|
Фильтрационные и спецлагеря НКВД (СМЕРШ)
|
|
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 19.45.25 | Сообщение # 91 |
Группа: Модератор
Сообщений: 26518
Статус: Отсутствует
| XII
Подготовка к побегу
Однажды, проходя в цех через электростанцию, я смог поговорить с Ананием подольше. Вдруг он сказал:
- Знал бы я немецкий - убежал бы!
Я сразу спросил:
- А меня бы с собой взял?
- Взял бы.
- А куда, ты думаешь, надо бежать?
- Конечно, к нам, в Белоруссию.
- Ну, так давай бежать вместе!
Через несколько дней Ананий сказал, что в команде есть еще двое с тем же намерением. Это осложняло дело. Первый побег сразу поведет к усилению режима, и второй может стать крайне трудным, если не невозможным. Мы решили объединиться: четверо - не слишком много.
Одним из второй пары оказался уже упоминавшийся мной Николай. Другим - Василий Игнатов, лет, как и Николай, примерно тридцати пяти, из сельскохозяйственных рабочих, среднего роста и крепкого сложения, с рыжеватыми усами и с покладистым характером. Работал он грузчиком на сортировке досок.
- 55 -
Был конец весны. Наметить точную дату побега мы, конечно, не могли, но ориентировались на теплый июнь. В нем, правда, самые короткие ночи - мало ходовых часов, но в мае хлеба в полях еще не настолько высоки, чтобы в них прятаться днем. Немецкие леса для этого непригодны — саженные в шахматном порядке, они никого не могут укрыть. Всего лучше было бы идти ближе к осени: и ночи длинней, и есть «подножный корм» - фрукты с придорожных деревьев, овощи, картофель и сахарная свекла с полей. Но откладывать надолго опасно. Неизвестно, что надо мной нависло, да и дальнейший путь мог бы затянуться до холодов и снега.
Побег требовал подготовки. Надо было наэкономить и превратить в сухари хлеб, накопить немного сахара, добыть медикаменты, обзавестись картой и компасом. Обеспечить преодоление запоров и решеток. И сделать все это, не вызвав подозрений ни у охраны, ни у команды.
Копить хлеб и сахар при сравнительно больших порциях баланды из брюквы, кольраби и шпината с картошкой было можно; к тому же мне иногда удавалось чинить немцам часы за «натуроплату»; у Николая, как я уже говорил, тоже были клиенты. Отдельные рабочие относились к пленным сочувственно и помогали нам — про славную учетчицу Биргит и моего наладчика я уже говорил.
Работая в ночную смену в почти безлюдном цеху, я смог изготовить и намагнитить компасные стрелки и несколько обыкновенных толок - подвешенные на нитке, они тоже могли служить компасом.
Сложнее было с картой. Один из немцев иногда рассказывал мне, где провел воскресенье, где живут родители его и жены и т. д. Я попросил его принести мне, для наглядности, карту Германии. К сожалению, он принес мелкомасштабную из учебника для начальной школы. Но и то благо, надо только ее скопировать. Эта задача была непростой, как и еще одна - добыть медикаменты. Мне посчастливилось решить обе одним приемом.
При работе на шепинге мне удалось так вложить средний палец правой руки в канавку обрабатываемой детали, что резец при поперечном движении прорезал мне ноготь и мягкую ткань фаланги довольно глубоко, не задев, однако, кости. Рана получилась впечатляющая, и меня освободили от работы. В течение двух недель меня несколько раз водили в лагерный лазарет на другой окраине города к хирургу. Он был также русский военнопленный. Не расспрашивая ни о чем, он выполнил мою просьбу и дал лекарства: марганцовку, соду, активированный уголь, салол с висмутом, аспирин, вазелин и перевязочный материал. Я уместил все в маленьком непромокаемом свертке.
- 56 -
В нашем жилом помещении при уходе смены на работу оставлялся дневальный для уборки. Поскольку меня на фабрику выводить перестали, эту функцию в течение двух недель бессменно выполнял я. Повязка на пальце хоть и оставалась внушительной, но позволяла правой руке владеть не только шваброй, но и карандашом. И я этим воспользовался.
Здесь необходимо описать наше жилье. Мы называли его, как везде, бараком, но оно им не было. Мы жили на самом краю города, на втором этаже длинного старого складского здания. Этаж был разгорожен стенами на четыре помещения. Первое от входа занимала «вахштубе» - комната охранников. Их было трое: старший - «лагер-коммандант», по званию обер-ефрейтор, его помощник — ефрейтор — и третий — простой солдат.
За вахштубе располагалась кухня, за ней — раздевалка. Здесь мы, придя с работы, оставляли обувь и шинели, а после ужина и всю остальную верхнюю одежду до белья. Тут же мы завтракали, обедали и ужинали — комната была большой, и в ней стояли два длинных стола. Дверь из кухни в раздевалку запиралась на два замка. Дверь в противоположной стене, с засовом, вела в наше спальное помещение. Зарешеченное окно раздевалки выходило в глухой закуток между нашим и соседним нежилым зданием и каменной стеной со стороны поля. Над стеной — колючая проволока.
В спальне, длинной и широкой, стояло рядами примерно тридцать двухэтажных нар вагонного типа. В глубине у правой стены — большой стол возле окна с решеткой. На ночь окно загораживалось оргалитовым щитом, который днем укладывался на стол. В свободное время на нем играли в домино и карты. После вечерней поверки в спальню вносилась параша, гасился свет, и охранник задвигал снаружи засов двери, так что мы не могли уже выйти к своей одежде до утра.
Во время дневальства у меня был безлюдный час между уходом вечерней и приходом дневной смены. Окончив уборку, я садился за стол и начинал раскладывать на щите пасьянс, иногда в присутствии охранника. После его ухода, убедившись, что он запер на замок дверь раздевалки, я доставал географическую карту и лист бумаги, располагал их на тонкой картонке и, положив их рядом с пасьянсом, принимался за копирование. При звуке отпираемого замка раздевалки работа на картонке подсовывалась под оргалитовый щит и я углублялся в пасьянс. Перед приходом смены я прятал все в свой матрас. За несколько дней я изготовил две копии. Когда рука зажила, я отдал карту немцу на фабрике.
- 57 -
Во время этого дневальства мне удалось также потихоньку, постепенно, открывая оконную раму в раздевалке, ослабить крепления наружной решетки окна. Она крепилась просто толстыми гвоздями и оконный проем. С помощью сделанного Ананием ломика я расшатал гвозди настолько, что они вынимались и вставлялись рукой, и решетка отклонялась достаточно, чтобы пролезть человеку.
Здесь стоит сказать, что техника охраны в лагерях военнопленных иногда была очень примитивной по сравнению с той, которую я увидел потом в эсэсовских концлагерях и в советском ГУЛАГе.
Мы сделали также ножницы для колючей проволоки, которые не вызывали подозрений. Это были две стальные полоски для очистки обуви от грязи, положенные у входной двери. В каждой из них было просверлено по одному отверстию сбоку недалеко от конца и заострены кромки. Если их соединить через отверстия болтиком, они перекусывали проволоку.
Когда все было готово, надо было выбрать день, вернее ночь, побега. Здесь имелось еще и некое этическое соображение.
Дело в том, что наш старший охранник, обер-ефрейтор, был хорошим человеком. Он обладал умом и добрым характером, исполнял свою службу добросовестно, но без формализма и, тем более, без жестокости. Он относился к нам не как к врагам, а как к людям, говорил доброжелательно, с шутками, со мной часто разговаривал, рассказывал о себе.
Зато его помощник, ефрейтор, был до садизма жестоким самодуром. Он хвастался, что был на восточном фронте и со смехом показывал нам фотографии казней партизан.
Мы не хотели, чтобы взыскания и неприятности из-за нашего побега пали на голову обер-ефрейтора, и решили бежать в ночь дежурства второго. Так мы и сделали.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 19.45.48 | Сообщение # 92 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26518
Статус: Отсутствует
| XIII
Нас поймали
По случайному стечению обстоятельств побег пришелся на день второй годовщины нападения Германии на СССР — вторник 22 июня 1943 года.
Около часа ночи, когда все спали, мы взяли спрятанные до этого в матрацах подготовленные вещи и в белье подошли к двери. Я теперь совершенно забыл, каким способом мы открыли засов с ее внешней стороны, но как-то это было подготовлено и сделано. Выйдя в раздевалку, мы снова задвинули засов, оделись, взяли вещевые мешки и через окно спустились по веревке в закуток. Помогая друг другу,
- 58 -
поднялись на стену, перекусили колючую проволоку и спустились в поле. Ананий посыпал за нами траву у стены махоркой, чтобы, как он сказал, собака не могла взять след. И мы пошли на север, так как полагали, что искать нас начнут, скорее всего, в восточном направлении. Точного маршрута у нас не было, но я хотел перейти Эльбу вблизи не очень больших городов, например у Штрелы, а потом уже двигаться на восток.
Идти можно ночью, конечно, только вдоль дорог, а на моей карте их не было, так что мы могли руководствоваться только надписями дорожных указателей. Главной трудностью для нас была Эльба. Николай и я плавали плохо, а мостов мы боялись, думая, что на них, как в СССР, стоят с обеих сторон часовые. У Штрелы мы реку преодолеть не смогли - не помню уж почему — и пошли обратно на юг и юго-восток. Вкратце, вехи нашего движения оказались такими. Мы обошли Ризу и Майсен, неожиданно очутились у Дрездена и на другой стороне Эльбы, обогнули Баутцен и наконец приблизились к Гёрлицу - это уже у границы оккупированной Польши. Приблизительно за три недели мы сделали около двухсот километров. И тут нас поймали.
Естественно, я теперь уже не помню хронологии и точных деталей нашего побега, но отдельные яркие впечатления и курьезы сохранились в памяти до сих пор. О них я и расскажу.
Самое главное, что за все время пути у нас не возникло никаких несогласий. Все решения обсуждались и принимались сообща. В случае ошибок и неудач никто не выдвигал упреков и обвинений. Чувствовалось, что каждый испытывал к остальным полное доверие.
Походный быт наш был однообразен. Мы шли ночами, пользуясь картой, компасом и дорожными указателями. Перед рассветом укладывались спать в пшенице или в глубине другого поля, подальше от дорог. Перед этим уточняли наше местоположение по окружающим ориентирам и намечали следующий переход. Спали мы, укрываясь шинелями и сохранившейся у меня плащ-палаткой. Около полудня мы вставали и готовили еду.
У нас были сухари, но ребята сразу решили их держать как НЗ (неприкосновенный запас), а перейти, по возможности, на «самоснабжение» воровством из крестьянских погребов. Они были легко доступны, маленькие окошки подвалов решеток не имели и легко открывались. Мне это сначала показалось предосудительным, но потом я согласился в принципе, хотя самого меня от непосредственного исполнения освободили. Товарищи приносили в основном картошку, но прихватывали и домашние мясные консервы в стеклян-
- 59 -
ных банках. Я остерегал, чтобы не брали больше одной-двух, так как опасался, что более крупные займы приведут к преследованию нас полицией. Дело в том, что нас, по-видимому, искали не очень активно. Должно быть, армия, в ведении которой мы находились, не располагала серьезным аппаратом для поимки беглецов - розыскным штатом, собаками и прочим. Другое дело - гражданская полиция, ориентированная на криминал, или, тем более, гестапо. Пока мы, слава Богу, были не по их ведомству и не хотели в него попасть. Однако иметь в нашем рационе немного белков и жиров было очень полезно.
В крестьянских дворах мы обзавелись также и двумя эмалированными ведрами литров по десять. В одном запасали по дороге воду — из колонок, водопроводных кранов во дворах или родников. В другом ведре варили на костре еду. Топливом был сушняк. Костер из него не дает дыма и издали среди поля незаметен. В связи с питанием вспоминается одна забавная подробность. С первого же дня мы за сутки съедали полное ведро сдобренной консервами картошки. На четвертый вечер я с некоторым испугом сообразил, что за эти дни у меня, выражаясь медицински, не было стула. А поскольку мы ели поровну, значит, я съел целое ведро. Куда же оно делось? Однако дальше все пошло нормально. Видимо, предыдущее истощение и повышенная физическая нагрузка в пути обеспечили безотходное пищеварение.
Сделав в первые дни ненужный крюк на север и обратно, мы решили увеличить скорость и дальность разовых переходов. И тут как-то сбились в оценках пройденного пути и нашего местонахождения. Мы полагали, что до Дрездена еще далеко. Однажды ночью пал густой, как молоко, туман. Мы плутали и вдруг оказались на берегу реки, у ограды с колючей проволокой. Пытаясь ее обойти, попали в проход и двинулись в тумане дальше. Какое-то препятствие на уровне моего лица меня остановило. Это было крыло самолета! К нам медленно приближались шаги. Мы замерли, шаги стали удаляться. Мы попали на аэродром — это ходил часовой!
Тихо выбравшись обратно, мы пошли по берегу реки и вскоре увидели мост — начинало светать, туман становился реже. Часового на мосту не оказалось, мы быстро пошли вперед и чуть не нагнали двух солдат, они шли, оживленно разговаривая. Поотстав, мы рискнули двинуться в отдалении и попытаться пройти в тумане, если часовой на том конце станет разговаривать с солдатами. Но часового не оказалось и там. Солдаты свернули с моста направо, мы - в другую сторону. А впоследствии мы узнали, что у немцев на мостах вообще не было никаких часовых!
- 60 -
Туман рассеивался, стало почти светло, перед нами была окраинная улица. Это был Дрезден! Вдали показалась зелень парка, а невдалеке по другой стороне улицы навстречу нам шел человек. С традиционными немецкими фляжкой кофе и коробкой бутербродов рабочий шел на смену. Прятаться было поздно и некуда. Тогда мы быстро приняли порядок колонны по одному и спокойно твердым шагом продолжали идти дальше — как будто это группу военнопленных ведут на работу, но конвоир где-то задержался. Встречный, пройдя, не поднял на нас глаз. Дойдя до парка, мы убедились, что в нем не спрячешься: деревья и кусты посажены редко. Но, делать нечего, разойдясь, мы улеглись под разными кустами. Наступил день, в парке стали появляться люди, преимущественно дети. Мы осторожно переползали вокруг прикрывающих нас кустов в соответствии с перемещениями гуляющих. В течение всего дня, до самой темноты, никто не подошел к нам близко. Это было чудом, как и вся цепь предшествовавших событий этих суток! Ночью мы отправились дальше на восток.
Однажды в очень темную ночь мы шли в поле по дороге. Вдруг впереди справа, метрах в пятидесяти, мы увидели светящуюся точку. Она двигалась влево нам наперерез, плавно колеблясь взад и вперед, как сигарета в руке идущего человека. Мы остановились. Но огонек погас, никаких звуков не было слышно. Мы стали осторожно приближаться к перекрестку. К нашему удивлению, никакого перекрестка, ни даже тропинки справа в том месте не оказалось — повсюду густая трава. По-видимому, это был летающий светлячок. Потом они не раз встречались нам, и мы их ловили. Эти маленькие жучки испускают зеленовато-желтый свет, более яркий, чем у наших бескрылых ползающих, с крапчатой спинкой, дающих голубоватое свечение.
Окончилось наше путешествие довольно глупо.
Мы шли уже недели три. Подошли к Гёрлицу неудачно - близился рассвет: последний час мы все искали удобное поле, а вместо этого очутились уже у города. Сзади на дороге послышался слабый шум, и мы увидели свет приближающихся велосипедных фонариков. Мы бросились в кюветы, но нас заметили. Два солдата, оставив велосипеды, пошли вдоль кювета с ручными фонарями и подняли двоих - меня и Василия, лежавших недалеко друг от друга. Под прицелом пистолетов — как нам показалось, маузеров — они отвели нас в полицейский участок неподалеку. Тут мы увидели, что у солдат не было огнестрельного оружия. То, что мы приняли за маузеры, были отстегнутые от их поясов винтовочные штык-ножи.
Анания и Николая поймали недолго спустя и привели в тот же участок.
- 61 -
Нас препроводили в гёрлицкую тюрьму, из нее в тюрьму в Баутцен. Тут мы заметили разницу режима лагерей военнопленных и полицейских тюрем. Когда нас выпускали на прогулку в тюремный двор, с нами вместе гуляли и французские военнопленные. Одного из них я спросил по-французски:
- За что Вы попали в тюрьму?
Он улыбнулся и, отчеканивая каждый слог, ответил на чистейшем русском:
- У-бе-жал!
Он оказался сыном русских эмигрантов, сохранивших в семье русскую речь. Французский гражданин и солдат французской армии, он попал в плен в первых боях при вторжении немцев.
Из Баутцена нас привезли в Ошац. На другой день рано утром за нами пришел наш лагеркоммандант, обер-ефрейтор. Он молча, тут же в тюрьме, дал пощечину Василию. В команде он относился к нему с большим доверием, за уборку караулки всегда давал ему сигареты и хлеб и часто с ним шутил. Побега он от него, конечно, никак не ожидал.
Меня он только спросил:
- Waresschon, Mischtschenko?
Вопрос был емкий. «Schon» у немцев значит не только «прекрасно», «хорошо», но и «красиво» в смысле порядочно, достойно. Я ответил:
- Das war nicht schon.
Каждый из нас мог вложить в этот ответ свой смысл.
Меня в команде не оставили. Обер-ефрейтор довел нас до ее двери и сдал троих новому ефрейтору. Прежнего, по-видимому, после нашего побега убрали. Меня он отвел в шталаг.
Отсюда шталаговский солдат повел меня на вокзал. И тут опять произошло удивительное совпадение. Навстречу нам шла Биргит -та самая девушка-учетчица, которая заботилась обо мне в механическом цеху! Она замедлила шаг и смотрела на меня с беспокойством. Незаметно для конвоира я ей улыбнулся и поклонился.
Солдат отвез меня в большой лагерь вблизи Мюльберга - это километров пятнадцать по узкоколейке и еще десять пешком. Здесь меня поместили в штрафной барак, где нас было десятка полтора. Ежедневно нас выводили на какую-нибудь утомительную и бессмысленную работу, вроде перекидки песка из карьера наверх и обратно. Кормили плохо. Я решил беречь силы и уклонялся от выводов на работу. Приходивший выводной караульный обычно не знал, сколько человек в бараке, и выгонял всех, кого находил. Некоторые прятались, обычно безуспешно. Я придумал свой способ. Мест на нарах
- 62 -
в бараке было много. Матрацы были набиты немецкими деньгами и облигациями времен до Первой мировой войны, нашинкованными в узенькие полоски. Из одного матраца я рассовал часть этой денежной лапши по другим матрацам и прятался в него перед приходом солдата. Старший барака никогда никого не выдавал. По уходе солдата с остальными обитателями барака я вылезал, так как, приводя их обратно, солдат в барак не входил. Однако после трех дней бездействия я ослаб еще больше. Прекратив эту тактику, я втянулся в работу и почувствовал себя крепче.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 19.46.09 | Сообщение # 93 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26518
Статус: Отсутствует
| XIV
«Самый плохой человек в стране во все времена — доносчик»
Дней через десять, к началу августа 1943 года, меня доставили в Лейпциг, в только что сформированную штрафную рабочую команду советских военнопленных офицеров при станкостроительном заводе «Питтлер».
Завод выпускал высокоточные токарные и револьверные станки и многофункциональные металлообрабатывающие автоматы. Военнопленных вначале было человек сорок, потом - до ста. Почти все работали на станках, я - на шлифовальном, потом на других.
Режим охраны в команде был усиленный. В цехах, где работали пленные, у дверей дежурили солдаты с оружием. Сверх того, в средине цеха один из рабочих-немцев имел у своего станка наготове винтовку. В других заводских командах никакой специальной охраны внутри предприятия не было - только пост у наружной проходной.
Но сам наш лагерь, где мы спали, стерегли менее строго. Он размещался в бывшем двухъярусном кафе, где по периметру широкого балкона и отчасти нижнего этажа стояли нары. Охранники были только у входа. Солдаты не были жестоки и допускали поблажки, например разрешали сидеть у открытого окна (конечно, зарешеченного).
В команде я подружился с молодым офицером Александром Михайловичем Зленко. Дружба с Сашей сохранилась у нас на всю жизнь.
Наладчиком моего шлифовального станка оказался рабочий лет сорока пяти, очень маленького роста, с живостью в движениях и в речи, с юмором. Правда, насчет речи и юмора выяснилось не сразу: немцам говорить с пленными запрещалось — допускались только технические указания. Но мы как-то сразу почувствовали друг к другу симпатию и постепенно стали разговаривать не только на темы производства.
Звали наладчика Курт Кокцейус, у него были жена и дочь. До Гитлера он был пекарем, владел маленькой пекарней, но разорился и стал
- 63 -
рабочим-металлистом. О своей прежней профессии он рассказывал с теплотой и любовью к хлебу, и вообще имел склонность к лирике, и даже писал стихи. Наши разговоры становились все более откровенными. Он ненавидел нацизм и войну. Как мог, он помогал нашим пленным. При скудном карточном пайке военного времени он приносил нам тайно то бутерброд, то вареную картошку, то немного сахару.
Но вдруг он стал избегать разговоров со мной, и я увидел, что он чем-то обеспокоен. Я спросил, в чем дело. Он помолчал, потом спросил:
- Ты знаешь немецкую поговорку: «Der schlimmste Mensch im ganzen Land ist und bleibt der Dennunziant» (Самый плохой человек в стране во все времена - доносчик)?
- Теперь буду знать. Но почему ты это говоришь?
- Мне сказали, что ты был переводчиком при немецком солдате. Значит, ты можешь меня предать.
- Из первого не следует второго. Я тебя не предам. Но я понимаю, что ты должен быть уверен в этом, иначе ты и твоя семья будете в постоянном беспокойстве. Я мог бы дать тебе такую уверенность. Но знаешь ли ты поговорку: «Der schlimmste Mensch im ganzen Land ist und bleibt der Dennunziant»?
- Почему ты это повторяешь?
- Потому что тогда ты получишь сведения, опасные для других людей.
Он сразу ответил:
- Не бойся.
Тогда я дал ему адрес Рёделей, сказав:
- Передай привет Эриху от Лео. Эрих поможет тебе успокоиться.
В первый же понедельник Курт принес мне записку и посылку от Рёделей. В дальнейшем они подружились и Курт стал постоянным посредником связи между нами.
К Рождеству 1943 года Курт принес мне испеченный его женой Эльзой маленький кекс. А к восемнадцатилетию его дочери Рут я передал Курту для нее маленький подарок - колечко. Работая в цеху, мы могли иногда подбирать из отходов обрезки металла. А мне в бараке разрешалось иметь немного инструмента для работ по починке часов. И я из кусочка нержавеющей стали сделал перстенек, в который вместо камушка вставил квадратик из обломка цветной пластмассовой мыльницы.
Вскоре с помощью Курта мыс Эрихом смогли условиться и осуществить тайно две краткие встречи: первую с одним Эрихом, вторую — со всей его семьей.
- 64 -
Первая была согласована так. Конец смены и наше движение с завода повторялись ежедневно с точностью до минут. Колонна шла по проезжей части. Эрих должен был оказаться прохожим, идущим справа от колонны по тротуару, а я — крайним правым в ряду. Мы это легко осуществили. Я шел в одном из средних рядов, конвойные спереди и сзади ничего не заметили, и мы с Эрихом смогли поговорить несколько минут. Эрих сказал, что Эдуарда отправили на фронт в Норвегию и он им оттуда писал.
Вторая встреча была более забавной. Она была условлена на воскресенье, когда нас не выводили на работу. Здесь надо пояснить, как мы жили.
Команда размещалась на двух этажах небольшого дома на малолюдной окраинной Галлишештрассе. Солдаты охраны разрешали мне сидеть за подоконником на первом этаже, когда я чинил часы для них или для рабочих с фабрики. Не будучи профессионалом, я делал несложные ремонты за хлеб или другую еду. Окно с легкой наружной решеткой выходило на тротуар улицы на высоте около метра. В теплые зимние дни оно открывалось.
Мы условились, что, если ближайшее воскресенье окажется теплым, я буду сидеть у окна за работой, а Эрих, Фрони и маленький Эрих пройдут мимо по улице на лыжах.
В назначенное время я их увидел. Они шли слева по проезжей части. Вдруг у Эриха порвался ремешок крепления. Поискав по карманам веревочку и ножик, Эрих прошел на тротуар и, оперев лыжу о проем моего окна, стал возиться с починкой. Фрони и маленький Эрих стояли по ту сторону проезжей части, метрах в шести, в маленьком скверике, и улыбались мне, наблюдая наш с Эрихом тихий разговор. Он длился минут десять. Содержания я не помню, но первая фраза Эриха была:
- Англичане передали, что советские войска освободили город Великие Луки.
По окончании ремонта все семейство, обменявшись со мной прощальными кивками, двинулось домой*.
Я смог увидеть и жену Курта Эльзу, и его дочку Рут. Они поджидали Курта после смены у проходной, где строилась для ухода и наша колонна, и мы виделись на близком расстоянии. Один раз Курт «забыл» дома свою еду, и Рут принесла ее перед обеденным перерывом в цех. Стоя у своего станка, я смог переброситься с ней несколькими словами. Она поблагодарила меня за колечко.
* Об этом эпизоде спустя пятьдесят восемь лет мы также вспомнили с Эрихом-младшим.
- 65 -
Однажды Курт показал мне предсмертное письмо своего соседа по подъезду, солдата Артура Гаусмана, к жене. Гаусмана расстреляли за антинацистское выступление на фронте. Жена осталась с двумя маленькими детьми.
Мы в своем лагере иногда «для подкормки» вырезали из дерева подвижные русские народные игрушки: мужика и медведя, ударяющих по наковальне, «живых» клюющих курочек. Курочки стояли кружком на маленькой дощечке с ручкой, головками к центру, шейки их были на шарнирах, и от них шли ниточки сквозь отверстие в центре к грузику. Если грузик покачивать, курочки клюют.
Такую игрушку я сделал и послал через Курта детям Гаусмана.
После войны, в ГДР, улицу Ораниенбаумштрассе в Лейпциге, где жил солдат, переименовали в Артур Гаусман штрассе. Не знаю, сохранилось ли это переименование в ФРГ теперь.
На заводе «Питтлер» работали также «остарбайтеры» — гражданские интернированные, угнанные немцами из оккупированных областей СССР. В основном это были женщины. Между ними и военнопленными, несмотря на все строгости режима, возникали тайные контакты. Производительность труда пленных была низкой, вскоре она стала снижаться и у гражданских. Начальство предполагало корень зла в офицерах. Оно произвело перетасовку пленных, переведя многих из нас в другие цеха, в том числе и меня. Я стал фрезеровщиком на другом этаже. С Куртом мы все же иногда встречались: если ему по работе случалось бывать на моем этаже, он забегал ко мне.
Но принятые начальством меры не повысили производительность. В цеха стали приходить комиссии из гражданских и военных, нас допрашивали.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 19.46.43 | Сообщение # 94 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26518
Статус: Отсутствует
| XV
Арест. Тюрьма. Бухенвальд
Однажды в начале лета нас не повели на работу. Перед входом в дом остановился автофургон. Двадцать шесть человек арестовали -в том числе и меня - и доставили в главную лейпцигскую тюрьму -Полицайпрезвдиум.
Полицайпрезидиум был тюрьмой гражданской полиции, а не гестапо или СС. Тюрьма большая. По периметру пустого внутреннего пространства пять ярусов галерей с сеткой и перилами, за ними — двери камер. Наша - на одном из верхних этажей, довольно просторная - мы все двадцать шесть уместились в ряд на полу. У двери раковина с краном и унитаз с туалетной бумагой. Высоко в глубоком проеме окно, видно небо, а с плеч товарища — и немного города:
- 66 -
«намордника» снаружи окна нет. («Намордники» - специфически советское изобретение: нечто вроде косой кормушки или кармана, открытого только вверх. Свет от неба проходит, но обзора вниз и в стороны нет. И с улицы не видно, что под «кормушкой» — решетка.)
На прогулку выводят во двор — побольше, чем на картине Ван-Гога - или по кольцевой галерее яруса, гуськом. Охранник один, не очень внимательный: убежать некуда, броситься вниз нельзя - сетка. Иногда, пропустив идущих сзади, можно остановиться у чужой камеры и через «волчок» (маленькое отверстие в двери с заслонкой) обменяться несколькими словами с обитателем. Во время прогулки все в камерах начеку, ждут у волчков связи. Мне такие операции удавались.
Режим строгий, но не издевательский (тоже в отличие от советских тюрем). Поверка дважды в день. Полицейский стоит в двери, считает. Однажды поверка была в яркий солнечный день. На полу резкая тень решетки окна. Счет окончен, но полицейский стоит — смотрит на тень. Говорит:
— Решетки. Решетки. Они бросают тень и на нас.
Кладет у двери три сигареты и уходит. Я перевожу, к всеобщему удивлению.
В тюрьме мы сблизились со Святославом Столяренко, славным добрым юношей. После московской десятилетки и сокращенного курса военного училища он сразу попал на фронт. Любил музыку -знакомство началось с воспоминаний о московской консерватории. Он всегда был в несколько подавленном настроении — с признаками депрессии. К нам настойчиво старался присоединиться Алексей Андреевич Андреев, мичман из Ленинграда, лет тридцати пяти, человек с большим самомнением и агрессивной обидчивостью. Хорошо играл в шахматы, но был крайне неумен в словах и поступках. В команде «Питтлер» и потом в тюрьме с ним никто не дружил, нам со Святославом он по своему характеру тоже не был симпатичен. Однако ни в каком плохом поступке он не был замечен и, по всей видимости, очень тяготился одиночеством. Поэтому мы не решились его оттолкнуть, и в конце концов нас стало трое.
В Полицайпрезидиуме нас продержали около месяца. Никуда не вызывали, ничего не спрашивали. Затем последовал короткий этап, и 4 июля 1944 года нас по железной дороге привезли в Бухенвальд.
В Бухенвальде поместили в «малом» - карантинном - лагере с деревянными бараками - «блоками». Блок разделялся на несколько секций - боксов со сплошными деревянными четырехъярусными нарами по обе стороны прохода. На каждом ярусе с каждой стороны пять-шесть человек, всего в боксе — около сорока. За порядок в боксе отве-
- 67 -
чает его старший, за барак в целом — старший блока. Блоковыми при нас были исключительно политические (раньше - уголовники), большей частью давние заключенные, немцы. Они назначали боксовых.
Рядом со мной спал Ильин «Черный» (на «Питтлере» был еще «Белый», его не арестовали).
В последнее время появилось много противоречивых высказываний о бухенвальдской подпольной организации. В Европе и Америке ставилась под сомнение ее роль в подготовке восстания и в освобождении лагеря. Утверждалось, что никакого восстания не было, а узников освободили подошедшие американские войска. Говорилось даже, что подпольщики якобы были ставленниками эсэсовской администрации лагеря. Такую трактовку, в частности, развил министр-президент Земли Тюрингия Бернхардт Фогель на международной встрече бывших узников Бухенвальда 8 и 9 апреля 1995 года, в пятидесятую годовщину освобождения лагеря*.
Об освобождении лагеря я ничего сказать не могу — меня отправили из Бухенвальда задолго до этого — 5 сентября 1944 года. Но могу подтвердить, что законспирированная организация существовала и была, безусловно, антинацистской. Естественно, никаких данных о том, имела ли она оружие и радиоприемник, у меня нет, но слухи в лагере об этом были. Кое-что о ее деятельности нам давали понять те, кто завязывал контакты с нами, двадцатью шестью. Организация была интернациональной: немцы, чехи, поляки, советские и другие заключенные были в ней на равных правах. Она имела доступ к сведениям о готовящихся в лагере мерах, о других лагерях и условиях в них. В какой-то степени она могла влиять на состав отправляемых не только на этапы, но и в крематорий. Но были в ней и внутренние трения. Я узнал об этом впоследствии, весной 1945 года, когда Алексей Андреев и я после побега находились на сборном пункте советских репатриантов в американской зоне оккупации, в городе Эйслебене. Я скажу об этом дальше.
К двадцати шести офицерам с «Питтлера» организация отнеслась внимательно. Нам, истощенным в тюрьме, помогали едой. Для нас троих (Столяренко, Андреева и меня) мне приносил ее время от времени заключенный, назвавшийся Николаем. Он был лет тридцати,
* Речь Фогеля в Веймарском театре вызвала возмущение большей части присутствовавших. Он повторил свои утверждения и на митинге на бывшем аппель-плаце (площади поверок) Бухенвальда. Как только председатель объявил его выступление, поднялся шум протеста и свист. Речь неоднократно прерывалась негодованием нескольких тысяч собравшихся, криками «Люге! Люге!» (Ложь! Ложь!) и скандированием «Ауфхёрен! Ауфхёрен!» (Прекратить! Прекратить!).
- 68 -
среднего роста, плотный, всегда серьезный. Мы с ним немного разговаривали. Николай и другие заключенные давали ценные советы: чего опасаться, как себя вести. В частности, избегать медицинских обследований, не говорить, если болел чем-нибудь серьезным, особенно туберкулезом, — это был бы путь к гибели.
Можно было догадаться, что кого-то из нас подпольщики приняли в свои ряды. Таким мог быть мой сосед по нарам Ильин «Черный».
По территории карантинного лагеря мы могли ходить свободно. Однажды я вернулся в барак за забытым носовым платком. Роясь на нарах в своих пожитках, я случайно задел подстилку Ильина. Из-под нее выпала бумажка с карандашной записью — каким-то списком. Я положил ее на место и тут же услышал сзади голос Ильина:
— Что тебе здесь надо?
Я объяснил. С Ильиным мы на «Питтлере» немного дружили. Он был рабочий, хороший парень, умный и любознательный, немного рисовал, показывал мне свои рисунки. В Бухенвальде такие отношения продолжались, но после этого эпизода оборвались.
Вечером меня вызвал в свою каморку блоковой, пожилой немец, бывший коммунист. Он сказал:
- Говорят, что ты сотрудничал с нацистами.
- Кто говорит? И какие этому приводят доказательства?
- Ты был переводчиком.
- Но это еще не значит, что я сотрудничал.
- Кто сказал «а», должен сказать и «б».
- Я не говорил «а».
Я не мог, разумеется, сказать здесь ни слова больше в свою защиту. Это могло бы стоить жизни другим. Мы молчали. Потом он сказал:
- Иди.
Дружелюбия в тоне не было. С этого момента я стал чувствовать себя не очень уютно.
Через день-два ко мне подошел Николай. Спросил, что я делал до «Питтлера». Я ответил, что меня брали переводчиком, в частности в Лейпциге. Что на «Питтлере» были люди, работавшие раньше в тех командах, куда меня приводили. Некоторые из них сейчас здесь, они могут рассказать, как я себя там вел. Немцы потом отстранили меня от перевода и отправили на работу обратно в рабочую команду в Ошац. Оттуда я бежал, потом попал на «Питтлер».
- А почему вы дружите с Андреевым? Говорят, что он был полицаем.
- Я ничего об этом не знаю, я познакомился с ним только на «Питтлере». Там он вел себя достойно. Он искал нашей со Столяренко дружбы, и я не вижу оснований ее прерывать.
- 69 -
Мы разошлись. Через несколько дней Николай опять ко мне. Он принес еду и сказал:
- Скоро будет этап. Вы не бойтесь, ваш этап будет неплохой.
Я поблагодарил. Видно было, что Николай ко мне не враждебен.
Между этими двумя встречами произошел один случай.
В нашем блоке был молоденький парнишка с Украины. Он сказал мне, что при аресте у него отобрали «марки» — деньги, но записали гораздо меньше, чем взяли. Он, не зная языка, не смог этого объяснить. Я предложил ему помочь и написал от его имени заявление в канцелярию лагеря с просьбой вызвать его для выяснения вместе со мной как переводчиком.
В лагере была трансляционная сеть, каждый день репродукторы объявляли по всем блокам различные распоряжения. Если объявление касалось определенного лица, оно начиналось с его номера. Самое страшное было: «Номер такой-то, немедленно к воротам (зофорт цум тор)!». Это означало казнь. Мой номер был 64109.
Однажды я услышал:
- 64109! 64109! Зофорт ин ди канцляй!
Только после второго повторения я осознал, что это не «зофорт цум тор», а приказ явиться в канцелярию, и мы отправились туда с пареньком. В бухгалтерии к нам вышел писарь-эсэсовец (в лагере на всех должностях были эсэсовцы). Он показал запись об изъятии денег. Сумма была много меньше названной мальчишкой.
- Он врет! — заорал солдат.
- Он говорит правду, — возразил я.
Но тут я заметил, что расхождение составляло точно десять раз, и меня осенило. Я спросил парня, в каких купюрах были его «марки».
- В рублях.
Запись же была в немецких марках. Но немцы при оккупации ввели курс десять рублей к марке, так что все было правильно. Я сказал это юноше и, с извинением, объяснил недоразумение эсэсовцу. Тот ударил меня по лицу и вышвырнул нас вон.
Возможно, это происшествие стало известно подпольщикам и повлияло на их отношение ко мне.
Из бухенвальдского периода еще два случая. Недалеко от нашего барака стоял дополнительно выгороженный колючей проволокой 18-й блок*. Там находились норвежцы — студенты и преподаватели
* На территории карантинного лагеря был еще один изолированный блок, но уже с двумя рядами проволоки. Говорили, что там велись эксперименты над людьми.
- 70 -
университета из Осло, арестованные нацистами после оккупации Норвегии. Они продолжали занятия и здесь — и лекции, и семинары. Я иногда разговаривал с ними через проволоку по-немецки. Через пятьдесят один год, на встрече бывших узников в Бухенвальде, в столовой к моему месту вдруг почему-то подошел очень пожилой мужчина и на хорошем русском языке объяснил, что он норвежец, Теодор Абрахамсен из Хамара; после Бухенвальда он изучил русский и преподает его. Часто бывает в Москве. Я спросил, не из того ли он 18-го блока, с обитателями которого я переговаривался в 1944 году. Так оно и оказалось.
Однажды, бродя по лагерю, я увидел странную картину. На песке между блоками невысокий человек в очках делал стойку на руках. Он несколько раз выжался, опустился на мостик и встал. На его винкеле было «R»*. Оказалось, что он - танцовщик, премьер пражского Народного театра, русский по происхождению и подданству, но со школьного возраста живший в Чехословакии. Мы подружились и много времени проводили вместе.
Звали его Дмитрий Дмитриевич Григорович-Барский. После войны нам удалось найти друг друга. Он приезжал в Москву и жил у нас, я ездил дважды к нему в Прагу.
Во время войны он участвовал в чешском Сопротивлении, распространял антинацистскую газету «Руде право». Она печаталась малым форматом, Дмитрий сшивал ее листки канцелярским степлером в тетрадки и подбрасывал их в подъезды, магазины, трамваи. (Степлер случайно сохранился, и в 1983 году я видел его у Барского.) Группа их была раскрыта, но на Барского не было прямых улик, и никто из товарищей его не выдал. Все остальные были казнены, его отправили в концлагерь Терезин, потом в Бухенвальд, а отсюда мы с ним попали в разные этапы. Переживания тех лет сказались на нем трагически: он в конце жизни страдал манией преследования.
3 августа 1944 года наша тройка прибыла с этапом в Лейпциг, в филиал Бухенвальда — команду Мансфельд. После краткого обучения там азам металлообрабатывающих профессий нас всех 5 сентября перевезли в Ванслебенамзее, недалеко от Галле, на строящийся подземный завод той же фирмы «Мансфельд».
* На одежду заключенных нашивались вместе с номерами цветные треугольники (винкели) - над коленом и на левой стороне груди, с буквой, указывающей национальность. (R — русский, F — француз, Р — поляк и т. д.). Цвет винкеля у политических был красный, у уголовников - зеленый, у религиозных «бибель-форшер» (исследователи Библии, которые утверждали, что библейские пророки предсказали зло нацизма) — черный.
- 71 -
Когда мы были в Лейпциге, его несколько раз бомбили англичане. Нас выводили в бомбоубежища, где находились также гражданские, живущие поблизости, в том числе интернированные французы. Я с ними разговаривал. Один из них работал на «Питтлере» и согласился передать записку Курту Кокцейусу. Я ее днем приготовил, и во время ближайшей бомбежки француз ее взял.
Чтобы в случае провала «почты» не обнаружилась связь Курта со мной, я не называл в записке подлинных имен и подписал ее женским именем Лия (Курт звал меня Лео). Но главное, я писал немецкой готической скорописью. Ею тогда широко пользовались немцы, но, как правило, русские ее не знали. Так что внешне бумажка не бросалась в глаза, опасность представляло бы только внимательное чтение: я мог допустить нехарактерные для немцев ошибки. Удалась ли доставка, я не знал: с французом мы больше не увиделись.
Двадцать три года спустя, в 1967 году Ирина Доброхотова-Краузе навещала своих родственников в Лейпциге. Она передала от нас Курту Кокцейусу письмо и маленькую посылку. Вернувшись, она привезла от Курта в подарок моей дочери Насте две вещи: колечко из нержавеющей стали, сделанное мною когда-то его дочке Рут, и мою записку из концлагеря, переданную французом. А еще через двадцать девять лет Настя и я навестили в Лейпциге постаревшую Рут Кокцейус-Шрёдер, незадолго до ее кончины.
Вспомнив о виденной мною бомбардировке Лейпцига, я, по ассоциации, немного отвлекусь на Дрезден.
Лейпциг смог залечить свои увечья за два-три десятилетия.
В Дрездене руины сохранялись (отдельные — намеренно) до конца века. Единственный англо-американский налет 13—14 апреля 1945 года (когда поражение Германии уже не вызывало сомнений) накрыл город «бомбовым ковром» и превратил в развалины двенадцать тысяч зданий на площади пятнадцать квадратных километров. Пятьдесят шесть лет спустя, в 2001 году, приехав в Дрезден, я увидел, как восстанавливается одна из реликвий дрезденского барокко — церковь Фрауэнкирхе. Компьютерным проектом каждому сохранившемуся каменному обломку обеспечивается его родное место в пространстве его новых соседей.
В знак раскаяния и просьбы о прощении за варварство своих предков англичане прислали храму золотое завершение его купола с крестом, и королева Елизавета II посетила Лейпциг и Дрезден.
Лейпцигцы приняли ее покаяние и отпустили с миром. Из Дрездена она уехала освистанной.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 19.47.07 | Сообщение # 95 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26518
Статус: Отсутствует
| XVI
Ванслебен. Подземная фабрика
Но вернемся в концлагерь.
В маленьком местечке Ванслебен-ам-Зее находилась глубокая -четыреста метров — шахта калийной соли, заброшенная, вероятно, еще с Первой мировой войны, и рядом с ней кирпичное здание прежней солеварни. Мы должны были превратить просторные — до четырехсот квадратных метров - выработки в толще каменной соли в цеха, установить там станки и начать на них работать. Одновременно мы переделывали солеварню в четырехэтажный лагерь для нас самих. На этой работе со мной приключился забавный казус.
Я работал на выемке старых прогнивших полов солеварни. Начав снизу, мы поднимались с этажа на этаж по лестнице и сбрасывали полы вниз. Я, как и другие, свыкся с хождением на высоте по остающимся узким балкам, державшим полы. Но однажды, оставшись после сброса пола четвертого этажа на дальней от лестницы стороне, я вдруг испугался идти двадцать метров по балкам, огибая по пути вертикальные стояки, несущие балки. Несколько секунд я не мог двинуться -возможно, это был результат усталости. Однако другого способа не было, и я прошел.
Немцы в концлагерях не разделяли строго разные нации, однако тесного общения с заключенными из других стран мы до Ванслебена не имели. Здесь же, пока не перестроили солеварню, все национальности размещались во временном жилье вперемешку и, притом, в очень тяжелых условиях. Тут я впервые увидел рядом с нами иностранцев. Сравнение было не в их пользу. Россияне, натренированные житейскими невзгодами, оказались более стойкими. Среди европейцев, привыкших к благополучию, чаще встречались случаи потери личного достоинства: неопрятность, нечистоплотность, выбирание окурков и еды из отбросов. Наиболее стойкими мне показались заключенные с винкелем i - Югославия. Но кто они были? В Югославии не меньше десятка народностей и пяти религий.
В достроенном здании условия несколько улучшились. На каждом этаже в больших залах на тесно стоявших трехъярусных нарах размещалось две-три сотни человек. Несмотря на многолюдность, очередей ни в уборные, ни к умывальникам не создавалось.
Перемешанность национальностей повторилась и здесь. Нашими со Столяренко соседями оказались юные итальянцы Серджо Луза и Стельо Дабоно из Триеста, а неподалеку спал парижанин Рене Лягрю, участник французского Сопротивления. Серджо знал фран-
- 73 -
цузский и, немного, немецкий, мы разговаривали, и он учил меня итальянскому.
Охрана в Ванслебене была жестокой. За проступки — наказание на аппель-плаце - площади проверок: до двадцати ударов резиновой дубинкой, очень мучительных, но не членовредительных — требовалось сохранить трудоспособность.
Еда была значительно хуже, чем в Бухенвальде. Но, по рассказам многих, в других лагерях было гораздо тяжелей. Николай сказал правду. И я благодарен ему и подпольщикам.
Быт в нашем зале, как и в других, вскоре получил небольшой русский акцент. Во всех командах появились русские лагерные весы -«три палочки, три ниточки»: тонкая планочка равноплечного рычага на нитяном подвесе посередине с двумя свисающими по краям заостренными лучинками, втыкаемыми в пайки хлеба при разрезке буханок. И дележ «с раскрикиванием». Так, во французской бригаде раздатчик клал руку на пайку и кричал:
- А ки? (Кому?)
И сидящий к нему спиной назначал:
-А Ибер! (Иберу!)
На пуск подземного завода ушел примерно месяц, и мы стали там работать. Конечной продукции завод не выпускал, делал только неизвестного назначения детали. Я работал на токарно-револьверном станке. Их в зале стояло около двадцати. В цехах жарко, но не душно — вентиляция достаточная, освещение тоже. До потолка метра два; он, как и стены, очень красив: каменная соль - как леденец - то белая, то розоватая или лиловатая с желтыми прожилками.
Смена одиннадцать часов, час на спуск и подъем. Мастера и форарбайтеры (наладчики станков) - гражданские немцы-рабочие — относились к нам неплохо. Один из них приносил мне для чтения Лессинга и Гёте. За работу и поведение бригады отвечал назначенный из ее среды «капо», из понимающих по-немецки. И всякие тут могли оказаться - от героев до подонков.
Я познакомился с прекрасным человеком, поляком Станиславом Валентиновичем Туровским (в фамилии я, к сожалению, не уверен). Он до революции жил в России, окончил в Орле гимназию и уехал в Польшу. Перед войной жил с женой и дочерьми в Домброве-Гурниче на улице Крулевы Ядвиги. Умный, смелый, интеллигентный, величайшего благородства человек. Сколько я ни пытался после войны узнать что-нибудь о нем, все было напрасно.
В Ванслебене работало много французов. С Рене Лягрю у нас сложились приятельские отношения, мы даже обменялись адресами.
- 74 -
Как-то в разговоре о предвоенной политике Франции Рене между прочим заметил, что французский министр иностранных дел Бидо - его крестный отец.
В 1955 году, после моего освобождения из советского лагеря, я узнал от моей тетки О. Б. Толмачевой, что после войны в наш с ней адрес на мое имя приходили два письма, из Франции и из Голландии -в Бухенвальде у меня был и знакомый голландец, Хайнс Мартене (Гольдсмит). Оба письма были отобраны сотрудниками МГБ. Я обратился в это учреждение, но безрезультатно. А адреса Лягрю у меня уже не было - при аресте советскими органами все мои бумаги были отняты и сожжены. Мне хотелось найти прежнего друга, но мало ли Лягрю в Париже! Но вот Бидо должны были бы знать почти все во Франции. И я попросил одного приехавшего в Москву француза обратиться к нему за адресом крестника. И это удалось! Мы начали переписку, и через несколько лет Рене с семьей был у нас в гостях. А Хайнса Гольдсмита я так и не нашел, сколько ни пытался.
Наша со Святославом Столяренко дружба с другими заключенными очень осложнялась характером Андреева. Ему была свойственна мелочная и злобная ревность к нашим знакомствам, особенно с нерусскими, поскольку языков он не знал и не хотел учиться. К большому сожалению, это в конце концов привело к разрыву с нами итальянцев, людей горячих.
Наши французы получали книги, а иногда и французские газеты — возможно, из Швейцарии или из оккупированной немцами части Франции, и они давали их мне. Однажды мне случилось сильно удивиться. Просмотрев газету, я передал ее почти незнакомому французу, а тот с виноватой улыбкой отказался. Я спросил:
- Вы ее уже читали?
- Нет! Но я неграмотен!
- Кто же вы по специальности?
- Cultivateur (земледелец, возможно сельскохозяйственный рабочий).
Я бы не поверил, но Рене подтвердил, что это возможно.
В Ванслебене возникла еще одна прочная дружба. Недалеко от моего станка работал молодой татарин, очень доброжелательный, неторопливый и спокойный человек, по имени Семен Садретдинов. Мы иногда перекидывались парой слов. Он говорил, что он военнопленный, солдат, родителей не помнит, вырос в детских домах где-то в средней России. Называл места, где жил. В какой-то особенно трудный лагерный день - не помню уж, что именно тогда произошло -он подошел к моему станку, когда не было наладчиков.
- 75 -
- Я хочу вам кое-что сказать. Я вам говорил неправду. Я не татарин. Я - еврей, из Москвы. А то, что я рассказывал — это жизнь одного солдата из моего взвода, который погиб.
- Что вы! Зачем же вы это мне сказали! Это никому нельзя говорить — мало ли в какие обстоятельства попадет человек!
- Я вам доверяю.
Наши добрые отношения продолжались, пока мы вместе были в Ванслебене. Я дал ему мой адрес.
После войны и моего ГУЛАГа он меня разыскал, и наши семьи оставались в дружбе до смерти его и его жены. Это был Самуил Срулевич Меджибовский, или - для простоты — Семен Семенович. В 1994 году Семен получил из Международной службы розыска Красного Креста в Арользене выписку из бухенвальдского архива, что там находился Семен Садретдинов. Для юридического подтверждения тождества были необходимы показания свидетеля в суде. Я их дал.
При моей отправке на этап из Бухенвальда Григорович-Барский там еще оставался. Он дал мне адрес своей невесты, тоже танцовщицы пражского Народного театра, Надежды Залесской. В Ванслебене заключенным разрешалось посылать через Красный Крест открытые письма на стандартных бланках на территории, занятые немцами. Я очень хотел узнать, что с Дмитрием, и послал письмо Залесской с вопросом об этом. Она наивно ответила, что это мне должно быть лучше известно, чем ей — она ничего о нем не знает. Вскоре я получил от нее посылку: сахар, печенье, галеты, рыбий жир, курагу. Нам троим это было ценно. Я поблагодарил ее, она прислала еще одну посылку, но о Григоровиче ей так ничего и не стало известно. В 1960 году я написал в пражский Народный театр письмо с просьбой помочь мне разыскать их прежних артистов и вскоре получил письма от них обоих.
Брак их не состоялся. В 1963 году Светлана и я встретились с ними в Праге по отдельности.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 19.47.31 | Сообщение # 96 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26518
Статус: Отсутствует
| XVII
Пеший этап. Побег. Американцы
Весной 1945 года Второй фронт стал уже приближаться к Саксонии. Случайно в цеху я уловил в разговоре коменданта лагеря с инженером фразу:
— Bald kommen wir hier weg (Скоро мы отсюда уйдем).
И действительно, 12 апреля ночью весь наш лагерь — около тысячи человек - построили на плацу. В спешке Святослав оказался где-то вдалеке от нас с Андреевым.
- 76 -
Чувствовалось, что фронт близко: днем мы слышали приближающуюся артиллерийскую стрельбу.
Нас повели по шоссе. Куда? С какой целью? Шли без остановок, довольно быстро, многие отставали от своих рядов, шли между ряда ми. Боковых конвойных было мало, один шел немного впереди нас, до следующего расстояние было довольно большое. Сзади колонны ехали две или три грузовые машины. По сторонам дороги попадались брошенные автомашины, орудия.
Через некоторое время позади колонны стали раздаваться выстрелы. Видимо, пристреливали отставших. Сколько еще идти? Если отстанешь - застрелят, если дойдешь — что там? Может быть, крематорий?
Я решил бежать. Сказал Андрееву. Он отказался. Тут я увидел впереди справа от дороги какой-то костер. Оказалось, горит разбитая автомашина. Если, пройдя ее, броситься в кювет, задний конвойный сквозь яркое пламя ничего не заметит. На этот раз Андреев согласился, и мы оба, выполнив этот маневр, притаились в кювете.
Когда колонна прошла, мы двинулись на запад, откуда днем слышалась канонада. Но стало светать, а прятаться некуда: кругом поля, невдалеке дома. Мы залегли в бороздах прошлогоднего свекольного поля, замаскировавшись сухой травой и землей: наша бело-синяя полосатая концлагерная форма была очень заметна. Но мы благополучно пролежали весь день и ночью двинулись дальше в прежнем направлении.
Вскоре сквозь редкие деревья саженого леса мы увидели вдали свет - яркий, следовательно, это не могли быть немцы. Мы двинулись туда. Свет оказался прожектором на американском танке. Нас осветили, подошел солдат с автоматом, с танка ему закричали:
- Take away weapon! (Отбери оружие!)
Я ответил:
- We have no weapon! (У нас нет оружия!)
Дальше разговор шел по-английски.
- Кто вы?
- Мы русские офицеры, убежали из концлагеря.
К нам подошел офицер. После моего короткого рассказа нас отвели на хутор поблизости, где в сенях спали на полу человек шесть солдат. Они потеснились, и мы уснули рядом с ними.
Утром они разделили с нами их обильный и разнообразный, как ресторанное меню, походный завтрак из герметичных упаковок и сказали, что в нескольких километрах — город Эйслебен, только что занятый американскими войсками. Напутствуемые добрыми пожеланиями, мы отправились туда.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 19.47.59 | Сообщение # 97 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26518
Статус: Отсутствует
| XVIII
Лютерштадт Эйслебен. Репатриация
Мы вошли в Эйслебен 14 апреля 1945 года и оказались первыми концлагерниками — наша полосатая одежда вызывала у встречных недоумение. В городе всюду были указатели на английском языке. Следуя им, мы пришли в военную комендатуру. Нас направили в отдел разведки.
В комнате на первом этаже за столом сидел офицер, на пороге открытой во двор двери — солдат, прислонившись к косяку и скрестив ноги. Винтовка его лежала на земле за порогом. Меня и потом удивляла непринужденность американских часовых. Они устраивались на посту с комфортом - на стульях или ящиках, винтовку клали где-нибудь рядом.
Офицер безукоризненно владел немецким, на него мы и перешли. После моего рассказа о плене и концлагере он расспросил о моей биографии и специальности, делая заметки на листе бумаги. Потом сказал:
— У вас в России коммунизм, а при коммунизме нет демократии. Не хотите ли вы уехать в Соединенные Штаты?
Покидать Россию я не хотел и ответил, что коммунизма в России нет, а демократии для благоразумного человека достаточно, и у меня там близкие люди. Я хочу вернуться домой. Но пока у нас нет никаких средств к существованию и нам негде жить.
Офицер вынул из стола и дал каждому из нас по сто немецких марок и записку на своем бланке к бургомистру города.
Бургомистр, бывший коммунист, довольно молодой и очень деятельный, отнесся к нам с участием и поручил нас своему помощнику. Тот прежде всего приобрел для нас в магазине подержанных вещей за счет города костюмы, пальто и шляпы и заказал у портного каждому по два костюма. Затем выдал продовольственные карточки и поставил на бессрочное проживание в гостиницу «У золотого льва». Но в этой гостинице, лучшей в городе, мы прожили только три дня. Ее полностью заняли американцы, а нас на тех же условиях переселили в «Золотой ключ» — рангом пониже. Прямо против наших окон находился всемирно известный дом XV века, в котором в 1483 году родился Мартин Лютер. Немцы часто прибавляют его имя к названию города: Лютерштадт Эйслебен — так же, как Гетештадт Веймар. Городок во время войны не пострадал, и я с удовольствием рассматривал его улочки и площади.
Через день-два мы встретили голландца Хайнса Мартенса - он тоже убежал. Теперь он был под своей настоящей фамилией Гольдсмит.
- 78 -
Мы стали встречаться почти каждый день. В нашем «Золотом ключе» поселились еще двое из ванслебенского лагеря - датчане. Один из них был армейским капитаном. Они ездили по городу в шикарной автомашине, вероятно принадлежавшей кому-то из сбежавших высокопоставленных немцев. Одному из этих датчан я, может быть, обязан жизнью.
Дверь нашей с Андреевым комнаты выходила, как и другие, в холл перед лестницей вниз в зал-ресторан. На этом же этаже жили американские военные. Как-то я вышел к обеду, из соседней двери вышел датчанин. Вдруг открылась третья дверь, из нее показался вдребезги пьяный американский сержант с пистолетом. Он остановился и, переводя взгляд с меня на датчанина и что-то бормоча, начал поднимать пистолет. Я совершенно растерялся, но датчанин быстро поднял руки вверх и спокойно направился к лестнице. Я в точности последовал его примеру. Сержант, тупо следя за нами, опустил оружие. Мы спустились в ресторан. Если бы не находчивость датчанина, это могло бы кончиться плохо.
Немного спустя в Эйслебен начали приходить и другие русские — освобожденные американцами военнопленные и заключенные концлагерей. Организовался лагерь перемещенных лиц, будущих репатриантов. В его руководстве были, в основном, бывшие заключенные Бухенвальда, из участников тамошней подпольной организации; среди них, в частности, И. Н. Смирнов. К моему удивлению, между ними стали возникать склоки на почве «кто главнее», принимавшие порой очень неприглядный характер, вплоть до высказываний типа «зря мы вас в крематорий не отправили». Мы с ними близко не общались.
В лагере перемещенных лиц была бесплатная столовая, и мы, как зарегистрированные там, могли ею пользоваться, хотя продолжали жить и питаться в гостинице. А еще до создания русского лагеря мы узнали, что в городе есть две бесплатные благотворительные столовые: одна для пострадавших от бомбежек в других городах, другая при альтерсхайме - доме престарелых — для временных обитателей города.
Мы, оголодавшие в концлагере (я весил немногим больше сорока килограммов), не мучаясь выбором, решили кормиться во всех четырех местах. Получилось двенадцатиразовое питание! Мы сбивались с ног, чтобы всюду поспеть вовремя. Этот психоз прошел только дней через пять, чему способствовало начавшееся расстройство желудка.
В самом начале мая в городе прошел парад американских войск по случаю победы. Окончание войны было все же радостью и для большинства побежденных. Это ощущалось при разговорах с немцами.
- 79 -
В конце мая или в начале июня началась репатриация. Приехали советские военные представители. Они ни с кем из репатриантов не общались, держались отчужденно. Это резко отличалось от отношения к нам американцев и немцев. Со стороны тех и других было сочувствие, со стороны наших - настороженная вражда.
В назначенный день американцы подали много открытых грузовых машин, украшенных американскими и советскими флагами и надписями «Happy Return». Часа через два я снова увидел Эльбу. Это было, кажется, у Торгау. На ее правом берегу американские водители тепло простились с нами и уехали обратно.
Здесь, в советской зоне, не было ни приветственных транспарантов, ни речей. Нас разбили на группы человек по тридцать, назначили старших и повезли грузовыми автомашинами на восток. Двигались с остановками, иногда на несколько дней. Начальником и комиссаром этапа были кадровые военные. Их приказы доводились до нас через назначенного ими старшего, бывшего полковника, и его помощников. Новоназначенные держались с военными угодливо, а с нами свысока.
Маршрута нашего я не помню. Недели через две пути, где-то близ Гёрлица (опять Гёрлиц — как в моем первом побеге!) меня утром вызвали к полковнику. Рядом с ним сидел какой-то кадровый старший лейтенант... Когда я назвал свое имя, полковник вдруг закричал:
- Ах ты, сволочь!
Военный жестом его остановил, позвал солдата и сказал, чтобы я с ним сходил за своими вещами. Потом они оба отвели меня в какой-то подвал и заперли в большом пустом помещении. Ненадолго.
Каким образом и сколько времени меня оттуда везли — совершенно не помню. Наконец, меня вместе с другими арестованными высадили из закрытой машины на площади с конной статуей. Это был памятник Карлу Августу, а город - Гётештадт Веймар. Начало моей свободы было осенено памятью Лютера, конец — памятью Гёте.
Позади, в немногих километрах, на горе Эттерсберг, оставался бывший нацистский концлагерь Бухенвальд, в котором я был. Впереди, через две улицы - тюрьма советского отдела контрразведки 8-й гвардейской армии.*
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 19.48.38 | Сообщение # 98 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26518
Статус: Отсутствует
| XIX
Гётештадт Веймар. СМЕРШ
Насилье и ложь без конца и без краю,
Свинцовой поземкой страну замело.
Конвой и бандит — провожатые к Раю,
Где хлеба довольно и мертвым тепло.
А. Мищенко, 1986
Итак, в июне 1945 года я был арестован отделом контрразведки СМЕРШ 8-й гвардейской армии. СМЕРШ — «смерть шпионам»: так назывались во время Отечественной войны эти армейские отделы НКГБ - Народного комиссариата (впоследствии министерства) государственной безопасности.
У этих органов для моего задержания были веские основания.
Видимо, кого-то из военнопленных, находившихся вместе со мной на вербовочном пункте в Катыни, немцы завербовали. Он перешел линию фронта и попал в руки нашей контрразведки. Он мог назвать меня, как бывшего одновременно с ним в Катыни. Следовательно, я мог стать шпионом, и мое задержание было законным.
Но незаконным стало все дальнейшее: так называемое следствие, «суд» и приговор.
На следствии оказалось, что я невиновен. Но в системе НКВД-НКГБ действовал принцип: «ошибок у нас не бывает». Его любили повторять следователи. Поэтому, когда это обвинение отпало, мне стали выстраивать другое. Меня нельзя было освободить: я стал опасен для «органов». Ведь я видел всю преступную кухню «следствия», ее жестокие методы добывания ложных признаний, применявшиеся ко мне и к другим.
Это другое, новое обвинение было выдуманным, и его несостоятельность стала бы наглядно ясной, если бы были привлечены вполне доступные свидетели. Но на мою просьбу об этом последовал ответ:
- Нам незачем их слушать, они такие же мерзавцы, как ты.
«Суд» - военный трибунал 8-й армии - дела не исследовал и 19 ноября 1945 года проштамповал фальшивое обвинение своим приговором. Мне дали десять лет, просидел я девять лет и один месяц и освободился по зачетам 17 июля 1954 года.
А теперь подробнее обо всем деле.
Как я уже сказал, из Гёрлица меня привезли обратно на запад, в Веймар.
Первым местом заключения в Веймаре оказался, к моему удивлению, дом на площади с конной статуей Карла Августа - известный
- 81 -
Красный замок, рядом с домом Шарлотты фон Штейн, подруги Гёте. Возможно, до капитуляции Германии здесь была городская управа.
Несколько десятков заключенных затолкали в тесные комнаты первого этажа. Из уже зарешеченных окон был виден двор. В нем на большом костре горели отобранные у нас при обыске бумаги, книги, фотографии, карандаши. Никакой регистрации отобранного не было. И уговоры, что это, мол, мне необходимо, никого не трогали. День прошел без еды. На другое утро я был уже в отделе контрразведки СМЕРШ 8-й гвардейской армии, которой тогда командовал Чуйков.
СМЕРШ занимал большое трехэтажное здание, вероятно административное, красивой архитектуры, с садом. Его узорная решетка была уже наглухо забрана досками и ко многим окнам приделаны «кормушки».
На первом этаже меня обыскали — тщательно, грубо и унизительно. Отобрали поясной ремень и шнурки от ботинок, ложку, кружку, бритву, срезали все металлические пуговицы. Потом — «Руки за спину!» - повели на второй этаж. У конвойного правая рука с пистолетом в кармане, в левой ключ, которым он все время постукивает по пряжке пояса — сигнал, что он ведет заключенного, во избежание встречи с другими арестантами.
Дверь в камеру глухая, с замком, засовами и заслонкой на «волчке» — круглом глазке для наблюдения за внутренностью камеры. В ней уже было человек пять. Они мне объяснили порядок. Нар нет, место — на полу. Ходить нельзя, лежать днем тоже. Только сидеть. Свет на ночь не выключается. Если ночью был на допросе, днем спать не дают. Сон лежа — с одиннадцати вечера до шести утра.
Единственный, кому разрешалось лежать днем, - молодой, красивый, с бородой, полковник, раненный в ногу. Он оказался самовлюбленным, высокомерным человеком, постоянно подчеркивавшим свою образованность, на самом деле мнимую, и невиновность, которую оскорбляло совместное пребывание с преступниками. Сначала я его жалел и, когда нас выпускали в уборную (на этом же этаже), помогал ему, служа опорой. Хотя у него одна нога была здорова, он старался вовсе не опираться и на нее и повисал на мне всей своей тяжестью, а он был грузен. В камере все относились к нему неприязненно. Вскоре его куда-то перевели или освободили - во всяком случае, он этого ждал.
Рядом со мной сидел Алексей Михайлович Колошин — русский послереволюционный эмигрант лет сорока восьми, берлинский
- 82 -
таксист, обвиненный в попытке скрыться из советской зоны. (Потом я встретил его во время помывки в бане на этапе.) Он много рассказывал об эмигрантской жизни, весьма безрадостной. Помню забавную деталь из рассказа о его берлинском знакомом, комбинаторе и жулике. Тот на своем садовом домике написал: «Wer nichts tut, soil wenigstens gut essen und trinken» (Кто ничего не делает, должен, по крайней мере, хорошо есть и пить).
Через несколько дней к нам привели двух юношей, лет по девятнадцати, украинцев. Звали их Корний Губа и Сергий Науменко. С первого взгляда я почувствовал к ним необыкновенную симпатию.
Корний - черноволосый, стройный, с живыми, немного прищуренными умными темными глазами на чрезвычайно добром лице. Сергий более плотный, светловолосый, задумчивый и молчаливый, с мягкими неторопливыми движениями, с какой-то кротостью в лице.
Они были евангелисты из поселка-общины близ Днепропетровска. Немцы, угнав их в Германию, не разделили их, а поселили вместе, не разрушая общины, и не вмешивались в их быт и религиозные обычаи. С теплотой и воодушевлением говорил Корний о дружной и целомудренной жизни их общины, где девушки и женщины - «сестры» - заботятся о «братьях» — сверстниках и старших, а те стараются облегчить им работу и хлопоты. С благоговением рассказывали оба о молитвенных собраниях.
Корний был очень способен к технике и освоил несколько специальностей, работал по ремонту газогенераторов и немного шофером. Сергий был на разных подсобных работах на том же предприятии, где и Корний: техника ему давалась плохо.
Когда советские войска вошли в Германию, они провели мобилизацию среди угнанных советских граждан. Взяли и Сергия с Корнием.
Но их религия не позволяет касаться оружия. Они не отказались служить в армии, но просили давать им любую самую опасную и тяжелую работу, не принуждая брать оружие.
Их тут же арестовали, как отказавшихся от призыва. Угрозами и побоями требовали согласиться служить на общих основаниях. Морили голодом, запирали в стоячий «гроб». Они оставались непреклонны. Тогда их вывезли из тюрьмы за город, заставили вырыть себе могилу, поставили на ее край перед целящимися солдатами и сказали, что расстреляют. Они не согласились и тут. С руганью и побоями их отвезли обратно. И потом перевели в другую тюрьму — к нам. Что было с ними дальше - не знаю, меня взяли из этой камеры раньше, чем их. Потом, в лагере, я встречал осужденных евангелистов - им было дано по десять лет за измену родине.
- 83 -
А Корния и Сергия до сих пор вижу перед собой. Какой великой души люди!
Сидели в нашей камере и немцы - четыре инженера с оптической фирмы «Карл Цейсе Йена», обвинявшиеся в принадлежности к нацистской партии. Они не были партийными функционерами и никакого отношения к политике не имели, занимались научно-техническими разработками. Старшему было близко к семидесяти, остальным — лет по сорока пяти. Старик был так травмирован психи -чески на допросах, что почти потерял рассудок: смотрел в одну точку и не понимал вопросов товарищей и моих.
Следствие было мучительным. Почти все допросы велись по ночам. Только заснешь - тебя будят. На допросах держат долго. Следователь может уйти, вызвав охранника, который следит, чтобы ты не спал. А потом днем в камере тоже нельзя спать. Меня вызывали не каждую ночь, но все же до трех-четырех раз в неделю.
Моими следователями были старший лейтенант Трайдун, после него майор Остромогильский. Они меня не били, но дважды это делали якобы случайно зашедшие в кабинет другие следователи. Вошедший спрашивал, примерно, так:
- Ну что, он продолжает врать?
- Да, все не сознается.
- Ах ты, сволочь! — Это уже ко мне, и — удар ногой. Мой следователь:
- Что ты, не надо, не надо!
Я при этом не ощущал оскорбления, меня это только озлобляло, и удивляла примитивность спектакля.
Но, безусловно, практиковались методы воздействия более серьезные. Из камеры нам иногда были слышны крики, один раз даже женские. Позже, в пересыльной камере перед этапом, я видел людей с кровоподтеками. Там же рассказывали о пребывании в карцере и в ячейке, где можно только стоять.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 19.49.13 | Сообщение # 99 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26518
Статус: Отсутствует
| ХХ
«Суд праведный, скорый и милостивый»
Следствие началось с обвинения в шпионаже. Трайдун утверждал:
- Нам точно известно, что ты был завербован, обучен и приносил немцам через линию фронта разведданные. Мы тебя уже три года ищем.
Я отвечал, что я, действительно, был привезен в вербовочный лагерь, но там от предложения шпионской деятельности отказался и был отправлен обратно в смоленский лагерь, а потом в Германию.
- 84 -
- Тогда бы тебя расстреляли, так как ты знал их агентуру!
- Я и сам так думал, но - не расстреляли!
- Этого не могло быть! Сознавайся!
Такой торг длился больше месяца. Я стоял на своем, Трайдун злился. После первых двух-трех недель меня перевели в другую камеру и у меня сменился следователь — Трайдуна заменил майор Остромогильский. Перед этим Трайдун убеждал:
- Сознавайся - дадут срок, а так - расстрел!
В новой камере было значительно хуже. Человек двадцать в два ряда вплотную лежали на полу, головами к противоположным стенам, ногами к проходу. У двери стояла железная параша.
Люди в камере были самые разные. Военнопленные вроде меня, русские эмигранты, в том числе русские пленные с Первой мировой войны, гражданские немцы — члены нацистской партии, профессиональные уголовники - солдаты советской армии, арестованные за убийства и грабежи.
Старшим камеры был кадровый полковник Омелюстый. В плену он писал историю Красной армии, она была признана клеветнической, и ему грозил расстрел.
Расстрел, как я сказал, грозил и мне, но я боялся не расстрела, а на меня иногда нападало отчаяние от того, что близкие мне люди, узнав, поверят в мою виновность. Я старался отвлечься от таких мыслей, вспоминал стихи. Тут многие мне помогли — от Софокла до Ахматовой.
Решал в уме задачки — по математике, физике, астрономии. Писать было не на чем и нечем: бумага была отобрана, карандаши тоже. При обыске в СМЕРШе прощупывались даже швы одежды - не спрятаны ли в них графиты из карандашей и иголки. В немецких тюрьмах ничего подобного не было.
Говорил я в этой новой камере мало с кем. Одно время моим соседом был Леонид Алексеевич Прусов, мой ровесник, воентехник, тоже из Москвы. О ней мы, в основном, и говорили. Забавная деталь: мне в его речи порой слышалась как бы женщина. Я спросил, кто его воспитывал в детстве.
- Мать и тетка.
Видимо, это и наложило свой отпечаток.
Однажды днем, когда полковника Омелюстого после допроса вернули в камеру, он сказал, что на допросе в кабинет пришел Чуйков, тогда командующий 8-й армией. Омелюстый и Чуйков были хорошо знакомы. Чуйков спросил что-то у следователя. Потом покачал головой, сказал Омелюстому:
- 85 -
- Как дошел ты до жизни такой! — и вышел.
Кстати, в предыдущей камере один молодой парень, из мелких чинов при штабе 8-й армии, рассказывал случаи, рисовавшие Чуйкова как человека крайне жестокого.
Были в камере два «русских немецких крестьянина», фамилий их уже не помню. Они были из пленных Первой мировой войны, женились на немках из крестьянских семей и стали сами зажиточными «бауэрами». Один — умный, крепкий, уверенный в себе, лет пятидесяти, другой, постарше, - совсем убитый своим новым положением. Меня поразило, что оба они не умели писать по-немецки, а старший даже читать (это я установил, так как у параши бывали куски старых газет). Однако оба бегло говорили с сидевшими тут же немцами на невероятном плятт-дойч (диалекте).
Но вернемся к моему следствию. Сменивший Трайдуна майор Остромогильский был старше его лет на двадцать, полноватый, темноволосый с проседью. Держался он более вежливо. Он сказал, что начинает следствие заново, призывал меня отказаться от запирательства и быть правдивым. Я ответил, что и до сих пор был правдив.
Надо сказать, что мое поведение на следствии было довольно неразумным. Я относился к допрашивавшему как к обычному собеседнику, и, по привычке, не мог допустить со своей стороны какой-либо, скажем так, неделикатности. Когда следователь зачитывал запись моих ответов и давал мне ее на подпись, я считал невежливым читать ее еще и самому. Остромогильский, видимо, это учел и стал использовать. Записав мои ответы искаженно, мне он «читал» их так, как я говорил. Особенно дорого обошлась мне моя доверчивость в самом конце следствия — при подписании обвинительного заключения и так называемой «216-й статьи», о чем я скажу позже.
Остромогильский начал второй этап следствия с того же утверждения, что я — шпион. Несколько ночных допросов ничего нового не принесли: я стоял на своем, и он повторил фразу Трайдуна: отказываясь от признания, вы ухудшаете свое положение. Вот здесь я и испытал тот приступ отчаяния, о котором написал выше: после расстрела я уже не смогу сказать близким мне людям, что я был невиновен.
Прошло некоторое время, и вдруг меня вызвали днем. Остромогильский назвал мне какую-то двойную фамилию и спросил, знаю ли я этого человека. Я не знал.
- А он вас знает.
- Я такой фамилии не помню.
- Вот вы говорили, что отказались от вербовки.
- Я и сейчас это говорю.
- 86 -
- Повторите, как это было.
Я повторил. Тогда он стал читать мне выписку из протокола допроса человека с двойной фамилией. Тот показывал, что из смоленского лагеря, в котором люди гибли от голода и тифа, его перевезли в маленький лагерь, где условия были очень хорошими. Там он вместе с другими пленными был вызван к коменданту, и немецкий офицер по-русски предложил им, в благодарность за спасение из смоленского лагеря, пройти шпионскую подготовку и доставлять немцам разведданные. И что один из них, по фамилии Мищенко, сказал что-то офицеру по-немецки, и его увели. Оказалось, что он отказался, и его потом вместе с тремя другими из лагеря куда-то увезли.
Это было почти точное повторение моих показаний. Человек этот, видимо, тогда согласился, его перебросили через фронт, наши его поймали, и где-то хранились протоколы его допроса. Их теперь и получил Остромогильский*.
Меня отвели в камеру. Я был наивно уверен, что теперь меня освободят. Однако на следующем допросе Остромогильский сказал, что решение об освобождении может вынести только суд, а пока надо уточнить кое-какие подробности моей деятельности в качестве переводчика.
Я стал снова повторять свои показания об этом, включая все, связанное с Эдуардом Хладиком, Рёделями и Куртом Кокцейусом. Я снова попросил вызвать Рёделя и Кокцейуса как свидетелей, если они живы, так как от Веймара до Лейпцига недалеко, всего сто пятьдесят километров. А также поискать в лагере репатриантов бывших пленных из Лейпцига, которые могут рассказать обо мне как о переводчике и подтвердить, что я работал против немцев, а не на них. Но следователь ответил, что в свидетелях нет необходимости — то есть повторил то, что два месяца назад сказал Трайдун. Только тот еще добавил: потому что они такие же мерзавцы, как ты.
В ходе нового следствия вопросы о моей переводческой деятельности стали приобретать уже не фактическое направление - где, что, когда — а как бы гипотетическое, умозрительное. Не могу теперь повторить буквально, но, в сущности, допрос выглядел так.
* Лишь много позже я понял, что неудача нашего побега из Ошаца в 1943 году спасла мне жизнь. Если бы мы дошли, как намеревались, до Польши и до русских партизан, то советский СМЕРШ непременно бы меня повесил, как завербованного шпиона. Я бы не смог опровергнуть стереотипную версию, что «шел по вражескому заданию». Ведь показание человека с двойной фамилией о моем отказе от вербовки всплыло только в конце 1945 года. Да его бы и не признали — дескать, «все инсценировка». Ведь заслуги СМЕРШа оценивались количеством «разоблаченных» и казненных.
- 87 -
- Вот вы говорили, что опровергали немецкие данные о фронтах, опровергали их пропагандные материалы. Но ведь вы не могли это говорить прямо и открыто перед всеми?
- Перед всеми не мог, прямо говорил отдельным лицам, остальным делал это намеками или иносказаниями.
- Уверены ли вы, что все поняли их так, как вы хотели?
- Я не могу читать чужие мысли.
- Значит, вы не уверены, что ваши слова не могли быть поняты в благоприятном для немцев смысле?
- Не уверен, хотя это маловероятно.
Помню еще разговор о немецком сельском хозяйстве. Я видел одну хорошую немецкую ферму и в одной из рабочих команд сказал, что хозяйство велось в ней рационально, без тяжелого ручного труда.
Остромогильский спросил:
- То есть вы хвалили советским пленным немецкую систему сельского хозяйства?
- Я хвалил не систему, а конкретное хозяйство, которое лично видел.
- Но ведь некоторые могли это истолковать как одобрение всей системы?
- Я этого знать не могу.
Наконец, в октябре следователь сказал, что скоро он закончит следствие и передаст дело в суд. Держался он подкупающе доброжелательно и даже сказал такую фразу: «Вас освободят, мы дадим суду свое мнение — ведь вы отказались, вас могли расстрелять. Поедете в Москву, будете заниматься своей физикой».
Через пару дней он меня вызвал в последний раз. Сказал, что дело закончено, и прочитал мне обвинительное заключение. И вот тут я проявил непростительное простодушие: доверяя ему, я подписал прочитанный мне текст — из вежливости! — не читая его.
Затем Остромогильский сказал, что теперь я должен ознакомиться с делом. И начал, пролистывая папку с начала до конца, читать из нее отдельные выдержки. Когда он кончил, я подписал, что ознакомлен с делом в соответствии со статьей 216 УПК (Уголовно-процессуального кодекса).
Это было коварство со стороны следователя. Я не знал, что 216-я статья УПК предусматривает, что обвиняемый должен лично прочитать полностью все дело! Если бы я это сделал, то увидел бы всю обвиняющую меня фальсификацию. Свою оплошность я понял только потом - в суде. Формулировки обвинения прямо противоречили моим показаниям или толковали их превратно.
- 88 -
19 ноября 1945 года меня привезли в трибунал - там же, в Веймаре. В небольшой комнате за столом сидели председатель — полковник - и два члена суда рангом ниже. Слева, за маленьким столиком -лейтенант (секретарь). Рядом со мной - конвойный, молоденький паренек с автоматом. Ни адвоката, ни свидетелей.
Председатель зачитывает обвинительное заключение. К моему изумлению, оно отличается от услышанного мной на следствии резко обвиняющими вставками и уж никак не вяжется с обещаниями Остромогильского о моем освобождении. Я был в недоумении и беспокойстве.
Председатель бегло листает следственную папку, делая пояснения членам суда. К секретарю он не обращается, но тот торопливо пишет карандашом на каких-то желтых или оранжевых листках — о точном протоколировании не может быть и речи. Дописать, исправить или переписать эту карандашную скоропись не представило бы труда.
Суд удаляется на совещание.
Паренек-конвойный наклоняется ко мне:
- Не бойся, не расстреляют!
Вот, оказывается, о чем все-таки могла идти речь! Солдатик, видимо, имел опыт присутствия на этих судах.
Вернувшись, суд оглашает приговор: по статье 58, 1-6 УК РСФСР, за измену родине, совершенную военнослужащим, выразившуюся в антисоветской деятельности в форме пропагандного восхваления немецкой фашистской системы среди военнопленных при работе в качестве переводчика — приговорить к расстрелу, но на основании Указа Президиума Верховного совета СССР (следуют номер и дата) -заменить расстрел заключением в исправительно-трудовых лагерях сроком на десять лет.
Вся процедура длилась не более двадцати минут. Копии приговора мне не дали.
Десять лет спустя, отбыв свой срок, я подал заявление о реабилитации в Главную военную прокуратуру СССР. 27 апреля 1956 года следователь прокуратуры полковник Мелентьев вызвал меня к себе на Нижнюю Красносельскую, дом 4 для уточнения некоторых событий (в том числе наших с Хладиком посещений Рёделей). Разговор велся очень доброжелательно. В конце его я спросил: как же совместить обвинительное заключение и приговор с обещанием Остромогильского о моем освобождении? Мелентьев ответил: может быть, это, действительно, было мнение следователя. Но ведь над ним был начальник отдела СМЕРШ, который и потребовал другого мнения. Вот тот и сделал соответствующее заключение.
- 89 -
После меня судили немца, и полчаса спустя нас обоих повезли обратно. Я спросил, какое у него дело. Оказалось, что сегодня его судили повторно. В прошлый раз он отказался подписать смертный приговор, так как был невиновен. Я удивился, как такая формальность могла иметь для СМЕРШа какое-то значение! Но вот - назначили-таки пересмотр.
Немец был рабочий, по профессии стекольщик. У него был женатый брат, активный коммунист, который скрывался от гестапо в другом городе. Свой адрес он оставил только стекольщику. Однажды к жене брата пришел знакомый, тоже коммунист. Он сказал, что полиция начинает выходить на след скрывающегося, надо дать ему знать, чтобы он переменил место. Для этого пришедший просил его адрес. Женщина поверила и отослала за адресом к стекольщику. Тот дал его. Знакомый оказался провокатором, и брата казнили.
Жена расстрелянного и родные, понимая, что все они стали жертвой провокации, не обвиняли стекольщика и дали об этом письменные свидетельства, когда советские органы того арестовали. Тем не менее, ему дали расстрел. На сегодняшнем заседании трибунал заменил его десятью годами.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 19.49.40 | Сообщение # 100 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26518
Статус: Отсутствует
| XXI
Рядом с камерой смертников. Франкфурт-на-Одере
По возвращении из суда меня поместили уже в камеру осужденных. Она была в подвале, без окон, довольно большая, но набитая заключенными битком. Нар не было, все лежали на полу рядами так тесно, что поворачиваться на другой бок, не вставая, было невозможно. Всего там было человек шестьдесят. Рядом с нашей камерой была камера смертников, дверь в нее была рядом с нашей дверью, под углом. Мы слышали, как туда вводили днем и выводили ночью.
Население у нас было разнородным. В основном военнопленные. Потом офицеры и солдаты из армии, большей частью за якобы попытку перейти в американскую зону. Среди солдат были и явные уголовники, осужденные за грабежи и убийства. Они не бросили своей профессии и после мобилизации, тем более что, по всем рассказам, при взятии населенных пунктов командование смотрело на грабежи и мародерство сквозь пальцы и не торопилось их пресекать.
Здесь я впервые близко увидел уголовников и навсегда проникся к ним отвращением, которое по мере дальнейших наблюдений в тюрьмах, на этапах и в лагере все более усиливалось. Это уже нелюди, это другой биологический вид. Они сладострастно жестоки, наглы
- 90 -
против слабых, раболепны перед сильнейшими, циничны до омерзения. Я не могу здесь приводить кошмарных и грязных издевательств и пыток, которым они подвергали своих беззащитных жертв, других заключенных.
Все рассказы об их якобы принципиальности, верности слову, чуть ли не справедливости — это корыстная легенда. Она выдумана и распространяется ими самими и поддерживается не только романтически настроенными незнающими людьми. Ею заигрывали с «блатными» и эмгэбэшники, противопоставляя их в лагерях осужденным по 58-й статье — «врагам народа».
Были в камере и русские послереволюционные эмигранты. Коммунистическому режиму никак нельзя было оставлять их на свободе: они опровергали бы ложь советской пропаганды о страшной жизни трудящихся за «железным занавесом». И каждому пришивалось белыми нитками «дело».
К глубокому моему сожалению, я забыл имя одного удивительного человека. Это был полковник-артиллерист царской, а потом врангелевской армии, лет около семидесяти. Он был специалист-оружейник и в эмиграции продолжал работать в этой области на заводах Шкоды в Чехословакии. Он постоянно был в курсе всех новейших разработок в артиллерийском вооружении и сам дома занимался проектированием различных новинок. Однако изобретения никому не показывал, считая, что должен отдать их только своей родине.
Когда советские войска заняли Чехословакию, он принес в комендатуру чертежи и попросил переслать их в Москву. Их взяли, а через несколько дней взяли и его и обвинили в работе на немцев. Это обвинение удалось отвести. Тогда его стали спрашивать, не занимался ли он антисоветской агитацией, не выступал ли против СССР. Он ответил, что вообще в своей жизни публично выступил только один раз, на похоронах друга.
- Что же вы говорили?
- Говорил, что друг мечтал о возвращении на родину и вот - исполнения этой нашей мечты не дождался.
- Так значит, вы надеялись на свержение в СССР советской власти, ведь иначе ваше возвращение на родину было невозможно!
Обвинили его в публичных выступлениях против СССР и дали десять лет. Он шутил в камере:
- Гарантировали мне восьмидесятилетие!
Незадолго до конца войны он женился на молодой женщине из эмигрантской семьи, и у них родился ребенок. Жена приезжала
- 91 -
с сыном в Веймар, приносила передачи, пыталась хлопотать. Все напрасно: его обвинили по статьям 58-1-а и 58-10.
У него был чудесный баритон, и он в камере проникновенно пел старинные русские песни. Особенно помню две:
Пойте, гусли, песню грустную
Про печаль-тоску мою —
Как головушку я буйную
Пред грозой-бедой склоню...
И другая, более известная:
Не осенний мелкий дождичек
Брызжет, брызжет сквозь туман –
Слезы горькие льет молодец
На свой бархатный кафтан...
На этап мы с ним попали врозь, и я больше ничего о нем не слышал. Какой был прекрасный человек!
Были здесь и немцы, среди них и те инженеры-оптики фирмы «Карл Цейсе Йена», о которых я упоминал. Забавно — если здесь уместно это слово - что им дали срок по той же статье советского уголовного кодекса - 58-1 — измена родине!
В этой камере мы пробыли до декабря, потом нас перевезли в тюрьму во Франкфурте-на-Одере. Тюрьма была старая немецкая, добротная, благоустроенная, но наш НКГБ преобразовал ее на свой вкус: в камерах людей было набито битком, хотя там были и свободные камеры (что мы видели, когда нас водили мыться в душевую). В той же душевой была обеспечена уголовникам возможность ограбить вещмешки и одежду у остальных и сменить это у охраны на курево. В частности, у меня украли оба костюма, сшитых в Эйслебене.
В конце декабря начался наш более чем двухмесячный этап в Советский Союз. Через Брест — Минск — Вологду - Котлас в Печору. Здесь, в лагпункте ОЛП 274-2 - Печорский лесокомбинат - я и провел свой срок.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 19.50.10 | Сообщение # 101 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26518
Статус: Отсутствует
| - 91 -
XXII
Этап Франкфурт — Печора. Печорский лесокомбинат
От Франкфурта-на-Одере до Печоры нас везли больше двух месяцев - с конца декабря 1945 года до марта 1946-го, в товарных вагонах, по шестьдесят заключенных в каждом. Тут были и советские граждане, и немцы. Все были арестованы еще летом и не имели теплой одежды. В вагонах стояли железные печки, но топлива давали мало. Многие заболевали и умирали. Среди заключенных были и уголовники. Они при попустительстве конвоя грабили слабых и сбывали вещи
- 92 -
охранникам, в обмен на еду или курево. Охранники при ежедневных поверках били заключенных чем попало: руками, ногами, прикладами, рукоятками пистолетов, деревянными колотушками, которыми простукивали стены вагонов, чтобы выявить, нет ли в них намеренных повреждений. Мне повредили почку, и от ударов по ушам лопнула барабанная перепонка. Кормили в основном хлебом - меньше двухсот граммов в день - и соленой рыбой. Воды давали мало. Раз или два, во время длительных остановок, водили мыться в санпропускник.
В Печоре находилась пересылка, из нее рассылали заключенных по разным «отдельным лагерным пунктам» - ОЛПам. Мне судьба вынула лагерь в этом же городе: п. я. 274, ОЛП Лесокомбинат.
Нас привели на «вторую колонну». Мне повезло, что я попал сюда в это время: с 1946 года здесь уже не было той ужасающей смертности, которая была в предшествующие годы. О ней рассказывали выжившие заключенные.
Печорский лесокомбинат был главным заводом-поставщиком древесной продукции для всего СПЖДС - Северо-Печорского железнодорожного строительства, которое вело НКВД. Здесь делали шпалы, столбы, сборные брусовые четырех- и восьмиквартирные дома, станционные здания и сооружения, мебель, заборы, бараки, нары для заключенных.
В первые годы стройки лагерное начальство пыталось добиться нужной производительности жестокостью и наказаниями при тяжелых бытовых условиях, голодном пайке и плохой одежде. Люди умирали, на их место привозили новых. По оценке заключенного Марушкина, вывозившего трупы из зоны (я скажу о нем далее), всего за два года умерло больше тысячи человек. Но выход продукции оставался низким и грозил срывом строительства всей дороги. Энкавэдэшные начальники, видимо, наконец поняли это, как и то, что срыв поставок нешуточно грозит и им самим. Тогда Управление СПЖДС перевели из Абези в Печору, и в 1946 году улучшили условия содержания заключенных на комбинате. Это постепенно подняло продуктивность завода: заключенные, в большинстве своем «58-я статья», работали добросовестно.
Комбинат в наше время состоял из двух частей: нижней - «берега» и верхней. В верхней были основная производственная (промзона) и жилая зона заключенных (вторая колонна). На берегу был лазарет и небольшая, человек сто семьдесят, жилая третья колонна, где содержались преимущественно уголовники.
Лес доставлялся к берегу по железной дороге и сплавом по реке Печоре. Заключенные вручную вытаскивали его из вагонов и из воды
- 93 -
и подавали наверх. Выемка бревен из реки иногда затягивалась до ледостава — люди заболевали и гибли.
Наверху в промзоне были цеха завода: лесопильные — «шпалорезка» и «лесокорпус» с большими пилорамами, деревообделочный (ДОЦ), мебельный, две лесосушилки, лаборатория, котельная, водокачка, электростанция, слесарно-механический и электроцех в одном барачного типа здании, конюшни и сараи с гужевым хозяйством, пожарная часть. Центральная электростанция (ЦЭС) мощностью сначала триста, позже семьсот киловатт снабжала энергией, помимо собственно комбината и жилых зон заключенных, еще и гражданские поселки - на берегу (Балабановка) и рядом с промзоной.
Внутри отгороженной от города промзоны была дополнительно выгорожена и снабжена еще одной вахтой наша вторая колонна. В ней стояло примерно десять барачного типа строений, жилых и служебных, для пяти-семи сотен заключенных. Кроме этой и третьей колонны, к ОЛПу относились еще бригады лесоповала в тайге и, летом, сенокосные бригады. Таким образом, всего в лагере было, вероятно, порядка тысячи человек.
Наша зона отличалась тем преимуществом, что в ее бараках всегда было тепло — охрана на вахте обычно не запрещала проносить в зону древесные отходы для печек.
Но работа была тяжелой, а питание - скудным и недоброкачественным. Еда зависела от выработки, а нормы были высокими. При недовыполнении задания полагался так называемый первый котел, при выработке 100 % — второй, выше нормы — третий. Котлы различались весом пайки хлеба: 400, 600 и 800 граммов, и по третьему котлу полагалась добавка: ржаной пирожок с непонятной начинкой или без нее. В остальном рацион был одинаковым для всех. Горячая пища -утром черпак жидкой каши и чай с куском селедки, в обед баланда из капустных листьев, брюквы или кормовой свеклы и, отдельно, кусочек сваренного в ней мяса или рыбы; на второе - жидкая каша: ячневая, перловая или из магара (род пшена). Вечером - чай, иногда и каша. На руки выдавался сахар - граммов по пятнадцать на день.
Сравнительно легче было заключенным из административного или технического персонала- АТП. У них не было «третьего котла», но не было и сдельщины. Сюда относились контролеры ОТК, учетчики, нормировщики, лаборанты лесосушилок и лаборатории и «механизация»: цеховые дежурные слесари, механики и электрики, работники механического цеха, электростанции и другие.
Одевали очень плохо, но к концу нашего срока получше. А работа шла в любую погоду. В марте и апреле 1946 года, то есть еще зимой,
- 94 -
я «вкалывал» на общих работах: расчистке заносов, выгрузке и подноске баланов (бревен), копке ям. А надеты на мне были вместо валенок - чуни, то есть отрезанные от старой телогрейки рукава, зашитые снизу, бушлат третьего срока и ушанка из выношенного шинельного сукна. Все это промокало и промерзало. После работы одежда в жилой зоне сдавалась в сушилку — горячо прогретую железной печкой хибару, но без всякой вентиляции. Поэтому вещи возвращались почти такими же мокрыми.
Содержались на второй колонне в основном «контрики». Тут были репрессированные тридцатых годов по 58-й статье и осужденные «тройками» НКВД по категориям КРА (контрреволюционная агитация), КРД (контрреволюционная деятельность), СВЭ (социально вредный элемент), СОЭ (социально опасный элемент) и другим подобным. Были жители Западной Украины, Западной Белоруссии и Прибалтики, репрессированные с приходом туда советской власти и, наконец, «военный поток» - военные из армии и военнопленные. Было немного «бытовиков» — уголовников с «легкими» статьями: воровство, грабеж, убийство. 59-й статьи (бандитизм) почти не было, но около 1950 года привезли и их. Однако их пришлось скоро убрать, после совершенных ими вместе с «бытовиками» грабежей в жилой и промышленной зонах и изнасилования жены кого-то из начальства, пришедшей к мужу в промзону.
Зона наша не была строгорежимной. Бараки на ночь не запирались, охранников возле них не было, только на вахте и на вышках по углам зоны. Ежедневные поверки не были длительными, обыски в бараках сравнительно редки. Бывало самодурство начальства. Например, начальник колонны капитан Юферицын запретил держать вещи в подголовниках нар, потом устроил обыск и сжег на костре все, в них найденное.
Очень мучительны были, особенно зимой, проводившиеся не реже двух-трех раз в год проверки по формулярам и инвентаризации. В выходной день до рассвета все зэ-ка (заключенные) выгонялись из жилой зоны на большую площадку перед вахтой в промзоне, со всеми вещами. В течение нескольких часов шла перекличка с личным опросом: год рождения, статья, срок, откуда прибыл, начало срока. Затем личный обыск с пересчетом вещей: нет ли «промота» - продажи вещей на сторону. Одновременно шел «шмон» - обыск в пустых бараках.
Если выводили на работы вне охраняемой зоны, вели цепочкой, перед выходом конвой «читал молитву»:
- Дистанция два шага, не набегать, не растягиваться, вперед не выходить, сзади не отставать, шаг вправо, шаг влево — считаю побег, стреляю без предупреждения.
- 95 -
И это исполнялось. Был случай убийства заключенного и внутри жилой зоны. Погибшего я знал, это был старший лейтенант Яковлев, работал он учетчиком на лесокорпусе. Морозной зимней ночью он вышел из барака по малой нужде в одном белье и валенках и не пошел за семьдесят метров в уборную, а пристроился рядом с бараком у столба запретной зоны (трехметровой полосы вдоль забора, огороженной колючей проволокой). Часовой с вышки потребовал уйти, тот не послушался, и солдат с первого выстрела убил его наповал «при попытке к бегству».
Тяжелым психологическим моментом в лагере была постоянная угроза отправки на этап, как правило в более тяжелые лагеря.
НКВД вообще применял тактику постоянной перетасовки заключенных, чтобы люди не привыкали друг к другу, чтобы не возникало солидарности между ними и контактов с охраной. Временами ужесточался режим для заключенных с 58-й статьей, и их переводили в более тяжелые лагеря, например на «501-ю стройку» в Заполярье (где произошло восстание заключенных, подавленное с применением танков). Для отправки довольно было и придирки или антипатии любого начальника. А о том, что такое само этапирование, я уже сказал. В последующие годы этапы стали хотя и короче, но не легче.
Отношение начальства всех рангов к зэка 58-й статьи было, как правило, недоброжелательное, с руганью и оскорблениями (я говорю о начальстве НКВД, а не о техническом). Но избиений не было.
Под конец моего срока, кажется в январе 1954 года (после смерти Сталина и Берии), нас всех неожиданно выстроили в зоне и зачитали новый указ Верховного совета. В нем говорилось, что в таких-то и таких-то лагерях обнаружены случаи грубого и жестокого обращения с заключенными, избиений и убийств. Что виновные, независимо от должности, были судимы (приведены их фамилии) и приговорены к наказаниям вплоть до расстрела. Впредь охране и надзорсоставу предписывается вежливое (!) обращение с заключенными. В случаях нарушения этого заключенный имеет право жаловаться прокурору и требовать ответа о принятых мерах.
С этого момента поведение начальников резко изменилось, чему я был свидетелем вплоть до освобождения в июле 1954 года. Сохранилось ли это смягчение в дальнейшем - не знаю. Но были среди охраны и надзирателей люди, которые проявляли к заключенным гуманность и до этого указа. Я об этом скажу позже, вернусь пока снова к моей работе в лагере.
К весне 1946 года, после двух месяцев тяжелых общих работ, мне удалось, как грамотному, попасть лаборантом в лесосушилку.
- 96 -
Там было тепло. А главное - заведовал сушилкой и одновременно производственной лабораторией всего комбината заключенный с двадцатипятилетним сроком Георгий Яковлевич Стрелков.
В первые годы после революции он был одним из организаторов комсомола в Красноярском крае, потом — на хозяйственной работе. Человек большого и пытливого ума, он приобрел разносторонние знания самообразованием и в партийной Промышленной академии, и в 20-е — 30-е годы стал управляющим треста «Золотопродснаб» в системе Главзолота Наркомтяжпрома СССР. В 1938 году по обвинению во вредительстве получил смертный приговор, замененный двадцатью пятью годами лагерей «за недоказанностью обвинения».
Инженер и изобретатель с широким техническим и хозяйственным кругозором, Стрелков оказался незаменимым консультантом лесокомбинатского руководства. Оно его настолько ценило, что добилось разрешения управления Печорлага оставить его на комбинате, в должности заведующего лабораторией, хотя все «двадцатипятилетники» отправлялись в спецлагеря. Более того, Стрелкову было разрешено жить не в общей жилой зоне, а в промышленной, в помещении лаборатории, поскольку нужда в нем возникала в любую смену, а не только днем.
Стрелков был человеком твердого характера, но при этом добрым и отзывчивым. Благодаря своему авторитету ему удавалось спасать людей от перевода на тяжелые работы или от этапа, хотя такая защита иногда приносила ему самому серьезные осложнения. Георгий Яковлевич был освобожден на восемнадцатом году заключения и реабилитирован. Мы оставались с ним в тесной дружбе до его смерти 8 ноября 1976 года (родился он 27 февраля 1900 года).
Я проработал в сушилке месяца два, а летом смог перевестись в электрогруппу, сначала линейным монтером, а потом электриком на ЦЭС. На электростанции, по лагерным меркам, был рай. Работа в тепле, да, вдобавок, вместо десяти-двенадцати часов в день — только восемь. При двухсменной двенадцатичасовой работе из-за переутомления персонала часто случались аварии, и завод, лагерная зона и прилегающие гражданские поселки оставались без света и энергии. Так что пришлось сделать три смены. Генераторы станции приводились в движение локомобилями - паровыми машинами на древесном топливе: опилках и прочих отходах лесозавода, а в дальнейшем частично и на каменном угле. Машинисты, их помощники и кочегары после смены должны отмываться от пыли, грязи и масла, поэтому на станции была душевая. И мы могли там мыться и стирать белье и не ходить в баню в зоне, где было холодно и воровали одежду.
- 97 -
Кроме этих преимуществ, было еще одно, очень важное — смягчение режима. Я по характеру работы переходил в АТП, то есть имел возможность иногда выходить из жилой зоны в промзону вне общего развода бригад, а в промзоне двигаться свободно. Рабочим в бригадах этого, как правило, не позволялось (только для уголовников одно время делались поблажки, чем те и пользовались, воруя и грабя, где удавалось).
Такая относительная свобода перемещения позволила мне и после ухода с сушилки постоянно бывать в лаборатории у Стрелкова, тем более что электростанцию и лабораторию разделяло только пятьдесят метров.
В электрогруппу мне помог перейти работавший там монтером Николай Иванович Лилеев, с которым, как и со Стрелковым, мы подружились на всю жизнь. Молодой ленинградец, после школы он прошел фронт, плен и арест советским НКГБ. На Печору прибыл тем же этапом, что и я. О его характере и душевных качествах можно судить по двум эпизодам.
Во время одной из проверок по формулярам, когда на площадке перед вахтой в промзоне еще стояло несколько десятков заключенных, из конбазы вырвалась испугавшаяся чего-то лошадь и диким галопом помчалась на нашу толпу. Поднялась паника. Тогда Лилеев быстро вышел на дорогу навстречу скачущей лошади и остановился, широко раскинув руки. В нескольких метрах от него лошадь резко свернула и ускакала в сторону.
Второй случай связан со Стрелковым. Его лабораторию однажды пришли грабить уголовники. Тут вышел забавный казус. У Стрелкова жил черно-белый кот (звался Василий Трифоныч). Он любил сидеть на подоконнике, но пугался, когда снаружи кто-нибудь подходил, и убегал с окна к хозяину. На лесокомбинате даже говорили: у Стрелкова кот — караульщик. Когда бандиты подошли к лабораторному домику, кот, по обыкновению, убежал к Георгию Яковлевичу. Тот, увидев в окно гостей, взял лист бумаги и бутыль серной кислоты и вышел на крыльцо. На глазах подошедших он плеснул кислотой на бумагу -та сразу обуглилась - и сказал:
- Еще раз придете - получите и вы то же.
Они ушли, но стали охотиться за Стрелковым, когда он выходил из лаборатории. Однажды Стрелков пошел в отдельно стоящий лабораторный сарайчик. Следившие за ним бандиты побежали за ним. Это заметил Лилеев, случайно оказавшийся неподалеку. Схватив первую попавшуюся палку, он бросился в сарайчик. Неожиданность и смелость его нападения обратила трех преступников с ножами в бегство.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 19.50.51 | Сообщение # 102 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26518
Статус: Отсутствует
| XXIII
Люди лесокомбината
С первого же дня работы на электростанции я почувствовал глубокую симпатию к моему напарнику, электрику Любомиру Григорьевичу Терлецкому, или, как его называли все, к Любке.
Судьба Любомира была страшной. Арестован он был почти мальчиком, гимназистом семнадцати лет, во Львове, в 1939 году, вскоре после прихода советской власти на Западную Украину. У него и его друзей по туристским походам нашли дома карты, компасы и рюкзаки. Обвинили всех в организованном шпионаже и намерении уйти за границу. Вынуждая подписать вымышленные «признания», их избивали сначала во львовской, затем в киевской тюрьме. В 1940 году «суд» приговорил всех к расстрелу. Они поняли, что это всерьез, только тогда, когда увидели, что стоявший при них конвоир, молоденький солдат, заплакал.
Два месяца они просидели в камере смертников, после чего приговор заменили десятью годами лагерей.
Любомир был очень маленького роста. В лагерях до Печоры и здесь на общих работах он совсем ослаб. Истощенного, еле двигающегося, его поставили в бригаду, подававшую топливо к локомобилям электростанции. Увидев его состояние, кочегары и машинисты стали сами работать за него, а его на всю смену клали спать под теплый котел локомобиля. Постепенно он ожил. Его заметил начальник электрогруппы, заключенный с пятнадцатилетним сроком Виктор Федорович Чикин, инженер. Он взял Терлецкого, как грамотного человека, на станцию электриком.
С осени 1946 года мы с ним почти два года работали вместе. Любомир был очень умным, разносторонне одаренным и необычайно целеустремленным и трудолюбивым человеком. Чтением и практикой, самостоятельными экспериментами он добился больших знаний в электротехнике и много сделал для улучшения работы станции, сильно запущенной до его прихода.
В 1948 или 1949 году его отправили в режимный лагерь, а после конца срока — в бессрочную ссылку в Момотово Казачинского района Красноярского края. Там он женился на отбывавшей ссылку Ирине Евгеньевне Преображенской, дочери расстрелянного известного экономиста Преображенского. До ссылки она, как и ее мать и брат — члены семьи «врага народа» — тоже отбыла срок в лагерях.
- 99 -
На тяжелых работах ее придавило груженой вагонеткой, и она потом не могла иметь детей. После реабилитации они уехали во Львов. Там Любомир окончил Художественный институт и стал скульптором. Его работы были на выставках во Львове и в Москве. Помимо этого, он написал серьезное историческое исследование по украинскому этносу.
В гимназические годы Любомир был жизнерадостным юношей, обладал хорошим голосом и много пел. После приговора он до конца жизни не взял ни одной ноты, почти никогда не улыбался и постоянно боялся повторного ареста (будь Сталин жив — неизбежного!). Ирина до самой своей смерти (12 января 1989 года) самоотверженно заботилась о муже, в последние годы тяжело больном. Наши семьи были в тесной дружбе до кончины Любомира 25 октября 1993 года (родился он 16 мая 1922 года).
На электростанцию сшивать приводные ремни часто приходил общекомбинатский дежурный шорник Павел Марушкин. Его, армейского летчика, арестовали в начале войны, и на комбинат он попал в самые жестокие годы. Он совсем обессилел на общих работах, когда его случайно увидел земляк, «вольный», бывший заключенный, прораб лесокомбината Владимир Евтихиевич Новиков. Он добился перевода Марушкина в единственную бригаду, которую хорошо кормили и одевали — похоронную. Она ежедневно вывозила на санях трупы и закапывала их в мерзлой земле вне зоны. Здесь Павел постепенно оправился и потом получил работу шорника.
Марушкин был человек очень добрый. Бывая, как шорник, на мельнице (которая тоже принадлежала комбинату, но была в отдельной зоне), он мог проносить оттуда мучные и крупяные отходы и отруби.
Хотя заключенных, возвращавшихся с работы на мельнице, тщательно обыскивали, иногда удавалось пройти «шмон» (обыск) без потерь. Если туго перевязать щиколотку поверх кальсон, насыпать в кальсоны муку или отруби и так же плотно перетянуть тайник сверху под коленом, то голень при ощупывании обычно не возбуждала подозрений. В зоне Марушкин отдавал приносимое истощенным и больным, в том числе и Любомиру Терлецкому, который, в сущности, был обязан ему жизнью.
В числе электриков станции был Яков Ефремович Цырульник из Минска, немного старше меня, умелый монтер, способный и к другим специальностям. Он был осужден по статье 58-10 (антисоветская агитация) и в первые годы своего десятилетнего срока прошел страшные магаданские лагеря, где, отморозив, лишился всех
- 100 -
пальцев на одной ноге. Потом он попал в Печору. Здесь его статья к тому времени стала считаться «легкой», и, до работы на станции, он имел «пропуск»: его посылали без конвоя за зону для ремонта электросети и установок. Пользуясь этим, он проносил в зону то, что получал от «вольных» за работу, и делился этим с другими, чем в то голодное время спас многих, как и Павел Марушкин. Приносил он еду и нам с Любомиром.
В 50-е уже годы в электрогруппе появился новый монтер - Сережка. О нем надо сказать подробнее.
Сергей Николаевич Скатов (31.05.1925 -29.05.1996) был очень мал ростом — не выше ста шестидесяти сантиметров — и в свои двадцать четыре года выглядел почти ребенком. Но был сильным, ловким и обладал смелым, решительным, спокойным и добрым характером. Он отличался редкостной целеустремленностью, а цель у него была — море.
Он прошел два курса Одесского мореходного училища и, вернувшись из учебного плавания в Америку, стал рассказывать о США. Говорил, что не видел в Сиэтле, где они стояли, изможденных рабочих, что безработные живут там лучше нас, получая пособие. И еще где-то сказал, что у Гитлера были, видно, хорошие генералы, раз мы четыре года не могли с ними справиться. За антисоветскую агитацию ему дали статью 58-10 и десять лет лагерей.
Сергей отличался большой скромностью - когда рассказывал о трудных и опасных эпизодах своей морской практики, никогда не выставлял себя. Был очень трудолюбив и старался учиться новым специальностям, занимался английским.
После заключения он не имел права жить в портовых городах, его не приняли обратно в Одесскую мореходку. Он прошел оставшиеся курсы заочно и последовательно сдал экзамены на штурмана, помощника капитана, старпома и капитана. Ему не разрешили морское плавание - он работал на речных судах. С трудом его допустили в каботажный (прибрежный) флот на Каспии. Наконец, после реабилитации, он смог выйти и в море. Был капитаном рыболовных сейнеров на Дальнем Востоке, проводил суда из судоверфи в Николаеве в дальневосточные порты через речную систему, Белое море и Северный морской путь. Был капитаном большого пассажирского теплохода «Украина» на Черном море. Но в заграничное плавание его так и не пустили.
Скатов был человеком слова - никогда не нарушал своих обещаний и не оставлял людей в беде. Его любили матросы и друзья, в их числе — наша семья.
- 101 -
Но вернемся в Печору.
На станции я встречался со сварщиком Евгением Лобановским. Он рассказывал, что до войны сидел в киевской тюрьме за воровство. Когда к Киеву стали приближаться немецкие войска, охрана выпустила всех уголовников, в том числе и его, а остальных заключенных расстреляла в тюремном дворе. Позже Лобановский опять попал в лагерь и оказался в Печоре.
Нашу лагерную жизнь старались облегчить многие работавшие с нами вольные, большей частью сами бывшие заключенные. На электростанции таким был ее начальник Александрович (забыл его имя). Он жил с женой на территории промзоны. К сожалению, Александрович проработал у нас недолго.
Заключенными были прежде и все начальники и мастера цехов, руководитель электрогруппы Арванитопуло, главные механики Михаил Алексеевич Соколов и сменивший его Стовбун.
Стовбун был человек добрый и очень одаренный. Не имея почти никакого образования, он владел многими техническими специальностями как практик. Никогда не стеснялся, если не знал чего-нибудь, и в нужных случаях умел находить надежных советчиков. И не брезговал при необходимости подсобить рабочему собственным горбом.
Очень много для меня, Любомира и Николая Лилеева делал машинист Станислав (Стефан) Стефанович Яхович. Он приносил нам еду и делал по нашей просьбе покупки. Через него шла и наша со Светланой нелегальная переписка (заключенным разрешалось только одно подцензурное письмо в месяц). Со Станиславом дружба сохранилась и после моего освобождения. Он не раз бывал у нас в Москве, мы встречались со взаимной радостью. К несчастью, он рано умер (28 сентября 1962 года).
За многое мы благодарны работавшему с нами дежурным электриком, тогда уже очень пожилому Александру Васильевичу Александровскому и его жене Марии Петровне. В их доме на территории промзоны останавливалась приезжавшая в Печору Светлана, и там мы с ней тайно встречались. Их сын Игорь потом бывал у нас в Москве.
Помогали нам механик станции Башун и начальник электрогруппы Борис Георгиевич Арванитопуло. Борис Георгиевич тоже давал в своем доме приют Светлане.
Очень добрым человеком был Лев Яковлевич Израилевич. Он жил в нескольких километрах от Печоры, в Кожве, в землянке: с жильем на севере, как и везде, было плохо. Разносторонне образованный,
- 102 -
владея разными специальностями, он выполнял договорные работы для лесокомбината. Он имел пропуск в промзону и, бывая там по делу, заходил в лабораторию, где с ним встречался и я. Он охотно исполнял наши просьбы, например приносил с собой аппарат и фотографировал заключенных — вещь для лагеря неслыханная. Через него также шла часть моей переписки. Когда Светлана в первый раз приезжала ко мне, московские поезда шли только до Кожвы, на Печору и дальше надо было пересаживаться. Она останавливалась у Льва Яковлевича, и он сопровождал ее в Печору.
Светлана приезжала в Печору трижды. Она хотела добиться встречи со мной. Но на официальное свидание надежды почти не было: Светлана была тогда всего лишь моей бывшей однокурсницей по физфаку. И все-таки она ехала туда, за 2157 километров.
В первый раз, в 1948 году, при помощи друзей с воли был выработан план нелегальной встречи. На территории промзоны было несколько домиков, где жили вольнонаемные: кладовщики, телефонисты, мастера. Можно было попытаться провести к ним Светлану под видом родственницы, а я как электрик мог бы прийти к ней туда в рабочее время. И это было осуществлено.
Во второй приезд был намечен аналогичный вариант, с той разницей, что для нашей встречи я подготовил небольшой заброшенный чулан в одной из вспомогательных построек электростанции. Кто-то прознал об этом и сообщил охране — на вахте Светлану должны были неминуемо задержать. Однако нашлись и люди, которые нас об этом вовремя предупредили. Светлане пришлось идти официальным путем.
Начальник управления Печорского железнодорожного строительства наложил на ее заявлении резолюцию: «Разрешить 20 минут в присутствии вооруженной охраны». Сержант-охранник на вахте нашей зоны прочел бумажку и сказал:
- Идите домой. Я сейчас сменяюсь, а завтра с утра заступаю на суточное дежурство. Вот тогда и приходите.
И на другой день он дал нам возможность видеться два раза по нескольку часов в караульной комнатушке вахты нашей зоны. А это могло для него обернуться немалыми неприятностями!
В третий раз Светлана приезжала уже в то время, когда режим на Печорстрое стал смягчаться во второй раз. Поджимали сроки окончания стройки, нужно было стимулировать производительность. Мы получили свидания три или четыре дня подряд по нескольку часов.
Доброжелательность сержанта во второй приезд Светланы была не единственным проявлением сочувствия и доброты со стороны
- 103 -
охраны и надзорсостава. Один из надзирателей получил у нас прозвище «Крикун»: он наводил порядок всегда страшным криком. Но никогда никого лично не оскорбил и ни разу не дал несправедливого взыскания. И когда ему приходилось наказывать за явные нарушения порядка, он учитывал степень серьезности проступка и личность нарушителя.
Так, однажды Сергей Скатов пошел после отбоя к своему приятелю Косте Гагену в другой барак и был оттуда выдворен Крикуном. Переждав минут пять, Сергей повторил посещение и снова был изгнан. Но он не унялся и отправился туда же в третий раз. Тут уж Крикун отправил его в «кандей» - изолятор, где холодно и кормят впроголодь. Однако Крикун посадил его «с выводом на работу» — то есть, по сути, снял главную строгость наказания: на работе электрик и погреться может, и ест на общих основаниях. А вечером, заперев Сергея снова, Крикун велел нашему бригадиру отнести ему в изолятор ужин. К сожалению, я забыл фамилию этого хорошего человека.
Очень хорошо относился к заключенным надзиратель Уткин. Я, как и многие другие, вспоминаю его с уважением и благодарностью.
Приблизительно в 60-е годы через кого-то из бывавших у нас в Москве печорцев я послал Уткину письмо. Я писал от имени многих из нас, прежних заключенных второй колонны лесокомбината, что в те годы мы узнали и оценили его как исключительно гуманного, доброго человека, старавшегося облегчить наше положение. В тех условиях мы, конечно, не могли это выразить ему явно. Но наши чувства глубокой благодарности и уважения к нему мы сохранили на всю жизнь. Ответа на письмо не было, и я даже подумал, не доставило ли оно Уткину каких-нибудь неприятностей: кто знает, что там за люди.
Прошли десятки лет, и вдруг, 6 июня 2002 года, мне позвонила из Печоры Татьяна Геннадьевна Афанасьева, директор Печорского отделения общества «Мемориал», которой я прислал мои записки. Встретив в них фамилию Уткина, она вспомнила, как однажды его жена сказала ей, что он получил от какого-то Мищенко письмо и, читая его, заплакал. Михаил Николаевич Уткин скончался несколько лет назад.
Мой десятилетний срок сократился на лесокомбинате почти на год. Для быстрейшего завершения строительства Северо-Печорской железной дороги в лагере были введены зачеты. При выполнении и перевыполнении плана бригадами или при хорошем исполнении несдельной работы один рабочий день засчитывался за полтора, два
- 104 -
или даже за три дня срока. Так как наша электростанция работала безаварийно и проводила ремонты оборудования большей частью своими силами, то зачеты получали и мы.
Но проработать в качестве электрика до конца срока мне не пришлось.
Неожиданно новым начальником ЦЭС назначили человека некомпетентного и, вдобавок, беспринципного и подозрительного. Фамилия его была Шерман. Он стал обвинять Лилеева и меня в неправильных действиях и требовал выполнения часто совершенно нелепых указаний. Отношения между нами накалялись, и мне грозил перевод на общие работы или даже этап.
Но тут мне помогли Стрелков и его лаборант-химик, инженер из Черкасс Конон Сидорович Ткаченко. Конон Сидорович вел контроль качества котловых вод электростанции — должность ОТК, не подчиненная начальнику ЦЭС и очень ответственная: неправильная дозировка умягчителей воды может привести к повреждению и даже взрыву парового котла.
У Ткаченко кончался срок заключения, и на его место требовался химик. А я прилично знал химию и в школе и на физфаке работал химиком-лаборантом. Конон Сидорович добросовестно подготовил меня к замещению его должности, а Георгий Яковлевич добился у технического начальства комбината перевода меня из ЦЭС к нему сразу после освобождения Ткаченко. И последние два года я провел в производственной лаборатории.
Быт в лагере, очень тяжелый в 1946 году, с годами улучшался. Стало просторнее в бараках, так как построили несколько новых; в некоторых секциях вместо двухъярусных нар-вагонок поставили койки. Стала приезжать кинопередвижка. Кино «крутили» в столовой или даже, если попросить механика (а им был наш же электрик Володя Тихонов), по секциям бараков.
Из фильмов помню кинозаписи театральных спектаклей: прекрасную постановку «Живого трупа» в Александрийском театре (режиссер Вивьен) и поразившую меня Уланову в «Ромео и Джульетте». Появилась в колонне и самодеятельность - любительский оркестр, и даже спорт — футбольная команда.
Вообще, конечно, мне и моим друзьям несказанно повезло, что мы попали именно на комбинат — и в то время, когда там улучшились условия. Мы не оказались в страшном числе жертв Северо-Печорской стройки: по реалистичным прикидкам, под каждой шпалой трассы Котлас - Воркута лежит погибший. В жилой зоне мы не страдали от холода (топлива - вдоволь), а я и работал в тепле. И рабо-
- 105 -
та у меня была интересная, и присутствовало ощущение, что делаешь что-то полезное: строится Северо-Печорская железная дорога. СПЖД должна была связать Северный Урал и Зауралье с Центром. Северный ее участок имел то же назначение, что и проектировавшаяся до революции Обь-Беломорская железная дорога, на изысканиях которой работал мой отец.
И природа у нас была не мрачная. Хотя и Север, но не Крайний, и даже с лесом. И в году два теплых месяца, а не так, как неподалеку, где «двенадцать месяцев зима, а остальное — лето». И при этом были длинные приполярные дни, белые ночи и долгие закаты и восходы, когда сказочно-яркие цвета неба держатся не мгновениями, а минутами и даже десятками их. А зимой мы видели волшебные полярные сияния, такие же, как в моем детстве в Берёзове.
А главное, что вокруг меня оказались прекрасные люди — здесь я упомянул только некоторых из них. Лагерная дружба объединила не только нас, зэ-ка, но и наших родных на воле. Надолго впоследствии остались нам близкими семьи Николая Ивановича Лилеева в Петербурге, Николая Григорьевича Литвиненко в Киеве, Владимира Леонидовича и Натальи Михайловны Тихоновых под Петербургом, Константина Генриховича Гаген и Валентины Кононовны Ткаченко в Черкасах.
http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=3587
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 20.56.42 | Сообщение # 103 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26518
Статус: Отсутствует
| http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=9567
Стефановский П. П. Развороты судьбы : Автобиогр. повесть : в 2 т. – М. : Изд-во РУДН, 2002–2003., Кн. 1 : Абвер – СМЕРШ. – 2002. – 336 с. : портр., ил.
Следующий блок >>
- 7 -
ПЛЕН. ЦЕНТРАЛЬНАЯ ВАРШАВСКАЯ ШКОЛА АБВЕРА
В 1940 году я призвался в армию и начал свою службу в 334-м ОЗАД (отдельный зенитно-артиллерийский дивизион) 187-й стрелковой дивизии (СД) Киевского особого военного округа. В дивизионе ждали получения радиостанции. Однако на этот момент радистов не было, и меня направили на учебу в 143-й ОБС (отдельный батальон связи), который входил в состав той же 187-й СД и находился при штабе дивизии в Чернигове.
Я начал организовывать красноармейскую самодеятельность, так как с детства имел влечение к театральному искусству и музыке (в 1934 году был даже принят в театральное училище В.Э. Мейерхольда). В первую очередь из роты радистов был создан хор, а поскольку в радисты отбирали ребят, имеющих хороший слух, то буквально за неделю хор голосистых хлопцев начал «функционировать». Особенно эта рота радистов, половину которой составлял хор, выделялась во время строевой подготовки пением красноармейских строевых песен. Во время первого же смотра художественной самодеятельности 187-й СД самодеятельность 143-го ОБС заняла первое место. Кроме хора общего были отдельные солисты и «мастера художественного слова». Я дирижировал хором, конферировал (с юмором) и читал басни С. Михалкова, И. Крылова и рассказ деда Щукаря из «Поднятой целины» М. Шолохова.
После дивизионного смотра художественной самодеятельности меня вызвал начальник политотдела 187-й СД старший батальонный комиссар Пыльцов, назначил руководителем художественной самодеятельности и разрешил два раза в неделю проводить репетиции в ДК (Дом Красной Армии). Когда хор шел по городу в ДК и пел солдатские строевые песни на три голоса, все улицы по нашему маршруту были полны народу, и часто раздавались аплодисменты.
- 8 -
В апреле 1941 года я закончил курс обучения радистов и, получив звание старшего сержанта, вернулся в свой 334-й ОЗАД с назначением на должность начальника радиостанции и заведующего делопроизводством дивизиона.
В конце мая 1941 года зенитные дивизионы Киевского и Белорусского особых военных округов были собраны на учебные сборы и учебные стрельбы. Сборы эти проходили недалеко от города Остер (между Киевом и Черниговом) в лесистой местности у Днепра. Наш 334-й ОЗАД прибыл на сборы последним и расположился на опушке леса.
В 3 часа утра 22 июня на этот лес посыпались немецкие бомбы (немцы прекрасно знали, что зенитные сборы укрыты в лесу).
Наш дивизион ощутил войну в первые же ее часы. Одновременно бомбы посыпались на Киев, Минск и другие крупные города, на все прифронтовые аэродромы, армейские автохозяйства и складские базы.
Сразу же после первой бомбежки понесший большие потери ОЗАД направился на свое основное местопребывание в город Конотоп для пополнения личным составом и техникой. За три мобилизационных дня в Конотопе мы получили от народного хозяйства всего лишь несколько автомашин — на этом и кончилось наше пополнение. По штату военного времени ОЗАД должен был состоять из трех батарей по четыре орудия в каждой. У нас было всего три орудия, с ними мы и направились на фронт.
В первые дни войны начал создаваться резервный фронт, так как занимавший оборону Западный фронт был почти разгромлен. 26 июня наш дивизион в составе 187-й СД 21-й армии резервного фронта занял оборонительный рубеж на восточном берегу Днепра. В это же время немецкие войска подошли к Днепру и с запада. Резервный фронт развернулся по линии Невель—Витебск—Могилев—Жлобин—Гомель—Чернигов, то есть по всему восточному берегу Днепра. Немцы, форсировав Днепр севернее и южнее основной группы наших войск, постоянно охватывали нас клещами, пытаясь окончательно окружить и разгромить наши войска. Отступая с боями, наша 187-я СД отходила на восток. По стратегическим соображениям ОЗАД по самолетам противника огонь не открывал, иначе был бы сразу уничтожен. Мы, по сути, занимались охраной штаба дивизии, открывая огонь по наступающим танкам и пехоте противника.
Командующий 21-й армией генерал-лейтенант В.И. Кузнецов, по воспоминаниям маршала И.Х. Баграмяна, неоднократно
- 9 -
докладывал, что три его дивизии— 187-я, 117-я и 219-я — несколько раз с большим трудом выходили из окружения.
Вскоре 187-я СД, как самая левофланговая западного направления, была передана в подчинение Юго-Западного фронта, которым командовал Герой Советского Союза генерал-полковник М.П. Кирпонос. В состав этого фронта входили 5, 6, 12, 26, 37-я с киевским УР (укрепрайоном) и наша 21-я армия. Эти шесть армий сдерживали немецкое наступление на протяжении фронта в 800 километров. Вскоре немцы, обойдя этот состав войск и с севера, и с юга, замкнули окружение, и фронт немецких войск двинулся на восток, а наша группировка (около 600 тысяч человек), не имея снабжения ни боеприпасами, ни бензином, ни фуражом, ни продовольствием, оборонялась, как могла.
По тем же воспоминаниям маршала И.Х. Баграмяна, командующий фронтом М.П. Кирпонос свой доклад в Генштаб об обстановке заканчивал словами: «Фронт перешел к боям в условиях окружения и полного пересечения коммуникаций».
В 20-х числах сентября 1941 года во время контратаки против немцев Кирпонос был ранен в ногу, а вскоре, при сильном минометном обстреле, около генерала разорвалась мина. Он был ранен в грудь и в голову и через две минуты скончался.
Г. К. Жуков несколько раз обращался к Сталину с просьбой и требованием разрешить оказать помощь Юго-Западному фронту по выводу войск из окружения. Сталин отвечал: «Пусть они воюют там и сдерживают наступление немецких войск».
Немецкие войска наступали уже в 150 километрах восточнее окружения. Десятки генералов, сотни полковников, тысячи офицеров, а всего около 500 тысяч человек Юго-Западного фронта были взяты в плен.
Остатки нашей дивизии в числе шести армий Юго-Западного фронта попали в кольцо окружения. Пленных солдат загнали в церковь, битком. А утром выгнали на улицу и объединили в колонны до 1000 человек.
Четыре дня наша длинная колонна под охраной немецких, а больше румынских и венгерских солдат с овчарками пешим порядком передвигалась на запад.
Этот «поход» был очень изнурительным. Шли по 12—14 часов в сутки. Как говорят в народе — с рассвета до темна. Через каждый час — 5 минут отдыха. Обед в 12 часов. Первый и второй день — по 500 грамм хлеба. Третий день — по литровому черпаку подсолнуховых семечек. Четвертый день — большая оцепленная площадь пшеничного некошеного поля: «Рвите, кто сколько
- 10 -
сможет, пшеничные колосья, в пути будете есть свою русскую пшеницу».
Немцы объясняли, что они не ожидали такого количества пленных и не готовили для этого съестных запасов. Во время сбора колосьев несколько раз была слышна стрельба и лай собак — это кто-то пытался сбежать, но заканчивал свой жизненный путь на этом урожайном пшеничном поле (урожай 1941 года был очень обильным).
Убивали не только при попытке бежать. Расстреливали совершенно выбившихся из сил, ослабевших, кому уже не могла помочь поддержка товарищей по шеренге.
Был случай, который можно назвать самоубийством, когда совершенно отчаявшийся человек, не видевший впереди никакого выхода, выбежал из колонны, разодрал на груди рубашку и закричал: «На! Стреляй гад! Пусть я умру здесь, на своей земле, в России, но не буду рабом в вашей фашистской Германии!» Автоматная очередь — и человек упал на землю своей Родины — России.
По окончании этого страшного похода мы оказались в большом пересыльном лагере на окраине Кременчуга. Вечером я подошел к еле-еле тлеющему костру. Бородатый мужик в солдатской шинели не по росту прикуривал самокрутку-цигарку лучинкой от костра. При затяжке лицо его осветилось ярче и мне показалось вроде знакомым, но борода мешала узнать его. Всматриваюсь внимательней. Он заметил меня и спросил:
— Узнал? — голос знакомый. Наклоняюсь к нему и полушепотом говорю:
— Пыльцов?
Он закрыл глаза и утвердительно кивнул, а указательный палец приложил к губам. Я тоже кивнул — понятно! Затем поманил пальцем, и мы отошли в сторону.
— Что собираешься делать, худрук? — с прищуром тихо спросил он.
— Не знаю. Вы старше, опытней и умней. Вот и скажите, что теперь делать.
— Скажу. Слушай внимательно. Мы сейчас с тобой званий и должностей не имеем. Мы пленные, и пути наши разойдутся, приказывать я теперь не могу, но совет дам правильный, и если ты его послушаешь и осуществишь, будешь молодцом. Этот лагерь временный, как говорят, «пересыльный». Когда попадешь в стационарный лагерь, займись опять самодеятельностью, как в Чернигове до войны. Ты ведь артист, вот и прояви свой артистизм, умение перевоплощаться, способность общаться с любыми
- 11 -
людьми. Зачем? Надо, чтобы эти твои способности немцы заметили. Такие люди им нужны. Они сейчас усиленно вербуют таких людей в свою военную разведку и перебрасывают через фронт в наши тылы. Расчет у них прост: если даже один из ста переброшенных выполнит задание, то расходы на всех сто завербованных будут оправданы, а 99 переброшенных, убегут ли или их поймают, нее равно создадут в наших тылах обстановку шпиономании, а иногда и паники — это тоже входит в их планы.
Сам не напрашивайся, только после «раздумий» давай согласие. В разведшколе с курсантами общайся хорошенько и подбирай надежных — возможных напарников. Перебрасывают группами. Понял? Это тебе искренний, дружеский и, прямо скажу, отцовский совет. И прошу еще: мы с тобой не знакомы, не встречались никогда. Все! Удачи тебе, худрук!
Он сжал мой локоть и ушел в сторону.
В середине следующего дня немцы отобрали из общей массы 500 человек комсостава и 500 рядовых, погрузили в двадцать красных телячьих вагонов и отправили на запад.
В первую ночь, при замедленном движении в горку, через окошко в углу под потолком убежал один человек. Все оставшиеся волновались, боясь наказания за допущенный побег. В середине дня на какой-то станции отодвинулась дверь, и всем было приказано по коридору из немецких солдат добежать до середины перрона к столу с нарезанными пайками хлеба и, взяв свою пайку, примерно 500 грамм, быстро («шнель-шнелъ») вернуться в вагон. Когда все вернулись в вагон, фельдфебель около стола закричал:
— Was ist das? — На столе осталась одна пайка. Переводчик повторил:
— Что это значит? Кто не получил? Кто-то лежит больной?
— Нет-нет, больных нет. Все получили.
— Schaise mensch! Weg! (Дрянь человек! Прочь!)
Вагон закрыли. Вскоре после выдачи хлеба пленным по всем вагонам эшелон тронулся в дальнейший путь.
Во вторую ночь сбежали еще несколько человек, в том числе я и мой начальник штаба дивизиона — старший лейтенант П. Жеваго. Отойдя к утру от железной дороги на 10—15 километров, мы приютились в глухой деревушке (в маленьких глухих деревушках немцев не было). Отоспавшись и подкрепившись хлебом, картошкой и молоком у одинокой пожилой женщины, мы начали думать: «Что делать?» Родители Жеваго (он украинец) жили в городке Красный Луч, и он предложил добираться ночами к ним. Но я отказался из-за болей в паху, решив, что мне надо окрепнуть,
- 12 -
а заодно помочь этой женщине по хозяйству. Жеваго ночью ушел, расспросив хозяйку о дорогах и ближайших селениях.
На третий день пришла старостиха и сказала, что я должен у нее зарегистрироваться, так как, по законам оккупированной области, она обязана еженедельно сообщать о вновь появившихся людях. Через неделю старостиха сказала, что надо идти в район и оформить более подробную регистрацию. В районе таких «вновь появившихся» собралось восемь человек. Все, конечно, — бежавшие из плена. Без всякой регистрации нас погрузили в крытую немецкую автомашину и под присмотром двух вооруженных полицаев (они сидели в кабине вместе с солдатом-шофером, и один из них постоянно смотрел из кабины в окошко кузова) привезли к железнодорожной станции и поместили опять в небольшой лагерь военнопленных.
В конце октября 1941 года я уже был в стационарном лагере № 11-а офлаг (офицерский), который находился в старых николаевских казармах города Владимира-Волынского. Этот старый военный городок состоял из шести двухэтажных кирпичных корпусов, пищеблока-кухни, штабного корпуса (за зоной, около ворот) и некоторых подсобных хозяйственных построек и сараев.
Весь личный состав военнопленных разделялся по национальному признаку и по военным подразделениям (полк, батальон, рота, взвод).
Три русских полка занимали три корпуса. Украинский полк занимал один корпус, и сборный полк из кавказских и среднеазиатских национальностей размещался в пятом корпусе, а шестой корпус — медицинский — делился на два отделения: для общих больных и сыпнотифозных больных.
Ежедневно при построении-проверке на плацу весь состав выстраивался по этим национальным подразделениям, и каждый командир полка докладывал начальнику лагеря (тоже из пленных) полковнику Матевосяну о состоянии дел в полку — общую численность полка, количество больных, в том числе сыпным тифом, и сколько умерло. Ординарец Матевосяна все это записывал, после чего общая докладная от всего лагеря поступала в немецкий штаб, который находился вне лагеря.
Получалось так, что лагерь вроде жил под руководством самих пленных.
В зоне немцев было очень мало. Иногда при построении, в двух метрах от Матевосяна, присутствовал кто-нибудь из немецких офицеров — помощников коменданта. К каждому полку был прикреплен один немец в чине унтер-офицера или фельдфебеля
- 13 -
и по одному — к кухне-пищеблоку и медицинскому корпусу. Появлялись они три раза в день: утром, при раздаче хлеба, днем, но время обеда, и вечером, перед отбоем.
Ни один пленный не имел права подойти к немцу ближе чем па полтора—два метра (немцы очень боялись заразиться сыпным тифом). В руках у них всегда была или кожаная плетка, или приличная палка. Если кто-то из пленных оказывался вдруг ближе положенного расстояния, получал окрик «Weg!» (Прочь!) и один-два удара.
Питание в этом лагере было «трехразовое». Завтрак: 300 грамм хлеба (на весь день), ячменный кофе (мутная коричневая жидкость), 2 кусочка сахара (на весь день). Обед: около 800 грамм супа (мутная жидкость со вкусом неочищенного картофеля и запахом рыбы. Сам картофель или рыба присутствовали очень редко и в минимальном количестве). Ужин: чай (прозрачная теплая вода с запахом сухой травы) и оставшийся от утренней 400-граммовой пайки кусочек хлеба.
С 1 января 1942 года пайку хлеба увеличили до 500 грамм. Скудность питания немцы объясняли так: «По немецким правилам офицеры физически не работают. Вы все здесь офицеры. Не работаете. По советским правилам — кто не работает, тот не ест».
На работу выходила одна бригада в количестве двадцати человек, бригадиром был полковник Ступников. Эта бригада обслуживала немецкую комендатуру — пилила дрова, чистила картошку для немецкой столовой и выполняла другие хозяйственные работы по указанию немецкого командования.
Через эту бригаду осуществлялся товарообмен лагеря с внешним миром. Агентами товарообмена являлись четверо конвоиров этой бригады. Из лагеря на «рынок» поступали часы, портсигары, хромовые офицерские сапоги, то есть вещи, которые не успел отобрать конвой. Шли на реализацию за территорию зоны и солдатские сапоги, а также кожаные брюки, куртки и пальто. За все это в лагерь приносили хлеб, сало, чеснок, сигареты, табак в листьях, махорку. Цены устанавливались договорные, чаще диктуемые посредниками-конвоирами. Был и второй путь товарообмена. В лагерь два раза в сутки пропускали телегу с лошадью, на телеге лежала большая длинная бочка, но не для воды, а для вывоза из лагеря содержимого отхожих мест. Возчиком был пожилой еврей с желтой звездой на спине и груди. Он привозил только листовой табак, который находился под ним на сиденье. В воротах его почти не осматривали и не проверяли — эта «транспортная» единица издавала такой аромат, что немцы в воротах
- 14 -
только кричали: «Шнель, шнель! Век!» Этот посредник брал за табак только часы, портсигары и ювелирные изделия.
Были случаи, когда некоторые пленные теряли рассудок. Так, один интендант в звании капитана целыми днями составлял МЕНЮ. В основном он составлял меню на обед из трех блюд, а иногда гостевые, свадебные, похоронные — из множества закусок и с таким разнообразным ассортиментом, что некоторые знатоки, которым составитель их зачитывал, удивлялись их изощренности и необычайности. Через два месяца немцы его куда-то увезли.
Табак всегда и везде был в дефиците, и заядлым курильщикам был крайне необходим. Недаром многие приговоренные, как описывалось в разных произведениях, последнее предсмертное желание выражали одним словом: «Закурить!»
В одном из русских полков был майор-танкист, весь в коже — хромовые сапоги, кожаные брюки, куртка, пальто, шлем. Жить без курева он не мог. Для покупки табака сначала поменял пальто на солдатскую шинель, потом куртку, брюки, сапоги, наконец, остался в одном белье и начал менять полпайки хлеба на табак. В конце концов, заболел дистрофией и умер.
Освоившись в лагере и заведя знакомства во всех полках, мы с моим новым знакомым Володей Каракозовым начали создавать самодеятельность. Володя был талантлив всесторонне. Он играл в теаджазе Бориса Ренского — втором в СССР после джаза Леонида Утесова. Этот джаз гастролировал перед войной в Западной Украине и с первых дней войны оказался в тылу немцев. Всех молодых артистов немцы посчитали потенциальными солдатами и поместили в лагеря военнопленных.
Настоящая фамилия Володи была Каракозян, и он сразу познакомился с Матевосяном — начальником лагеря, который очень помог нам в организации самодеятельности. Так, Матевосян купил через немцев старенький аккордеон, на котором Володя прекрасно играл и аккомпанировал певцам-солистам и танцорам.
Я, как и в Чернигове, вел концерт (опять с юмором), читал басни С. Михалкова, И. Крылова и, конечно, рассказ деда Щукаря из романа М. Шолохова «Поднятая целина».
В связи с тем, что с момента пленения и до декабря 1941 года мы находились в антисанитарных условиях, ни разу не мылись в бане, уж не говоря о смене белья, у нас завелись вши и начались болезни — сыпной тиф и дизентерия.
В нашем лагере в городе Владимире-Волынском первоначально была организована простейшая борьба со вшами. В каждом корпусе-полку на чердаке были устроены вошебойки. Боль-
- 15 -
шие чаны, в которых на воле варят асфальт, были установлены на спецфундамент со скамейками вокруг, и в них ежедневно с 1.1.00 до 17.00 горел не очень большой огонь. Пленные вставали на укрепленные скамейки вокруг чана и трясли над огнем свое белье и одежду. В воздухе стоял треск — это лопались и сгорали вши. Позже, в 1942 году, за зоной отремонтировали баню-санпропускник и стали туда водить пленных под конвоем на мытье и санитарную обработку.
В начале января 1942 года я заболел сыпным тифом и дизентерией и был переведен в тифозное отделение медицинского корпуса. За десять дней я, молодой здоровый парень, превратился в «доходягу» — кожа и кости. Все, что происходило вокруг, я слышал, но реагировать не мог. Лежал на спине с открытыми глазами и молчал. Есть сам не мог — руки не подчинялись. Ложка из рук падала, а затем руки падали на нары. Санитар с трудом мог накормить меня. Жизнь и смерть противоборствовали — кто кого?
Однажды слышу и чувствую — меня поднимают, кладут на носилки. Я в одном нижнем белье. Шинель оставляют на нарах. Несут. Куда? Выносят на воздух. Холодно. Зима 1941/1942 года пыла очень холодная. Вижу уже звезды на небе — значит, наступает ночь. Куда же на ночь-то? Ставят носилки на снег. Очень холодно. Я начинаю дрожать. Открывают ворота сарая. Это сарай для трупов из тифозного барака. Почему? Я еще живой! Заносят в сарай. Один санитар берет за ноги, второй подсовывает руки под мои плечи. Я начинаю стонать и от холода дрожать еще сильнее. Второй, который руки подсунул под плечи, говорит:
— Слушай, он еще теплый и дрожит.
— Ничего. К утру дойдет и остынет, — отвечает первый.
— Да ведь это дед Щукарь! Помнишь, выступал на концерте, мы все смеялись тогда. Давай его назад отнесем, а к утру будет видно. Может, отойдет.
Отнесли назад. Положили на мою шинельку и накрыли теплым. Я начал согреваться. Отходить. Это был кризис — и тифозный, и дизентерийный. Согреваясь и почти засыпая, я вспомнил роман Джека Лондона «Смирительная куртка», или под другим названием — «Блуждающие звезды», про американскую тюрьму «Синг-синг» для пожизненно заключенных. Одно время вся тюрьма бастовала и буянила. Вся Америка была встревожена: в чем дело? Почему тюрьма буянит? Джек Лондон, будучи журналистом, добился разрешения тюремного начальства поговорить с заключенными. Первый вопрос его был: «Кто начал первым буянить?» По записям в тюремной книге, где регистрировались
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 21.24.30 | Сообщение # 104 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26518
Статус: Отсутствует
| Эминов Е. А. Смерть - самое страшное / предисл. В. Е. Эминова. - М. : Пенатес-Пенаты, 1999. - 398 с. : портр., 7 л. ил., фот.
Следующий блок >>
- 7 -
1. Мобилизация. Калуга
16 июля 1941 года я ехал в город Калугу, в распоряжение полковника Пашкевича, с мобилизационным направлением, полученным в Свердловском военкомате Москвы. Что меня ожидает в Калуге? В какой роли я буду в армии? Когда нас отправят на фронт? — вот вопросы, которые меня занимали в первую очередь, пока я сидел в товарном вагоне в обществе командиров запаса, едущих по тому же адресу.
Несмотря на уверенность, что меня мобилизуют в самое ближайшее время, звонок по телефону поздно ночью 15 июля был для меня неожиданным. Утром, в семь часов, я был в военкомате, а в три часа дня уже ехал в Калугу. Все произошло так быстро, что времени для размышлений не было. Уже позже, во время своих наездов в Москву из Калуги в июле и августе 41-го года, я узнал, что и для «Техрацнефти», где я работал главным инженером, это было неожиданностью. Ведь я имел броню для работы в промышленности. Правда, было известно, что командиры бронетанковой и авиационной специальностей были разбронированы специальным постановлением правительства.
Мой управляющий предлагал тем не менее похлопотать в Наркомнефти о новой брони. Однако я не разрешил ему что-либо предпринимать.
Я не имел права уклоняться от мобилизации. Я считал, что самое главное сейчас — это фронт. Так оно и было на самом деле. Я в этом скоро убедился.
Итак, я в Калуге. Первые же часы пребывания там и беседы с ранее прибывшими ознакомили нас с обстановкой! нам предстоит принять участие в формировании стрелковой дивизии — пока есть только командование и ядро некоторых подразделений.
Бытовые вопросы разрешили быстро.
- 8 -
После разговора с комдивом и начштаба я был назначен начальником автотракторной службы дивизии.
По-видимому, это было самое подходящее для меня дело. Дни проходили в горячке, связанной с формированием; случайный подбор командиров частей и начальников отделов штаба создавал много затруднений. В большинстве случаев эти люди, вырванные из мирной обстановки московских учреждений, зараженные канцелярско-бюрократическим духом, при всем своем искреннем рвении к делам формирования не могли освободиться от привычных методов работы: вместо быстрых и инициативных решений они пытались, боязливо оглядываясь, все согласовывать, оформлять бумажки, перекладывать принятие решений друг на друга и т.п.
Забавно было иногда наблюдать, как по какому-нибудь пустяку возникала между сидящими и работающими рядом людьми переписка, потом они спохватывались — и дело разрешалось в несколько минут.
Тем не менее формирование продвигалось быстро, и можно было ожидать, что в начале августа мы будем готовы. К чему?
Этот вопрос волновал многих. Часто можно было слышать разговоры на эту тему: куда — прямо на фронт или в тыл для обучения и превращения в полностью боеспособную часть? Всем было ясно, что в теперешнем состоянии, укомплектованная случайно подобранным командным составом, плохо обученным или совсем не обученным рядовым составом, дивизия, несмотря на прекрасное оснащение, без более или менее продолжительных занятий не может быть вполне боеспособной. Так говорили немногие квалифицированные кадровые военные, и это было ясно видно даже нам.
В течение второй половины июля и начала августа мне пришлось часто бывать в Москве.
Как правило, каждый мой приезд в Москву сопровождался бомбежкой.
Выезжали мы обычно из Калуги утром, попадали в Москву к вечеру, в момент объявления воздушной тревоги и
- 9 -
незадолго до налетов. Приходилось ночевать в общежитии МВО. Странно было наблюдать, как изменилось лицо города с начала войны. Трудно было себе представить возможность разрушений, и тем не менее они были.
Одним из первых пострадал дом, в котором я жил.
23 июля, приехав в Москву и остановившись, как обычно, в общежитии, я позвонил утром домой. К телефону никто не подошел.
Эта ночь была особенно неспокойной, все время объявляли тревогу, и бомбардировка была особенно сильной.
Заподозрив неладное, я сел в машину и поехал на улицу Горького. Уже подъезжая к дому номер 28, где я жил, я увидел следы бомбардировки. Въехав во двор я обнаружил, что дом пуст. Почти все окна и двери были забиты досками. С трудом разыскал управдома, который рассказал, что ночью во двор упала 500-килограммовая бомба, и воздушной волной были нанесены некоторые повреждения. Все жильцы выселены или эвакуировались. Куда — этого он не знал.
Квартира, где я жил представляла печальное зрелище: рамы отсутствовали, вместо них были прибиты доски. Внутри, очевидно — это было можно видеть через щели, — все, что уцелело, было погребено под камнями и обвалившейся штукатуркой. Я уехал, так и не добившись толком, куда уехали мои родные.
Мог ли я думать тогда, что через пять лет, вернувшись в Москву, из всех многочисленных родственников я увижу только двоюродных сестру и брата!
В этот момент я особенно остро почувствовал: это только начало того, что несет с собой война.
Мои жена и дети были на Северном Кавказе, и я был спокоен за них. Единственное, что меня волновало в тот момент, — это различные бытовые вопросы: как они выдержали дорогу, как устроились и т.д. В тот же день я уехал в Калугу.
Через три недели — 13 августа — я был в Москве в последний раз. Формирование закончилось, и мы ждали приказа. Завершив некоторые дела, я 15-го был уже в Калуге
- 10 -
и застал дивизию грузившейся в эшелоны. Мы отправляемся на фронт!
Из всех возможных направлений это было самым желательным — и в то же время самым непонятным.
Неужели нам так и не дадут времени для обучения? Единственным объяснением этому могло служить создавшееся положение на фронте — немцы быстро продвигались вперед, занимая все новые и новые пункты. Было очевидно, что нами собираются закрыть образовавшуюся в результате быстрого отступления брешь. Критическое положение, которое могло создаться на каком-либо направлении, не позволяло командованию в тот момент планомерно маневрировать кадрами. Мы были нужны.
Теперь, когда стало ясно, что мы едем на фронт, мы обсуждали вопрос о том, куда именно, на какое направление. Опять говорили о неожиданности назначения на фронт.
Уже на второй день стало известно: мы едем к Гомелю.
Еще в Калуге в сводках Информбюро мы читали об ожесточенных боях на этом направлении и о постепенном отходе наших войск. Стало совершенно очевидным, что нас бросают для прикрытия какого-либо участка и обеспечения обороны на этом направлении.
На третий день, 18 августа, наш эшелон, идущий пятым по счету, вынужден был разгружаться в нескольких десятках километров от Гомеля. Город уже был занят немцами, которые быстро продвигались вперед. Командир дивизии приказал мне командовать разгрузкой.
В эшелон были погружены автомашины и трактора с боеприпасами. Маленькая станция, где должна была происходить разгрузка, не имела никаких приспособлений для выгрузки тяжелых машин. Несмотря на это, быстро приспособив все необходимое, в сравнительно спокойной обстановке мы начали выгружать машины и остальное. Однако спокойствие вскоре было нарушено. Над станцией появились немецкие самолеты. Все дальнейшее происходило под разрывами бомб и пулеметной очередью.
Так продолжалось до конца выгрузки. Потеряв несколько человек и машин и оставив горящий в нескольких местах...
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 21.25.14 | Сообщение # 105 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26518
Статус: Отсутствует
| - 11 -
состав, мы укрылись в лесу, километрах в пяти от станции, где было приказано расположить автобатальон и некоторые другие подразделения.
Итак, с этого момента началась наша фронтовая жизнь. К несчастью, для меня она кончилась очень быстро. Все это время, вплоть до 5 октября, наша дивизия, неся большие потери, вела неравный бой с рвущимися вперед немцами. С утра до вечера над нами висели немецкие бомбардировщики и штурмовики, осыпая нас бомбами и пулеметным огнем. Несколько коротких ночных часов отдыха и сна — и опять переброски на новые рубежи обороны. Уже многие из окружавших меня погибли; было тяжело и от тех сведений, которые мы получали: всюду шло отступление, и никто ничего не понимал. Быстрое наше отступление нарушало связь, и не было никаких надежд на получение писем от родных.
Получают ли они мои письма? Уже в первые часы напряженной обстановки на фронте стало ясно, насколько неудачен был, в ряде случаев, подбор и распределение некоторой части командного и начальствующего состава: одни, подавленные обстановкой, пассивно выполняли обязанности, другие, совершенно растерявшись, являли собой жалкое зрелище, вызывая насмешку, а иногда и открытую неприязнь подчиненных. К последним принадлежал и командир автобатальона Михеев. Странно было наблюдать, как он, еще в Калуге обращавший на себя внимание самоуверенной и крикливой манерой держаться, сразу увял и почти все время проводил в укрытии. Его растерянность, если не сказать больше, оказывала дезорганизующее действие на всех, и мне пришлось осторожно сказать ему об этом. Однако это не помогло, и после одного случая, когда, имея ясное указание не трогать с места батальон до выяснения обстановки и получения приказа, он тем не менее, поддавшись панике, ночью отвел батальон в тыл на 15 километров, Михеев был снят с командования и отдан под суд.
Этой беспокойной ночью я, после рапорта комдиву, возвращался с передовой линии в распоряжение автобатальо-
- 12 -
на для выполнения приказа командира о переброске автороты на участок обороны одного из полков. Уже около двух ночи я был в лесу, где еще вчера оставил батальон 2-го эшелона дивизии, однако никого не было. Проблуждав на машине остаток ночи в лесу в поисках, я только под утро узнал о выходке Михеева. Младшие командиры открыто осуждали комбата. Стала очевидной его полная непригодность. Другие делали все возможное в тех условиях для выполнения боевых приказов, сохранения порядка и организации стойкой и прочной обороны, — но что можно было сделать в обстановке быстрого отступления, отсутствия надежной связи и общей угнетенности от неудач?
Растерянность чувствовалась всюду, даже в Штабе армии, где я был несколько раз. Это действовало сильнее, чем неудачи на отдельных участках фронта. Я видел, как некоторые, стиснув зубы и перестав обсуждать положение, с ожесточением делали свое дело, стараясь не отвлекаться. И я старался не думать о том, что происходит, — так было легче! Помогала мне постоянная напряженность обстановки: круговорот боев, бомбежек; переезде командного пункта дивизии на передовую, обратно во 2-й эшелон, штаб дивизии и армии. У меня не было времени даже задуматься над тем, что происходит вокруг, многое бессознательно фиксировалось в памяти: отдельные деревни, около которых мы задерживались для обороны, жители их, смотревшие на нас сначала с надеждой — когда мы входили, — потом с недоумением и отчаянием — когда новая перегруппировка заставляла нас отступать.
Напряжение нарастало, мои попытки разобраться в обстановке, чтобы определить свои действия, ни к чему не привели. Начальник штаба и другие командиры, находящиеся в этот момент на командном пункте дивизии, были совершенно не в курсе происходящих в данный момент событий.
Полученное сообщение о прерванной связи со стрелковым полком, прикрывающим переправу через Десну, еще более усугубило неопределенность, штаб оказался совершенно оторванным от фронта и линии обороны.
- 13 -
Было уже 3 часа дня, и я вспомнил о машине, оставленной на том берегу. Надо было уезжать, тем более что предстояла поездка в штаб армии. Однако что-то меня удерживало. Вспоминая позже этот момент, я, вероятно, правильно объяснял, почему я не уехал: мне казалось, что окружающие решат, что я струсил перед приближающейся и весьма ощущаемой опасностью. И хотя было совершенно очевидно, что делать на командном пункте мне больше нечего, я остался; тогда я объяснял себе этот шаг желанием дождаться какой-либо определенности и затем уехать. Так прошел, вероятно, еще один час.
Вдруг раздались крики «Воздух!». Посмотрев наверх, мы увидели приближающуюся на небольшой высоте эскадрилью немецких бомбардировщиков. Через несколько минут на деревню, переправу и мост посыпались бомбы. Наша зенитная батарея в километре от моста открыла огонь, несколько самолетов с пикирования пытались подавить его. Нам ничего не оставалось, как наблюдать за происходящим. Бомбы ложились все ближе и ближе. Одна разорвалась почти рядом и заставила нас уйти в щель; было обидно сознавать свою беспомощность. Телефонист безуспешно пытался добиться связи с подразделением дивизии. Следующая бомба уничтожила комендантский взвод, расположившийся в соседнем дворе. Из 25 человек только трое или четверо нуждались в помощи, остальные были убиты. Санитаров не было, пришлось использовать индивидуальные перевязочные пакеты. Дивизионный врач — единственный представитель санчасти дивизии — с нашей помощью перевязывал и осматривал раненых.
— Вызовите машину и отправьте раненых в медсанбат! — приказал комдив.
Я бросился в соседний двор и передал шоферу ближайшей машины, укрытой во дворе, распоряжение комдива. Сопровождать раненых по приказу комдива отправился помначальника химслужбы капитан Николаев. С удивившей меня и всех быстротой он вскочил на подножку машины — и машина ушла. Самолеты улетели, стало тихо. Оставив дивврача и нескольких красноармейцев из тро-
- 14 -
фейного взвода с убитыми, мы вернулись во двор, где расположились комдив и начштаба.
Неожиданно возникшая стрельба из автоматов и несколько орудийных выстрелов, раздавшихся совсем рядом, заставили нас вздрогнуть, мы услышали шум моторов, кто-то крикнул: «Немцы!» Во двор вбежал один из красноармейцев, бывших в соседнем дворе с дивврачом:
— В деревню ворвались немецкие танки и мотоциклисты-автоматчики!
Надо было что-то предпринять. Стрельба усиливалась. На улице, отгороженной от нашего двора невысоким плетнем, мы увидели легкий танк, который остановился напротив и, повернув башню в сторону моста, открыл огонь из пушки и пулеметов. Оправившись от неожиданности, мы ждали приказа. Комдив приказал всем находящимся около него (нас было человек 20—25) разбиться на три группы и пробиваться к реке и мосту. Старшими групп он назначил себя, начштаба и меня. Каждая группа должна была двигаться самостоятельно.
Нельзя было терять ни секунды. В моей группе было восемь человек: дивврач, начхимчасти майор Пономарев, два воентехника — Гулев и Маркин, начальник связи капитан Сорокин и три красноармейца, фамилии которых я так и не узнал. Мы бросились за дом, где начинался огород. Если не считать личного оружия — пистолетов ТТ, — только у троих были винтовки. Я предложил двигаться через огород к реке; со всех сторон раздавалась стрельба, пули ложились рядом, начали гореть дома. Немцев еще не было видно, но чувствовалась их близость, так как совсем рядом слышался шум моторов и огонь автоматчиков перебрасывался с одной улицы на другую. Несколько автоматных очередей раздалось на улице, к которой мы приближались и которая отделяла нас от реки и переправы. Надо было готовиться к броску через улицу. Я приказал рассыпаться и, не теряя друг друга из виду, подтянуться к плетню, отделяющему огород от дороги и берега реки. Пули все гуще ложились вокруг нас, справа от меня раздался крик. Обернувшись, я увидел капитана Сорокина, лежав-
- 15 -
шего ничком, он был ранен в грудь. Когда я подполз к нему, он был без сознания. Все остановились. Дивврач осмотрел Сорокина.
— Убит! — сказал он.
Дальше мы двигались ползком. Подтянувшись к плетню, мы услышали голоса немцев, перебегавших через улицу. Хаотическая, то усиливающаяся, то ослабевающая, стрельба по разным направлениям указывала, что немцы только в отдельных случаях встречали сопротивление небольших разрозненных групп наших (бешеная стрельба автоматчиков объяснялась, очевидно, намерением посеять панику). Это было естественно, если учесть, что в деревне совсем не было войск, если не считать работников штаба комендантского взвода, уничтоженного с воздуха, нескольких связистов и трофейного взвода, расположенного на окраине деревни. Когда наша группа пыталась выйти через огород к реке, мы потеряли связь с остальными группами, возглавляемыми комдивом и начштаба. Оказавшись во главе группы, я чувствовал в этот напряженный момент, что все ждут от меня какого-то решения. Все было сложно и непонятно. Впереди была река, к которой нам нужно было пробираться.
Что ждет нас на берегу? Может быть, там уже немцы? Было ясно, что до последнего момента — броска через улицу к реке — нам нельзя обнаружить себя. Мы лежали у плетня. Вдруг справа раздался взрыв автоматной очереди. Через плетень я увидел нескольких автоматчиков, которые согнувшись проходили вдоль него, стреляя вперед. Они были так близко, что было слышно их дыхание. Еще секунда — и нас обнаружат. Я вполголоса сказал:
— Надо обстрелять их!
Мы начали стрелять через плетень. Раздались крики и беготня. Посмотрев на улицу, я ничего не увидел. Очевидно, немцы забежали за дома на противоположной стороне улицы. Посреди дороги лежал немец, он что-то кричал, по-видимому, звал на помощь. Я решил воспользоваться передышкой в стрельбе и пустынностью улицы и дал знак своим перебегать. Опять раздалась стрельба и крики нем-
- 16 -
цев. Подождав несколько минут, я поднялся над плетнем, чтобы перед броском в последний раз осмотреться вокруг.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 21.26.08 | Сообщение # 106 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26518
Статус: Отсутствует
| 2. Ранение. Плен
Все последующее произошло так быстро, что потом я с трудом восстановил все в своей памяти.
Немец с автоматом в руках поднимался в то же самое время с другой стороны с той же целью — осмотреть территорию за плетнем. Мы почти столкнулись с ним — нас разделял только тонкий плетень. Мы выстрелили друг в друга почти одновременно. Падая, я услышал падение, крик и стон немца по ту сторону плетня.
Теперь я пытаюсь понять, почему, не будучи ранен, я упал. Может быть, потому, что инстинктивно я пытался обезопасить себя от его последующих выстрелов?
Немец продолжал кричать, я отполз на несколько метров в сторону и осмотрелся. Поблизости никого не было.
До сих пор непонятно — каким образом за те несколько секунд, в течение которых все это произошло, остальные успели отползти или отбежать так далеко, что не слышали моих окликов? А может, они просто не отзывались?
Крики немца привлекли внимание других, снова поднялась отчаянная стрельба. Вокруг меня никого не было. Становилось уже темно. В огороде разорвалось несколько снарядов; комья земли и куски дерева посыпались на меня. Я опять попробовал подползти к плетню, но вдруг услышал грохот рядом с собой, и на меня обрушился столб земли...
Когда я очнулся, было совсем темно. Острая боль в животе и ноге мешала мне подняться; я пролежал несколько минут, собираясь с мыслями, вспоминая все предшествующее.
Ранен в живот и ногу... сильная боль и ощущение мокрого и липкого... Я хотел крикнуть, но заставил себя молчать. Рядом были немцы.
Чувствуя, что слабею, я нащупал индивидуальный пакет и попробовал себя перевязать. Но добраться до раны через гимнастерку и брюки оказалось невозможным. Я просунул
- 17 -
бинт к месту, где, я чувствовал, идет кровь, обмотал сверху. Конечно, это была не очень удачная перевязка, но мне стало легче. Вероятно, я снова потерял сознание, так как, когда очнулся, вокруг было совсем тихо; выстрелы доносились откуда-то издалека.
Я вспомнил, что у плетня слева стоял какой-то сарай, отполз еще дальше и попробовал доползти до него.
Я пишу сейчас лишь о том, что я делал, так как не могу вспомнить, какие мысли были у меня в голове. Может быть, только инстинкт самосохранения, желание найти какое-нибудь укрытое место руководили мною в то время.
Я заполз в сарай и лег в углу у кучи соломы. Боль то усиливалась, то ослабевала. Опять стали слышны орудийные выстрелы и разрывы снарядов в деревне. Я вспомнил о часах — было уже три часа ночи. Среди тишины, нарушаемой иногда разрывами снарядов, я вдруг услышал автоматные очереди и разрозненные выстрелы — может быть, наши ворвались в деревню и выбивают немцев? Лежа в своем углу, не в состоянии двигаться, я услышал крик: «Прощайте, товарищи!» — и стон, совсем недалеко.
Я узнал голос воентехника Гулева. Значит, они были совсем близко от меня. Потом все смолкло. Стало ясно, что немцы, прочесывая деревню, а может быть, случайно натолкнулись на мою группу и обстреляли ее.
Что произошло там? Больше я ничего не слышал и никого из этой, группы не видел.
Я лежал, то теряя сознание, то приходя в себя.
Несколько соседних домов начали гореть, подожженные зажигательными снарядами. Блески пламени пробивались через щели сарая, изредка слышались орудийные выстрелы. Что происходит в деревне? Где наши? Что делать? Эти вопросы время от времени возвращались ко мне.
Начало светать, становилось холодно. Я лежал у двери сарая, около груды соломы и вдруг почувствовал у себя под боком что-то твердое — оказалось, это мой револьвер. Как он здесь очутился?
Вдруг дверь открылась, и в сарай осторожно вошла женщина, держа в руках ведро, и направилась в противополож-
- 18 -
ный угол сарая. Задержавшись там несколько минут, она пошла обратно, что-то говоря вполголоса. Она почти поравнялась со мной, когда я тихо окликнул ее. Она вздрогнула от неожиданности и остановилась — молча с испуганным видом глядя на меня. Я спросил ее:
— Кто в деревне?
— Немцы, немцы, — ответила она, — ходят по избам, полна деревня немцев.
— А где наши?
— Отошли за реку.
— А кто на мосту?
— Тоже немцы.
Я решил попросить ее о помощи — мне надо было где-нибудь укрыться.
— Можете ли вы мне помочь? Дайте напиться. Она смотрела на меня с волнением и, видимо, с трудом приходила в себя.
— Я пойду за мужем, — сказала она, — он тут, во дворе, пусть он скажет. Мы к корове пришли, она здесь лежит у нас больная.
Действительно, я только сейчас увидел, что в другом углу сарая на соломе лежала корова.
Женщина вышла, я услышал какие-то голоса и крики на улице. Я лежал и ждал, надо было попробовать встать. Я начал приподниматься, но, по-видимому, потерял сознание, так как вдруг увидел около себя женщину и какого-то плотного, лет 50 мужчину; они стояли и молча смотрели на меня. Я лежал и думал: что делать?
— Что делать с вами, товарищ командир? Кругом немцы, мы и выйти не сможем — они увидят, — сказал мужчина.
Кажется, я хотел что-то спросить, но вдруг резко распахнулась дверь, и в сарай ворвались несколько немцев. Женщина отчаянно вскрикнула, они направили автоматы на нас, и один из них, дав короткую очередь, что-то крикнул. Мужчина поднял руки, я лежал молча и смотрел на них.
Оттолкнув в сторону мужчину и женщину, они подошли ко мне вплотную, один из них направил на меня автомат и крикнул:
- 19 -
— Большевик — комиссар!
Он, по-видимому, хотел выстрелить, но второй, высокий, очевидно, старший, что-то крикнул и отвел его руку. Наклонившись ко мне, он спросил:
— Комиссар?
Я показал рукой на петлицы, они увидели технический значок; тогда двое, наклонившись ко мне и очень быстро обыскав меня, отобрали у меня все находящееся в карманах, ремень и револьвер. Страшная слабость не отпускала меня. Это единственное ощущение, которое осталось у меня в памяти. Они пытались толчками поднять меня; я почувствовал, как кровь заливает мне живот и ногу. Убедившись в невозможности заставить меня двигаться, двое взяли меня под руки и поволокли к выходу. Последнее, что я увидел в сарае, была женщина, которая смотрела на меня и плакала.
Они вытащили меня во двор и, положив на землю, стали о чем-то совещаться. Дальнейшее я помню плохо: на чем-то, похожем на плетеную дверь, меня несли по улице, вдоль которой стояли немецкие машины, вокруг которых ходили и сидели солдаты. Некоторые подходили к нам и что-то кричали; дойдя до окраины деревни, они внесли меня в какую-то избу, которая была набита сидящими и лежащими нашими бойцами и офицерами; все были ранены, многие перевязывали друг друга.
Ко мне подошел какой-то молодой солдат с перевязанной головой.
— Я врач, давайте я посмотрю, что с вами, — сказал он. Встав на колени, он осмотрел меня и покачал головой.
— Ну что? — спросил я.
— У вас, наверное, железный организм.
Как часто потом я слышал эту же фразу... Он сказал, что перевяжет меня; у него была сумка со всем необходимым для перевязки.
Итак, я в плену.
Я не мог до конца осознать этого. Меня лихорадило, хотелось пить. Все, что произошло в следующие две недели, я излагаю кратко — мне трудно восстановить это в памяти.
- 20 -
Городок Сосницы, где я пролежал около десяти дней и где немцы сосредоточили всех пленных, затем Чернигов и Бобруйск, где помещение одного из фортов старой крепости, обнесенное высокими стенами, было до совершенно немыслимой тесноты заполнено ранеными и больными солдатами и офицерами; ужасный воздух, непрерывные стоны, десятки трупов, которые выносились каждый день из помещения, и полная оторванность от внешнего мира — все это создавало атмосферу невероятной подавленности, растерянности и уныния; ощущение постоянного голода, так как вся пища, которую получали раненые, — это поллитра мучной болтушки и сто граммов хлеба. Некоторые раненые и больные равнодушно относились к еде из-за своего состояния. Но большинство буквально голодали. Люди таяли прямо на глазах.
Примерно в начале октября началось какое-то оживление, распространился слух об отправке пленных куда-то на запад. Действительно, открылись ворота форта, через которые обычно проходили только двое-трое немцев из внутренней охраны, вносившие бак с пищей и выносившие умерших, и во двор вошел небольшой отряд солдат. Всем было приказано выйти во двор и построиться. Тяжело раненных вынесли и положили во дворе. Среди них был и я. Произведя подсчет, немцы вывели почти всех и заставили легко раненных взять на руки больных и всех, не способных ходить, и повели к железной дороге, которая проходила метрах в ста от форта. На пути стоял товарный состав из открытых вагонов с высокими бортами. Разбив группы по сто человек, немцы приказали нам заходить в вагоны. Все тяжело раненные и некоторые легко раненные были погружены в один вагон. Высокие борта не позволяли видеть, что происходит вокруг. Слышались только крики немцев и стоны больных и раненых в нашем вагоне. Было так тесно, что лишь незначительная часть сумела лечь, остальные должны были сидеть или стоять.
Чтобы устроиться поудобнее и захватить лучшие места, многие толкали и давили тяжелобольных, которые стонали, кричали и ругались. Мне посчастливилось: погружен-
- 21 -
ный одним из первых, я удобно устроился в углу вагона, полулежа и прислонившись к стенке вагона. Тупая ноющая боль и страшная слабость не оставляли меня. После перевязки, которую мне сделали в форте, прошло уже несколько дней. Каждое движение причиняло сильную боль. Я не мог съесть даже ту микроскопическую порцию, которую давали нам немцы. Санитар, назначенный немцами из числа пленных, назвавшийся медработником, был озабочен собственными переживаниями, голодом и мало обращал внимания на раненых и больных. После перевязки, которую он весьма неумело мне сделал, он больше ни разу ко мне не подошел, считая, очевидно, что нет смысла тратить на меня время.
В самый разгар споров о местах с платформы раздался какой-то крик и на головы спорящих в середину вагона упал бумажный мешок. Чей-то голос по-русски прокричал снаружи:
— Разделите эти сухари на всех. Пища!
Споры немедленно прекратились, и все внимание было сконцентрировано на дележке сухарей. Несколько легко раненных принялись, при настороженном внимании остальных, делить сухари; не обошлось, конечно, без ругани и споров — всем досталось по пять сухарей. Куда мы едем и сколько времени займет наш путь? Все эти вопросы волновали голодных людей. Высказывались различные предположения. Многие начали сразу грызть сухари.
Я осмотрелся вокруг: около меня сидел мужчина лет тридцати с простым приятным лицом — летчик; на его голубых петлицах был виден след от шпалы, рука у него была перевязана. Мы посмотрели друг на друга.
— По-видимому, нам не следует торопиться с сухарями, — сказал он.
— Кто знает, сколько времени нам придется сидеть в этом вагоне и дадут ли нам еще, — ответил я и добавил: — Буду есть по сухарю в день.
— Я тоже, — сказал он.
Мы ели сухари и разговаривали. Он назвал себя и поведал свою историю.
- 22 -
— Я капитан Салютин, был сбит в воздушном бою, — рассказывал он. — После того как мы обстреляли колонну немцев, наш штурмовик атаковали несколько истребителей немцев, я сбил одного, тут они подожгли мой. Я успел выброситься в двухстах метрах от земли на парашюте, и при самом приземлении мне прострелили руку. У вас, вероятно, хуже обстоит дело? — спросил он. — Что у вас?
Я рассказал вкратце, что со мной произошло.
— Да, не повезло, — протянул он. — Черт его знает, что нас ожидает впереди.
Подошел немец и на ломаном русском языке крикнул:
— Всякий, кто высунет голову из-за борта, будет немедленно расстрелян!
Мы ехали пятеро суток.
Трудно последовательно изложить все, что происходило за это время в нашем вагоне. На следующий же день оказалось, что почти все съели свои сухари.
За все это время нам дали только одно ведро воды, которое моментально было выпито оказавшимися с ним рядом. У всех была невероятная слабость.
Каждый день умирали несколько человек. По ночам было очень холодно, и в вагоне все время слышались стон, бред, ругательства и проклятия.
Мы с Салютиным лежали рядом и почти все время молчали, изредка обмениваясь короткими фразами. У него сильно болела рука, но он не только терпеливо переносил боль, но и старался помочь мне.
Поезд подолгу стоял на разъездах и у разрушенных станций. Кто-то сказал, что мы ночью проехали Минск.
При попытке вытащить трупы двое высунувшихся из вагона были застрелены. Пришлось оставить все трупы в вагоне.
Кончался третий день. Мы с Салютиным грызли последние сухари. На нас с жадностью смотрели сидящие и лежащие рядом.
Как это ни странно, я ни разу не терял сознания. Слабость моя все усиливалась. Салютин с сожалением смотрел на меня и, ругаясь сквозь зубы, иногда говорил:
- 23 -
— Когда же нас, в конце концов, привезут куда-нибудь? Обидно, что мы ничего не можем предпринять и подохнем здесь в вагоне.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 21.27.03 | Сообщение # 107 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26518
Статус: Отсутствует
| 3. Барановичи
Поезд остановился поздно вечером, было холодно и совершенно невозможно было спать. Так прошла ночь. Начало светать.
Вдруг мы услышали какой-то шум. Кто-то попытался осторожно выглянуть за борт.
— Стоим около каких-то зданий, — сообщили нам. — Немцев около пулеметов нет.
Через каждые два вагона стояли открытые платформы с пулеметами на небольших вышках с дежурящими около них немцами. Выстрелы, которые то и дело раздавались по дороге, были выстрелами охраны, пристреливающей высовывающихся из-за бортов пленных.
— Выгружайся! — закричал кто-то.
Действительно, к нашему вагону подошли и опустили один борт. Мы увидели недалеко от полотна железной дороги несколько зданий, высокую стену с железными воротами и колонну пленных, стоящих около ворот. С обеих сторон стояли автомашины и пулеметы, направленные на эшелон и пленных.
— Выходите из вагонов! — крикнул кто-то. Несколько человек спрыгнули, остальные были не в состоянии двигаться и продолжали лежать. В вагон залезли несколько немцев и начали сбрасывать лежащих: стоны и крики поднялись в вагоне. Салютин сказал:
— Надо выходить, а то нас тоже сбросят. Он отошел и вернулся с двумя нашими солдатами, которые собирались спрыгнуть.
— Давайте поможем товарищу, — сказал он. Они подтянули меня к краю вагона. — Ну, теперь мы слезем.
Увидев какую-то деятельность, немцы не тронули нас и занялись лежащими, заставив нескольких человек сбрасывать трупы. Мы благополучно выгрузились. Все лежали или сидели у своих вагонов. К нам подошли несколько
- 24 -
человек, по-видимому, санитаров, с повязкой Красного Креста, во главе с немцем. Он что-то, резко и грубо покрикивая, приказал им.
— Мы перенесем вас сейчас в госпиталь лагеря, — сказал один из них, пожилой с седой бородой. — Я врач, здесь очень плохо — добавил он, —но мы делаем, что можем.
Подошла группа наших пленных, по-видимому, из уже живущих в лагере, и понесли меня и нескольких других на руках к воротам, рядом со мной пошел Салютин. Я слышал его разговор с одним из несущих.
— Куда это нас привезли?
— Это Барановичи — бывшая польская тюрьма, — ответил тот. — Ну, вы увидите, что это за тюрьма, почище всяких тюрем.
Перед воротами мы остановились, нас пересчитали, и мы двинулись дальше. Мы вошли в большой квадратный двор, обнесенный со всех сторон высокими, метров десять, каменными стенами; по углам стояли вышки с пулеметами, внутри во дворе, у стен, стояло несколько зданий, весь двор был заполнен сидящими и лежащими пленными, у всех был необычайно изможденный вид. Нас внесли в одно из зданий. Невероятно спертый воздух; длинный темный коридор; с обеих сторон — железные двери с глазками. Меня внесли в одну из них. Небольшая камера с деревянными нарами в пять этажей была битком набита ранеными; на полу и под нарами тоже были люди. Салютин прошел вперед и, показывая на угол, сказал:
— Может быть, здесь можно устроиться. Потеснитесь немного, — и меня положили между двумя неподвижно лежащими, по-видимому, тяжело раненными.
Итак, это Барановичи. Здесь я прожил почти год — до июня 1942 года.
Мне придется остановиться на описании лагеря. Я уже писал, что лагерь этот прежде был тюрьмой, расположенной на окраине города в развилке железных дорог, идущих на запад, в Варшаву, и на восток, в Минск. Это был квадрат со стороной 250—300 метров, обнесенный со всех сторон
- 25 -
массивными каменными стенами, с одним выходом через двойные железные ворота. Между первыми и вторыми воротами с обеих сторон — помещения для охраны. Внутри несколько капитальных зданий тюремного типа, большой двор. Службы: кухня, прачечная, мастерские и др. Вся тюрьма была рассчитана, очевидно, не больше чем на 800 человек. В момент нашего прибытия в этом лагере было 17 тысяч человек. Все помещения были забиты ранеными и больными. Их было около 5 тысяч человек. Остальная масса пленных, среди которых было очень много легко раненных и больных, размещалась прямо во дворе. Почти все они погибли в течение зимы, так как холод, голод и болезни ежедневно уменьшали численность лагеря на 200—300 человек.
Те немногие, кто попал в закрытые помещения, могли быть довольны уже тем, что им не грозило превратиться в окоченевший труп на тридцатиградусном морозе. Нам еще предстояло слышать по ночам стоны и плач замерзающих под окнами людей.
Несмотря на возможность построить сколько угодно бараков на территории лагеря из леса, огромные штабеля которого стояли рядом с тюрьмой, охрана лагеря под страхом расстрела запрещала строить даже землянки.
Это было совершенно хладнокровное убийство тысяч людей, обдуманное и запланированное.
Бараки начали строиться только летом, когда из 17 тысяч человек в живых осталось всего 2—3 тысячи — те, кто находился в зданиях.
Как часто приходилось видеть это спокойное и методическое умерщвление людей!
Небольшая группа военнопленных врачей, фельдшеров и санитаров, добровольно вызвавшихся обслуживать так называемый лагерный лазарет, героически боролась за жизнь раненых и больных. Полное отсутствие медикаментов и перевязочных материалов делало эту задачу очень тяжелой, если не безнадежной.
Впервые в этом лагере меня внимательно осмотрели в лазарете несколько врачей.
- 26 -
— С кишечником все в порядке, — сказал один из них, — осколочное поверхностное ранение, а с ногой совсем не страшно, да и с рукой пустяки. — Он смотрел на мои раны и продолжал: — Поскольку вы уже не отправились на тот свет, от ран вы не умрете. У вас железный организм, — ободрил он меня.
Промыв раны, он впервые хорошо перевязал меня. Я пожаловался на слабость.
— Так и должно быть — вы потеряли много крови. Ничего, обойдется.
Тяжелое настроение не покидало всех, редкие слухи, проникавшие сквозь стены лагеря, говорили о том, что наши войска отходят все дальше и дальше на восток, огромные территории, захваченные немцами, наши города и села... — все это в соединении с лагерной обстановкой не укладывалось в голове и мучительно переживалось всеми. Мучило сознание безысходности и постоянные разговоры о ежедневной гибели сотен людей, голоде, издевательствах немцев, совершающих ежедневные налеты на лазарет, рассказы о том, что происходит во дворе лагеря.
Ежедневный рацион всех пленных, независимо от состояния, составлял один литр супа, выдаваемого дважды в день, утром и вечером. Суп из пригоршни крупы, без каких-либо признаков жира и 150 граммов хлеба. Всем, кто не умирал от ран, болезней, холода, предстояла медленная смерть от голода. Эта перспектива ожидала всех и всеми осознавалась.
Ежедневно в лагере и в нашей камере появлялся немецкий санитар — это был единственный представитель немецкой медицины, которого мы могли видеть. Целью его обхода, по-видимому, являлась регистрация количества умерших за сутки, которое он аккуратно заносил в свою записную книжку. Попутно он также ругал и избивал больных и раненых, которые недостаточно быстро, по его мнению, реагировали на команду «Смирно!». Можно было думать, что существует какое-то задание относительно количества отправляемых ежедневно на тот свет, и он являлся для того, чтобы проверить, как оно выполняется.
- 27 -
Его сопровождала группа наших врачей, и было больно смотреть, как безуспешно пытались они уговорить санитара дать какое-либо лекарство или перевязочный материал.
Я слышал, что у немцев находится большое количество медикаментов и перевязочных материалов, захваченных в Минске, и что ничего не может быть получено оттуда, несмотря на смерть тысяч людей из-за отсутствия этого. Было ясно, что это входит в их планы уничтожения людей.
Ежедневно ко мне заходил Салютин, который находился в другом здании. Он пользовался некоторой свободой передвижения, так как его почти зажившая рука позволяла ему выполнять санитарную работу внутри лазарета. Он часто рассказывал мне обо всем, что происходило в лагере.
Так прошли ноябрь и декабрь — я все лежал, не зная, когда смогу встать. Рана на животе все не затягивалась. Правда, раны на ноге и руке уже зажили и не доставляли мне хлопот.
Как-то Салютин пришел ко мне взволнованный и рассказал, что большую группу командиров, которых давно уже отделили и содержали в подвале одного из зданий, повели в карцер — это была верная и скорая смерть, так как из карцера никто не выходил живым.
Как правило, карцер периодически очищался согласно спискам, предварительно составленным лагерным гестапо. Оттуда выводили людей и расстреливали за стенами лагеря. Эти командиры подозревались в принадлежности к партии большевиков или в антинемецких разговорах.
Я спросил:
— А какие же разговоры, по мнению немцев, должны вестись среди пленных, как не антинемецкие? Ведь это же естественно!
— Нас, — сказал он, — осталось уже только двести пятьдесят командиров, считая и тех, кто в лазарете. А было шестьсот. Все оставшиеся в живых так истощены, что вряд ли выдержат еще несколько месяцев.
- 28 -
Положение с офицерами усугублялось тем, что, живя в невероятной скученности в подвале, сыром и темном, они задыхались в спертом воздухе.
Два раза в день, независимо от погоды и состояния людей, за исключением явно неспособных двигаться, нас выстраивали у подвала, где производилась перекличка. По команде «Смирно!» люди под снегом, в сильный мороз, полураздетые, в рваной обуви или вообще босые должны были стоять часа три. Как правило, во время переклички несколько человек умирали. Многих товарищи на руках уносили обратно в подвал.
Что можно было сказать о лазарете и моей камере? Только на второй месяц пребывания там я стал присматриваться к окружающему. Около 70 человек помещалось на нарах в камере, рассчитанной, очевидно, на 10 арестантов. Помещение совершенно не отапливалось. Надо полагать, что собственным дыханием мы в достаточной степени его согревали, так как старой шинели, которой я укрывался, было достаточно, чтобы я не мерз. Все обитатели камеры разбились на группы. Люди объединялись по общности характеров, кто-то находил земляков, кто-то был из одной части, некоторые просто сроднились в первый период пленения.
Я не упоминал о женщинах, их было человек 15. Это были в основном медработники, захваченные в плен в санитарных пунктах или в окружении. Почти все — молодые девушки; они жили в одной камере в конце лазарета и выполняли обязанности сестер. Странно и больно было видеть их среди этой обстановки; грязь, кровь и смерть окружали их. Они мужественно исполняли свои обязанности, делая перевязки и оказывая помощь и услуги тяжело раненным и больным. Нашу камеру обслуживали две девушки — Нина и Валя; обе медицинские сестры. День и ночь по очереди они дежурили в лагере. Часто одна из них, Нина, подходила ко мне и спрашивала: можно ли рассчитывать на скорое окончание войны? что с нами будет? почему все так происходит? Ей казалось почему-то, что на все эти вопросы я смогу дать достаточно убедительные и исчерпывающие ответы.
- 29 -
Я не хотел ее разочаровывать, а между тем все эти вопросы у меня самого вертелись в голове, не давая покоя. Самое ужасное и непонятное было в этом непрерывном и методическом умерщвлении людей, которое так спокойно осуществляли немцы.
Неужели в них ничего нет человеческого? Ведь это не просто жестокость. Это что-то такое, что не может укладываться в сознании нормального человека. А между тем мы все были свидетелями и жертвами этого процесса. Потом, в другой обстановке, в тысячу раз более ужасной, чем эта, я часто вспоминал это время, когда мне казалось, что ничего не может быть хуже того, что нас окружало здесь.
Несколько позже Нина погибла, и я узнал обо всех подробностях ее гибели, вернее — убийства.
Она дежурила ночью в нашей камере. Утром, на рассвете, это было в январе, обычный шум и волнение, с которым всегда ожидали прихода немца-санитара, мы услышали раньше, чем обычно. В камеру вошли немец и двое солдат из охраны. Он посмотрел в бумажку, перевел взгляд на сестру и сказал что-то солдатам. Один из них схватил ее за плечо и толкнул в сторону двери.
— Юде, — крикнул он, — комм шнель!
Мы поняли: еврейка, иди скорей. Почему — еврейка? Мы знали, что она русская. Никто ничего не понимал. Однако было ясно, что это значит. Мы знали, что всех евреев немцы в самом начале уничтожили. И только время от времени мы узнавали, что из массы пленных они обнаруживали по каким-то признакам случайно уцелевших евреев, выводили и расстреливали их за лагерем.
Нина с недоумевающим лицом вышла, и кто-то отчаянно выругался.
— Эх, пропала бедная Нина! — сказал мой сосед. Через несколько часов зашел Салютин и рассказал о том, что произошло потом.
Нину вывели во двор и повели к выходу. Она была без шинели, в тапочках, сшитых кем-то из пленных из куска шинели, с непокрытой головой. Там стояла машина, в которую клали вынесенных из карцера полуживых людей.
- 30 -
Солдаты жестами приказали ей подняться в машину. Она поняла, по-видимому, что ее ожидает, стояла у борта машины с закрытыми глазами и молчала. Солдат, ударив ее по голове прикладом, сбил ее с ног. Все молчали кругом, у входа стояла группа пленных, отделенная воротами, и смотрела на эту картину. Они начали кричать, но с вышки раздалась пулеметная очередь, и все замолчали. Нину подняли и бросили в кузов машины на лежавших там умирающих или уже мертвых людей. Машина ушла. Один из врачей слышал разговор санитаров: ее считали еврейкой, и этого было достаточно.
Весь день в камере все молчали и не смотрели друг на друга. Я видел, как многие плакали. Бессильные что-либо сделать, мы могли только ругаться и скрежетать зубами от ярости.
Мне придется дальше рассказать и о Вале, и о той роли, которую она сыграла в дальнейших событиях, разыгравшихся в лагере и связанных со мной.
В лагере началась эпидемия сыпного тифа; уже давно врачи предсказывали ее. Невероятная вшивость и грязь должны были дать свои результаты. С первых же дней заболевало по 100—150 человек ежедневно. Все чаще и чаще из нашей камеры выносили по утрам трупы. Каждый день освобождались места, которые заполнялись пленными со двора лагеря. Мы слышали, что в лагере объявлен карантин, и ни один немец и никто со стороны не проникал во двор лагеря. Только один раз в неделю, одетые в противоипритовые костюмы, в лагерь входили несколько немцев и, проходя по помещению, молча осматривали все вокруг и уходили. Почти все были уверены, что и их не минует участь заболеть.
Мои соседи и справа и слева почти одновременно заболели и умерли: первый — через 5—6 дней от отека легких, второй — через 12 дней, не приходя в сознание, во время кризиса. Я ждал своей очереди...
Действительно, через десять дней, когда почти вся камера целиком обновилась, я утром почувствовал сильную головную боль и ломоту во всем теле. «Тиф!» — сразу по-
- 31 -
думал я. Измерил температуру — 38. Валя качала головой:
— Вам только этого не хватало!
На второй или третий день я потерял сознание. Все дальнейшее, что произошло со мной в течение трех недель, я записал со слов тех, кто потом рассказывал мне об этом, и в первую очередь со слов Вали.
Потеряв сознание, я лишь изредка приходил в себя. В таком состоянии я пробыл десять дней.
Отчаянные попытки врачей разместить всех заболевших и сгруппировать их вместе, изолировав от остальных, не давали результатов. Тифозных было слишком много.
На шестой или седьмой день болезни я считался уже безнадежным, и на меня перестали обращать какое-либо внимание. Лишь Валя, как мне говорили те, кто сравнительно лучше себя чувствовал и наблюдал все это, иногда подходила и давала мне пить, приводила в порядок место, где я лежал. Эта процедура, конечно, должна была вызвать у многих брезгливое чувство. Однако она терпеливо все делала. Я лежал худой, как скелет, и был, очевидно, больше похож на труп, чем на еще живого человека.
На 8—9-й день в камеру вошел санитар — врачи просили его о дополнительных помещениях, так как люди умирали в коридорах, под нарами и прямо во дворе и не всегда было возможно вовремя обнаружить, жив ли еще человек. Санитар осмотрелся кругом и, увидев меня и еще двух в таком же состоянии, спросил:
— А вот места. Почему они лежат здесь, когда они уже мертвы?
— Нет, они пока живы, — ответил врач.
— Это все равно, экономьте места, они все равно умрут. Вынести их в мертвецкую!
Он стоял и смотрел, как меня и еще двух других наших санитары вынесли в коридор, а затем в помещение, куда складывали трупы; не зная толком, в чем дело, они сделали то, что обычно делалось со всеми мертвецами, — раздели и бросили нас на груду трупов. Одежда была в лагере на вес золота. Так мы, еще живые, были превращены в мертвых!
- 32 -
Потрясенная всем происходящим, Валя после ухода санитаров побежала в коридор. Она рассказывала, что ей не сразу удалось проникнуть в мертвецкую, так как ее вызвали куда-то в другую камеру. Кроме этого, в здании еще был немец, и она боялась, что он что-либо заметит.
Вероятно, я на какой-то момент, будучи уже в мертвецкой, пришел в себя, так как проходившие через несколько часов мимо этого помещения санитары услышали мой слабый крик и стоны. Они открыли дверь и увидели, что кто-то шевелится на груде голых трупов. Они побежали к врачу и по дороге встретили Валю.
— Это майор, — сказала она и вошла в мертвецкую.
Через несколько минут они несли меня обратно; двое других были уже мертвы, и помощь им была не нужна.
Случайность, которая так часто потом спасала меня от смерти, и на этот раз оставила меня в живых.
Необычность этого происшествия привлекла ко мне особое внимание, которое, очевидно, сыграло свою роль в последующих событиях. На фоне лагерной жизни, в обстановке полного равнодушия и всеобщей подавленности, этот факт заставил, ненадолго правда, говорить о нем и в лазарете, и в лагере. Я пришел в сознание уже на следующий день. Отчаянная слабость, постоянный шум в голове и звон в ушах, полное отсутствие аппетита — вот что запомнилось мне надолго. Последнее было тем более странно, что та небольшая часть пленных, перенесших тиф и выздоравливающих, испытывала тифозный голод, который доводил их до потери рассудка. Постоянное ощущение голода у перенесших тиф во много раз усиливалось.
Было тяжело смотреть, как взрослые люди превращались в малых детей и плакали по поводу нечаянно разлитой ложки супа или несправедливости при его распределении. Несколько позже стало ясно, почему я не испытывал всего этого. Постоянно усиливающаяся боль в животе в области раны не давала мне покоя. Уже несколько ночей я почти не спал. Я несколько раз обращался к врачу и сестре во время их посещений. Постоянно занятые с утра до вечера, они не придавали особого значения моим жало-
- 33 -
бам. Боли все усиливались. Я не находил себе места... Соседи, обеспокоенные моим состоянием, сами обратились к врачу. Он осмотрел меня.
— Ничего особенного, — сказал он, — горячую воду на живот, и все пройдет.
Однако ничего не помогало. Совершенно ослабевший, я лежал и не мог даже говорить. Вечером у моих нар стояли несколько врачей. Они совещались: что делать? Осматривали меня, мою рану и о чем-то спорили. Они ушли, а через час ко мне подошел молодой хирург Смирнов, о котором говорили, что он с исключительным искусством и смелостью делает всякие операции в тех чудовищных условиях, которые были в лазарете. Он сказал мне:
— У вас, по-видимому, перитонит, и нужна немедленная операция. Мы должны попробовать найти у вас источник инфекции. Я должен вам сказать откровенно, что надежды на то, что вы выживете, очень мало. Вы слишком истощены. Однако, если мы сейчас сделаем операцию, есть шанс, что вы выживете. В противном случае утром все будет кончено. Мы с вами в таких условиях, что мне нет смысла от вас что-либо скрывать.
Что я мог ответить ему на это? Я чувствовал, что уходят последние силы.
— Но наркоза у нас нет, и вообще... — добавил он и махнул рукой.
Я кивнул. Он быстро ушел и вернулся с санитарами и Валей. Они положили меня на носилки и понесли в помещение, которое служило операционной. Это была единственная более или менее светлая комната с большим деревянным столом. Меня раздели и положили на стол. Был уже поздний вечер — комнату и стол освещала керосиновая лампа, так как крошечной электрической лампочки было явно недостаточно для освещения.
Дальнейшее — операция продолжалась более часа — я запомнил как что-то нереальное. Невероятная боль и голос врача, стоящего у моего изголовья:
— Ну, еще немного, осторожно! — время от времени шепотом говорил он хирургу.
- 34 -
Я очнулся на своих нарах. Меня поили кипятком. Страшный озноб сотрясал меня. Я не помню всего дальнейшего. Через какой-то промежуток времени я увидел Салютина. Он сидел на нарах с печальным лицом и о чем-то меня спрашивал: после некоторого усилия я наконец понял, что он спрашивает, есть ли у меня какие-нибудь документы. Он потом говорил мне, что в ответ на это я сделал попытку улыбнуться и шепотом, я не мог говорить громко, сказал:
— На этот раз действительно конец!
Он меня даже не пытался разуверить, Я так и не узнал, что они со мной делали во время операции: хирург Смирнов через два дня заболел и вскоре умер. Остальные врачи, присутствовавшие при операции, и Валя были увезены в другой лагерь. Я их больше не видел. Правда, Салютин рассказывал мне, что операция — этот один шанс — спасла меня, иначе... еще несколько часов — и меня не было бы в живых.
Прошло три-четыре дня после операции. Отчаянная слабость не покидала меня. Измерив мой пульс (140 в минуту) и температуру (35,4), врач сказал:
— Да-с! Не хотите бороться, надо что-то сделать. Вечером он подошел ко мне, держа в руках стакан с какой-то жидкостью и несколько красных таблеток:
— Вот, запейте их, это самогон. Мы достали у ребят из команд, работавших за лагерем.
С трудом проглотив пять или шесть таблеток, я запил их самогоном. Меня тут же вырвало.
— Ничего, — сказал врач, — что-то осталось. Вечером у меня подскочила температура, я весь горел. К моему удивлению, врач был доволен:
— Ну вот, ваш организм начинает бороться. Будем надеяться на лучшее.
Действительно, температура постепенно спадала, а самочувствие улучшалось.
Был уже май, когда я смог в первый раз сесть на нарах. Становилось уже тепло. Итак, почти год как я в плену.
Салютин теперь подолгу просиживал у меня на нарах и рассказывал о том, что произошло за это время в лагере. Он был один из немногих счастливцев, избежавших сып-
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 21.28.09 | Сообщение # 108 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26518
Статус: Отсутствует
| - 35 -
няка. Рана его совсем зажила, и он чувствовал себя сравнительно хорошо. Он говорил мне, что врачи считают мой случай из ряда вон выходящим.
— Было все за то, что вы не выживете, и все же вы живы! У вас какой-то необыкновенный организм.
У меня появился аппетит, и я его с трудом удовлетворял благодаря заботам Салютина и санитаров, выпрашивающих для меня лишние полтарелки супа.
Лошадь, которая была доставлена на кухню, спасла меня: они украли несколько костей и варили мне бульон, который я с жадностью поглощал.
Салютин рассказал мне (я был удивлен, как моя память не сохранила этот эпизод): уже через несколько часов после операции стало ясно, что только переливание крови может меня спасти. Но где же достать кровь? Все были так истощены, что было бы смешно просить кровь у кого-нибудь из пленных.
В течение суток они искали донора и, уже отчаявшись, получили согласие повара лагерной кухни. Он дал 400 граммов своей крови. Эта кровь, как говорил Салютин, сыграла решающую роль в моем спасении.
Я просил дать мне возможность повидать повара и поблагодарить его. Только через два месяца я смог это сделать.
Эпидемия сыпного тифа почти прекратилась. В лагере осталось совсем мало пленных, может быть, только две или три тысячи, рассказывал Салютин, Все безнадежные, по мнению немцев, были помещены в один барак, туда никто не ходил, и немцы запретили носить туда пищу, да они и не могли ее получать, так как были не в силах двигаться, а помогать им было некому — вход туда был запрещен. Их осталось там 300—400 человек. Каждый день оттуда выносили 50—60 трупов. Это была такая картина, что он не мог выдержать, когда заглянул туда. Они лежат вповалку — живые вместе с мертвыми, нечистоты, грязь, ужасный воздух, непрерывный стон. Его называли бараком смерти.
— Карантин еще действует, — рассказывал он, — но немцы уже ходят в лагерь, правда только в противоиприто-
- 36 -
вых костюмах. Никто не ведет учета умерших и не интересуется их именами. Пленные умирают в полной безвестности, их закапывают в общие ямы, за лагерем. Из группы командиров осталось в живых всего 100—120 человек, и то часть из них скоро умрут.
Он назвал мне несколько фамилий, я знал их, так как в Бобруйске и в дороге сталкивался с ними, их уже нет в живых. Многих немцы расстреляли, как ту первую партию, о которой я слышал вначале, и только часть из них умерли от болезней и голода.
Он рассказывал, что во время моего беспамятства и бреда ко мне часто подходил один из пленных, из Западной Украины, который, по слухам, работал в лагерном гестапо и выполнял функции шпиона. Он слушал мой бред, но ничего не мог понять- так как я почему-то все время говорил о Японии.
— В конце концов он, по-видимому, отчаялся что-либо выудить у вас и больше не подходил.
Я смутно вспоминал, во время его рассказа, что мне действительно казалось, и это было даже тогда, когда временами я приходил в себя и сознавал окружающее, что я нахожусь в Японии и заключен в японскую тюрьму... может быть, потому, что в камерах на стенах висели деревянные полки для посуды арестантов, сделанные в каком-то китайском или японском стиле и оставленные здесь еще с того времени, когда здесь была тюрьма. Одна из полок была прямо напротив моих нар.
Я не понимал, почему мне было оказано такое внимание со стороны гестапо, только потом, значительно позже, мне стало ясно, чем это было вызвано. Тогда я вспоминал этот эпизод и многие другие, которые были звеньями внимательной слежки за мной. Тогда же, во время разговора с Салютиным, я ни о чем не догадывался, да и не мог, конечно, догадаться.
Уже месяц, как из числа более крепких пленных, поселив их в отдельном бараке, немцы организовали несколько рабочих команд, которые выполняли различные работы за пределами лагеря. Это было большим облегчением, так как
- 37 -
позволяло в результате общения с местным населением получать некоторые продукты питания.
Правда, все это было связано с большим риском, так как конвой расстреливал на месте тех, кто разговаривал с прохожими или брал что-либо у них. Но так или иначе, некоторое количество продуктов попадало в лагерь.
Все это не распространялось, однако, на офицеров, которым категорически запрещалась какая-либо работа вне лагеря.
Было объявлено, что попытка присоединиться к рабочей команде будет рассматриваться как попытка к бегству и виновные будут расстреливаться на месте. Позже все изменилось, и офицеров стали использовать на самой тяжелой работе.
Эпидемия сыпного тифа как будто закончилась. Можно было, конечно, дождаться, пока в лагере не останется живых людей, однако немцы по какой-то причине решили принять меры против массовой вшивости среди нас. Первым мероприятием было мытье в лагерной — бывшей тюремной — бане. Дошла очередь и до нас. После раздевания в предбаннике — там наша одежда проходила санобработку, мы были загнаны в полутемную баню, где под душем могли стоять сразу человек десять. Я встал с кусочком мыла под душ у стены, выкрашенной в серый цвет, и мне показалось, что стена колышется. Вглядевшись, я с ужасом увидел, что вся она покрыта сплошным толстым слоем шевелящихся вшей! Я в ужасе огляделся — то же самое было и на других стенах: вши, заползшие на них с тел моющихся. Сколько раз впоследствии с содроганием вспоминал я эту невероятную картину!
Через рабочие команды в лагерь стали проникать кое-какие сведения о событиях, происходящих на фронте. К несчастью, эти сведения носили неутешительный характер — наши войска продолжали отступать.
Огромные территории нашей Родины были уже в руках немцев. Шли бои за Крым, и Севастополь был в осаде, немцы были уже на подступах к Кавказу. Это несчастье было так огромно и тяжело, что с трудом осознавалось даже
- 38 -
теперь, когда прошел уже год с начала войны. Неужели так нигде и не будет дан отпор немцам? Ни одной победы?
Правда, наши говорили, что уже давно немцы-конвоиры перестали говорить о Москве, тогда как сначала они считали захват Москвы делом ближайших дней. Но мы не знали, молчали они потому, что немцы были отброшены от Москвы, или потому, что наступательные операции переброшены на другие участки фронта. Хотелось верить в первое, но не было никаких подтверждающих сведений. Наши рассказывали, что конвоиры злорадствуют по поводу скорого окончания войны и разгрома Советского Союза.
В лагере время от времени появлялись листовки, которые немцы расклеивали на стенах, в них извещалось об огромных количествах пленных, трофеях, занятых городах и неизбежности разгрома.
Я знал о безудержном хвастовстве немцев, но наше отступление, занятые территории, абсолютное спокойствие немецкого тыла говорили о том, что бои идут где-то далеко на востоке. Даже в воздухе было все спокойно.
Из лагеря было сделано несколько попыток к бегству. Однако десятиметровые стены являлись надежным препятствием. Только одному удалось благополучно скрыться, остальные были пойманы и расстреляны. Я узнал, что в соседнем лагере лежал раненный в ногу майор. Его нога зажила в достаточной степени, и он попросил выпустить его во двор. Ночью вдвоем они связали из обмоток веревку и, взобравшись на крышу прачечной, попытались спуститься наружу. Его спутник — молодой лейтенант — благополучно спустился, но майор не успел. Веревка оборвалась, и он упал, сломав раненую ногу. Его подобрали уже за полотном железной дороги, которую он переполз, несмотря на сломанную ногу. Его привели в лазарет и приказали вылечить. В течение двух месяцев он лежал в лубках. Никто не понимал — почему его лечат? Почему не расстреляли сразу? Какие-то расчеты заставили немцев сделать это после. Его на костылях увезли в гестапо и расстреляли за лагерем после допроса.
- 39 -
Двое врачей ускользнули ночью через выгребную яму, которая из уборной имела сообщение с территорией за стеной. Их поймали через неделю в деревне, далеко от города, и привезли в лагерь. Рассказывали, что их нельзя было узнать после того, как они были пропущены через гестапо, — окровавленные и распухшие, они лежали без сознания в бараке и оба умерли, не приходя в себя...
Это были единственные случаи побегов, если не считать двух-трех попыток в рабочих командах. Там действовал закон: за каждого убежавшего — десять повешенных из той камеры, откуда убежит кто-либо. Это, видимо, останавливало всех.
Часто с Салютиным мы беседовали на тему о возможности побега, и всякий раз наши мечты об этом заканчивались сознанием невозможности осуществления чего-либо в этом направлении, пока я не окрепну в достаточной степени. Салютин не хотел предпринимать что-либо без меня, собирал, готовясь к этому моменту, все необходимые сведения и проводил кое-какие подготовительные мероприятия. Мои рука и нога зажили, и врач утверждал, что недели через две можно будет снять повязку. Хуже обстояло дело с раной на животе. Общее истощение мешало заживлению раны, и, несмотря на то, что я уже мог вставать и делать несколько шагов по камере, она все еще не закрывалась.
Как-то Салютин с санитаром торжественно принесли и вручили мне пару костылей, которые они смастерили из двух палок. Они предложили мне выйти к входу в барак и подышать свежим воздухом. Я вышел с их помощью на порог. Была уже середина мая, я вдохнул чистый воздух, и необыкновенное ощущение охватило меня. Мое состояние было подобно опьянению, я подумал — вероятно, то же самое испытывали арестанты, выпущенные после долгого пребывания в камерах без доступа свежего воздуха и света. С этого дня я часто сидел у входа л наблюдал за всем, что происходило на территории лагеря. Двор, совершенно забитый людьми в октябре прошлого года, теперь был почти пуст. В различных углах стояли, сидели и лежали
- 40 -
небольшие кучки уцелевших пока после всех ужасов зимы военнопленных; худые, как скелеты, вялые и мрачные, эти люди грелись на солнце, некоторые из них подходили ко мне и, здороваясь, говорили, что они узнают меня и слышали о моем «визите» в мертвецкую.
— Теперь вам уже ничего не страшно. Хуже этого уже ничего не может быть, — говорили они.
Сколько раз потом, попадая и находясь в положении во много раз более тяжелом, я вспоминал эти разговоры!
Дни проходили, я продолжал пользоваться костылями, но уже был в состоянии выходить во двор. По лагерю разнесся слух, что советское правительство в своей ноте обнародовало перед общественностью всего мира неслыханные зверства, которые творили немцы в лагерях для военнопленных. Это известие чрезвычайно обрадовало всех прежде всего потому, что показало — наша судьба беспокоит Родину.
Многое в жизни лагеря вскоре заставило нас поверить в достоверность этого сообщения; несколько улучшилось питание. Это улучшение было настолько незначительным, что, конечно, не могло дать ощутимых результатов. Однако в лагере, где каждая малая крошка хлеба и ложка супа значили так много, это было воспринято как результат воздействия этой ноты. Как-то на стенах лагеря появились немецкие листовки, в которых говорилось о том, что жестокое обращение и голод, вызвавшие массовую смертность в лагерях, были происками агентов Москвы, которые сознательно ухудшали положение в лагерях. Смехотворность этих аргументов и наглость, с которой немцы писали об этом, для тех, кто был живым свидетелем неслыханного режима, были очевидны, однако доказывали нам всем, что сведения о том, что творится в лагерях, проникли не только в Советский Союз, но и в другие страны, заставив немцев принять какие-то контрмеры.
В лагере стали распространять газету, которую издавали немцы для военнопленных на русском языке. Омерзительной низкопробной клеветой были насыщены страницы этой газеты. Иногда, читая между строк, можно было,
- 41 -
несмотря на продолжающееся наступление и внешние успехи, почувствовать некоторую тревогу немцев за будущее. Часто можно было читать и о том, что немцы, озабоченные ожесточенным сопротивлением как Красной Армии в целом, так и отдельных солдат и офицеров, начинают понимать, насколько зверства в лагерях и на оккупированных территориях повышают сопротивляемость армии и порождают стихийное партизанское движение. В газетах помещались призывы немцев к населению не помогать бандитам, как они называли партизан.
Я поражался тупости фашистов, не понимающих, что их призывы и сообщения оказывают обратное действие.
Все это радовало, заставляя надеяться на благополучный исход войны и разгром немцев. Окружающие часто обращались ко мне с вопросами и за советами. Газета давала очень богатый материал для поднятия духа измученных и потерявших, во многих случаях, всякую надежду людей. Конечно, не на это рассчитывали немцы! Они и не догадывались о том, какое толкование дается их статьям со стороны большинства пленных.
Май подходил к концу, становилось совсем тепло. Холод, этот самый страшный бич для обитателей лагеря, уже не отправлял на тот свет ежедневно сотни истощенных людей. Люди впитывали жадно тепло солнца, и хотя, казалось бы, ничто пока не предвещало окончания бедствиям, было заметно, как приободрились пленные.
Мы уже начали серьезно думать и говорить о бегстве из лагеря. Салютин и Белополов часто приходили ко мне, и мы обсуждали возможные варианты задуманного.
За последний месяц я сблизился с Белополовым. Это был профессор-металлург из Москвы, сотрудник Академии наук, аттестованный задолго до войны как капитан инженерных войск. Он в самом начале войны был вызван на призывной пункт и уже через несколько часов ехал на фронт — командиром строительно-дорожного батальона.
Я знал обстановку первых дней войны, внезапность ее начала. Отсутствие времени для спокойного планирования
- 42 -
мобилизации, а также отбора тех, кто был нужнее в промышленности, а не на фронте, часто порождало вначале такие случаи, как использование ученого-металлурга в качестве капитана — строителя дорог.
Когда я выражал свое удивление по поводу явной нецелесообразности этого, Белополов говорил, что ни у академии, ни у него не было времени на обдумывание создавшейся ситуации; все произошло так внезапно и быстро, что не было времени поставить в известность академию. «Кроме того, — говорил он, — я не считал возможным поднимать этот вопрос: раз меня призвали в армию, значит, я был нужен там».
Это было очень похоже на обстоятельства моего призыва в армию. Значительно позже, в другое время и в другом месте я часто слышал от пленных, что уже через 2—3 недели после первых дней призыва в армию всех, стоящих на учете, многие специалисты были оставлены для работы в промышленности.
Белополов после первого же для него боя под Гомелем попал в окружение и был захвачен в плен вместе с группой солдат и офицеров, израсходовавших все свои боеприпасы. Весь путь от Бобруйска до Барановичей мы проделали вместе, он лежал в той же камере, что и я, и тоже перенес сыпной тиф.
Он знал все о моей болезни, включая мертвецкую. Объединяло нас также то, что оба мы были из Москвы. Ему было около 50 лет. Разностороннее образование и эрудиция делали его интересным собеседником, и мы часто и много с ним разговаривали. Конечно, главной темой наших разговоров была война, наша судьба и будущее.
Мы оба считали, что головокружительные успехи немцев — очень неустойчивое и непрочное дело, и, конечно, можно и нужно ожидать перелома. Будем ли мы свидетелями и участниками его — это тоже было предметом наших разговоров. Да и не только наших. Все в лагере думали об одном: зима с ее ужасами, гибель тысяч наших — все это было как будто позади, но все еще слишком свежо в памяти оставшихся в живых.
- 43 -
Как-то мы узнали, что к немецкой охране лагеря прибыло подкрепление в какой-то странной форме и охранники говорят по-русски. Через несколько дней стало известно, что это западные украинцы, завербованные немцами во вспомогательные войска. Действительно, мы стали видеть на постах молодых солдат, которые иногда заговаривали с пленными. Мы видели — они стыдятся своей позорной роли. Это были люди, которых немцы купили ценой улучшения питания и некоторой свободы. Это были бывшие военнопленные. Я предлагал Салютину и Белополову попробовать использовать их для помощи в побеге. Однако это было очень сложно, так как, как правило, они стояли на постах попарно — немец и украинец.
Время шло, я уже более или менее свободно передвигался с помощью одного костыля. Рана на животе все еще не закрывалась, однако не доставляла мне особых забот. Салютин и Белополов считали, что надо подождать, так как я еще недостаточно окреп. Было решено, что мы попробуем воспользоваться тем же способом, что и врачи, так неудачно совершившие побег. Каждую минуту, когда мы не опасались быть услышанными, велось обсуждение предстоящего побега.
Как-то утром в лазарете раздался шум, крик, началась беготня. В помещение лазарета вошла группа немцев, во главе с начальником лагеря — капитаном, как мы узнали потом. В этой группе были немец-санитар, гестаповец и еще несколько офицеров. Всех их я видел впервые, если не считать санитара. Они прошли по помещениям не задерживаясь, однако в нашей камере на пороге санитар и гестаповец задержались и о чем-то переговорили. Мне показалось, что один из них — санитар — показал на меня и что-то сказал, затем они вышли. Ничего не поняв из их разговоров, я пытался убедить себя не тревожиться, но ко мне подошел Белополов и сказал:
— Вы видели, что он показал на вас? — Он был взволнован: такое внимание было зловещим признаком.
Мы ломали голову. Но что мы могли придумать? Как можно было объяснить, почему я?
- 44 -
Я полагал, что, совершенно растворенный в массе пленных и ни чем из них не выделяясь, я не могу привлечь особого внимания немцев. Оказалось, это было не совсем так: я был единственным пленным, кто сохранил свою военную форму со знаками отличия, и это стало заметным, особенно теперь, когда я стал ходить. Я инстинктивно сохранил все это, считая, что в какой-то степени сохраняю связь с армией и Родиной. Было больно наблюдать, как некоторые в отчаянии жертвовали последними признаками воинского отличия, чтобы выменять что-то съестное. Особенными любителями всякой одежды и обуви были пленные из рабочих команд, так как они ухитрялись выносить из лагеря и обменивать их на продукты питания у населения.
Несколько раз и я поддавался искушению и собирался пожертвовать кое-чем из своего обмундирования. За исключением гимнастерки, которая была испачкана кровью, все остальное было в удовлетворительном состоянии, но каждый раз я заставлял себя отказаться от этого. Мне казалось, что, сохраняя облик офицера, я тем самым сохраняю достоинство гражданина своей страны и солдата. Мы часто спорили с Салютиным по этому поводу. Он считал, что это не имеет значения.
— Все это только внешнее — кому это нужно? — говорил он. — Немцам наплевать на все это. Вы видите, как они обращаются с нами?
Я не соглашался с ним. Белополов, обращаясь ко мне, сказал:
— Может быть, это и обратило внимание немцев на вас. Он был в курсе наших споров. Через три дня все выяснилось. Перед самым сигналом отбоя, который, как обычно, подавался в 7 часов вечера (после него запрещалось нахождение во дворе тем, кто жил в помещениях, и помещения запирались до 6 часов утра), в камеру зашел санитар в сопровождении двух солдат, один из них был украинец. Мы сидели втроем на нарах и разговаривали. Санитар что-то закричал, все встали — знали по опыту, что, если на его крик не последует быстрой реакции, начнется
- 45 -
избиение. Подходя ко мне, он жестом указал на меня и на выход. Я сидел, так как, пользуясь положением больного, обычно, не вставал при посещениях немцев. Мы посмотрели друг на друга. Я видел, как Салютин и Белополов побледнели, санитар что-то прокричал и дернул меня за плечо. Я встал и двинулся к двери. Все сидели в камере и молчали. Последнее, что я увидел, когда задержался в дверях, так как забыл костыль, — это были настороженные лица оставшихся и Салютин, с отчаянием смотревший мне вслед. Белополов подошел ко мне и протянул костыль. Я взял его.
— Ну, пока, — я произнес эту глупую фразу потому, что нужно было что-то сказать.
Он что-то прошептал, хотел что-то сказать, но немец закричал на него. Пока! Почему «пока»? Я больше никого из них никогда не видел.
Меня вывели во двор, санитар ушел вперед, и я, воспользовавшись этим, спросил конвоира-украинца:
— Куда меня ведут?
Он пробормотал, косясь на немца:
— Не знаю, кажется, увезут куда-то.
Мы шли к воротам. У ворот уже стояла кучка людей, человек 30 пленных из других помещений. Нас построили и пересчитали. Ворота открылись, и мы вышли наружу.
Через десять месяцев я наконец увидел свободные, правда не для меня, пространства; уже зеленело все вокруг, вдали виднелся лес, какие-то строения. Мы шли, тихо переговариваясь: все недоумевали и спрашивали друг друга — куда нас ведут? Некоторые прощались, будучи уверенными в том, что нас ведут на расправу. Я рассматривал окружающих: среди них были знакомые лица, но никаких признаков, общих для всех, по которым можно было бы судить о причинах изъятия нас из лагеря, я не улавливал. Почему-то мне казалось, что не расправа ждет нас, а что-то другое. Мы подошли к зданию комендатуры лагеря. Там стояла еще одна группа пленных — человек 50—60, нас присоединили к ним. Из разговоров выяснилось, что это пленные из другого лагеря, находящегося
- 46 -
в этом же городе. Они выглядели так же, как мы: худые и изможденные, одетые в какие-то лохмотья. Мы стояли у здания около часа под охраной нескольких солдат с автоматами. Кругом ходили немцы — из казармы, стоящей рядом. Оттуда вышла группа солдат, их было человек 20, в снаряжении. Они построились, и унтер-офицер что-то объявил перед строем. Они подошли к нам, окружили со всех сторон. Раздалась команда «Марш!», и мы тронулись в путь по шоссе, в направлении к городу. Я услышал, как соседи облегченно вздохнули.
— Не на расстрел, — сказал один из них, — раз идем в город.
Мы шли около часа. Уже через десять минут я почувствовал, что дальше идти я не в состоянии, подкашивались ноги и сильно болела рана. Между тем немцы подгоняли идти все быстрее и быстрее. Мои соседи в строю увидели, что я через несколько шагов упаду, взяли меня под руки и повели дальше, мне стало легче. Мы подошли к полуразрушенному вокзалу. На путях стояли целые, поломанные или полусгоревшие вагоны. У одной из платформ стоял состав из крытых товарных вагонов. Нас повели к одному из них и скомандовали влезать. На полу вагона лежал тонкий слой грязной соломы. Немцы разделили нас поровну на две группы, и, таким образом, в вагон было помещено 45 человек.
Естественное желание устроиться удобнее заставило наиболее крепких быстрее залезть в вагон и занять лучшие места. Мне пришлось ждать помощи, поэтому в вагон я попал одним из последних. Однако как только я очутился в вагоне, кто-то сказал:
— Надо потесниться, товарищи, пусть майор ляжет. Мне освободили место в углу вагона, и я с облегчением лег на солому. В вагон подали бак с супом, немедленно начался дележ, все были голодны до предела, и отвратительное варево глотали с необыкновенной быстротой. Моими соседями оказались молодой, с приятным лицом, солдат Вася и пожилой мрачный и молчаливый белорус Николай. Вася немедленно взял надо мной шефство и принес
- 47 -
мне и себе в котелке наши порции супа. Всю дорогу он старался помогать мне во всем, когда это требовалось.
Сразу после уничтожения супа начались разговоры о причинах и целях нашей отправки.
Высказывалась тысяча предположений. Я узнал, что все остальные были взяты из различных бараков, таким же примерно способом, как и я; несколько человек были взяты из рабочей команды плотников, работавшей на разборке разрушенных домов в городе. Постепенно выяснилось, что все имеют какую-либо квалификацию — слесари, плотники, механики и т. д.
Почему же я попал в эту группу? Моя специальность и гражданская деятельность ведь были известны только двум-трем человекам. Так думал я, и, конечно, ошибался. Не только, Салютин, Белополов и, может быть, некоторые врачи были в курсе дел — об этом знали и немцы. Но в этот момент мне не приходило в голову ничего подобного, и я напрасно задавал себе эти вопросы.
Большинство склонялись к мысли, что нас везут на какую-либо работу, но ведь всем было ясно, что мое состояние не может позволить немцам продуктивно меня использовать.
Впереди была дорога и неизвестность. Я в конце концов решил пока предоставить все естественному ходу вещей, тем более что ничего нельзя было предпринять.
В вагон вошли четыре конвоира и, очистив место у выхода, поставили ящики и расположились, закрыв за собой двери. Стало еще теснее.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 21.29.13 | Сообщение # 109 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26518
Статус: Отсутствует
| 4. По дороге в неизвестность. Мариуполь
Поезд тронулся. Один из немцев, обращаясь к нам, сказал:
— Разговаривать запрещается, а то будем стрелять.
Конечно, это дикое требование было нарушено уже через час-два. Люди разговаривали шепотом, тем более что в вагоне было темно и различить говорящих было невозможно. Вася прошептал мне на ухо:
- 48 -
— Везут на запад, товарищ майор, я знаю эти места, мы здесь воевали в 1941 году. Вот когда можно попробовать смыться, — добавил он. — Их всего четверо. Как вы?
— Надо осмотреться и отъехать подальше, — ответил я, — а там посмотрим.
Я посоветовал ему поговорить с другими и узнать, что они думают по этому поводу.
Мы ехали так до вечера. Уже темнело, когда поезд остановился и конвоиры вышли из вагона. Мы слышали их голоса вокруг вагона. Никто не рисковал высунуться, так как все услышали несколько выстрелов из эшелона и угрожающие крики немцев.
Мы постояли около часа, охрана вошла в вагон, и поезд пошел в обратном направлении, на восток.
Небольшое отверстие в углу вагона служило для отправления естественных надобностей. Окна вагона были забиты, и духота мучительно действовала на всех. Все с сожалением вспоминали открытый вагон, в котором в октябре мы были доставлены в лагерь. Сейчас был июнь, и нас везли в закупоренном товарном вагоне.
Это тоже была система, которую немцы проводили с обдуманной заранее планомерностью, — система безжалостного уничтожения людей.
Ночью Вася, прислонившись ко мне вплотную, прошептал:
— Я говорил с людьми. Некоторые считают, что ничего не выйдет, немцы не спят, у них автоматы, и на площадках стоят автоматы; другие согласны, но надо всем вместе.
Всякое перемещение по вагону было запрещено, и поэтому было трудно что-либо предпринять организованно. Мы решили, что надо подождать до утра и, воспользовавшись остановкой, во время которой немцы выходили из вагона, попробовать убедить остальных действовать всем вместе и, если нужно, поменяться местами с теми, кто не хочет рисковать.
Еще было темно, когда мы услышали выстрелы и крики, доносящиеся до нас, несмотря на шум поезда, по-видимому, из соседних вагонов.
- 49 -
Охрана насторожилась, и двое спящих солдат зашевелились и стали прислушиваться. Шум продолжался около часа. Все стихло. Начинало светать. В 6—7 часов поезд остановился, вышли только двое из охраны, и мы услышали возбужденные голоса немцев, бегающих около поезда, и какие-то крики из соседнего вагона.
В вагон с озлобленными лицами снова влезли немцы и что-то стали рассказывать оставшимся в вагоне охранникам.
С каким-то непонятным криком, оставив одного с автоматом у дверей, они бросились на нас и стали прикладами избивать ближайших к ним пленных. Все инстинктивно сбились в кучу, и на меня навалились несколько человек, спасающихся от ударов. Задыхаясь под грудой тел, я слышал удары, стоны наших и ругань немцев.
Отчаяние и бессилие охватили меня. Так продолжалось, вероятно, полчаса. Наконец немцы прекратили нас избивать, и один из них, спрыгнув из вагона, куда-то ушел. Вернулся он со старшим фельдфебелем, который, обращаясь к нам, заявил:
— В одном из вагонов пленные хотели убежать, но охрана не дала им этого сделать. Виновные расстреляны, остальные в вагоне тоже будут наказаны, когда поезд придет на место. С вами то же самое будет, если охрана что-нибудь заметит.
Мы поняли, что произошло в соседнем вагоне. Теперь уже шесть человек охраны находились в нашем вагоне. Один из них сказал, что в этот день никто в эшелоне не получит пищи.
Так мы ехали весь день — избитые и голодные. Люди были озлоблены до крайности, и если бы не автоматы, постоянно угрожающие нам смертью, у пленных, несмотря на испуг, хватило бы сил расправиться с охраной.
В свалке, которая происходила в вагоне, меня так сильно придавили, что опять нестерпимо начала болеть рана. Я почувствовал, что кровь выступает из повязки. Вася предложил перевязать рану, но я не хотел трогать повязку боясь что не сумею потом все сделать как надо.
- 50 -
Была уже середина ночи. Поезд остановился, по-видимому, у какой-то станции, так как мы слышали говор большого количества немцев, шум, движение и т. д.
Где мы? Никто не уснул до утра, когда нас стали выводить из вагона и выстраивать около него. Из соседнего вагона вышли только десять человек. Окровавленные, они молча стояли в трех-четырех метрах от нас. Мы не могли спросить их, где остальные, — кругом стояли немцы.
Из нескольких десятков вагонов стали высыпать немцы. Это была, по-видимому, какая-то воинская часть, едущая в нашем эшелоне.
Я теперь ясно понял, насколько неосуществима была бы наша попытка бежать из вагона. По команде старшего конвоира нас подвели к группе из соседнего вагона, и через несколько минут мы узнали, что произошло в вагоне у наших соседей. А произошло следующее. Как только стемнело, человек десять сидящих и лежащих рядом сговорились напасть на охрану и, уничтожив ее, прыгнуть из вагона на ходу поезда. Они не могли посвятить в этот план всех пленных, так как боялись, что охрана заподозрит что-нибудь неладное. Они считали, что все к ним присоединятся. Когда стало совсем темно, несколько человек сразу бросились на немцев, из которых только трое сидели на ящиках, один лежал у самых дверей, слегка приоткрытых. Они успели повалить одного, но другой из-за ящика дал несколько очередей прямо по находящимся в вагоне, сразу же убив несколько человек. Крайние продолжали бороться, а немец все не переставал стрелять в темноту вагона. Поваленный немец был ранен, однако это не остановило трех других, они стреляли в толпу. Загнав всех, кто мог стоять, в угол вагона, они стали избивать пленных прикладами и сапогами. Так они действовали до тех пор, пока последний пленный не упал под их ударами.
Поезд шел... Немцы, оставили убитых и живых в одной куче и приказали никому не шевелиться, только когда поезд остановился они сосчитали трупы и оставшихся в живых. Из 49 человек осталось всего десять. Остальные были мертвы или умирали.
- 51 -
Раненый немец лежал и ругался, и им казалось, что он уговаривает товарищей пристрелить всех остальных.
Они рассказывали, что, когда немцы из эшелона узнали о том, что произошло в их вагоне» они влезали в вагон и избивали всех, кто мог еще шевелиться. Все раненые были ими добиты уже потом.
Мы слушали все это потрясенные. Поглощенные всем этим, мы только через некоторое время начали осматриваться кругом.
Где мы? Вокзал, вернее, руины вокзала, груды разбитых цистерн, пути, забитые составами с немецкими орудиями, танками, боеприпасами...
Кто-то по рядам передал: Мариуполь!
Нас повели по путям. Мы увидели справа огромные корпуса какого-то завода. Азовсталь, как выяснилось потом.
Затем мы шли по дороге, которая вела к каким-то зданиям, видневшимся издалека, на окраине города. Встречающиеся по дороге оборванные и истощенные жители останавливались и смотрели нам вслед. Мы поравнялись со зданием. Это был лагерь. Мы увидели стену, вернее, ограждение из колючей проволоки — опять вышка! — с пулеметами и длинные ряды одноэтажных зданий внутри. Мы остановились у ворот. Начальник конвоя вошел в ворота и вскоре вышел с несколькими солдатами из лагеря. Нас сосчитали: 63 человека было в нашей группе.
Так нас осталось только 63 из 99 человек, выехавших из Барановичей!
Мы вошли в лагерь. По лагерной улице бродили группы изможденных пленных, их было совсем мало, если сопоставить с размерами лагеря. Печать необычайной истощенности была на всех этих людях. Они с любопытством смотрели на нас, особенное внимание привлекали пленные из нашей группы, носящие на себе следы побоев: распухшие, синие, с кровавыми подтеками лица их были страшны. Нас провели в конец улицы и ввели в один из бараков. Конвой ушел, и мы были предоставлены самим себе. Сейчас же к нам подошли несколько человек из находящихся в бараке.
- 52 -
Сразу же начались взволнованные расспросы и разговоры,
— Да, это Мариуполь. Этот лагерь существует недавно, рассказывали они. — Мы тоже все новые. Зимой здесь были тоже пленные, но почти все умерли. Остальных людей куда-то увезли, когда нас сюда доставили, лагерь был пуст. Один из немецких солдат, говорящий по-русски, рассказывал, что здесь тоже была эпидемия сыпного тифа. Есть лагерь еще на заводе, но там тоже осталось очень мало пленных. Все пленные работают в разных местах города. В лагере остаются только дежурные по баракам и нетрудоспособные, которых санчасть освобождает на время от работы.
Я сидел на полу и слушал. Вдруг кто-то от дверей крикнул:
— Евгений Александрович!
Это было так неожиданно, что я вздрогнул и увидел, что ко мне подходит кто-то очень знакомый. Он подошел ко мне вплотную и взволнованным голосом спросил:
— Неужели не узнаете? Я Сутягин.
Я мгновенно вспомнил все. Да, это был старший лаборант, потом техник-испытатель лаборатории, руководителем которой я был до 1939 года. Радость и печаль встречи в таком месте — все это смешалось во мне.
Сутягин закидал меня вопросами:
— Откуда? Как вы попали сюда? Как вы себя чувствуете?
Я спросил его, что это за лагерь.
Раздалась команда «За супом!» — и через несколько минут в барак внесли бак с супом и мы первый раз за последние двое суток получили уже по литру супа. Все накинулись на еду. Не имея посуды, я вынужден был ждать, когда освободится чей-нибудь котелок. Сутягин побежал за своим, и я получил свою порцию. Он сидел около меня и терпеливо ждал, когда я покончу с супом. На какое-то время ощущение голода пропало. Я стал расспрашивать Сутягина. Вот что он мне рассказал.
Его взвод противотанковых ружей был в составе дивизии, участвовавшей в керченском десанте. После удачной высадки они отбросили немцев и заняли Феодосию. Однако
- 53 -
операция не получила должного развития, и немцы вновь заняли город. В бою он был легко ранен в ногу. Вместе с другими ранеными он находился в каменоломне у города Керчь, куда спустился для перевязки. Через некоторое время он хотел выйти на поверхность и присоединиться к своей части, однако разнесся слух, что весь район, где находилась каменоломня, уже в руках у немцев.
В каменоломне был устроен временный госпиталь. Теперь он превратился для всех них в ловушку. Несколько сот раненых и медперсонал не знали, что предпринять, они ждали, что подоспеет выручка, но напрасно прождали сутки. Через некоторое время у входа послышались выстрелы, и они услышали немецкую речь. Кто-то прокричал: «Выходите все!»
Они оставались на месте, еще надеясь на помощь, и не отвечали. Тогда немцы начали стрелять в каменоломню. Несколько человек было убито и ранено. Старший врач, поняв безысходность положения, предложил всем выходить. Некоторые стали выходить и выносить раненых. Сутягин с группой легко раненных решил остаться, надеясь, что немцы, взяв первую группу, удалятся, а они дождутся перемены обстановки. Но, по-видимому, кто-то из выходящих сказал, что в каменоломне остались еще люди. Они находились в самом конце каменоломни, у них было оружие, и они хотели потом пробиваться к своим.
Но их в буквальном смысле слова выкурили: немцы пустили в каменоломню дым, и полузадохнувшиеся люди поодиночке вылезали на поверхность, где немцы разоружили всех, предварительно избив некоторых.
Когда их повели в сторону Феодосии, они узнали, что десант не удался и вынужден был уйти.
Они были в Крыму, который опять оставался в руках немцев.
Пробыв в лагере около трех месяцев, где почти зажила его рана, он с группой других здоровых пленных оказался в Мариуполе.
Здесь они всего две недели. Кормят плохо, гоняют на работу в город, где они разбирают разрушенные дома и вы-
- 54 -
полняют разную работу чернорабочих. Он иногда остается в лагере, так как помогает врачам в санчасти.
— Там хорошие ребята, — добавил он. — Немецкий врач бывает редко, и они могут многое сделать. Я вкратце рассказал о себе.
— Как можно объяснить наш перевод сюда? — спросил я его.
Он тоже ничего не понимал, при этом добавил:
— Среди нас много нефтяников, между прочим. Что-то опять заставило меня задуматься: неужели я взят по этому признаку?
Я не стал пока делиться своими настроениями с Сутягиным. Он предложил пойти к врачам, они находились в соседнем бараке, там была санчасть лагеря. Врачи осмотрят рану, сделают перевязку и, наверное, освободят от работы.
— Внутри лагеря между бараками можно ходить свободно, — сказал он.
Мы отправились. В санчасти я застал трех наших врачей. Расспросив меня, они осмотрели рану и пришли к заключению, что дело обстоит не так плохо. Рана в конце концов закроется. Они предложили помочь мне.
— Пока вы здесь, мы будем давать вам лишнюю порцию супа. У нас остается, так как много народу умирает, и мы подкармливаем кое-кого. Вам это особенно необходимо, если хотите выдержать.
При санчасти был небольшой барак, где лежали нетрудоспособные. Они решили меня уложить в этот барак и выдавать за тяжелобольного. Они рассказывали:
— Немецкий врач обычно не находит нужным самому осматривать больных и раненых, и, пользуясь этим, мы скрываем кое-кого в лазарете. Правда, санитар время от времени устраивает чистку и выбрасывает многих, но мы все же ухитряемся.
Не откладывая, они, сделав перевязку, повели меня в лазарет и устроили на нарах. Опять лазарет! После почти годового лежания в Барановичах я со страхом думал о новом, но врачи, в частности один из них, дали мне понять,
- 55 -
что это нужно, если я хочу сориентироваться в обстановке и выздороветь.
Вечером лагерь наполнился пленными, прибывшими с работы. Я после предварительной разведки — нет ли поблизости немцев — вышел на порог барака. Пришел Сутягин и принес мне кусочек хлеба.
— Это передали с воли, — сказал он.
Местное население хоть и голодало, но при каждом удобном случае, передавало пищу пленным, работающим в черте города. Немцы за это жестоко наказывали, но это не останавливало людей. Многие передавали письма для своих родных, которые, по их предположению, находились на оккупированной территории. Будучи в плену, никого из знакомых я не видел, то же самое говорил и Сутягин.
Пришел врач и сказал, что, с ведома старшего по бараку, я буду находиться в лазарете как тяжелобольной.
— Пока немцы разберутся, — говорил он, — многое может измениться.
Действительно, через неделю многое изменилось, но, как и много раз раньше, совсем не так, как мы думали и надеялись.
Всю эту неделю я находился в лазарете, пользуясь так называемым усиленным питанием: 300 граммов хлеба и два литра супа — вдвое больше, чем выдавали в лагере. И то и другое выкраивалось за счет больных, которые не в состоянии были есть, или умерших в течение суток.
Я чувствовал, как прибавляются мои силы. Все относительно, думал я. По-видимому, нужно очень долго находиться на полуголодном режиме, чтобы потом почувствовать удовлетворение от такого скудного рациона. Лето было в полном разгаре, пленные приносили в лагерь овощи, кое-что перепадало и мне. Один из врачей, проявлявший особую заботу обо мне, организовал добровольный сбор овощей для меня. Возраст, воинское звание, форма, которую я упорно сохранял, играли некоторую роль в том внимании, которое окружало меня. Часто нам приходилось вести беседы о том, как должен вести себя в этих условиях советский солдат и офицер, если благодаря несчастному
- 56 -
стечению обстоятельств он оказался в плену. Я видел, как многие стыдились своего вида и положения. Несмотря на это, мне приходилось говорить людям, что каждый из нас должен, независимо от того, что сейчас он временно лишен возможности вести активную борьбу против немцев, чувствовать и вести себя как солдат, сохраняя свои силы для дальнейшей борьбы, как только изменится обстановка. Мне приходилось часто наблюдать, как ослабевшие люди жертвовали своим пайком или одеждой, меняя это на мизерное количество махорки и невероятное рубище. Все это подрывало здоровье и делало этих людей легкими жертвами многих болезней и зверского обращения немцев.
— Таким поведением мы играем на руку немцам, заинтересованным в возможно большем количестве жертв. Внешний вид, уход за собой, — утверждал я в частых спорах на эту тему, — не такое пустое дело, как думают многие. Это повышает моральную стойкость и сопротивляемость каждого из нас.
Мне это казалось ясным, однако многие не понимали этого. Больно было смотреть, как люди, и прежде всего молодежь, в отчаянии, не видя никакого выхода, переставали умываться даже тогда, когда представлялась возможность. Я отдавал себе отчет, насколько трудно было выжить в тех неслыханно тяжелых условиях: грязь, вши, кровь и трупы сопровождали нас все время. Мой возраст, звание обязывали меня быть примером для других. Мне казалось, что в какой-то степени это удавалось. Так, например, реальным результатом таких бесед бывало обещание некоторых вести себя иначе. Я не говорю о том, как кое-кто, правда таких было не много, забыв о самолюбии и человеческом достоинстве, выпрашивали для себя пищу у немцев около кухни. Как правило, такие просьбы заканчивались побоями.
В течение этой недели произошел трагический случай, еще раз показавший звериную сущность немцев. Вынеся из кухни несколько ведер гнилой картошки и выбросив ее во двор, они жестами пригласили находящихся неподалеку пленных взять ее. Голодные люди бросились на картошку
- 57 -
и в свалке старались забрать как можно больше. Все это происходило на углу лагеря, где стояла вышка с пулеметами. Раздалась пулеметная очередь, и почти все участники свалки остались на месте. Стоящие у дверей кухни немцы со смехом приветствовали меткую стрельбу охранника.
Прошла неделя, и как-то утром беготня и шум, предвещающие какое-то событие, насторожили нас всех: увозят куда-то!
В лагерь стали входить колонны работавших за лагерем, их, по-видимому, срочно вернули раньше окончания работы. Всех построили. В лазарет вошли несколько немцев и, вызвав врачей, стали обходить нары. Всем было приказано встать, остались лишь трое или четверо, лежащих в бреду и без сознания. Всем остальным было приказано выйти и построиться.
В лагере находилось около двух тысяч человек, все были построены вдоль лагерной улицы. Мы, из лазарета, стояли на правом фланге. Группа немцев со списком стала выдавать номера, часть отводили в сторону. Разделив таким образом всех на две группы, причем все раненые и больные из лазарета оказались в меньшей группе, немцы вывели нас из лагеря.
— Опять куда-то везут!
Мы шли по направлению к вокзалу, вторая группа — в другую сторону.
Опять неизвестность! Я шел уже почти бодро. Эта неделя меня достаточно укрепила. Опять вокзал! И опять вагоны! Нас было около 200 человек.
Я видел Сутягина недалеко от себя в другом ряду, он делал мне какие-то знаки и, когда остановились у вагонов, ряды несколько смешались, и он очутился около меня. Никто опять ничего не знал. Мы оказались вместе с ним в одном вагоне. Нас было опять 50 человек, по-видимому, это была норма. Было тесно, и можно было только сидеть. Нам выдали по литру супа, который принесли в бочке из строения, где была кухня для работающих пленных.
Поезд медленно шел куда-то... Опять возникла надежда на побег... Правда, на этот раз немцы приняли особые меры
- 58 -
для охраны: было уже шестеро конвоиров, из них четверо стояли по углам вагона, двое у дверей. Посадив нас рядами посредине вагона, приказали не двигаться.
— Неужели так нас будут везти? — спрашивали мы друг друга. Так везти долго было невозможно.
Действительно, через восемь часов поезд остановился, мы проехали не более 100 километров, кто-то сказал:
— Это Бердянск — Осипенко!
Нас выпустили из вагонов. Перед нами был город, весь в зелени. Мы двинулись к нему.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 21.30.23 | Сообщение # 110 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26518
Статус: Отсутствует
| 5. Бердянск. Излечение
Всю дорогу нас сопровождала толпа жителей, которая двигалась в незначительном отдалении и искала глазами своих близких и родных. Какая-то женщина бросила в колонну кусок хлеба. Он попал между рядами, и несколько человек одновременно нагнулись за ним. Конвоиры набросились на них и стали избивать прикладами. Мы видели, как один из них ударил прикладом женщину. К колонне бежали другие, неся в руках какие-то продукты.
— Не бросайте! — крикнули мы одновременно с Сутягиным.
Кто-то заворчал в рядах:
— Вы, наверное, сыты. Другие поддержали нас:
— Что, ты хочешь чтобы их убивали на наших глазах? Да и нам все равно не дадут.
Мы прошли через город быстрым шагом. Шли молча, в отдалении. Было стыдно и больно смотреть на жителей, видящих нас, своих защитников, обезоруженными, в лохмотьях.
Мы двигались по улицам нашего города под конвоем немцев... Боль, бешенство и бессилие смешались во мне. Что мы могли ответить на законные вопросы женщин, стариков и детей?! Мне казалось, что эти вопросы можно было прочесть на лицах, в немых взглядах жителей. Я думал, что кровь, пролитая некоторыми из нас при защите нашей Родины прежде, чем попасть в плен, в такое унизи-
- 59 -
тельное положение, оправдывает нас, но ведь с нами было много и таких, которые попали в плен, не сделав ни одного выстрела, лишенные руководства, попав в хаос окружения, не имея связи и указаний. Зачастую без боеприпасов, эти люди были бессильны хоть что-нибудь предпринять в свою защиту, и единственное, что оставалось им, — это отдать свою жизнь, не принеся этим никакой пользы Родине. В большинстве своем они и не сделали этого и сейчас шли, не смея поднять голову и взглянуть в глаза тем, кого они призваны были защищать. Жалость, с которой жители встретили нас и пытались нам помочь, была обидной и заставляла еще и еще раз ощущать свое бессилие. Я слышал, как тяжело вздыхали и ругались идущие рядом.
Мы прошли весь город и вышли на окраину. Виднелся какой то завод, я вспомнил: ведь это осипенковский завод, куда я должен был незадолго до войны приехать в командировку. Вот когда пришлось побывать здесь.
Однако нас вели не на завод. В полукилометре от него, среди поля и огородов, стояло два заводских корпуса и какое-то здание особняком, окруженное высоким забором.
— Это номерной завод! — сказал кто-то в рядах.— Я бывал в этих районах.
Нас ввели во двор. Это был очередной лагерь. Во дворе ходили и лежали пленные. Знакомая картина! Двухэтажное здание бывшей школы было забито до отказа пленными. Нас долго держали во дворе в строю, потом завели в здание и разместили по камерам, с трехэтажными нарами, превращенными в какие-то грязные ульи. Не успели мы начать разговоры со старожилами, как в комнату вошел унтер-офицер с каким-то сравнительно аккуратно одетым пленным и объявил:
— Офицеры, выходите!
Мы с Сутягиным вышли вперед, за нами вышли еще трое незнакомых нам пленных. Аккуратный пленный, по-видимому, старший лагеря, заявил нам:
— Все офицеры должны помещаться вместе и отдельно от солдат.
- 60 -
По опыту прошлых лагерей мы знали, что это ничего хорошего не предвещает. Как правило, немцы в каждом офицере видели активного проводника большевистских идей и поэтому старались по возможности отделить их от массы пленных. Это, конечно, не касалось тех немногих одиночек, которые своим поведением доказывали обратное. Нас повели в маленькую комнату в конце коридора. Там уже находилось шесть человек. Итак, нас оказалось 11 человек, некоторых из них я уже видел в Мариуполе, других увидел впервые. Опять посыпались вопросы: почему мы здесь и что нас ждет? Никто ничего не знал. Оказалось, что двое из нашей группы были привезены из Мариуполя раньше. Лагерь этот новый, все пленные состоят из квалифицированных рабочих и специалистов, которые отбирались немцами из различных лагерей. Пока все пленные работают по разборке разрушенных зданий завода.
Мы получили свой суп — баланду, как его называли пленные, и сидели на нарах. Вдруг раздался сигнал и команда «Построиться во дворе!». Под крики и ругань лагерных полицейских (о них будет речь ниже) все вышли во двор и построились. Появилась группа немцев во главе с каким-то офицером. Он принял рапорт унтер-офицера и обратился к строю на чистом русском языке. Это был русский. Его выговор прямо указывал на это. Одетый в форму немецкого офицера, он являл собой странное зрелище.
— Этот лагерь имеет особое назначение, — начал он. — Потом вам будет объявлено об этом. Здесь действует особый режим. Предупреждаю: за попытку к бегству — расстрел на месте, за побег — пять человек по нашему выбору будут немедленно повешены. Имейте это в виду. За малейшее нарушение режима и приказов будут строгие наказания. Я не буду с вами церемониться, вы все большевики, я это знаю, я с вами справлюсь очень быстро, у меня есть опыт общения с такими людьми, как вы.
Таков был смысл его длинной речи пополам с ругательствами.
Нас загнали обратно в здание, и мы комментировали его речь.
- 61 -
— Да, это фрукт! — протянул кто-то. — Русский..!
Мы раньше все встречали русских, служащих у немцев лагерными полицейскими. Это были, преимущественно уголовники, которые получили свободу, когда немцы заняли наши города. Попав в лагерь, они быстро находили себе работу. Использование такой категории людей входило, очевидно, в общую систему зверств немцев: эти люди, купившие себе некоторую привилегию у немцев жестоким обращением с пленными, были опасны. Только часть из них чувствовали себя, несмотря на прошлое, неловко и, наоборот, пытались облегчить участь пленных. Уголовники чаще всего вели себя так потому, что неслыханные условия жизни в лагере оправдывали, как они думали, их поведение в этой борьбе за существование. А этот был офицер в немецкой форме!
Уже через несколько часов, еще до отбоя, мы знали некоторые подробности о нем от лагерного полицейского.
Это был бывший белогвардеец, офицер-эмигрант, прибывший вместе с немцами из Германии. О его необычайной жестокости знали все, кто соприкасался с ним.
Ночь прошла в тревожном сне. Я лежал и обдумывал создавшееся положение. Мне казалось, что все это таит угрозу, которую надо как-то отвести, что впереди предстоят какие-то покушения на мою совесть и достоинство советского гражданина. Я отдавал себе отчет, чего будет стоить мне эта борьба.
Утром я проснулся от сильной боли в животе. Опять начала давать о себе знать моя рана. Когда раздался сигнал выходить и строиться на работу, я с трудом встал, но совсем не мог идти. Все вышли, оставив меня одного. Я слышал шум во дворе, а через полчаса в комнату вошли старшина лагеря — унтер-офицер — и солдат.
— Почему ты лежишь? — набросился он на меня.
— Я ранен и не могу ходить.
— А ну-ка, раздевайся и покажи свою рану! Я снял бинт. Вероятно, моя рана представляла собой достаточно внушительное зрелище, потому что немец нагнулся, пробормотал что-то и вышел.
- 62 -
— Он говорит, на кой черт тебя привезли сюда, — сказал старшина.
Я ничего не ответил, но, видимо, мой взгляд что-то выразил, так как старшина каким-то полувиноватым тоном сказал:
— Что ж, майор, оставайтесь здесь, на работу можете не ходить. Сегодня вечером придет врач.
Я лежал. В четыре-пять часов вечера стали возвращаться группы пленных с работы. В комнату вошли мои товарищи по помещению. У всех был возбужденный вид. Сутягин подошел ко мне и, прежде чем отвечать на мои вопросы, протянул мне помидор. Это был первый овощ за год пребывания в плену.
— Мне сумела передать одна женщина эти витамины, — сказал он и продолжил: — Нас и еще сорок—пятьдесят человек повели таскать камни. Мы работали до четырех часов. На обратном пути нас конвоировали немцы и украинцы в немецких мундирах — всякий завербованный сброд из оккупированных территорий. Кто-то в нашей группе замешкался, и один из них ударил прикладом офицера Мурадова из Тбилиси, инженера-химика. Мурадов не выдержал и сказал конвоиру: «Подлец! Изменник! Ты бьешь своих, ничего, ты еще дождешься своего часа!» За это он был жестоко избит. Всю дорогу конвоиры били всех, кто шел с краю колонны. «Ну, пусть, мы осмотримся, а там будет видно, что делать», — говорили в крайнем озлоблении все.
Не успел Сутягин закончить свой рассказ, вдруг распахнулась дверь, и мы увидели того самого офицера-белогвардейца (начальника лагеря) и позади него двух-трех солдат.
— Мурадов, выходи! — крикнул он. Мурадов сидел на нарах рядом со мною, он вздрогнул и слез с нар.
— Возьмите его!
Солдаты схватили и на наших глазах связали ему руки за спиной и вывели. Дверь захлопнулась. Все сидели ошеломленные. Мы не успели опомниться, как послышался страшный шум и крики:
- 63 -
— Выходи все строиться во дворе!
Я с трудом встал и вышел со всеми. Все были построены, и нас окружили со всех сторон немцы с автоматами. Мы заметили, что группа солдат что-то строит в углу двора. Несколько немецких офицеров с начальником лагеря стояли поодаль и молча смотрели в этот угол. Еще никто ни о чем не догадывался.
Но тут мы увидели: врыты два столба, и солдаты прибивают вверху перекладину. Виселица. Для кого? Я чувствовал, что этот вопрос задают себе все. Опять, как и вчера, к строю подошли немцы, и начальник лагеря сказал:
— Я вчера предупреждал вас о наказании за побег. Сегодня утром убежал один солдат. Сейчас будут повешены пять человек.
Они начали проходить вдоль строя. Несколько раз останавливались около флангов.
Напряженное молчание нарушалось только звуком ударов молотка, прибивающего перекладину. Рядом стоял Сутягин, и я видел его бледное суровое лицо.
— Гранату, гранату бы сюда! — шептал он.
— Вывести арестованных! — крикнул начальник лагеря, остановившись у правого фланга.
Из дверей будки караула вывели Мурадова и еще одного солдата, я его видел впервые. Они стояли перед строем со связанными руками. Мурадов стоял молча и смотрел на нас, его лицо было в крови, у другого тоже.
Начальник лагеря продолжил:
— Вот эти двое будут повешены первыми, так как они заслуживают этого больше других.
Все дальнейшее произошло очень быстро. Приговоренных подвели к виселице, заставили влезть на стол и накинули на шеи петли. Вокруг стояли немецкие солдаты, среди них был конвоир, избивший Мурадова, а тот посмотрел кругом и крикнул:
— Смотрите, товарищи, и не забывайте, как немцы расправляются с безоружными русскими солдатами!..
— Молчать! — закричал комендант и приказал выбить стол из-под ног Мурадова и солдата.
- 64 -
Строй зашевелился, зашумел, немцы закричали, и все автоматы были направлены на нас. Все смолкли.
Так погибли наши товарищи, которые час назад были с нами вместе, жили и надеялись
— Они будут висеть здесь три дня, чтобы все видели и помнили! — закричал комендант. Страшная тишина стояла кругом.
— Зайти всем в здание! — послышалась команда. Мы вернулись в свои помещения. Все молчали и не смотрели друг на друга. Молоденький лейтенант Белецкий, друг Мурадова, смотрел в окно и вздрагивал. Кто-то нарушил долгое молчание:
— Припишем и это к счету немцам.
Мы услышали команду «За супом!», но никто не тронулся с места.
Утром всех повели на работу, а я лежал и ждал врача. Днем пришел врач в сопровождении немца. Это была женщина, одетая в гражданскую одежду. От удивления я привстал с места и молча смотрел на нее. Она подошла ко мне:
— Здравствуйте, товарищ майор. Я врач из Осипенко, Васильева. Меня немцы заставляют обслуживать лагерь, так как здесь больше никого из медработников нет. Я делаю, что могу.
— Как вы здесь очутились? — спросил я ее.
— Я не успела эвакуироваться из города, и немцы, узнав, что я врач, иногда приводят меня сюда для перевязок и осмотра раненых и больных. Можете говорить со мной свободно, он не понимает по-русски, — добавила она.
Я задал ей несколько вопросов, но немец, решив, что мы увлеклись разговором, грубым тоном приказал врачу осмотреть меня. Узнав, что прошел уже год с момента ранения и операции, она удивленно покачала головой:
— Вам нельзя выполнять тяжелую работу, рана откроется, и будет еще хуже. Может быть, мне удастся устроить так, чтобы вас не посылали на работу, а кроме этого обещаю выяснить возможность привода вас в больницу для регулярных перевязок. — Она добавила: — Комендант ваш зверь, я слышала об этом, но, может быть, я сумею
- 65 -
его обойти. Правда ли, что вчера были повешены двое? — спросила она затем.
Во время перевязки я шепотом рассказал ей о том, что произошло вчера, и добавил:
— Возможно, что нас скоро не будет здесь. Кто знает, как долго и зачем нас здесь держат немцы. Сумеете ли вы снова быть здесь? Запомните на всякий случай фамилии погибших товарищей, расскажите другим, пусть об этом узнают наши, когда вернутся.
Она поняла и обещала мне это. Конвоир торопил. Кончив перевязку, она ушла.
Комендант сдержал свою угрозу — трое суток трупы висели около уборной, которой пользовались все пленные. Было очень жарко, и, даже когда мы не видели повешенных, запах, разносившийся по всему лагерю, постоянно напоминал нам о них. На четвертый день их сняли и зарыли на пустыре за лагерем. Вероятно, не было в лагере пленного, кто не являлся свидетелем бесчисленных и непрерывных жестокостей немцев и их подручных. Многие были их жертвами и носили на себе следы побоев и издевательств. Однако эта гибель особенно тяжело подействовала на всех.
Лагерная жизнь шла своим чередом: построения, поверка, работа, получение пищи, короткий сон — все это заполняло время, но все помнили о повешенных. Часто было слышно, как разговор то и дело возвращался к ним.
— Неужели вот так, как баранов, нас будут отправлять на тот свет? — говорили некоторые.
Шли разговоры о массовом побеге, так как все помнили угрозу о пяти повешенных. Немцы чувствовали, что принятых мер недостаточно. Скоро лагерный карцер был заполнен. Охрана лагеря была усилена. В городе было расквартировано много войск, население терроризировано.
Врачу удалось осуществить свой план, я не ходил на работу, оставаясь в лагере с группой больных и раненых. Два раза в неделю эта группа — не более шести человек — под конвоем немцев отправлялась в город на перевязку. Меня удивляла такая гуманность немцев. Это можно было
- 66 -
объяснить лишь каким-то далеко вперед рассчитанным соображением. Будущее показало, что это было именно так
Несколько раз мы слышали разглагольствования немцев и полицейских о том, что нас будут держать здесь недолго немцы возьмут Сталинград, где происходит сейчас большая битва (так мы впервые узнали о Сталинграде), и нас отправят в другие места на какие-то работы. Эти разговоры велись все время.
Дни шли, и это предполагаемое недолгое пребывание превратилось в полугодовую жизнь в этом лагере.
Часто я возвращался в своих мыслях к семье и детям, вспоминал приезд семьи в Москву в день и час объявления войны и так внезапно разрушенное начало новой жизни на новом месте. Все, что нам приходилось слышать о жизни на той стороне, где были наши (правда, все эти сведения чрезвычайно скупо просачивались к нам, и никто не мог быть уверенным в их достоверности), говорило о том, что трудности этой неслыханной войны тяжело переносятся населением и в тылу.
Как-то мы узнали, что немцы заняли весь Кавказ, и, следовательно, Кубань была в их руках. Я с ужасом думал о том, что жена и дети, которые летом находились в станице Старощербиновской, могли остаться там (ведь я сам это им советовал!) и попасть в руки немцев. Но они могли уехать в Баку. Где же они сейчас? Снова и снова я возвращался к мыслям об этом, они заставляли меня с особенной остротой ощущать тревогу о судьбе моей семьи.
Одно небольшое происшествие, которое потом превратилось в какой-то степени в событие в моей жизни, немного скрасило мое существование.
Второй раз нас отправили в больницу для очередной перевязки. Как правило, нас сопровождали двое полицейских из бывших городских граждан, «гадов», как их называли мы, и один немецкий солдат.
В этот раз немец шел несколько поодаль, а меня конвоировали непосредственно «гады» — то один, то другой.
Оба заговаривали со мной, пытаясь выяснить мое отношение к ним. Я помнил о судьбе двух погибших наших товари-
- 67 -
щей, в которой такую зловещую, подлую роль сыграл один из конвоиров, и молчал, изредка и односложно отвечая на их вопросы. Было видно, что эти люди боятся за свое будущее: а вдруг вернутся наши? Оба старались убедить меня в том, что они очень сочувствуют пленным и только страх за свою жизнь заставил их пойти на службу к немцам. Надо было быть очень осторожным в разговоре, так как здесь могла скрываться провокация. Я шутливым тоном, но так, чтобы это могло быть серьезно понято ими, говорил;
— Да, конечно, по головке вас за это не погладят. Я видел как менялись их лица и настроение. Мы вошли в больницу с другого хода, куда был запрещен вход гражданским лицам. Немец и конвоир остались в приемной, а другой «гад» вошел со мной в комнату врача. На этот раз он не остался в комнате, а вышел в другую дверь, где была, очевидно, тоже комната общего пользования. Как всегда, врач и сестра встретили меня с необычайным вниманием. Врач Носова сказала мне шепотом:
— Я хочу вас показать одной гражданке, она москвичка, осталась здесь случайно при немцах, она слышала что вы из Москвы, и просила дать возможность повидаться с вами, я введу ее сюда под видом сестры, и вы поговорите. Я буду следить.
Она поставила одну сестру у дверей в приемную, которая соединяла ее комнату с комнатой другого врача. Она ввела в комнату молодую женщину в белом халате. Я обратил внимание на ее золотистые волосы и необычайно взволнованный вид. Она подошла ко мне. Я лежал на койке, прикрытый простыней. Ее глаза наполнились слезами. Она стояла близко от меня и молчала.
— У вас мало времени, — сказала врач.
Я видел, как она все больше и больше волновалась.
— Успокойтесь. Вы хотели меня о чем-то спросить? — сказал я.
— Да, но мне тяжело видеть вас в таком состоянии. Вы из Москвы, и я слышала, что даже жили по соседству со мной. Не встречали ли вы случайно моего мужа? — Она назвала фамилию. — Я рассталась с ним в Москве, в мае прошлого
- 68 -
года, когда уехала сюда в отпуск, к родителям. Война застала меня здесь внезапно, и я не смогла выехать. Я ничего не знаю о нем. — Она задала еще несколько вопросов, потом стала передавать мне фрукты и кое-что из пищи. — Я знаю, все это нужно вам. Скажите, что еще вам нужно, мы достанем и передадим вам.
Ее удивительно приятное лицо было обращено ко мне с каким-то смешанным выражением жалости, боли и волнения.
— Вы обязаны все это взять, я передаю вам от имени всех тех, кто любит свою Родину и ждет ее освобождения, — добавила она, увидев мою нерешительность. Она быстро положила все это мне в карманы, понимая, что конвоиры не должны об этом знать.
Врач сделала знак, она отошла от меня. Вошел конвоир. Врач продолжала перевязку. Вскоре мы ушли.
В этот вечер вся моя комната участвовала в уничтожении принесенного мною. После лагерного супа яблоки и помидоры, жареная рыба и хороший хлеб были лакомствами, которые мы с наслаждением поедали, хотя на каждого пришлось очень мало.
Проходили недели, помощь врача и участие в моей судьбе Анны (так звали мою новую знакомую — москвичку, она каждый раз появлялась в больнице, когда меня туда приводили) быстро восстанавливали мои силы. Мне регулярно передавались овощи, фрукты и другие продукты. Это было такое ценное дополнение к лагерной пище!
В одну из встреч Анна рассказывала:
— Я тоже была на улице, когда колонну пленных вели со станции в лагерь. Я тоже смотрела и плакала. В какой-то момент я не могла сначала понять, почему дрогнуло сердце: среди пленных — изможденных, оборванных, грязных — шел офицер Красной Армии. Он тоже был до крайности худ и бледен, но его офицерская форма, спокойно поднятая голова ошеломляли и вселяли желание так же спокойно поднять голову и твердо поверить в нашу победу.
Слушая ее, я думал, что Салютин и другие ошибались, споря со мной по поводу внешнего вида и самодисциплины.
- 69 -
Я знал, что некоторые из пленных считают, что своим жалким видом они показывают, как им стыдно за себя, за свое положение, и за это они могут рассчитывать на долю прощения и вызвать сочувствие населения. Но я не мог с этим согласиться.
Рана совсем не беспокоила меня, хотя и не закрывалась. Врач говорила, что, если заживление будет продолжаться так успешно, через месяц рана закроется и я смогу себя считать починенным.
Часто мы обсуждали вопрос о побеге. Большинство продолжали отклонять мысль об одиночных побегах. Еще свежи были в памяти гибель двух наших товарищей и угрозы немцев, в реализации которых мы не сомневались.
Для организованного побега нужна была длительная и осторожная подготовка. Я считал, что, может быть, удастся склонить кое-кого из завербованных — для помощи, тем более что часть из них (я вспомнил поведение моих конвоиров) чувствовали позорность своей роли и, вероятно, надеясь на возможное искупление своей вины, согласились бы на участие в побеге.
В один из походов в больницу я осторожно и издалека прощупал настроение своего конвоира. В самый интересный момент разговора немец-конвоир оборвал наш разговор и поменялся с ним местами, но мне стало ясно, что кое-кого из этой категории охраны лагеря удастся склонить. Оставалось, однако, неясным как мы поступим после побега, если удастся вырваться из лагеря. Город был полон войск. Фронт был так далеко, что пробраться к нему за тысячи километров было, очевидно, невозможно. Осесть в деревне? Мы слышали, что в них делают облавы и всех подозрительных отправляют в лагеря, кроме того, мы уже знали о том, что немцы всех трудоспособных отправляют в Германию на работы. Оставался реальный путь — связаться с партизанами, если они в этом районе имеются и если с ними можно установить связь.
Во время посещения больницы я начал об этом осторожно расспрашивать Носову и Анну. Они ничего не знали о партизанах в их районе, но обещали все разузнать.
- 70 -
Город жил какой-то странной жизнью. Для немцев это был в тот момент глубокий тыл, где отдыхали и перегруппировывались войска. Почти все дома и квартиры были заняты немцами, не говоря уж об общественных зданиях. Вероятно, на каждого жителя приходилось по несколько немцев. Люди замкнулись в своем доме или дворе, копались в огороде, стояли часами в очереди за кусочком хлеба. Вся их жизнь протекала на глазах у немцев.
Из окрестных деревень приезжали крестьяне и привозили кое-что на базар для городских жителей, но только ничтожная часть попадала жителям: все отбиралось немцами под видом покупки на наши деньги, которые выменивались ими из расчета 10 рублей за марку.
Я понимал, как трудно рассчитывать на помощь местных жителей в задуманном деле.
Периодически в городе устраивались облавы, и партии девушек и юношей, до этого момента ускользнувших от кары, отправлялись в Германию.
Страх и ненависть к немцам были господствующим настроением в городе. Все с трепетом передавали друг другу сведения о положении на фронте. Регулярно получая информацию от Носовой и Анны, я знал, что бои сейчас идут за Сталинград и у Ленинграда; на Кавказе немцы продвигаются все дальше и дальше. Как и раньше, сведения поступали очень скупо, и их достоверность была весьма сомнительной. Постоянно настороженные местные жители улавливали некоторое изменение в настроении немцев. Анна говорила мне, что у немцев чувствуется напряженное ожидание чего-то.
Имея очень мало данных для понимания обстановки на фронте, мы, однако, отчетливо представляли себе, насколько важное значение для будущего имеет происходящая битва у Сталинграда.
Очень медленно, но неуклонно велась работа по организации побега. Только незначительная часть пленных отказывались бежать.
Скоро должен был наступить момент, когда меня перестанут водить на перевязку, а в деле о задуманном побеге ничего не прояснялось.
- 71 -
И в этот день, как обычно, в 12 часов дня мы появились в больнице. Уже по дороге мы были удивлены и взволнованы странным выражением на лицах встречающихся нам жителей и немцев: первые с трудом скрывали радость, некоторые из них многозначительно подмигивали нам, немцы были чем-то подавлены. Наши конвоиры, на этот раз все трое были немцы, мрачно молчали всю дорогу.
Первое, что мне сказала Носова:
— Немцы разгромлены под Сталинградом. Они сами объявили об этом.
— Что именно? — спросил я.
— На стенах висят объявления, что немецкие армии, Одиннадцатая и Шестая, подавленные превосходящими силами русских, сложили оружие.
Трудно сейчас описать мысли и чувства, охватившие меня в тот момент. Я вспомнил хвастливые заверения немцев о том, что русские уже не оказывают сопротивления, Красная Армия уже разбита и у Советского Союза нет больше солдат. Значит, есть еще силы!
Это было первое радостное сообщение с начала войны. Опять появилась Анна и со светящимся от радости лицом рассказывала мне шепотом:
— У немцев паника. Офицеры у соседей вчера весь вечер пили и спорили, все время упоминая о Сталинграде. Это сообщение произвело ошеломляющее впечатление на них. Один даже плакал. Нам показалось, что они упомянули цифру двести тысяч.
Я все яснее понимал грандиозность этого сообщения. Всю обратную дорогу мы радостно переглядывались, обмениваясь впечатлениями. В лагере было приподнятое настроение. Каждому хотелось поделиться своей радостью.
— Теперь все затрещит у немцев, и скоро война закончится их разгромом, — говорили многие.
В течение ближайших дней поступало все больше сведений о разгроме, который устроили наши под Сталинградом. Однако вскоре не только слухи приносили нам радость — мы собственными глазами увидели, как последствия разгрома докатились и до Бердянска.
- 72 -
Стояли сильные морозы, мимо нашего лагеря, находившегося на дороге к Мариуполю, все чаще и чаще, а иногда весь день шли разрозненные группы немцев и румын. Последних было подавляющее большинство. Полураздетые вернее — закутанные во что угодно, вплоть до женской одежды, многие без оружия, они мрачно шли в город и через город куда-то дальше. Было совершенно очевидно, что это остатки каких-то разбитых соединений. Мы слышали что это остатки дивизии той армии, которая пыталась выручить окруженные в Сталинграде немецкие армии и была разгромлена нашими.
Когда я увидел одну такую группу, мне ярко вспомнилась известная картина «Отступление французов из России в 1812 году». Так же, как и тогда, в 1812 году, эти люди, получив решительный удар, бежали, потеряв все признаки организации и дисциплины.
Эта группа состояла из 50—60 румын, окружавших колымагу, ведомую какой-то клячей. Только небольшая часть из них были вооружены. Среди них был заметен офицер, который, видимо, и не пытался придать этой толпе вид воинской части.
Мы узнавали о ссорах и драках, происходивших между немцами, давно осевшими в Бердянске и вновь прибывшими, из-за жилья, пищи и т.д. Все это явно говорило о панике.
Не видя и не зная, что происходит вне нашего города, мы предполагали, что паника охватила весь фронт и что у немцев все рушится. Мы начали лихорадочно готовиться к побегу или восстанию в лагере, как только будет слышно о приближении наших.
К несчастью, это было слишком преждевременно. Впоследствии мы узнали, что этот удар хотя и был ошеломляющим, но недостаточным для того, чтобы немцы, поняв безнадежность своего положения, сложили оружие. Понадобилось еще много ударов для этого. Многое еще ожидало нас всех. Считая, что все самое тяжелое уже позади, мы все, в том числе и я, ждали скорого окончания наших бедствий.
- 73 -
Кто мог думать, что самое страшное ожидает меня впереди!
Прошло еще две недели. Немцы начали к чему-то готовиться. Кругом было масса войск: и в городе, и вокруг лагеря были расположены войсковые части немцев и румын, мы находились в какой-то части немецких войск и не могли даже думать о побеге.
У немцев чувствовалось необычайное оживление. Все время происходили какие-то перегруппировки. Наши команды, работающие у вокзала, рассказывали, что все время уходят и приходят эшелоны немцев. Поговаривали об эвакуации города.
Правда, как это обычно бывает, слухи опережали события и во много раз их преувеличивали.
Все чаще и чаще в городе устраивались облавы. Люди калечили себя, чтобы спастись от отправки в Германию. Но это удавалось немногим, немцы применяли жестокие репрессии к родным отправляемого. Охрана лагеря, в особенности «гады», нервничала, была в смятении: что делать? Если бы не окружающая обстановка, исключающая пока какую-либо возможность побега, можно было рассчитывать на их участие. Однако немцы, по-видимому, догадываясь о настроении пленных и их планах, усилили охрану. На работу уже никого не водили. Весь лагерь жил в напряжении, все ждали какого-то исхода.
Шел уже январь 1943 года, стояли крепкие морозы с сильными ветрами. Мы мерзли в здании. Отмена работ вне лагеря спасала многих.
Уже давно я перестал ходить в больницу, и только изредка мне передавали приветы от Анны через Носову, которую раза два в месяц приводили к нам в лагерь. Носова рассказывала, что Анна все время находится под угрозой отправки в Германию и ускользает от облав, прячась у родственников в ближайшей деревне.
В одно из своих первых посещений больницы я передал Анне письмо, написанное жене, и просил сохранить его до прихода наших. Не сомневаясь в возвращении наших, я, увы, не исключал роковых случайностей, которые помешают мне, в конечном итоге, увидеть свою семью.
- 74 -
Когда письмо дойдет по назначению, и дойдет ли вообще?
Моя семья узнала о моем существовании только через два года.
В городе и в лагере сохранялась напряженная, нервная обстановка.
15 января нас разбудили значительно раньше обычного, а в 4 часа дня нам было приказано собраться и выстроиться во дворе. Ничего не подозревающих, нас вывели на шоссе и направили в город в сторону вокзала. Неужели опять куда-то отправляют?
Действительно, когда мы пришли на вокзал, на путях уже стояли немецкие войска, которые тоже готовились к отправке. Мы видели, как немцы хлопочут вокруг вагонов, готовя войска к погрузке.
Через несколько часов, в течение которых вся колонна военнопленных также работала на территории вокзала, началась погрузка в вагоны.
Между каждыми двумя вагонами, в которых должны были ехать немцы, находился вагон для военнопленных. Так были размещены все пленные.
Стоял мороз, вероятно, не ниже градусов 20—25. Товарные вагоны не отапливались, разве что источником тепла надо было считать тонкий слой соломы. Нам предстояло ехать с риском замерзнуть. Правда, за время жизни в Бердянске почти все в какой-то степени обросли имуществом и одеждой, помимо этого немцы одели всех пленных в старое обмундирование и шинели. Я по-прежнему хранил свою офицерскую форму, к ней прибавилась шерстяная фуфайка, которую, в одно из моих посещений больницы, принесла Анна. Сейчас ей предстояло сыграть свою роль. Но всего этого было далеко не достаточно, чтобы спасти нас от замерзания, если не будут отапливаться вагоны. В этом случае надо было надеяться лишь на то, что мы согреем воздух собственным дыханием, так как в каждом вагоне находилось 50—60 человек.
Нам выдали по куску хлеба и куску такого гнилого сыра, что, несмотря на голод, его почти никто не мог есть. Состав был погружен, и мы тронулись в путь.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 21.31.44 | Сообщение # 111 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26518
Статус: Отсутствует
| - 75 -
6. Путь на запад. Вена
Я не буду описывать подробности нашего путешествия Уже на второй или третий день мы убедились, что нас везут на запад, убедились мы также, что нечего и думать о побеге: помимо конвоиров в каждом вагоне, с обеих сторон каждого вагона были вагоны с немцами. На каждое остановке немцы высыпали из вагонов и, заглядывая в наши вагоны, в озлоблении что-то говорили друг другу, показывая на нас.
Двери открывались только на больших остановках, и по несколько человек выходили для всяких нужд.
Мы мерзли. Вагон, плотно набитый людьми, согревался только нашим дыханием.
Мы двигались по направлению к границе, и изредка открывающаяся дверь давала возможность видеть следы войны, картину разрушений. Позади оставались сожженные села и города, громоздились разбитые автомашины, танки и орудия. Все это было занесено снегом.
Однако дальше к западу снежный покров постепенно исчезал, и раны войны выступали еще яснее.
Проехали Польшу. Мы удалялись от Родины, от родных мест, родного языка. Опять необычайная подавленность охватила нас. С каждым километром у нас уменьшалась возможность участвовать в борьбе нашей Родины с немцами.
Наше путешествие продолжалась уже три недели.
Среди пленных опять начались болезни. Многие не могли вставать. Наше питание ограничивалось куском хлеба в 150—200 граммов и кипятком, изредка — супом, который был тем же кипятком.
По-видимому, мы находились между Польшей и Германией, так как разрушения уже не были видны. Снег исчез. Станции представляли собой идеально распланированное, чрезвычайно аккуратное и чистое хозяйство. Нас теперь не выпускали из вагонов, и мы могли видеть окружающее лишь в короткие мгновения, когда выносились параши, или услышать о нем от пленных, которые проделывали эту процедуру. Они рассказывали, что изредка на станциях виднелись группы пленных, работающих около путей;
- 76 -
встречались солдаты, одетые в какую-то незнакомую им форму. По описаниям, это были англичане или французы.
Поезд шел очень быстро, и стало невозможным следить за местами, которые мчались мимо нас. Иногда мы улавливали в разговоре конвоиров знакомые названия городов — Бреслау, Оппельн и другие, которые я не запомнил. Мы ехали, как говорится, в опломбированном вагоне: ничего не видели и не знали.
Трое наших конвоиров постоянно менялись, и за все это время мы не видели дважды одни и те же лица. Все они вели себя по-разному: одни были надменно молчаливы и изредка переговаривались только друг с другом, не обращая на нас особенного внимания; другие, наоборот, держали всех нас в состоянии постоянного напряжения, так как малейшее нарушение (как его понимали немцы) немедленно вызывало окрики, ругань, а иногда и побои; наконец, третьи — они с ненавистью смотрели на нас, получая садистское наслаждение от мучений некоторых больных и не собираясь оказывать им хоть какую-нибудь помощь.
Среди всех наших конвоиров только один — Розняр, так называли его компаньоны — подбадривал, подмигивая нам, и изредка печально и сочувственно смотрел на нас. Однако этим его участие и ограничивалось.
Самым тяжелым моментом в нашей вагонной жизни были часы, когда немцы-конвоиры принимались за еду. У них было все, что так часто рисовалось в нашем голодном воображении: различные консервы, сало, масло, белый хлеб, яйца, мясо, куры и т.п. Все это поглощалось ими в невероятных количествах, как нам казалось тогда, причем некоторые из них делали это демонстративно, с издевательством говоря нам: «Русский яйца, русский шпик, хлеб» — и т.д. Многие в ярости скрежетали зубами, глядя на эту картину. Я старался не смотреть. Мы часто видели, как куски хлеба, недоеденные консервы и другие остатки пищи выбрасывались из вагона. Никто из конвоиров ни разу не поделился чем-нибудь с голодающими пленными. Мне думалось, что Рознер, может быть, и сделал бы это, но он боялся своих товарищей.
- 77 -
Как-то я уловил в разговоре конвоиров слово «Остерейх». Итак, нас везут в Австрию. Так и оказалось. Поезд остановился у какой-то станции, далеко от вокзала. Строения с остроконечными крышами, непохожие на наши, чужая речь, любопытство, с которым на нас смотрели, — все это было неожиданным и необычным. Мы стояли вдоль путей. Из нашего эшелона здесь же выгружались немецкие войска. Из всех вагонов, в которых везли пленных, стали выносить больных или тех, кто был так истощен, что не мог ходить. Их было человек 30—40. Я стоял вместе с Сутягиным. Кругом сновали немецкие солдаты. Их оживленные разговоры и радостные лица говорили о том, что эти люди попали домой. Сутягин протянул:
— Да, попали в логову к зверю! Куда же нас теперь поведут?
Ждать нам пришлось недолго. Мы были построены в колонну и тронулись по гладкому шоссе, обсаженному с обеих сторон деревьями, куда-то вперед. Шли мы очень долго, вероятно, не менее трех часов. По дороге только один раз была сделана остановка на несколько минут, чтобы сменить тех, кто помогал идти больным или нести их.
Мы прошли через небольшую деревню. Все население высыпало на улицу и смотрело на нас. Я видел, как у некоторых женщин появилось на лице сочувствие, но они боязливо оглядывались и незаметно, осторожно кивали нам головой. Большинство же смотрели на нас исподлобья мрачными и злыми глазами.
Я смотрел на них и думал о той дикой расоненавистнической теории, которую фашисты десятилетиями вдалбливали в головы людей, о страхе проявить хоть какое-то сочувствие, как, например, у тех женщин, о которых я писал выше.
У выхода из деревни я увидел столб с указательной доской и надписями «Деревня Нойдорф», «Вена —70 км». Значит, мы находимся так близко от Вены! Я поделился этим со своими товарищами.
— Вот куда мы попали! — удивленно и печально говорили они.
- 78 -
При выходе из деревни мы увидели правильные ряды деревянных бараков за высоким двойным проволочным забором. Каждая группа бараков была отделена от другой полосой свободного пространства и таким же заграждением. Мы подошли к крайней группе бараков и остановились у входа. Уже давно знакомые нам вход с будкой и пулеметами, обычные процедуры подсчета и проверки наших рядов... и мы вступили на территорию нового — которого по счету? — лагеря. Еще несколько минут — и мы очутились в бараке среди таких же, как мы, военнопленных.
Обычные расспросы и разговоры. Тот же изможденный вид и те же лохмотья. Через полчаса мы уже знали, что это рабочий лагерь французов, англичан, поляков и чехов. Что связи между лагерями почти нет, за исключением встреч между колоннами идущих на работу или возвращающихся в лагерь. Что кормят плохо и избивают по каждому мелкому поводу. К тому же конвоиры во время работы всячески издеваются над пленными. Однако хуже всего было то, что в лагерях, где содержались англичане и французы, существовал совсем другой режим: хорошее питание, сравнительно легкая работа, разрешалась переписка с семьей, получение посылок как от Красного Креста, так и от семей. Все это делало их жизнь совсем иной.
Уже на следующий день, встретив колонну англичан, я убедился в этом: одетые в хорошее, целое обмундирование, с сытыми лицами, они с обидным сочувствием и соболезнованием смотрели на нас. Далеко не все понимали, чем вызывалась эта разница в обращении, поэтому часто приходилось разъяснять товарищам причины такого контраста.
Как-то вечером мы с Сутягиным и некоторыми другими пленными разговорились по этому поводу.
— Немцы в каждом из нас видят постоянную угрозу для своего государственного строя и своих расоненавистнических теорий, они видят в нас революционеров вне зависимости от того, являемся мы коммунистами или нет. Доказать обратное можно только работая на них, как это делали «гады» в Барановичах, Мариуполе, Бердянске. Между тем
- 79 -
англичане и французы ближе к ним по духу, они скорее найдут общий язык с немцами, причем попытаются сделать это за наш счет. Немцы это знают и заранее задабривают их. Еще в Барановичах я слышал, что западные страны вместе с Германией подписали в свое время Женевскую конвенцию о содержании и обращении с военнопленными. Советский Союз в этой конвенции не участвовал, так как Сталин в самом начале войны якобы заявил, что для Советского Союза нет понятия «военнопленный» — есть только «предатели Родины». Между прочим, это был один из козырей в пропаганде немцев, оправдывающих их зверское обращение с русскими военнопленными.
— Конечно, раз Сталин отказался от нас, чего можно ждать от немцев? — с горечью сказал кто-то. Сутягин добавил:
— Поляки и чехи находятся почти в одинаковом с нами положении. Немцы хотят сломить слабых и заставить их служить себе. Мы все должны ясно представлять это.
Обеспечение англичан и французов, о котором ходили фантастические слухи, и голод у нас явно мешали нам быть убедительными.
Однако мы видели, как многие задумывались.
Ежедневно нас водили на работу. Наша колонна рыла глубокие канавы для канализации. Сырость, грязь, от которых нельзя было избавиться, заставляли многих с завистью смотреть на наших соседей.
К концу первой недели нашего пребывания в лагере, на вечерней поверке — которая была всегда одной из самых мучительных лагерных процедур, так как независимо от погоды, часто под дождем, приходилось стоять часами в строю перед немцами, в непромокаемых плащах неторопливо обходящими ряды, — перед строем появилась группа немцев, среди которых были и одетые в гражданское. Один из них по-русски объявил:
— Все, кто хочет служить у нас, пусть выйдут вперед. Они получат хорошее питание, свободу и обмундирование.
После нескольких минут замешательства, вызванного таким неожиданным предложением, человек 80 вышли
- 80 -
вперед. Это были худые и наиболее истощенные из нас. Многие были в перевязках, явные инвалиды. Они, очевидно, уже не могли бы долго протянуть. Однако среди них было около десятка сравнительно здоровых и крепких и — что было особенно неожиданно для всех нас — двое ребят 20—25 лет из нашего барака.
Всех переписали и вернули в строй, заявив, что остальные пожалеют о том, что не вышли из строя.
Нас завели в барак. Как только закрылись двери, послышалась ругань:
— Предатели, изменники, пойдете убивать своих. Продажные шкуры!
Они стояли и огрызались, но было видно их смущение. Один из них крикнул:
— Чем здесь подыхать, лучше я пойду к немцам в армию, а при первом удобном случае перебегу к своим.
Другой молчал, как затравленный, и, озираясь, что-то бормотал близстоящим.
Кто-то предложил расправиться с ними прежде, чем немцы сумеют их использовать. Я вмешался, посоветовал всем успокоиться. Мне думалось, что надо выяснить, что в действительности руководило этими людьми.
Вечером (они лежали недалеко от меня на нарах), один из них, который кричал о переходе к немцам в армию, перебрался ко мне и начал разговор.
— Вот мне не верят, товарищ майор,— говорил он, — думают, что я изменник, а ведь я совсем другое задумал. На самом деле, здесь мы рано или поздно подохнем, а в армии я, может быть, какой-нибудь вред принесу немцам да и убежать смогу.
Я видел, что он искренен.
— А подумал ли ты, что немцы не дураки? — ответил я ему. — Они загонят тебя куда-нибудь в глухое место и заставят вместе с ними быть в охране или выполнять какую-нибудь другую вспомогательную работу. Они и не подумают, вероятно, послать тебя сразу на фронт, где ты смог бы убежать. Раньше, чем ты сможешь что-нибудь сделать, они заставят тебя послужить им как следует. Ес-
- 81 -
ли ты хочешь активно работать против немцев, это можно сделать и здесь. Он задумался:
— Да, плохо! Что же теперь делать?
Признаться, я и сам не знал, что ему посоветовать. Я рассказал ему о гибели наших товарищей и о той позорной роли, которую тогда сыграли «гады», затем, обращаясь ко всем товарищам по бараку, я сказал:
— В конце концов, смерть не самое страшное, потеря Родины — вот, что нас ожидает, если мы согласимся на предложение немцев, а это гораздо хуже. Представьте себе: конец войны — наступит же он когда-нибудь! — те, кто останется в живых, будут возвращаться домой. А мы? Где будут наш дом и наши семьи?— И тут я вспомнил страшную, трагическую судьбу героя одной из новелл Вашингтона Ирвинга. В свое время, несмотря на сентиментальность и некоторое неправдоподобие фабулы, эта новелла идеей, заложенной в ней, взволновала меня. Я хорошо помнил содержание, и мне захотелось ее рассказать здесь, сейчас же.
— Отказавшись от Родины во время суда, перед которым герой новеллы — молодой офицер — предстал за участие в попытке восстания против правительства своей Родины, он был приговором этого же суда лишен Родины до конца своей жизни. Блуждая на корабле, где он должен был жить, по морям и океанам, он не мог и не должен был что-нибудь слышать или узнавать о Родине. В конце концов это превратилось для него в тягчайшее наказание. Он умер в отчаянии — не увидав Родины и ничего о ней не зная.
Рассказывая, я видел по лицам слушающих, какое впечатление произвел этот рассказ на них: они молча слушали и молча разошлись по нарам после того, как я кончил рассказ. Только один — молодой парень, известный как отчаянный сквернослов и задира, — вставая с нар, вызывающе заявил:
— Что — Родина? Где мы будем — там и Родина. Жизнь надо сохранить, вот это главное, семья тоже дело наживное.
- 82 -
Никто не вступил с ним в спор — так не соответствовало его заявление настроению окружающих.
Утром к нашим нарам подошли те двое, кто записался на поверке у немцев. Один из них взволновано обратился к нам, он был в отчаянии:
— Я поговорил с Мишей, — так звали второго. — Мы попробуем как-нибудь уклониться, если нас позовут.
Он ушел, и я видел, как они долго шептались. Позже они оба сидели в карцере, так как подрались и к тому же выругали мастера, сделавшего им замечание.
Я не упомянул о том, что, помимо охраны, непосредственное наблюдение за работой пленных вели гражданские немцы с желтыми повязками на рукавах. На этих повязках была черная свастика, которая свидетельствовала о том, что они являются членами национал-социалистической партии и облечены доверием, позволяющим им входить в контакт с пленными. Это были цепные собаки, ничем не лучше, если не хуже, конвоиров. Малейшие упущения, разговор, пауза в работе — и конвойный сообщал жалобы мастера, затем следовало наказание: побои — от 25 ударов и более, карцер — до двух недель. Карцер был хуже, оттуда выходили полуживые.
Мы поняли, на что пошли эти ребята. Мы узнали также, что 80 процентов записавшихся тоже пытались ускользнуть от данного ими согласия.
Наиболее истощенные и больные шли на это, считая, что в лагере их ждет верная смерть, и надеялись, восстановив свои силы, придумать что-нибудь.
— Окрепнем. А там видно будет, — говорили они.
В лагере было возбуждение; все ждали, чем разрешится дело вербовки, исполнятся ли угрозы немцев по отношению к тем, кто не вышел.
Новая перемена в моей жизни помешала мне узнать, что потом произошло в лагере.
Уже десять дней мы были в этом лагере. Тупая однообразная работа, грязь, возобновившаяся постоянная боль в животе заставляли часто призывать себя к порядку. Я принуждал себя — независимо от усталости и боли — умы-
- 83 -
ваться два раза в день, что было не так просто, так как на умывание и прочие процедуры давалось всего пять минут. Вечером, перед тем как повалиться на нары и заснуть мертвым сном до 5 часов утра, я занимался реставрацией своей формы. Шпал на петлицах у меня уже не было, я потерял их в вагоне при переезде сюда, но у меня были пуговицы со звездами, армейская фуражка, которая была со мной еще в Барановичах, френч и сапоги. Я цеплялся за все это, не желая опуститься. Я видел, как иногда немцы останавливались и говорили: «Совиет офицер!», указывая на меня.
Некоторые из них, пользуясь удобным моментом, даже поднимали руку, сжатую в кулак, — это было приветствие «Рот фронт», как я понимал. Но таких было мало, мне казалось, что это неплохо, если мой вид может хоть чем-нибудь показать фашистам, что есть наша Родина и армия.
Иногда я сомневался в целесообразности этого. Вскоре от меня потребовалось значительно больше, чем простая демонстрация внешности советского офицера.
Но это было значительно позже, и об этом я напишу дальше. Сейчас же я продолжаю последовательно излагать нашу жизнь и события, происходившие в лагере.
Прошло две недели, и опять мы были в пути. Снова эшелон, закрытый вагон, мрачные молчаливые конвоиры, знакомые лица товарищей и новые лица — пленные из Венского лагеря.
Поезд шел теперь на восток. У всех было тревожное настроение:
— Почему снова на восток?
За все время, начиная с выезда из Бердянска, мы ничего не слышали о положении на фронте после Сталинграда — тогда нам казалось, что все рушится у немцев и конец близок. Здесь же было все спокойно, и ничего не говорило о развале немцев и близком конце. Правда, время от времени некоторые пленные, возвращаясь с работы, сообщали, что у англичан и французов веселое настроение и они как будто говорят о скором окончании войны. Но все это было весьма неопределенно. Где фронт? Где наши? Что делают англи-
- 84 -
чане и французы? Эти вопросы опять были предметом наших обсуждений.
Вагон шел с закрытыми дверями. Мы ничего не видели. Деревни и города мелькали иногда в дверях, когда их ненадолго открывали. Все было чужое и непохожее на наше.
Ехали мы три дня, вечером на четвертый — стояли на станции. После ночи, проведенной в вагоне, нас выгрузили, огромный промышленный район расстилался перед нами. Заводские трубы, краны, леса, окружающие огромные здания. Вдалеке виднелись огромные шахтные сооружения. Мы пристально всматривались в окружающее, но никто не мог определить, где мы находимся.
Мы стояли, очевидно, на товарной платформе, так как недалеко виднелся пассажирский вокзал. Осмотревшись, я прочел на одном из пакгаузов слово «Козель» — я ничего не слышал о таком пункте. Вдруг мы услышали русскую речь. Мимо нас проходили четверо юношей, одетых в рваную, грязную и промасленную одежду. Они с трудом несли на своих плечах тяжелый рельс. Сзади шел, по-видимому, мастер с резиновой палкой. Поравнявшись с нами, первый, с радостью посмотрев на нас, тихо сказал:
— Ведь это наши товарищи! Они остановились, чтобы поменять плечи. Конвоир стоял поодаль, и мы смогли обменяться несколькими фразами.
— Это город Козель, — подтвердили они. — Здесь много фабрик и заводов. Мы из города Сумы, нас привезли сюда полгода назад. Живем в рабочем лагере как арестанты, мастера и охрана издеваются. Народ бежит, но их возвращают обратно. Здесь много лагерей с военнопленными: наши, англичане, французы, поляки, чехи и другие; очень много пленных граждан из разных стран.
Они стали расспрашивать нас, но конвоир заметил и, подскочив, прикладом отшвырнул говорящего и угрожающе стал кричать на нас. Ребята тронулись дальше. Мы видели, как подоспевший мастер, размахивая резиновой палкой, тоже что-то кричал и ругался. Он прошел вперед, и мы получили удовольствие, когда он, пройдя мимо, упал,
- 85 -
получив удар рельсом в спину: ребята сделали вид, что споткнулись.
Вскоре мы тронулись и, пройдя несколько сот метров, погрузились в открытые вагоны. Поезд тронулся. Ехали среди густо населенных и насыщенных фабриками, заводами и шахтами пунктов. Всюду мы видели группы, то работавшие по переноске тяжестей, то копающие канавы или мостящие дорогу. Все это были военнопленные, одетые в разнообразное обмундирование; они охранялись солдатами.
Поезд наш шел, и по дороге я читал названия на станциях или зданиях — Каттовицы, Гинденбург, Майденбрен, — все это были, видимо, небольшие города огромного промышленного района. Мы смотрели, и многие удивлялись, не видя разрушений от налетов, которые, как мы надеялись, наносятся немцам и приносят ущерб.
Все это пришло, но значительно позже.
Через два-три часа поезд остановился. Вдали виднелась огромная стройка — заводские корпуса в лесах, трубы, дорога... Правильные ряды бесчисленных бараков красного цвета виднелись недалеко от стройки.
Нас повели, однако, в сторону к баракам, особняком стоящим в 200—300 метрах и отгороженным двойным проволочным забором. Это был наш лагерь. Он был пуст, но носил следы пребывания людей, совсем недавно покинувших его: здесь валялись обрывки русских шинелей и обмоток. Грязь и тяжелый запах в бараках. Куда же они девались? Может быть, их перевели в какой-нибудь другой лагерь? А может...
Нас разместили по баракам. Голые нары, окна за железными решетками, опять вышки по углам, двойной забор и проволока на изоляторах. Впервые здесь мы увидели ограждение под током. Впоследствии такое ограждение было обязательным во всех лагерях, мы его перестали замечать, пока оно не выполняло своего непосредственного назначения в системе охраны лагерей. Сейчас же это нас поразило, послужив темой разговоров и ругани в адрес немцев.
Потянулись дни изнурительной работы, как и прежде, советские военнопленные использовались на самой тяже-
- 86 -
лой и грязной работе. Совсем рядом были многочисленные лагеря военнопленных других стран и национальностей, однако мы существовали в условиях почти полной изоляции. В б часов утра — выход на работу, на час раньше, чем в других лагерях, работа на самых отдаленных участках территории строительства огромного гидрогенизационного завода, который, как мы узнали вскоре, строится лихорадочными темпами с начала войны. Земляные работы, мощение дорог, переноска тяжестей, возвращение в 7 часов вечера в лагерь, 1—2 часа на построение и перекличку, получение пищи, затем бараки запирались, в абсолютной темноте внутри. Один и тот же суп из кормовой свеклы и 150—200 граммов хлеба, который, как говорили товарищи, разбирающиеся в качестве хлеба, наполовину состоял из опилок или какого-то совершенно несъедобного заменителя.
Только изредка мы имели возможность видеть англичан, французов и др. и слышать две-три их фразы. Часто мы встречали наших юношей и девушек, живущих в другом конце территории и также работающих на площадке завода.
Возвращаясь с работы, мы стояли, шатаясь от усталости, на поверке и, съев свою порцию, валились на нары.
Иногда некоторым из нас удавалось перекинуться несколькими словами с нашими людьми, угнанными в Германию, они имели относительно большую свободу и знали кое-что о событиях в мире и на фронте. Так мы узнали, что давно прекратилось наступление немцев, что наши гонят их на запад, что бои идут там, где год назад хозяйничали немцы, грабя и разрушая все. Что в Африке бьют итальянцев, и скоро ожидается второй фронт. Все эти сведения доставляли нам большую радость, тем более что многие уже совсем приуныли, ни на что не надеясь и ничего больше не ожидая. Опять начинались разговоры о скором конце наших злоключений.
Так прошло несколько месяцев. О своей ране я вспоминал редко. Несмотря на изнурительную работу и скудное питание, я чувствовал себя сравнительно крепко, и меня опять стала мучить бездеятельность. Что-то надо предпри-
- 87 -
нять! Опять мы с Сутягиным вели длинные беседы о побеге.
Часто возникали разговоры о том, почему, с какой целью нас в свое время отделили от остальных военнопленных и привезли сюда. Ведь немцы продолжают использовать нас на самой грубой, черной работе. Некоторые высказывали мысль, что другая, более квалифицированная работа могла бы дать нам некоторое улучшение в питании и быте. Приходилось в таких случаях говорить о недопустимости такого положения для советского солдата и гражданина. Иногда дело доходило до резких разговоров с теми, кто, забыв о долге и обязанностях советского человека, готов был идти на компромиссы, дабы сохранить, как они говорили, свою жизнь.
Как-то после такого, особенно горячего, спора ко мне подошел один из наших товарищей — молчаливый и скромный парень, лет 30, Василий, и сказал мне:
— Товарищ майор, на вашем месте я был бы осторожнее в разговорах — черт его знает, кто мог затесаться к нам. Немцы узнают — и вам крышка. Что-то я замечаю кое-кого... Очень уж внимательно они слушают да и на работе стараются; у них какие-то скрытые дела между собой. Они постоянно шепчутся друг с другом.
Я задумался: действительно, он может быть прав — несомненно, лагерное гестапо должно было иметь среди нас своих осведомителей.
Это разговор происходил в марте 1944 года, и уже через две недели я убедился, насколько он был прав в своих опасениях. Инстинктивно я старался быть осторожнее в разговорах с людьми, в которых не был полностью уверен. Тогда же я рассказал Сутягину о предупреждении, которое мне сделал Василий. Я еще не упоминал о том, что в Венском лагере у нас у всех сняли отпечатки пальцев, выдали номера на дощечке и сфотографировали с номерами в руках. Помню, какое возбуждение и негодование вызвала у нас эта процедура, впервые проделываемая с нами. Мой номер — 183184 — был изменен только в Освенциме.
Однажды утром, как обычно еще затемно, мы выстроились во дворе лагеря для переклички и получения своей
- 88 -
порции супа. Во двор вошли солдат и унтер-офицер, державший в руках бумагу. Подойдя к строю, он вызвал три номера. Я был так далек в мыслях в этот момент от действительности, что, несмотря на напряжение, которое охватило всех нас, когда он начал называть номера, до моего сознания не сразу дошел третий номер по списку, который был моим. Это было так неожиданно, что мне понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя и выйти из рядов; вслед за мной вышли еще двое, это были Петр Пономарев — техник-строитель и Колдовкин — инженер-механик. Оба присоединились к нам в Венском лагере. Нас троих повели к зданию напротив, где помещались комендатура и охрана лагеря. Мы вошли в коридор, с обеих сторон стояли козлы с винтовками, унтер-офицер, указав мне на дверь в конце коридора, подошел к ней и, впустив меня, вошел сам. Вытянувшись у порога, он отдал кому-то честь.
Прямо напротив двери за большим письменным столом сидел офицер. Он выслушал рапорт унтер-офицера и жестом отпустил его. Унтер-офицер вышел, и я остался в комнате, стоя напротив стола с офицером, в упор смотревшим на меня. Это продолжалось несколько секунд, и я в свою очередь тоже смог рассмотреть его. Холеное, чисто выбритое лицо его ничего не выражало в этот момент, это было типичное лицо немецкого офицера, такие лица мы могли видеть всякий раз, когда они удостаивали чести посещать лагерь. Рукой он показал на стул около себя. Я подошел и сел. Я увидел его погоны — это был полковник. Он еще раз посмотрел на меня, вытащил портсигар, взял себе сигарету и протянул его мне, я взял также. Дав мне прикурить, он затянулся со вкусом и вдруг на чистом русском языке сказал мне:
— Давно, вероятно, не курили хороший табак, не правда ли? — По-видимому, он был удовлетворен тем удивлением, которое я не мог скрыть, услышав сказанное мне, да еще на таком чистом, без всякого акцента языке, по крайней мере его легкая улыбка об этом говорила.
— Так вот, товарищ майор, — он подчеркнул с иронией слово «товарищ», — я буду с вами совершенно открове-
- 89 -
нен. Вы офицер, хотя и советский, и, по-видимому, культурный человек и поймете меня так, как я хочу. Нам все известно о вас, вероятно, даже больше, чем вы можете предположить. Мы знаем, кто вы, откуда и какой путь из лагеря прошли с 1941 года, прежде чем сюда попасть. Поэтому с самого начала предупреждаю вас о том, чтобы вы не пытались уклоняться от истины. Я могу многое изменить в вашем тяжелом положении. Вы нам понадобитесь в пределах вашей специальности и будете соответственно вознаграждены за это. Снимите с себя эту ненужную вам грязную форму. Оденьтесь прилично и будете иметь свободу. Я не говорю о деталях, они будут разрешены потом. Ведь вам не доставляет удовольствия жизнь в этом лагере? — Он выжидающе смотрел на меня.
Я молчал и курил сигарету. Тысяча мыслей, путаясь, неслись в моей голове: откуда он все знает? почему он это говорит мне? как ему ответить? От сигареты, а может быть, и от того ошеломляющего впечатления, которое я испытывал, у меня слегка кружилась голова.
— Ну-с! — протянул он твердо и резко. — Я уверен что вас это устроит.
Страшная злоба охватила меня — он уверен в этом!
— Вы ошиблись, — сказал я. — Это меня не устраивает именно потому, что я советский офицер. — Я тоже подчеркнул слово «советский» (вероятно, это получилось у меня случайно). — Я должен сказать «нет»!
Он удивленно посмотрел на меня и что-то пробормотал по-немецки, глядя на какие-то бумаги на столе:
— Странно, вы, наверное, не отдаете себе отчета о последствиях вашего отказа. Я хочу, чтобы вы еще раз все взвесили.
Голова у меня больше не кружилась, и вдруг я мгновенно вспомнил все: Барановичи, суету в бараке, когда меня вызвали, и все остальное, что держало меня сначала в таком нервном напряжении, в ожидании чего-то... Потом это состояние постепенно ослабевало и совсем было вытеснено последующими событиями. Мне сразу все стало ясно.
Он снова начал говорить:
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 21.33.11 | Сообщение # 112 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26518
Статус: Отсутствует
| - 90 -
— Вы что-то сказали о советском офицере, все это ерунда, не заслуживающая внимания деловых людей. Мы хотели вас использовать значительно раньше, тогда бы вы давно избавились от этой скотской жизни, но... — он опять посмотрел на бумагу, лежащую перед ним на столе, — вы были ранены, кроме того, у нас изменились планы.
Он сделал паузу, и я спросил его:
— Вы говорите — значительно раньше. А когда именно?
— В Мариуполе, например, — ответил он. Я вспомнил о разгроме немцев под Сталинградом и то, что мы слышали о бегстве немцев с Кавказа. Очевидно, он это имел в виду, когда сказал об изменившихся планах. Вероятно, он увидел на моем лице что-то вроде улыбки, потому что, нахмурив брови, резко сказал:
— Мы отклонились в сторону, теперь мы вас вылечили. Опять я мгновенно вспомнил Барановичи и немецкого санитара, вся лечебная деятельность которого заключалась в регистрации трупов.
— Меня вылечили наши врачи, — сказал я. Он ничего на это не ответил и продолжал:
— И теперь вы можете работать. Ну, я жду ответа! — И добавил: — Завтра же вы будете выглядеть совсем иначе, — он брезгливо оглядел меня.
— Я уже ответил вам, — сказал я. — Я офицер своей страны и армии, хотя и в плену у вас. Я не могу и не хочу менять свою форму на что-нибудь другое.
— Подумайте как следует! — угрожающе сказал он. — Как видите, я достаточно долго разговариваю с вами как с интеллигентным человеком. Но в конце концов мне это надоест, и я передам вас другим людям, и они будут говорить с вами по-другому.
Он замолчал и смотрел на меня выжидающе.
— Я уже подумал и ответил вам, — сказал я. Он встал и что-то крикнул. Вошел унтер-офицер и вытянулся у двери. Он резко проговорил:
— Если о том, что здесь говорилось, узнает хоть один человек в лагере, вы будете немедленно повешены! — и кивнул головой унтер-офицеру.
- 91 -
Мы вышли. Я не увидел оставленных в коридоре товарищей: видимо, их куда-то увели. Я вернулся в лагерь.
Барак был пуст, если не считать двух пленных с раздробленными на работе руками. Все еще были на работе. Я был один и мог совершенно спокойно обдумать все, что со мной произошло.
Как это обычно бывает, мне приходили в голову другие, более удачные фразы, которыми я мог и должен был отвечать полковнику. Вспоминая все, что произошло со мной за эти годы после пленения, мне трудно, было представить себе, что немцы держали меня постоянно в поле своего зрения, а между тем это было, очевидно, так — иначе как можно было понять его полную осведомленность обо мне?
Я вспомнил, что мои бумаги, среди которых было дивизионное удостоверение и кое-какие документы, свидетельствующие о моей специальности и работе в Москве, лежали в гимнастерке, которая куда-то делась после операции в Барановичах, и мне ее возвратили только через некоторое время, когда стало известно, что я выживу. Тогда я не обратил на это внимания, теперь мне стало ясно, что кто-то, по-видимому, изучал все эти документы.
Я бранил себя за то, что не уничтожил их еще до пленения или в вагоне... Но разве можно было ожидать всего этого? — оправдывал я себя. Как это ни странно, я был спокоен, меня не пугали его угрозы, я не думал о последствиях, которые, очевидно, могли быть. Странное безразличие не покидало меня. Мне казалось тогда, что я совершил ошибку, не объяснив ему подробно, почему я не мог пойти на этот шаг. Вероятно, я должен был сказать о долге, этике, морали и прочем, и тогда, может быть, он понял бы меня и оставил в покое. Он производил впечатление культурного человека. Кто он был? Конечно, не немец. Слишком чисто он говорил по-русски.
Я не заметил, как пролежал на нарах до прихода наших с работы. С обычным шумом вошли они в барак и стали готовиться к получению супа.
Я понимал: они увидят меня, сейчас же начнутся расспросы; надо как-то выкручиваться, если я не хочу быть
- 92 -
повешенным завтра же. Действительно, многие начали закидывать меня вопросами. Они были удивлены, увидев меня, считая, что со мной немцы уже расправились или что я сижу в карцере. Я сообщил, что меня привели в комендатуру, продержали в коридоре два часа и привели обратно. Конечно, никого такое объяснение не удовлетворило, но, как я и надеялся, расспросы прекратились, а ребята обсуждали этот вопрос уже между собой, не обращаясь ко мне. Они, конечно, могли высказывать самые обидные для меня предположения. Приходилось молчать. 7
Вечер прошел в обычной обстановке. Мы лежали рядом с Сутягиным, и я подумал, что, если меня завтра уведут на расправу или в карцер, никто не узнает истину! Я думал о том, что сейчас у меня меньше, чем когда-нибудь, надежды вернуться на родину, домой, и я должен хоть кому-нибудь рассказать обо всем.
Я увидел, что Сутягин не спит и смотрит на меня, он также, как и остальные, слышал мои объяснения и как многие, вероятно, не верил мне. Я повернулся и, почти прижавшись к его уху, рассказал ему все. Он молча слушал меня, крайне взволнованный. Он спросил:
— Что же теперь делать?
— Бежать! — одновременно сказали мы друг другу. Но куда? Как? До наших тысяча километров. Кругом одни немцы. Без подготовки нельзя!
Я просил его, если случится ему вернуться на родину, сообщить обо всем родным; он обещал это. Мы не закончили разговор, проснулись соседи и крикнули:
— Не мешайте спать!
Сутягин уснул. Я лежал и думал. Потом заставил себя заснуть хотя бы ненадолго.
Обычное утро, работа, возвращение в лагерь. Я искал глазами и нигде не мог найти товарищей, вызванных со мной. Очевидно, их куда-то увели после разговора. А может быть, их вызвали по другой причине? Я не узнал об этом никогда! Я больше их не встречал.
Так прошла целая неделя. Я стал надеяться, что все обойдется без последствий, хотя и сознавал, что это мало
- 93 -
вероятно. Может быть, полковник, выполняя какое-то задание по вербовке, увидел, что его расчеты не оправдались, и оставил меня в покое?
Уже прошло 10 дней со дня этого разговора, и ничего не предвещало того, что все-таки ожидало меня.
20 апреля 1944 года, на 12-й или 13-й день ожидания, на этот раз уже после работы, когда мы сидели в бараке и ели суп, прямо в барак вошел «старый знакомый», унтер-офицер, и, назвав мой номер, вызвал меня во двор. Я успел только шепнуть Сутягину, который, как всегда, сидел на нарах рядом со мной и ел суп:
— Не забудьте своего обещания!
Он не успел мне ответить. В бараке все молчали.
Уже на пороге я услышал несколько голосов:
— Прощайте, товарищ майор!
Они могли так сказать: это было прощание надолго, если не навсегда.
Во дворе стоял солдат, держа на цепи собаку. Когда мы вышли из барака, унтер-офицер передал меня ему. Солдат жестом приказал мне идти впереди, сам пошел рядом с собакой.
Мы прошли мимо ворот, по улице, мимо комендатуры — значит, не туда! Зайдя сбоку, солдат показал мне на большое здание вдалеке, в конце дороги.
Мы никогда не ходили в том направлении, однако знали что там находятся казармы немцев и какие-то учреждения, так как оттуда часто выезжали машины. Мы шли мимо работающих по бокам дороги групп военнопленных французов, освещаемых прожекторным лампами. Они смотрели на меня и сочувственно кивали головой, что-то шепча. Мы подошли к зданию) и поднялись на второй этаж: голые коридоры, освещенные слабыми лампочками, и много дверей. Какая-то давящая тишина была кругом. Я не видел ни одного человека у здания и в коридорах. Дулом автомата солдат подтолкнул меня, указывая путь.
Мы остановились у двери справа, почти в конце коридора, и он постучал, в комнате кто-то ответил, он открыл дверь, втолкнул меня в комнату, оставшись сам в коридоре.
- 94 -
Я стоял на пороге. В большой комнате находились двое. Я услышал голос одного из них на ломаном русском языке:
— Иди сюда!
За письменным столом сидел офицер, справа от стола стоял другой, которого я так как следует и не рассмотрел. Все мое внимание было обращено на сидящего. Я прошел к столу, он встал и стоя смотрел на меня, второй подошел ближе и встал сбоку. Я видел, вернее — почувствовал, как он передвинул кобуру револьвера вперед и расстегнул ее.
— Отвечай, ты большевик?— отрывисто и резко сказал стоящий у стола. — С какого года ты в большевистской партии и что ты говорил своим товарищам здесь и в других лагерях? — Он держал руки за спиной и стоял, слегка перегнувшись ко мне из-за стола.
— Я беспартийный, — ответил я.
Он секунду посмотрел на меня и снова уже прокричал:
— Отвечай, сколько лет ты большевик!
Я понял в это мгновение, что мне не было смысла отрицать что бы то ни было, так как это ничего не может изменить. Я смотрел на него и видел, как у него краснело и как будто распухало лицо. Вероятно, мне и в голову не приходило, что он может меня ударить, — так ошеломляюще неожиданным было все, что потом произошло. Вдруг он перегнулся через стол и чем-то ударил меня по лицу. Комната сразу поплыла у меня перед глазами.
Дальнейшее я вспомнил потом, уже в карцере. Вероятно, я упал сразу после первого удара, так как второй ударил меня сапогом в грудь и бок уже лежащего на полу. Инстинктивно пытаясь защитить лицо, я закрывал его рукой, почувствовал кровь. Они оба стояли надо мной и молча наносили удары. После первого удара, боль от которого ощущалась все время, я ничего больше не чувствовал.
Я не могу вспомнить, сколько это продолжалось, кровь заливала мне лицо, попадая в рот. Наконец один из них отошел и сел за стол, тяжело дыша. Второй мне крикнул:
— Вставай, а то будет еще хуже! Я сделал попытку подняться, но, вероятно, недостаточно быстро, так как он с размаху ударил меня в живот. Удар
- 95 -
попал в рану. Острая, резкая боль, такая, что у меня сразу исчезли и комната, и стоящий передо мной немец, пронзила меня. Вероятно, я потерял сознание.
Вдруг я услышал, как сидящий за столом что-то говорит стоящему возле меня с револьвером в руках. Он схватил меня за гимнастерку и заставил встать. Он держал меня за плечо и тряс, страшная боль в животе не оставляла меня. Они что-то кричали, о чем-то спрашивали меня, но я ничего не мог ответить. Если бы не его рука, я, вероятно, упал бы, но он держал меня крепко, не давая падать. Все вертелось у меня перед глазами.
Я увидел около себя двух солдат, которые слушали, что говорил офицер; они за руки выволокли меня в коридор. Мы спускались по лестнице вниз. Кругом было почти темно, в каком-то полутемном коридоре они втолкнули меня в маленькую дверь и бросили на пол. Раздался грохот запираемого замка, и я остался один.
Некоторое время я лежал на полу, с трудом осмысливая происшедшее; через небольшое зарешеченное окошко в стене слабо светила электрическая лампочка, освещающая, очевидно, и соседнюю камеру. Я увидел рядом с собой деревянную койку. Перебравшись на нее, я лежал, собираясь с мыслями.
В голове гудело, и какой-то страшный звон не давал мне возможности как следует осмотреться вокруг. Кровь на лице продолжала идти, и мне пришлось вытирать ее рукой. Потом я вспомнил о тряпочке, которая была у меня в кармане, попробовал вытереть лицо и остановить кровь.
Абсолютная тишина была кругом.
Я вспомнил слова немецкого полковника о передаче меня людям, которые будут говорить со мной другим языком. Да, они говорили со мной другим языком! Это был язык фашистов!
Прошло, может быть, два или три часа. Невероятное зловоние наконец заставило меня осмотреться кругом. Крошечная камера, не более 1,5 метра в ширину и 3 метра в длину; голая койка и параша в углу, от которой и шло это зловоние.
- 96 -
Я провел в этой камере неделю. За все это время двери открывались всего три раза. Через день в камеру входил гестаповец с каким-то человеком в штатском. Они входили так быстро, что я не успевал даже рассмотреть их лица. Штатский ставил молча на койку миску с супом — отвратительной похлебкой из непроваренной свеклы — и клал кусочек хлеба в 100—150 граммов. Это был рацион на два дня.
Почти все время я лежал. Боль в теле постепенно проходила. Однако шум в голове продолжал мучить меня.
Время от времени в железной двери открывалась заслонка глазка, и я видел глаз, пристально смотревший на меня. Его страшная, жуткая неподвижность напоминала остекленевший глаз трупа. Только раз произошло какое-то движение за дверью — с неожиданной ясностью я вдруг услышал шепот на ломаном русском языке с польским акцентом. Мешая русские и польские слова, меня кто-то спрашивал:
— Кто ты есть? Кто ты есть?
Я подошел к двери, глаз смотрел на меня неподвижно и строго.
— Кто ты есть? — снова услышал я шепот. Я стоял в нерешительности — это мог быть шпион или кто-нибудь из соседних камер. Но почему он стоял в коридоре? Вдруг мне стало это безразлично.
— Я русский офицер, — ответил я. — А ты?
— Я польский офицер-поручик, — он назвал свою фамилию, но я не разобрал ее.
— Сколько ты здесь?
— Пять дней, а ты? Он ответил:
— Три месяца. Я бежал, и меня поймали. Я сказал, почему меня держат здесь.
— Кто еще здесь сидит? — спросил я его затем.
— Здесь два польских генерала и другие офицеры, есть французы.
— А русские?
— Давно привели двух. Нам всем здесь будет капут.
- 97 -
Я хотел его спросить, почему он в коридоре, как вдруг глаз исчез, и отверстие закрылось. Я услышал какой-то шум в коридоре, потом все смолкло.
Кто был этот польский офицер? Кто были эти двое русских? Может быть, те двое? Но почему он сказал, что они здесь давно? Все эти вопросы занимали меня, отвлекая на время от других мыслей.
Он сказал: «Всем нам будет капут». Да! Я тоже думал так! Хорошо, что я успел все рассказать Сутягину, если он останется живым и вернется домой, он сделает все, о чем я его просил, я был уверен в этом.
Однако и на этот раз все произошло совсем иначе. Голод мучил меня все время. Стоило больших усилий не съедать все сразу, а оставлять половину на следующий день.
По ночам меня мучили галлюцинации, чаще всего мне виделась пища — разнообразная и в больших количествах. Шум и звон в голове и ушах все усиливался, теперь уже, вероятно, от голода.
У меня была довольно глубоко содрана кожа на скуле, рана гноилась, и моя тряпка уже пришла в негодность.
Время тянулось бесконечно долго. Днем и ночью в камере был полумрак, и уже к концу недели я перестал разбирать, когда кончалась ночь и начинался день, и наоборот.
Как-то, лежа на койке лицом к стене, я увидел на стене какие-то царапины. Я с трудом разбирал слова, написанные на польском, французском и, видимо, чешском языках. Среди этих надписей, в большинстве непонятных, я вдруг обнаружил две, написанные по-русски. Обе они были сделаны совсем недавно: под ними стояли даты — январь и март 1944 года. Привожу их обе:
«Я... фашистских гадов. Красноармеец 1005 полка Красной Армии Николай Соловьев».
Вторая была подробней, и я привожу ее полностью:
«Да здравствует Советский Союз! Я сижу здесь последние часы перед смертью, потому что дал в морду унтер-офицеру за издевательства над пленными. Прощайте, товарищи! Младший лейтенант Красной Армии Рыбкин Николай Иванович».
- 98 -
Я решил тоже оставить несколько слов; может быть, следующему повезет больше и он выйдет отсюда живым, унося с собой то, что мы написали. Я написал, кто я и почему сижу.
На восьмой день я был выведен из камеры и стоял во дворе у здания под охраной двух гестаповцев с собакой.
Было яркое и солнечное утро. После недельного пребывания в полутьме я испытывал резь в глазах. Меня повели, и через полчаса мы были на дороге. В углу платформы стояла небольшая группа мужчин и среди них две-три женщины. Вся группа была окружена гестаповцами с собаками. Меня подвели к ним. После короткого разговора между моим конвоиром и одним из охраны группы, причем при разговоре конвоир передал какой-то пакет, меня втолкнули в группу, и оба гестаповца удалились.
Я стоял рядом с двумя мужчинами, вернее — юношами. Вокруг себя я видел сумрачные лица арестованных. Все были одеты в разнообразную штатскую одежду. Женщины, их было трое, были совсем молоды, стояли вместе, растерянные и взволнованные. Все с жадным любопытством смотрели на меня. Мой сосед подмигнул мне. Все были иностранцы, ни одного русского. Конвоир посмотрел в сторону, и стоящий рядом тронул мою пуговицу со звездой и одобрительно кивнул головой.
Подошел поезд. Это был обычный пассажирский местный поезд. Из окон вагонов выглядывали пассажиры. Нас повели в последний вагон, он был пуст и, вероятно, был предназначен нам. Мы разместились по купе. В каждом купе поместили по 5—6 человек, и два конвоира встали у окна и дверей.
Я оказался рядом со своими соседями по платформе.
— Совиет офицер? — шепнул вопросительно один из них. Я кивнул головой. Он стиснул мне руку и моргнул подбадривающе. Я ответил ему тем же. Все молчали в вагоне.
Улучив минуту, я спросил шепотом:
— Кто вы? Куда нас везут? Он ответил:
— Чехи, агитация, саботаж.
- 99 -
На вопрос «куда?» он не ответил, пожал плечами. Его спокойное лицо ничего не выражало. Наоборот, второй мой сосед, юноша лет 20, всем своим видом выражал отчаяние: его руки все время судорожно двигались, он смотрел нервно по сторонам, его худое лицо то бледнело, то краснело, со страхом и злобой он смотрел на конвоиров.
Куда же нас все-таки везут? Поезд шел, часто останавливаясь на станциях. На одной станции, примерно через три часа, в наше купе вошел старший конвоир и жестом приказал мне встать. Он вывел меня на платформу, я ожидал всех остальных, но поезд тронулся, и я остался один под охраной гестаповца.
Остальных повезли куда-то дальше. Несколько позже нам суждено было встретиться кое с кем из этой группы уже в концлагере.
Я увидел на станции надпись «Ламсдорф». Она пока мне ничего не говорила.
Кругом опять местные жители. Они с опаской и любопытством смотрели на меня, обходя стороной.
К нам подошел жандарм, и после нескольких минут разговора, во время которого я уловил слова: «Большевик, офицер, совиет», мы вышли со станции и пошли по дороге. Гестаповец шел в нескольких шагах сбоку с автоматом, висящим на шее, время от времени показывая мне направление.
Мы шли долго. По дороге почти все время мы встречали марширующих немцев-солдат, проходящих учение. По обеим сторонам дороги солдаты сидели в поле, стояли в строю, делали перебежку. Они тоже смотрели на нас.
Мы вошли в какую-то деревню, всю в зелени, за ней поднимались корпуса каких-то казарм. Наконец я увидел ряды бараков за проволокой — знакомая картина! Опять лагерь!
Мы подошли к лагерю. Обычные формальности при входе, и я был передан в руки солдата со значком «СС». Откуда-то опять появилась собака, и меня повели к деревянному дому. Опять карцер, опять крошечная комнатка с деревянной койкой. На этот раз я сразу получил литр супа
- 100 -
и съел его весь. Я думал, что конец приближается так быстро, что не стоит планировать что-либо дальше одного дня. Теперь, когда мне казалось, что это мое последнее перед расправой пристанище, я проклинал себя за то, что не бросился на конвоира и не разрешил все разом. Видимо, инстинктивное неверие в то, что жизнь кончена, удерживало меня от попыток приблизить развязку. А может быть, проклятая слабость?! Или явно невыгодное соотношение сил между откормленным конвоиром с собакой и автоматом и мною останавливало меня тогда, когда я думал о побеге?
Мое сидение в карцере было очень недолгим. Опять эсэсовец повел меня в один из бараков, стоящих отдельно за проволочным заграждением, внутри общелагерной ограды.
Еще несколько минут — и я очутился среди своих. Большой деревянный барак, полутемный, с трехэтажными нарами, и много наших. Одетые в лохмотья — остатки от обмундирования, — с землистыми, истощенными лицами, они тут же окружили меня:
— Кто ты? Откуда? Еще один попался! Пополнение! Ребята! Дайте человеку отдышаться!
Все эти вопросы и возгласы посыпались на меня. Многие сидели или лежали на нарах с безучастным видом, не обращая никакого внимания на меня и шум в бараке. Я лежал, осматриваясь кругом.
— Прежде всего, товарищи, скажите мне, что это за барак и лагерь? — спросил я.
— Это штрафной барак номер один, отсюда без пересадки отправляются на тот свет. Лагерь Ламсдорф. Здесь почти все русские.
Ко мне подошел одетый в старую порванную шинель, молодой, лет 30, мужчина с худым длинным лицом:
— Я капитан Ильин, инженер-строитель, познакомимся. Я назвал себя.
— Идите к нам, мы выкроим вам место на наших нарах. У вас неважный вид.
Действительно, у меня был совсем неважный вид: я не умывался уже восемь дней — засохшая кровь на лице, окровавленная гимнастерка...
- 101 -
— Идемте, идемте, пустите его, товарищи, — сказал Ильин и повел меня в угол барака. Он помог мне взобраться на третий этаж, и я очутился рядом с ним и пожилым, с седой бородой человеком.
— Капитан Тархов, — представился он. Я сел между ними. Вот что они мне рассказали. В этом бараке около ста человек, все из разных лагерей, со всех концов Германии. Время от времени сюда приводят по одному, по два человека. Все сидят за побег, за отказ работать у немцев, за агитацию против немцев, организацию побегов и т.д. Это последний этап. Отсюда раза два в месяц берут партии по 20—30 человек и уводят неизвестно куда, вероятно, на расстрел.
— Мы не имеем контакта с общим лагерем, — продолжал рассказывать Ильин, — так как на работу не ходим, но нам приносят к дверям суп пленные из общего лагеря, и они говорят, что эти люди исчезают совершенно. О них больше никто ничего не знает. Здесь в канцелярии работает русский эмигрант, он как-то сказал одному из пленных, что на уведенных людей уничтожают все документы, а их номера выдают вновь прибывшим. Значит, немцы уничтожают не только людей, но и всякие следы о них! Мы здесь уже три месяца. Капитан Тархов немногим больше. За это время увели пять партий по 20—25 человек. Скоро ожидается очередная партия. Естественно, никто не знает, в какую партию он попадет. Некоторые попадают сейчас же по прибытии, другие, как мы, например, ждут своей очереди очень долго.
— А как с побегом? Бежал ли кто-нибудь? — с надеждой спросил я.
— Убежать отсюда невозможно, здесь все предусмотрено на этот случай. Наш барак в центре лагеря и совершенно изолирован двойной проволокой. На работу не пускают, кругом немецкие лагеря и казармы. В шесть часов утра наш барак открывают. В шесть часов вечера запирают. Каждые два-три дня устраиваются обыски. — Все это он говорил монотонным мрачным голосом. Капитан Тархов молчал.
- 102 -
— Я вижу, вы совсем упали духом, — сказал я. — Посмотрим, может быть, все обойдется.
— Да нет уж, — сказал Тархов, — видимо, это последний этап наших злоключений.
Действительно, у меня у самого не было никакой надежды на что-либо. Я коротко рассказал им о себе. Сначала Ильин, а потом Тархов тоже рассказали мне о себе.
Первый командовал артиллерийским дивизионом и после одного боя был отрезан от своих прорвавшейся колонной танков. После короткой обороны дивизион был подавлен превосходящими силами немцев, и он, единственный оставшийся в живых, контуженный, попал в плен. Это было всего четыре месяца назад.
Когда он это сказал, я чуть не вскрикнул от радости и удивления: всего четыре месяца назад! Значит, он был с нашими там, по ту сторону, совсем недавно! Я не дал ему закончить:
— Как на фронте? Как там живут?
Все, что он наспех рассказал, было так радостно, что я забыл о том, где я нахожусь. Многое я узнал у него: о реорганизации армии, о наших победах, о наступлении и, наконец, о том, что никто не сомневается в скорой победе. Он называл мне пункты, которые уже были отвоеваны нашими, о гигантской промышленности, которая выросла на Востоке и которая снабжает армию всем необходимым.
А мы так горевали о потерянных территориях и ранах, которые были нанесены нашей промышленности!
Все это было для меня, впервые слышавшего это из первоисточника, такими ошеломляюще радостными новостями, что с трудом осознавалось.
Он продолжал свой рассказ. В первый же момент, когда его отвели в тыл, какой-то немецкий солдат сделал попытку сорвать с него погоны. Он ударил немца по руке и был избит; затем он был в бараке общего лагеря. Все заметили, что один из пленных (как потом оказалось — немец с Поволжья) был, видимо, специально прислан в барак. Он курил сигареты и ел хороший хлеб, периодически уходил, как он заявлял — на допрос. Пленные заподозрили в нем шпиона.
- 103 -
Обыскали и нашли у него список на десять человек — очередных жертв гестапо.
Решено было его убить. Накинулись на него, начали бить и, вероятно, убили бы, но не успели, так как на крики в барак ворвались немцы из охраны. Было темно, все разбежались мгновенно, охрана, не зная шпиона в лицо, начала его, кричащего и ругающегося, тоже избивать, к общему удовольствию всего барака. Затем уже умолкнувшего шпиона уволокли из барака.
Ильин не участвовал при обыске шпиона, так как в лагерь прибыл позже и в барак попал уже при развязке всей этой истории. Он присутствовал при избиении шпиона.
Однако на следующий день Ильин был на допросе в гестапо. Избив его, гестаповцы потребовали назвать фамилии тех, кто избивал шпиона. Категорически отказавшись выдать товарищей, Ильин был зверски избит и брошен в штрафной барак.
Для Ильина все произошло слишком быстро: переход от фронта, отрыв от своих — к плену, к обстановке жестокого и безжалостного уничтожения людей, зверского обращения. Это с самого начала очень тяжело подействовало на него, и он утратил стойкость и надежду остаться живым. Я видел упадок его душевных сил, поэтому и здесь, и много раз потом мне пришлось встряхивать его: я рассказывал ему о лагерях, о поведении наших в плену, о моральной стойкости и выдержке, так нужной нам, если мы хотим выдержать все и вернуться домой; о долге и чести советского гражданина. Мои слова и рассказы находили благодарную почву, я видел, как он впитывал все это, становясь бодрее и увереннее.
Иным был Тархов. Этот моряк дальнего плавания, командовавший морским батальоном, был взят в плен под Севастополем, где ему прострелили ногу.
С самого начала Тархов стал говорить о том, что близок разгром немцев, и призывал пленных бороться против немцев, пытавшихся использовать их на военных работах.
Он был брошен на работу в каменный карьер, где невероятно тяжелая работа чуть не отправила его на тот свет.
- 104 -
За попытку к побегу, о чем пронюхали немцы, он и двое его товарищей были отправлены в штрафной барак. Большей частью он молчал, но страшная ненависть к фашистам всегда чувствовалась в его спокойной, неторопливой речи.
Я узнал, что, кроме меня, Ильина и Тархова, офицеров в бараке больше не было.
Мы сидели на нарах, разговаривая, и не заметили, как немцы стали загонять всех в барак и заперли дверь. Стало совсем темно, мы начали устраиваться на ночь.
Только я растянулся на своем месте, как вынужден был вскочить — миллионы блох атаковали меня. Ни с чем не сравнимый зуд во всем теле не давал мне сомкнуть глаза всю ночь. Клопы и вши, которые были нашими неизбежными спутниками во всех лагерях, были пустяком по сравнению с этой бедой. Все пять дней, которые я провел в штрафном бараке, я с ужасом думал о ночах, которые меня ожидали. Только днем мне удавалось заснуть на 2—3 часа во дворе.
Несмотря на напряженное ожидание увода очередной партии, барак жил своей особой жизнью. Общая участь сближала всех: не было обычных споров и перебранок из-за места и т.п. Товарищеская спайка чувствовалась во всем. Часто можно было слышать ругань по адресу немцев и сожаления, что нельзя устроить им что-нибудь на память, на прощание...
В 6 часов запиралась дверь, и все начинали укладываться на свои места; сейчас же кто-нибудь обращался к нам с просьбой рассказать что-нибудь из книг. Ильин или я в абсолютной тишине начинали пересказ какой-нибудь вещи. «Возмутитель спокойствия» и «Похождения бравого солдата Швейка» пользовались неизменным успехом. Люди забывали о том, что они, по существу, сидят в камере смертников, — смеялись, сопровождая отдельные места сочными комментариями. В особенности это касалось похождений Швейка.
Как это ни странно, кормили нас все это время несколько лучше, чем обычно в лагерях: 5—6 вареных картофе-
- 105 -
лин, пол-литра супа из каких-то трав, однако вполне съедобных, и 250 граммов хлеба. Таков был наш дневной рацион.
Я вспомнил и рассказал о практике в разных странах, теперь, кажется, и в Америке, хорошо кормить приговоренных к смерти. Наша пища была сравнительно приличной, может быть, поэтому!
Большинство мало задумывались над готовящейся нам участью, так мне казалось, и только несколько человек тяжело переживали это: одни почти все время лежали на нарах, ни с кем не разговаривая, другие, наоборот, метались по бараку, вмешиваясь во все разговоры. Я не уставал спрашивать Ильина обо всем, что меня так интересовало и волновало, — о жизни по ту сторону. В свою очередь он жадно слушал меня, когда я рассказывал обо всех событиях этих трех лет начиная с 41-го года. Тархов обычно лежал рядом с нами, изредка вставляя короткие фразы.
В 1944 году май был особенно жарким, и мы по ночам задыхались от жары и духоты. Я удивлялся и не понимал, как тут можно спать мертвым сном, как это делали многие. Правда, этот сон часто нарушался выкриками, бормотанием и ругательствами. Мучаясь все время из-за блох, я слушал все это. Да, это было похоже на камеру смертников!
Никто, в том числе и я, не догадывался о том, что многих из нас ждет в ближайшие дни нечто худшее, чем скорая смерть.
19 мая, на шестой день нашего пребывания в штрафном бараке, как обычно, около 6 часов утра, с грохотом начали открываться двери, и мы ждали появления на пороге двух гестаповцев для проверки команды, выноса параши и пр.
Но на этот раз на пороге стояла группа гестаповцев, среди которых мы увидели офицера гестапо. Он стал выкрикивать номера. Все сидели на своих местах, боясь услышать свой номер.
Я видел, как вздрогнул Ильин, затем Тархов усмехнулся своей мрачной улыбкой. Я посмотрел на них, они кивнули головой. Их номера были названы. В гробовой
- 106 -
тишине слышен был только резкий голос офицера, называющего номера.
Я начал считать, скольких он уже вызвал, но сбился со счета и услышал, как он дважды назвал один и тот же номер. Это был мой номер, но до моего сознания это дошло не сразу. Эсэсовец сложил бумагу и крикнул:
— Выходите с вещами, чьи номера названы! Мы медленно стали слезать с нар.
— Ну, товарищи, дошла очередь и до нас, прощайте! — сказал кто-то.
Мы вышли и построились за дверями. Нас было 24 человека. Все молчали. Молчание было и в бараке.
— Прощайте, товарищи!— вдруг крикнули несколько человек из барака.
Нас повели к выходу. Мы прошли весь лагерь, и уже у ворот лагеря к нам присоединили еще троих пленных. В отличие от нас они были одеты значительно чище, и лица их не носили следов такого истощения, как было у всех нас. Их поставили сзади.
Группа эсэсовцев, их было шестнадцать человек, окружила нас.
— Марш!
И мы тронулись.
Опять знакомый путь к вокзалу. Я подумал, что опять нас везут куда-нибудь, и поделился этим с Ильиным.
— Да нет! Уж теперь идем к концу! — сказал он.
Тархов молчал, как обычно.
Вокзал. Одиноко стоящий пассажирский вагон на путях. Нас разместили в купе. Вагон был вскоре прицеплен к поезду, и мы отправились...
Весь путь мы проделали в молчании. Вокруг зловещие фигуры гестаповцев. Изредка переговариваясь короткими фразами, они мрачно смотрели на нас.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 21.36.09 | Сообщение # 113 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26518
Статус: Отсутствует
| - 107 -
7. Станция Аушвиц. Лагерь Освенцим.
Встреча с генерал — лейтенантом
Д.М. Карбышевым
Поезд шел недолго, может быть, 2—3 часа. Он остановился у какой-то станции. «Аушвиц» — прочел я на перроне. Здесь мы увидели группу мужчин и женщин, человек пятьдесят, под охраной эсэсовцев. У них на груди и спине были большие желтые звезды. Все были хорошо одеты, и, если бы не звезды и охрана, их можно было принять за группу куда-то едущих туристов.
Станция была совершенно пуста, если не считать нескольких солдат. Мы стояли, по-видимому, в ожидании кого-то так как старший нашего конвоя то и дело смотрел на дорогу и, с нетерпением, на часы.
Наконец мы увидели десятка два эсэсовцев, которые шли к нам. Мы были по счету переданы из рук в руки. Гестаповцы удалились.
— Марш! — услышали мы команду и двинулись по дороге.
Я успел заметить, как немного позже вслед за нами тронулась группа евреев, охраняемая только двумя эсэсовцами. Они шли молча с чемоданами и свертками.
Мы поднялись на небольшое возвышение. Странная картина представилась нам: огромная территория, насколько хватало глаз, была усеяна правильными рядами бараков. Справа виднелись несколько двух-трехэтажных каменных домов казарменного типа. Территория была так огромна, и бараков было так много, что невозможно было все это охватить одним взглядом. Я услышал, что кто-то сзади подавленным голосом с ужасом сказал: «Неужели это тот самый концлагерь Аушвиц, о котором я как-то слышал? Поляки его называли Освенцим».
Вот куда мы попали! Да, это похуже смерти! Мы шли вперед, приближаясь к каменным зданиям. Было уже, вероятно, около полудня. Солнце жгло немилосердно. Мы не успели дойти до здания, как дорогу нам пересекла колонна женщин. Странное и мрачное зрелище представляла собой эта колонна: одетые в одинаковые темно-серые
- 108 -
платья, висевшие на их невероятно худых плечах как мешки, остриженные наголо, с мертвенно-бледными, серыми лицами, они медленно плелись, пересекая нам дорогу.
Впереди группы шла женщина, одетая в мундир «СС», с резиновой палкой в одной руке и с цепью от собаки, шедшей с нею рядом, в другой. Откормленное лицо эсэсовки с угрозой смотрело на женщин, предупреждая, очевидно, попытки заговорить с нами. Установить национальность женщин было невозможно. Я увидел, что на груди у них был какой-то треугольник и номер. Среди них, несомненно, были женщины разного возраста, но худоба уничтожила разницу, сделав их всех старухами. Они молча шли, глядя на нас. Колонну замыкала еще одна эсэсовка.
— Что это такое?! — услышал я шепот Ильина. Они прошли мимо. Мы тронулись снова, потрясенные этим зрелищем.
Это было только начало тех деяний, свидетелями и жертвами которых мы становились с этого момента...
19 мая 1944 года началась для нас новая жизнь, каждый день которой приносил столько потрясений и событий, что трудно было быстро все осмыслить и оценить.
Мы подошли к зданиям. Они были окружены двойным рядом бетонных столбов, между которыми на изоляторах была натянута проволока. У входа стояла будка, мы остановились, и туда вошел начальник конвоя. Через несколько минут он вышел с кем-то из местной охраны и, пересчитав нас, проверил номера. На троих из нас он показал начальнику конвоя, сказав что-то при этом. Это были трое, которых присоединили к нам у ворот лагеря. Их отвели в сторону и поставили отдельно.
Мы тронулись дальше, удаляясь от каменных зданий и приближаясь к баракам. Пройдя через новые ворота и заграждение, которое, очевидно, отделяло всю территории лагеря, мы увидели, что каждые два-три ряда бараков были отдельно замкнуты проволокой, образуя таким образом самостоятельную секцию. Мы шли по широкой лагер-
- 109 -
ной улице, на которую выходили ворота всех этих секций. Дойдя до конца улицы, мы свернули в сторону и вдалеке, вероятно, метрах в 200—300, увидели несколько зданий с высокими трубами. Мы шли туда.
Какие-то люди в странных полосатых костюмах виднелись за оградой некоторых секций. Они бродили и смотрели на дорогу. Это было далеко, и я не мог их хорошо разглядеть.
Ошеломленные всем окружающим, мы только изредка шепотом переговаривались друг с другом. Куда же мы идем?! Уже два часа, как мы шли по этому огромному, почти пустому, как нам казалось, лагерю. Наконец мы приблизились к зданиям.
Совершенно невозможно было определить их назначение. Деревянные, с кирпичными трубами, они стояли особняком. Конвоиры подвели нас к одному из них и, поставив у одного из углов здания, удалились. Остался только один, который вскоре также исчез, оставив нас одних. Мы осматривались кругом, обмениваясь впечатлениями. Некоторые облегченно вздыхали. Ну, кажется, живы пока, говорили они. Вдруг я услышал чей-то радостный возглас:
— Товарищи, смотрите сюда!
Он стоял у угла здания, у какой-то кучи, и, роясь там, что-то жевал. Все подошли ближе, я тоже всмотрелся. Там в хаотическом беспорядке, в грязи и пыли валялись самые разнообразные предметы: хлеб, белые булки, куски сала, бутылки с чем-то, коробки сигарет, банки консервов, сумки, портфели, армейские ножи, вилки, зеркала, бритвы и множество других предметов, сваленных в кучу. И главное — еда! Да еще какая! Такую мы не видели уже годы! Вот, что представляло для нас особую ценность. Забыв все на свете, мои спутники рылись в этой куче, набивая рты и карманы.
Ко мне подошел Ильин, в одной руке у него был большой кусок белого хлеба, в другой — банка меда.
— Возьмите! — сказал он. — Будь что будет, а пока поедим.
- 110 -
В этот момент дверь в здание открылась, и на пороге показалась девушка лет 20. Ни до этого, ни после я не встречал более прекрасного лица. Ее огромные синие глаза с каким-то странным выражением страха, любопытства и радости смотрели на нас. Это было так неожиданно, что Ильин так и остался стоять с протянутым мне куском хлеба. Я тоже стоял потрясенный. Она сделала несколько шагов и подошла ко мне. Она произнесла несколько фраз по-французски, дотрагиваясь пальцем до моей пуговицы со звездой. Я покачал головой, не понимая ее. Она повторила фразу на смеси русского, польского и немецкого языков:
— Вы кто такие? Жолнеры? Откуда вы?
— Советские солдаты и офицеры, военнопленные, нас привезли сюда.
Она улыбнулась, радостно и удивленно раскрыв глаза:
— О, Совиет Унион, русский офицер, солдат!
— Что здесь? Что это за место? — спросил я ее. Она нахмурилась, и ее лицо сразу помрачнело:
— Здесь смерть, только смерть. Это Аушвиц. Концлагерь Биркенау.
— А что здесь? — показал я на здание и дверь, откуда она вышла.
— Это баня и дезкамера.
— А там? — я показал рукой на другое здание, с длинными трубами в стороне.
— Это? — она замолчала, ее глаза наполнились слезами. Взволнованные, мы с Ильиным стояли, ничего не понимая.
— Это крематориум, — сказала она.
Крематорий — это было так естественно: иметь в большом лагере крематорий.
Она заметила, что это слово не произвело на нас должного впечатления.
— Вы не понимаете? — спросила она.
Я отрицательно покачал головой.
Вдруг, совершенно внезапно, она вздрогнула и побледнела, глядя куда-то в сторону зданий (в этот момент мы стояли спиной к ним), по ее щекам катились слезы, и она
- 111 -
вздрагивала, видимо, сдерживая себя от рыданий. Мы оба повернулись лицом к зданиям — и увидели...
Параллельно нашей дороге, в 50—60 метрах от нее, в сторону к зданию с трубами шла длинная плотная колонна людей. Люди шли необычайно медленно, казалось, что они еле передвигают ноги. Хвост колонны терялся где-то далеко сзади. Это были только мужчины: молодые и старые, полные и худые, многие с бородой, хорошо одетые, в пальто, шляпах, котелках... многие из них вели за руку детей, некоторые несли их на руках. Казалось, что эти люди вырваны прямо с улиц какого-то европейского города.
С обеих сторон колонны, через интервалы в 7—10 метров, шли солдаты с собаками, держа наизготовку автоматы.
Мы смотрели на эту процессию. Какое-то непонятное, страшное ощущение охватило меня.
— Что это? Куда их ведут? — спросил я, еще не догадываясь, вернее — не смея догадаться.
— О! О! — простонала она. — Эти люди будут сейчас мертвы!
Я не заметил, как вокруг нас собрались все, кто за минуту до этого был поглощен едой и добыванием пищи. Они перестали есть и смотрели туда, где двигалась колонна. Они слышали, что сказала девушка, и не могли поверить сказанному. Мы, так часто видевшие кровь и смерть, стояли оцепеневшие, так как все это казалось настолько невероятным, что никак не укладывалось в сознании.
— Как?! Все эти люди и дети? — спросил кто-то шепотом.
Девушка кивнула головой.
— Вы увидите сейчас! Новый транспорт! Новый транспорт! — произнесла она снова сквозь слезы.
Не веря своим глазам, мы смотрели на здание. Голова колонны подошла к открытой площадке здания с трубами. Мы увидели, как передние ряды колонны начали раздеваться под крики и лай собак, которые рвались с цепей. Тишина сменилась отчаянным шумом: крики и ругань охраны, лай собак смешались с плачем и криком детей, бегающих в кольце охраны и собак.
- 112 -
Мы видели, как теряющие, по-видимому, своих родителей дети, бегали с плачем, падая под ударами резиновых палок. Мужчины тоже кричали...
Мы видели, как росли горы одежды и голые люди исчезали в здании, загоняемые туда палками и собаками.
Колонна постепенно уменьшалась, приближаясь к площадке и зданию.
Я видел Ильина: его дрожащие губы что-то шептали.
— Что делается! — с отчаянием воскликнул кто-то. Мы стояли, смотрели на все это, не видя и не слыша, что происходит около нас.
Девушка продолжала стоять у дверей, прислонившись к косяку. Последние ряды колонны подходили к зданию. Горы одежды высились в нескольких местах. Кто-то спросил девушку:
— Что с ними будут делать?
— Их убьют, а потом сожгут, — ответила она каким-то мертвым голосом. — Мои мать, отец и маленькая сестренка погибли там!
Она закрыла глаза и стояла так несколько минут. Что можно было сказать ей?
— Слышите?! — снова вздрогнула она и побледнела. Какой-то стонущий хор голосов, криков и воплей, заглушаемый стенами и расстоянием, донесся до нас. Мы замерли, прислушиваясь. Потом все смолкло. Только лай собак нарушал тишину.
Отчаянный крик и ругань раздались рядом, нарушив оцепенение. Девушка исчезла за дверями, откуда-то выскочил эсэсовец, он подскочил к нам и с размаху ударил ближайшего, что-то крича; ничего не понимая, мы стояли кучкой. Он показал на дверь. Мы вошли, нам сказали, что это баня. Действительно, это было похоже на баню. В длинном коридоре стояли несколько человек, одетых в ту самую полосатую одежду, которая по дороге обратила на себя наше внимание. Эсэсовец что-то приказывал им. Они стояли перед ним, вытянувшись и сняв шапки. Закончив, эсэсовец вышел, люди в полосатом подошли к нам. Одетые в брюки и куртку из грубой в синюю и серую полоску
- 113 -
материи, они смотрели на нас с жадным любопытством. У каждого на левой стороне груди была нашита белая полоска с номером, перед цифрой был нарисован зеленый треугольник с буквами «СС» внутри. Все были наголо острижены. Один из них подошел ко мне.
— Ты!— резко сказал он на ломаном русском языке. — Что стоишь, иди туда! — он показал на дверь.
— Зачем? Что там? — спросил я его. Он выругался и схватил меня за плечо, дернув изо всей силы. Страшная злоба охватила меня. Отбросив его руку с плеча, я отшвырнул его в сторону, закричав:
— Как ты смеешь, негодяй, так обращаться с советским офицером?!
Все затихли кругом. Пошатнувшись, он стоял и остолбенело смотрел на меня. Я видел, как выражение удивления и злобы сменилось у него какой-то странной усмешкой, однако было в ней что-то доброжелательное. Двое или трое его товарищей, с угрожающим видом подвинувшиеся было ко мне, стояли, ничего не предпринимая.
Он снова заговорил, но уже совсем другим тоном:
— Ты сумасшедший! Ты разве не знаешь, где ты находишься? Здесь нет офицеров. Здесь все одинаковые. Я могу сказать одно слово — и ты будешь сейчас там! — он показал на крематорий. — Здесь такой режим, что... — он не закончил. — Ну, если вы все останетесь живы, сами увидите. Здесь надо молчать и делать то, что приказывают. Иначе... — он снова показал на крематорий.
Я чувствовал, что отпор, который он получил, подействовал на него.
— Ты, наверное, такой же, как и мы, — сказал я. — Почему же ты так обращаешься с нами?
— Когда каждый день видишь все это, становится все равно. Я здесь работаю, — он махнул рукой.
Я решил воспользоваться благоприятной обстановкой и его изменившимся настроением.
— Мы все здесь, — я показал на своих товарищей, стоящих вокруг и слушающих наш разговор, — советские солдаты и офицеры, военнопленные. Мы были в лагерях для
- 114 -
военнопленных, теперь нас привезли сюда. Скажи нам — что это такое здесь? Что с нами будут делать? Он опять усмехнулся:
— Это концлагерь Аушвиц. Здесь сидят люди из многих стран. Это политический лагерь. Кого не убивают сразу, те живут пока в бараках. Сейчас сжигают евреев из Венгрии, каждый день приходят транспорты из Венгрии, и их сразу с платформы ведут в крематорий. Только самых молодых и здоровых оставляют пока для работы.
— А нас? — спросил кто-то из наших.
— Не знаю, — сказал он, — если вас будут стричь, то будете живы, если нет — то пойдете туда.
— А есть здесь русские солдаты-военнопленные? — спросил я его.
— Очень мало. Было раньше много, но все они умерли в 42—43-м годах. Я здесь уже три года работаю. Русские есть, но гражданские, привезенные из России. Их тоже убивают постепенно.
— А кто ты? Поляк?
— Нет, я немец — фольксдойч, — он показал на треугольник. — Я из тюрьмы, за побег. У кого зеленый винкель и «СС», тот криминал, у вас будет красный — вы политические. — Он вдруг заторопился: — Ну, заходите сюда, — на этот раз он миролюбиво показал на дверь.
Мы начали входить.
— Раздевайтесь и всю одежду оставьте здесь! — продолжил он. — Унтер-шеф-фюрер приказал раздеть вас, он придет.
Мы стали раздеваться. Голые, мы стояли в большом пустом помещении с несколькими дверями. Снова перед глазами встала картина, которую мы наблюдали перед баней; крики и плач стояли в ушах.
В комнату вошел эсэсовец, не обращая на нас никакого внимания, он что-то опять приказал нашему знакомому с зеленым винкелем. Тот скомандовал:
— Сюда!
Мы вошли в другое помещение. Несколько скамеек с людьми в полосатых костюмах: они сидели, держа в руках
- 115 -
машинки для стрижки волос и бритвы. Они с радостью смотрели на нас:
— Подходите по очереди.
Я подошел к крайнему. Кто они, почему радуются?
— Садитесь, товарищ офицер, я постригу вас.
— Чему вы радуетесь? Вы русский? — спросил я.
— Да, я русский, из Франции. Мы уже давно ждем вас. Вы, вероятно, и не знаете, что сейчас где-то решалась ваша судьба. Раз мы вас стрижём, значит, вы пока будете живы. Мы уже знаем этот порядок. Унтер-шеф-фюрер звонил в комендатуру и узнавал, что с вами делать. Нам рассказала о вас Елен!
— Какая Елен?
— Она с вами разговаривала во дворе.
— Да, — вспомнил я. — Кто она такая и почему здесь?
— Она тоже из Франции. У нее мать еврейка, а отец француз, партизан; их сожгли недавно, а ее оставили в живых при дезкамере. Она очень красива, наверное, поэтому. Несчастная девушка! Лучше бы ее тоже сожгли. — Он стриг меня наголо. — Мне придется уничтожить всю растительность у вас, — сказал он, — потому что, если после проверки немцы увидят у вас хоть один волос, мы все получим 25 палок, на первый раз.
— Почему вы здесь?
— Я русский. Жил во Франции до 1943 года, за помощь партизанским отрядам немцы арестовали меня и жену и привезли сюда. Жена в женском лагере, и я ничего не знаю о ней уже год. Мы сидели здесь и волновались за вас: будут ли вас стричь?
Он стал расспрашивать меня о Советском Союзе и Красной Армии. Рядом стригли моих товарищей. Вскоре эта процедура кончилась, и мы вышли в другие двери: там в большой комнате была душевая; после 15 минут омовения подача воды была прекращена, и мы успели только размазать на себе грязь.
Уже темнело, когда нас вывели в противоположные двери. Мокрые, мы стояли в пустой камере и ждали. Одежды нашей мы не видели. Опять появился зеленый винкель.
- 116 -
— Почему нам не дают одежду? — спросил я его.
— Вы будете одеты в арестантскую одежду, это ваша форма здесь, — сказал он.
Я посмотрел на своих товарищей, я видел их озлобленные и растерянные лица. На какой-то момент я почувствовал, что во мне они видят своего старшего товарища и ждут какого-то решения.
— Нет, — сказал я ему, — мы не наденем арестантскую одежду. Все равно с нами расправятся, так пусть мы погибнем в своей одежде и форме. — Я услышал протестующие возгласы некоторых:
— Что он говорит? Пусть отвечает за себя! Какая разница! — эти возражения были заглушены хором голосов во главе с Ильиным:
— Правильно, товарищ майор, погибать — так в своем. Не одеваться, товарищи! Пусть дадут наше! Зеленый винкель стоял в нерешительности.
— Ты глупый! Что, ты не хочешь жить? — сказал он, обращаясь к одному из кричавших громче других.
— Все равно, — ответил за него Ильин, — не будем одеваться!
Зеленый винкель постоял немного и сказал:
— Я скажу унтер-шеф-фюреру. Он вышел. Мы стояли в ожидании. Некоторые вполголоса ругались.
— Ну, уж теперь с нами расправятся! Подумаешь, геройство! — особенно горячился один из наших. Его обычно вялое, бледное лицо, с какими-то бесцветными глазами, покраснело. Он с отчаянием смотрел на других: — Что мы наделали! Надо соглашаться, пока не поздно!
— Заткнись! — сурово оборвал его Вася, высокий молодой парень с большим шрамом на груди. Моряк с подводной лодки, он был списан на берег после ранения и взят в плен при занятии немцами Севастополя, в 1942 году. — Скажи только что-нибудь, мы устроим тебе крематорий. Всем вместе надо действовать.
— Ой, как нас много! — сказал еще один. —А ты видел, сколько их было там, на улице?
- 117 -
— Те — старики и дети, — ответил Вася.
Я услышал, как капитан Тархов, до этого момента спокойно и молча стоявший и смотревший на все происходящее, одобрительно проговорил вполголоса:
— Молодец моряк!
Большинство были также настроены решительно:
— Мы с вами, товарищ майор! — сказал один из них. — Надо держаться твердо!
Чувство радости и какой-то непонятной уверенности охватило меня, когда я увидел, как решительно был дан отпор малодушным. Уже полчаса прошло, как мы стояли голые в этой огромной пустой комнате. Вошел зеленый винкель с испуганным лицом и заявил:
—Нет! Капут вам будет!
Все напряглись в ожидании. Вслед за ним вошел эсэсовец. Он что-то сказал зеленому винкелю, тот удивленно его слушал, потом повернулся к нам и сказал:
— Унтер-шеф-фюрер сказал, что вам сейчас не дадут лагерь-униформ (лагерной одежды), ее сейчас мало.
В дверь внесли носилки, на которых лежала наша дымящаяся паром одежда.
— Одеваться! — закричал зеленый винкель. Все бросились к носилкам.
Что произошло за эти полчаса? Почему протест такой жалкой кучки обреченных людей мог дать такой неожиданный эффект? Так просто было расправиться с нами! Я не понимал тогда ничего. Однако несколько позже, размышляя об этом эпизоде, я понял что именно наша малочисленность помешала немцам расправиться с нами сразу. По сравнению с операциями уничтожения людей тысячами ежедневно, выполняемыми по плану с неуклонной методичностью, наша кучка только отвлекла бы немцев от основной деятельности. Немного раньше или позже — здесь, в Аушвице, это не имело никакого значения. Наконец, может быть, действительно в этот момент у них под рукой не было лагерной одежды. Мы стояли, уже одетые в горячую мятую одежду.
— Марш! — скомандовал эсэсовец.
- 118 -
Мы вышли. Несмотря на обстановку, у многих был довольный вид. Правда, все содержимое наших карманов исчезло, но зато мы были в своей одежде, а не в этих страшных полосатых костюмах.
Мы попали опять во двор, но уже с другой стороны. Все сразу, как по команде, посмотрели на здание крематория. Из труб здания валил черный дым; из-за здания тоже вырывались клубы темного дыма. Мы видели, как какие-то люди в полосатых костюмах волокли что-то, почти бегом, за угол крематория — какие-то длинные желтые предметы, они несли их вдвоем или волокли по земле.
— Трупы! — шепотом проговорил кто-то.
Да, это были трупы убитых: их сжигали в этот момент. Все было так очевидно, что ничего другого нельзя было предположить. Тошнотворный запах горелой кожи носился в воздухе, мы его почувствовали сразу. Как часто он потом преследовал нас!
Мы стояли бледные, к горлу подступал какой-то ком. Было видно, как позеленело лицо Ильина. Нам, привыкшим ко всяким запахам лагерных лазаретов, бараков и карцеров, этот ужасный запах казался чем-то нереальным. До нас доносились крики эсэсовцев, подгонявших людей в полосатых костюмах там, у крематория.
Что это за люди? Почему они там работают, помогая уничтожению своих же?
Позже, узнав все подробности организации этого дьявольского механизма уничтожения людей, мы многое поняли. Мы узнали также, кто были эти люди в полосатых костюмах, выполняющие эту ужасную работу.
Темнело. Все виденное и пережитое давило меня. Только сейчас я почувствовал ужасную усталость. Еле держась на ногах, я думал в этот момент: когда же наконец закончится этот проклятый день и нас поведут когда-нибудь и оставят в покое хотя бы на несколько часов? Остальные также еле стояли. Впечатления дня наложили печать и на их лица.
Наконец показались двое арестантов в чистой одежде, также с зелеными треугольниками. Они подходили к нам,
- 119 -
размахивая резиновыми палками. Наш зеленый винкель подошел к ним и что-то почтительно стал говорить им по-немецки. Он показывал на нас, и на меня в частности. Я подумал, что он рассказал об инциденте, который произошел у меня с ним в бане. Оба высоких удивленно слушали и иногда восклицали что-то.
Они подошли к нам, один из них спросил по-польски Ильина:
— Ты ругался с ним? — и показал на нашего знакомого из бани.
Ильин покачал головой.
Зеленый винкель показал на меня. Высокий подскочил ко мне и хлопнул по плечу. Инстинктивно я отодвинулся, вопросительно глядя на него.
— Хорошо, не бойся, будешь жить пока!
Я пожал плечами, внутренне довольный.
В этой обстановке покорности и пассивного равнодушия, с которым, казалось, шли люди на смерть, не делая попыток к сопротивлению, наша организованная готовность к протесту произвела, наверное, большое впечатление. Однако в этот момент никто из нас, и я в том числе, не отдавали себе отчета в том, какую роль это может сыграть здесь, в нашей дальнейшей лагерной жизни.
Они построили нас. Было уже часов 9—10 вечера. Территория лагеря была погружена во мрак. Только у крематория было светло: из труб временами вырывалось пламя, и за крематорием тоже что-то горело. Запах горелой кожи продолжал носиться в воздухе. У ограждения на столбах горели лампочки, указывая границы лагерных отделений.
Наша группа тронулась в путь по той дороге, которая привела нас сюда. Усталость все сильнее ощущалась нами, и мы с трудом волочили ноги. Я обратил внимание на белые повязки на рукавах сопровождающих нас. «Лагерьальтестер» — черными буквами было написано на них. Видимо, это были представители какой-то администрации лагеря из арестантов.
Через 15 минут мы были в среднем отделении этого огромного лагеря. Пройдя мимо длинного ряда бараков,
- 120 -
цы, по которой мы двигались, сопровождающие завели нас в крайний барак. Он представлял собой огромное помещение, с обеих сторон которого были устроены четырехэтажные нары; в середине проходила какая-то труба с печками по краям, очевидно, устройство для обогрева помещения. Барак был пуст и освещался крошечной лампочкой, висящей посредине.
Мы не заметили, как около нас, стоящих кучкой в проходе, очутился полуодетый человек. Он выслушивал наших сопровождающих, которые, как и у бани, что-то рассказывали ему, показывая на нас. В этом случае, по-видимому, в рассказе фигурировал и инцидент в бане. Полуодетый человек объявил:
— Ложитесь на нары все вместе. В двенадцать часов эсэсовец делает обход, и если кто-либо не будет лежать, всем будет плохо. Я шрейбер барака.
Нас не нужно было заставлять: совершенно измученные переживаниями дня, мы повалились на нары словно снопы соломы.
Полуодетый сел на нары рядом со мной и начал расспрашивать нас с Ильиным.
Как всегда, мы лежали втроем: Ильин, Тархов и я. Впечатления дня не давали мне уснуть. Перед глазами стояла картина, увиденная у крематория всего несколько часов назад... Мы не могли уснуть, переговаривались вполголоса или шепотом. Полуодетый — он оказался польским немцем из Познани, — удовлетворив свое любопытство, стал рассказывать о лагере. Мы, забыв усталость, жадно слушали его: он говорил на невероятно ломаном языке, мешая польские, чешские, русские и немецкие слова. Это был какой-то жаргон, который, как потом мы узнали, широко использовался в этом лагере. То, что мы услышали, поняв только часть из того, что он рассказал, нарисовало нам картину лагеря, его жизни и режима.
Весь лагерь называется Аушвиц, или Освенцим. Это бывший польский городок, и состоит он из двух частей: собственно Аушвиц — старый лагерь, состоящий из каменных
- 121 -
зданий (мы были в нем по пути со станции в лагерь), и новый лагерь Биркенау.
В Биркенау два лагеря: мужской, где мы находимся, и женский.
Мужской лагерь состоит из отделений, называемых также лагерями. Лагерь «А» — карантин, «В», «С», «D», «Е» и еще какие-то отделения, какие, он не знает. Здесь очень много народу. Он думает, не меньше 200 тысяч человек. Русских много, но военнопленных очень мало. В 1942 году сюда привели 10 тысяч русских военнопленных и дали им отдельную нумерацию — от 1 до 10 000, причем эти номера они носили с правой стороны груди, без треугольника. Они почти все погибли. Только несколько десятков человек сейчас имеют такие номера. Время от времени приводят партии военнопленных, таких, как мы, но их уже не нумеруют отдельно. Здесь находятся люди из многих стран. Больше всего русских, поляков, чехов, французов, но есть и другие: сербы, греки, югославы. Англичан почти нет. Немцев несколько тысяч, большей частью уголовники. Все они занимают какие-либо должности внутри лагеря. Указав на себя, он с гордостью сказал:
— Я политический, социал-демократ. Меня арестовали еще в 1939 году за выступление на собрании против фашистов. Уже пять лет, как я здесь. Уголовники — это страшная сволочь, — заявил он.
Несколько позже мы убедились, что социал-демократические взгляды, не мешали ему быть такой же сволочью, как и уголовники, и с таким же успехом использовать свою власть в бараке для ухудшения и без того ужасного положения пленных.
Он продолжал рассказывать дальше:
— Сюда каждый день привозят транспорты евреев со всей Европы и уничтожают, сейчас сжигают евреев из Венгрии. По нашим подсчетам, с начала месяца, сожгли уже 70—80 тысяч человек. Только несколько тысяч здоровых мужчин, знающих какое-либо ремесло, оставлены в живых. Крематорий не справляется, и поэтому немцы сжигают убитых газом, в траншеях у крематория.
- 122 -
Мы поняли, что это были за пламя и дым за крематорием.
— Сейчас немцы так заняты сжиганием евреев из Венгрии, что последние три недели не трогают других. Раньше, каждую неделю они сортировали всех арестантов и всех истощенных и больных отправляли туда. Кроме того, здесь есть штрафное отделение, куда берут всех, кто много разговаривает. Здесь очень много шпионов среди арестантов. Одно лишнее слово — и... капут. Из штрафного, как только оно заполняется, всех уводят в крематорий. — Он рассказывал это совершенно спокойным тоном, чувствовалось, как много он видел за эти пять лет своего пребывания здесь.
— Вас не переодели, — сказал он. — Это плохо, так как вас возьмут на заметку и расправятся, когда освободятся от евреев.
Это зловещее предупреждение он изрек также совершенно спокойно.
Опять я услышал шепот того, кто возражал против нашего протеста:
— Я же говорил! Что будем теперь делать? Вася оборвал его:
— Ничего, еще поживем, дальше видно будет. Его великолепное хладнокровие восхищало меня, и я похвалил его:
— Правильно, Вася, надо спать пока. Потом увидим, что делать!
Немец или поляк из Познани слез с нар и скомандовал совсем тихо:
— Надо спать, а то придут эсэсовцы, — и он ушел в другой конец барака.
Все затихли, однако долго никто не спал. Мы услышали у входа какой-то шум. Кто-то прошел по бараку в сопровождении поляка из Познани. Вдруг раздался крик:
— Ауфштейн... встать! Все вскочили.
— Построиться! — раздалась команда.
Мы встали у нар, двое эсэсовцев прошли вдоль рядов, пересчитывая нас. Потом они удалились, и мы снова легли на нары.
- 123 -
Разбуженные, мы снова долго не могли уснуть. Я ворочался, пытаясь уснуть, но мне это не удавалось, Тархов тоже не спал. Я видел, что он лежит с открытыми глазами устремленными куда-то вдаль.
Было 5—6 часов утра, когда шум в лагере разбудил многих, в том числе и меня.
Познанский немец, уже одетый, был около нас.
— Никому не выходить из барака, — объявил он. — Лагерь идет на работу.
Мы слышали какие-то команды и шум большого числа людей. Вдруг совершенно неожиданно все стихло. Это было так ошеломляюще и так не вязалось с обстановкой, что мы не поверили своим ушам: мы услышали звуки музыки! Большой, хороший оркестр играл какой-то бравурный марш!
— Что это такое? — спрашивали все друг друга.
— Идут на работу, — ответил познанский немец.
— Почему с музыкой?
— Увидите потом сами, — усмехнулся он.
Лагерь был пуст, когда нас вывели на улицу, в уборную и в какое-то грязное помещение, служившее, очевидно, умывальной. Было совсем светло, и мы могли разглядеть лагерь. Огромные бараки имели номера, мы находились в бараке №16, всего их было 24, по 12 с каждой стороны. У каждого барака мы видели фигуры людей в полосатых робах. Они, очевидно, производили уборку. Наш барак был по-прежнему пуст. «Лагерь D» — было написано на каждом бараке. Мы ждали пищи. Вскоре принесли бак с супом, и нам раздали по литру: безвкусная похлебка без жиров приготовлена была, видимо, на кукурузе.
Мы вспоминали вчерашнее изобилие и жалели, что ничего не удалось оставить про запас.
Мы не успели доесть суп — на всю группу было всего несколько котелков и приходилось ждать очереди, — как в барак вошел эсэсовец. Он стал кричать, размахивая палкой, познанский немец стоял навытяжку, бледный, с шапкой в руках. Кончив кричать, эсэсовец ударил его раза два палкой по спине и вышел. Нас построили и вывели.
- 124 -
Опять появились вчерашние знакомые с повязками на рукавах.
— Марш! — мы тронулись, прошли по улице и свернули в лагерь «А».
«Карантин» — было написано на воротах. У всех ворот, ведущих в каждое отделение, стояли небольшие здания для охраны. Мы подошли к входу в лагерь «А», из здания высыпали эсэсовцы. Одни довольно издевательски улыбались, глядя на нас, другие злобно хмурились.
— Русский большевик. Битте, битте! — говорили они, показывая на вход.
Мы вошли в лагерь. В отличие от лагеря «D», мы сразу увидели группы пленных, стоящих у входа в бараки. Навстречу нам двигалась группа пленных, тянувших изо всех сил тяжелый каток огромных размеров, сбоку шел, размахивая резиновой палкой, мужчина в гражданской одежде, с желтой повязкой со свастикой на рукаве. Он покрикивал на пленных и бил их по спинам и головам, как только они замедляли шаг. Пот катился с их изможденных лиц.
Мы остановились у барака №6, он был отделен от остальных проволочной перегородкой временного типа. Войдя в барак, мы были ошеломлены: он весь сверху донизу был забит людьми: они сидели, стояли, лежали на нарах, все головы повернулись в нашу сторону, и мы услышали тихие голоса.
— Русские, русские солдаты! — говорили они. Многие повскакали со своих мест и окружили нас. Наши сопровождающие зашли в небольшую комнату у входа, так что мы были предоставлены самим себе. Град вопросов на разных языках посыпался на нас. Взволнованные, родные лица!
— О! Русские солдаты, русские солдаты! — они пожимали нам руки. Хор восклицаний не давал нам возможности осмотреться, отвечать на вопросы.
Вдруг какой-то скорее рев, чем крик, раздался в бараке. Мы увидели, как люди, толкая друг друга, бросились к нарам, все стихло кругом. Человек невысокого роста, в полосатой робе, с палкой бросился на толпу, колотя с размаху
- 125 -
направо и налево. Он продолжал что-то рычать. Я видел его лицо: оно было довольно красивым, с правильными чертами, однако темные круги под глазами и какие-то жесткие складки у рта делали это лицо отталкивающим. Он продолжал колотить всех, пока последний не залез на нары. У дверей стояли двое наших сопровождающих и с довольными лицами ухмылялись, глядя на эту сцену. Мы стояли кучкой. Загнав последнего, он пошел к нам крадущейся походкой. Я смотрел в его глаза. Это были глаза садиста и убийцы: мутные, с неподвижным выражением, вернее — без всякого выражения, они были какого-то свинцового цвета. Инстинктивно мы еще теснее сгрудились вместе. Опять, как и раньше, я чувствовал, как взгляды моих товарищей переходили с меня на него. Опять, как и раньше, представительствовать в этом первом соприкосновении с новым режимом в лице этого человека со свинцовыми глазами выпало, видимо, мне.
Он подошел к нам вплотную, держа палку за спиной. До сих пор безмолвный свидетель его расправы с арестантами — лагерная администрация подошла также. Он стоял напротив меня молча и смотрел мне в глаза. Все напряглось во мне.
— Ты кто? — по-польски спросил он спокойным тоном. Это было зловещее спокойствие: чувствовалось, что в следующую минуту оно может смениться взрывом.
— Я русский офицер, это мои товарищи. А ты? — инстинктивно спросил я его резким голосом.
— Я? — Он улыбнулся какой-то мертвой улыбкой и посмотрел на администраторов. В этой улыбке я почувствовал удивление дерзости этого вопроса. Один из них что-то быстро сказал по-немецки.
— Я блокальтестер блока номер шесть, это мой блок, а ты со своими будешь здесь жить. Если ты будешь агитировать здесь — будет плохо!
Я молчал. Обстановка разрядилась, это чувствовали все. В бараке стояла мертвая тишина. Он обвел глазами нары.
— Занимайте свободные места, — сказал он презрительно.
- 126 -
— Мы, русские военнопленные, хотим быть все вместе, возразил Я. Он опять удивленно посмотрел на меня.
— Ты очень дерзкий. Мне уже говорил лагерьальтестер, смотри! — с угрозой процедил он сквозь зубы. — Шрейбер! — крикнул он. К нему приблизился пожилой еврей с повязкой. — Вот эти нары освободите для русских! — показав на угол барака у входа, он повернулся и быстро вышел.
Сразу в бараке стало как будто чище и свободней.
Мне показалось, что все вздохнули свободней, да и я почувствовал, как исчезло что-то давящее на меня.
Так исключительно благополучно, по общему мнению старых обитателей барака, закончилось наше первое знакомство с начальником барака, или блокальтестером, по лагерной терминологии, — Кровавым Метеком, как его называли в лагере.
Уже через несколько дней мы узнали, насколько он оправдывал это прозвище.
Изолированные друг от друга, отдельные лагеря жили своей обособленной жизнью. Особенно женский лагерь и Аушвиц. Однако фигура этого человека была известна во всем гигантском лагере. Несмотря на строжайший запрет, каких-либо разговоров с заключенными других отделений, контакт все же сущес
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 21.38.27 | Сообщение # 114 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26518
Статус: Отсутствует
| - 127 -
даваться лагерный жаргон, доступный в той или иной степени всем заключенным, и мы начали знакомиться с обстановкой.
Неслыханный режим этого блока настолько терроризировал его обитателей, что даже в его отсутствие они разговаривали шепотом и вполголоса, озираясь по сторонам. Из кого же состояла толпа людей, окружающая нас? В основном это были арестованные гестапо гражданские лица из различных стран Европы, подозреваемые или уличенные в связях с партизанами или в каких-либо действиях, направленных против «установления нового порядка в Европе». Здесь были французы, чехи, поляки, греки, югославы; особняком, отдельно, занимая противоположный угол барака, помещалась группа в 45 человек — немецкие евреи. Это были высококвалифицированные специалисты в различных областях науки и техники, привезенные сюда из гетто; они были разъединены со своими семьями и ничего не знали об их судьбе.
Странные обстоятельства их жизни были так необычны, что о них надо рассказать отдельно.
Примерно два месяца назад они прибыли сюда в большом сборном эшелоне евреев из Германии и Франции. Уже здесь, в Кракове, к ним была присоединена большая партия евреев из Польши. Прямо на железнодорожной платформе они были рассортированы — женщин и детей (до 5—6 лет) отвели куда-то в сторону, а мужчин, освободив от вещей, повели прямо в крематорий. До самого последнего момента они думали, что их ведут на обычную процедуру дезинфекции или в баню. Даже тогда, когда их заставили раздеваться на площадке перед крематорием, они не понимали того, что их ждет, хотя некоторые догадывались кое о чем. Набитые в газовой камере так, что невозможно было пошевелиться, только здесь, не видя никаких признаков предполагаемой дезинфекции и мытья, они поняли свою участь, но... было уже поздно! Закрытые герметически двери, сплошные стены и небольшое окно выше человеческого роста — вот, что они видели вокруг себя. Плач и стоны! Многие падали в обморок, в отчаянии, за-
- 128 -
дыхаясь, они давили друг друга, еще несколько минут — и все было бы кончено, но вдруг внезапно загремели болты открывающейся двери, и на пороге появился эсэсовец! Он вызвал по фамилии 45 человек и вывел их. Остальные были умерщвлены через несколько минут.
Оставленные в живых были одеты в первую попавшуюся одежду, выхваченную наугад из кучи, и отведены в блок №6. Перед этим им было объявлено, что, если хоть одно слово об этом будет произнесено кем-либо, они все будут немедленно уничтожены. Они молчали все время, не веря своему счастью. Но наше появление, странная и как будто необоснованная надежда на что-то, которую мы принесли с собой, заставили одного из них рассказать нам с Тарховым обо всем. Он говорил:
— Я знаю, что никто, кроме вас, не будет знать об этом.
Я спросил его несколько позже, почему же их оставили в живых. Он сам не знал или не хотел об этом говорить. Значительно позже, уже в Бухенвальде, я слышал о возможных причинах такого «чуда», но об этом далее.
Они говорили нам, что этот блок самый ужасный, что Кровавый Метек почти каждый день убивает людей, что он садист и мучает человека с каким-то любопытством и сладострастием. Они боятся с ним что-либо сделать, так как эсэсовцы к нему хорошо относятся и не пощадят никого.
Многому из того, что он рассказывал, мы стали свидетелями уже через несколько часов. Они жадно расспрашивали нас о том, что делается на фронте и когда Красная Армия освободит их.
Радостно и вместе с тем странно было видеть, что все надежды они возлагали только на Советский Союз.
— О! — говорили они. — Англичане и американцы — это коммерсанты. Им все равно, погибнем мы или нет.
А ведь среди них были также коммерсанты, купцы, богатые люди. Мы в глазах этих людей, потерявших всякую надежду, являли собой какую-то силу, вернее, были представителями той силы, которая единственная могла спасти их. Они еще и еще раз спрашивали нас: когда придет Красная Армия? Успеет ли? Мы ничего не могли им сказать.
- 129 -
— Да! — отвечали мы. — Немцам капут. Они будут разбиты, и, наверное, скоро. Их бьют уже сейчас. Может быть, не все спасутся, но все равно немцы поплатятся за это!
Я слышал, как мои товарищи, в частности Вася, оживленно что-то рассказывали группе заключенных. Он горячо убеждал их, что немцы всюду бегут, что еще немного — и все мы будем свободны. Какие-то эпизоды, в которых он фигурировал как главный герой, уничтожающий сотни немцев, производили необычайное впечатление.
Его хлопали по плечам; победно улыбаясь, он посматривал в мою сторону, я кивнул ему головой: что ж, именно это нужно было рассказывать этим запуганным людям.
— Ахтунг! — услышали мы сигнал опасности в разгар разговоров. Опять все бросились по нарам. Мы также начали занимать свои места. Широкие нары на пять человек в четыре этажа были довольно удобно сделаны и давали возможность вытянуться в длину.
Среди мертвой тишины мы услышали шаги. На пороге появился Кровавый Метек. Он обвел взглядом барак и, удовлетворенный тишиной, скрылся в своей комнате.
— За супом!
Несколько человек, очевидно, выполняющих обязанности носильщиков бачков, вышли. Шрейбер, которого мы уже видели вначале, стал разливать суп. Литр супа из свеклы — это был ежедневный рацион заключенных. Мы также уже знали, что вечером дадут хлеб.
Все занялись едой. Я забыл рассказать, что во время нашего разговора со старожилами мы узнали, что в этом карантинном отделении лагеря блок №6 является особым карантином: здесь находились несколько десятков человек, больных брюшным тифом, и поэтому этот барак был изолирован от остальных. Странно выглядел этот карантин по сравнению с обычным лагерным карантином, куда привозили новых заключенных. По-видимому, немцы вкладывали совсем иное содержание в слово «карантин» для блока №6.
Подходил вечер, мы располагались на наших нарах, обмениваясь впечатлениями. Время от времени к нам на
- 130 -
нары поднимался какой-либо старожил барака с сообщениями или вопросами. В бараке появились двое заключенных с сумками через плечо. На сумках был виден красный крест. Они подошли к нашим нарам.
— Здравствуйте, товарищи! — по-русски сказал один из них. Он говорил с небольшим восточным акцентом, и его слегка скуластое лицо с любопытством было обращено к нашим нарам.
— Мы врачи, — сказали они. — Один узбек, другой русский. Живем в бараке номер двенадцать и выполняем обязанности санитаров. Нам разрешают делать перевязки и наблюдать за санитарным состоянием бараков. Правда, это только для формы. Вы сами видите: что здесь можно сделать? Немцы, вместо того чтобы изолировать больных, намеренно кладут их среди здоровых.
Они вкратце рассказали о себе: оба — военные врачи, были взяты в плен в 1942 году. После годового сидения в лагере военнопленных они были заключены в карцер и отправлены в Освенцим за участие в организации массового побега из лагеря. Побег не удался. Часть участников были расстреляны, а их как врачей после избиения привезли сюда.
Это были первые русские, наши, которых мы увидели в Освенциме. Они сидели у нас на нарах почти час. Мы рассказывали им о себе и расспрашивали о лагере.
— Где же здесь наши? — спросил я их.
— В бараках 12, 13, 14, 16 — тоже с иностранцами. Военнопленных очень мало, больше осужденных, сидящих за подозрение в связи с партизанами.
Узбек Гадтинов и русский Вострецов повторили нам историю гибели 10 тысяч советских военнопленных в 1942—1943 годах.
Вострецов, воспользовавшись тем, что его товарищ был занят разговором с нашими, наклонился и сказал конфиденциально:
— Товарищ майор, здесь, в бараке номер шестнадцать находится наш генерал, фамилия его Карбышев, он довольно плох и просит привести к нему кого-нибудь из на-
- 131 -
ших командиров. Я, может быть, смогу устроить вам возможность прийти к нему в барак и переговорить с ним.
Наш генерал! Это сообщение взволновало меня. Я слышал раньше, что немцы нескольких наших генералов, взятых в плен, держат отдельно, где-то в особом лагере. Почему же Карбышев оказался здесь?
Я попросил врача поскорее устроить мне встречу с генералом. Он обещал, но предупредил, что это очень сложно и рискованно, потому что существует строжайший запрет посещать чужие бараки, тем более это касалось нашего барака-карантина.
— Помните угрозы со стороны начальников блоков, ретиво исполняющих приказы эсэсовцев.
Об этом могли узнать эсэсовцы, и тогда крышка! Ничто уже не могло спасти провинившегося.
Нужна была соответствующая подготовка.
Он предупредил меня также, чтобы я никому не говорил о Карбышеве. Его оберегали и не давали попадаться на глаза эсэсовцам.
О нем, конечно, знали в комендатуре Освенцима, как знали обо всех, кто чем-либо выделялся. Но среди десятков тысяч арестованных, одетый так же, как и все, он был незаметен, и только специальные указания сверху, а не произвол отдельных эсэсовцев и лагерных администраторов, от которых его и оберегали, могли представлять для него угрозу.
Наступил вечер. Нам выдали хлеб — буханку на 10 человек, это составляло около 200 граммов на человека. Мы не успели его съесть, как нам было приказано приготовиться к вечерней поверке. Подготовка заключалась в том, что все должны были лечь на нары, свесив головы за край.
Оригинальное зрелище представлял в этот момент барак: четыре ряда стриженых голов! У дверей вытянулись шрейбер, еще два каких-то арестанта с повязками, оказавшиеся уборщиками барака, хотя никогда они не убирали его, и Кровавый Метек, стоявший особняком.
Команда «Ахтунг!» — и все замерли. Вошел солдат-эсэсовец. Он принял рапорт Кровавого Метека и стал обходить
- 132 -
нары, считая головы. У наших нар он остановился и с ухмылкой сказал:
— А, русский большевик!
Кровавый Метек шел за ним на цыпочках с подобострастной улыбкой на лице.
На этот раз все обошлось благополучно, и эсэсовец удалился. Уже никто не мог покидать своих нар и передвигаться по бараку.
Следующий день начался в 6 часов утра. Опять поверка, прошедшая, однако, не так гладко, как вчера: двое французов были избиты палками за слишком громкий разговор, по мнению шрейбера, перед поверкой. Наказывал сам Кровавый Метек. Он был в хорошем настроении, как говорили старожилы, и ограничился только 25 ударами палок каждому.
Днем опять появились врачи (или санитары, как их здесь называли). Вострецов подошел ко мне и, отведя в сторону, сказал, что вечером, возможно, он сумеет меня провести к Карбышеву.
Безусловно доверяя Ильину, я рассказал ему о вчерашнем разговоре с врачами. Его заинтересовало и взволновало это сообщение.
Наступил вечер, я с нетерпением ждал прихода врача. Он явился незадолго перед поверкой с одним из живущих с ним в блоке санитаром, как он сказал, тоже бывшим военнопленным, но после побега жившим в одном из сел около Минска и захваченным немцами для отправки в Германию в качестве гражданского лица.
— Пока мы будем ходить к Карбышеву, он заменит вас в бараке при поверке. Немцы считают здесь у вас только головы, и поэтому ничего не должно случиться, — сказал он.
Он принес арестантскую куртку, я надел ее, и мы вышли из барака.
Барак Карбышева был одним из последних, и нам пришлось пройти мимо ряда других бараков. У некоторых из них прямо перед дверями лежали горы обнаженных трупов.
— Что это? — спросил я у врача.
- 133 -
— Это умершие за ночь и за сегодняшний день. Их после поверки увезут из лагеря.
Наконец мы вошли в барак. Он был таким же, как и наш. Но вместо нар вплотную друг к другу стояли трехэтажные деревянные койки. Все они были заполнены людьми. Причем на первом этаже лежали по два человека на койке, головами в разные стороны. В самом углу барака на нижней койке лежал седой человек, коротко остриженный, с седой щетиной на лице. Его утомленное лицо носило следы сильных и острых переживаний. Он лежал тяжело дыша, глубоко задумавшись. У него было крупное, с решительными складками, волевое лицо. Несмотря на то, что этот человек был, видимо, сильно болен, он сохранял остроту и бодрость взгляда. Мы подошли к койке, и он вопросительно посмотрел на врача.
— Товарищ генерал-лейтенант, я привел майора, о котором вам говорил. Вы будете говорить с ним, а я понаблюдаю за окрестностями. — Врач отошел в сторону в проход и заговорил с кем-то из заключенных.
— Садитесь ко мне на койку, майор, — сказал Карбышев. — Вот уже почти месяц, как я все время лежу. У меня распухают ноги. Вероятно, подводит сердце, и вообще... — он не закончил, подернув плечом с усталой улыбкой. — Ну, расскажите мне, как вы сюда попали.
Я коротко рассказал ему о себе. Он оживился немного, когда узнал, что я из Москвы.
— Оказывается, мы с вами почти соседи, — сказал он. — Это очень хорошо. Здесь очень немногие знают обо мне, кроме гестапо, конечно, — добавил он, усмехнувшись. — Если вы москвич, вы могли слышать мою фамилию. Перед войной мне приходилось читать лекции в Политехническом музее, в частности последняя лекция моя была о линии Мажино.
Я вспомнил: в 1941 году я действительно был в Политехническом музее на лекции генерал-лейтенанта Карбышева о линии Мажино. Я вспомнил подтянутую фигуру моложавого генерала. Его вид сегодня здесь мало чем напоминал то, что запомнилось мне. Однако даже сейчас, несмотря
- 134 -
на лагерную одежду и тяжелое состояние, он выделялся своим подтянутым видом. Он начал говорить о мелочах лагерной жизни. Я чувствовал на себе его внимательный, изучающий взгляд. Было ясно, что он не хочет сразу говорить со мной о том, что его заботило и волновало. В этот вечер я так и не услышал от него о самом главном. Подошел врач и увел меня.
В течение трех месяцев, которые я с некоторыми моими товарищами провел в Освенциме, до перевода в Бухенвальд, мы часто, почти через день, встречались с Дмитрием Михайловичем Карбышевым. Тот же врач устраивал мне эту возможность, иногда участвуя в наших беседах.
Уже через несколько дней я узнал у Карбышева все подробности событий, бросивших его сюда, в концлагерь. Он рассказывал об этих событиях медленно, совершенно спокойным тоном, так, как будто вокруг нас не было этой зловещей обстановки и он не являлся жертвой того, что произошло. Он считался крупнейшим военным авторитетом в области фортификации, имел ученую степень доктора военных наук и был профессором одной из военных академий. За несколько лет до начала войны он выехал в пограничную зону по особому заданию. Задание было выполнено, и Карбышев 22 июня 1941 года утром хотел вернуться в Москву.
Вероломное и внезапное нападение немцев и прорыв границы в этом районе помешал ему вернуться. Он остался и принял участие в обороне. Однако необходимость возвращения вынудила его сделать попытку прорваться в Москву. Попытка была неудачной, и он со своим адъютантом и машиной был захвачен немцами. С ним обращались вначале вежливо, держали отдельно от других военнопленных в одном из лагерей. Уже через несколько дней немцы, по-видимому, узнали, кто находится у них в руках, и повезли его в Берлин, где в течение двух недель, окружив его комфортом, пытались склонить к сотрудничеству. У него была короткая встреча с Герингом, который повторил предложение, сопровождая его всякого рода обещаниями. Во всех случаях Карбышев категоричес-
- 135 -
ки отказывался вступать в какие-либо переговоры и сообщать какие-либо сведения. Наконец его перестали беспокоить. Через несколько дней после последней попытки убедить его, ночью он был перевезен в один из лагерей для военнопленных офицеров. Здесь с первых же дней он стал пользоваться огромным авторитетом и уважением не только у наших командиров, но и среди английских и французских офицеров. Во время бесед он открыто и решительно высказывался против какого-либо использования командиров на работе, поддерживал бодрость у ослабевших товарищах и веру в неизбежный разгром немцев. Он не допускал вначале мысли, что немцы смогут нарушить все требования человеческой морали и международные законы и правила обхождения с военнопленными, он не знал, что в это время уже тысячи советских солдат и командиров погибли в лагерях в результате чудовищного режима уничтожения.
Однако очень скоро ему пришлось убедиться в звериной сущности немцев. В конце концов — это было через месяц — его перевели в другой лагерь, где продержали год в условиях почти полной изоляции. И здесь он продолжал, при всяком удобном случае, выражать немцам свой протест и презрение.
В 1943 году была сделана еще одна попытка принудить его к работе у немцев. Он отказался говорить с немецким высшим офицером, приехавшим специально в лагерь для беседы с ним. Озлобленные таким упорством и стойкостью, немцы поздно ночью вывели его из лагеря и отправили в Освенцим.
Он сразу же был помещен в барак для больных, где все должны были лежать голыми, без одежды. Его форму унесли и взамен, несколько позже, бросили ему грязную лагерную форму. Он пробовал протестовать, но как бы в ответ на это ему был выколот номер на руке, и начальник объявил, что с этого момента он политический заключенный, а не военнопленный офицер.
Ровно через три дня после того, как я услышал от него этот рассказ, мы, вся наша группа, была подвергнута такой
- 136 -
же процедуре. Еще утром многие обратили внимание на то, что готовится какая-то новость для нас.
Кровавый Метек при утренней поверке, получил какие-то указания эсэсовца, который при разговоре упомянул: «Русские — кригогефангенс». Это могло касаться только нас. Шрейбер и уборщики барака время от времени посматривали на нас и о чем-то переговаривались. Попытки разузнать, в чем дело, не дали результатов, так как уборщики молчали, а к шрейберу не стоило обращаться.
Часов в 12 в барак вошли эсэсовцы во главе с офицером. Все насторожились. Кровавый Метек стремглав бросился к офицеру и, вытянувшись, слушал его приказания. Затем он повернулся к нашим парам и крикнул:
— Русские военнопленные, выходите строиться! Мы начали слезать с нар и строиться в проходе. Офицер-эсэсовец, обращаясь к одному из солдат и показывая на нас, что-то начал говорить. Выслушав его, тот обратился к нам с речью:
— Вы, русские военнопленные, сегодня уже не будете военнопленными офицерами и солдатами. Вы объявляетесь политическими арестантами, — он употребил название, с которым мы потом часто встречались, — политише шутцхефлинг. — Вы такие же, как и все! — он показал при этом на нары. — Если мы услышим одно только слово против германского государства и если кто-либо нарушит правила лагеря — ему будет немедленная смерть. Все вы большевики и скажите спасибо, что вы живете здесь.
Все это он говорил на невероятно ломаном русском языке, однако все было понятно всем. Он открыл папку и выкрикнул фамилию и номер. Вася, вздрогнув, ответил:
—Я.
— Выходи!
Слушая его речь, мы не сразу заметили, что делали другие солдаты. Между тем одни из них разложили на печке какие-то флаконы и бумагу, другие стояли с автоматами в руках и угрожающе смотрели на нас.
— Иди сюда! — крикнул переводчик.
Вася вышел из строя. Схватив его за руку, переводчик
- 137 -
толкнул его к печке. Завернув Васе левый рукав, солдат стал ему что-то выкалывать каким-то острым предметом. Закончив, он снял отпечаток его пальца на лист бумаги. Все это заняло лишь несколько минут, и переводчик толкнул Васю в строй. С расстроенным и злым лицом Вася встал на свое место.
В течение 10—15 минут были заклеймены почти все. Случайно или намеренно Тархов, Ильин и я были оставлены последними.
Дошла очередь до Тархова. Он услышал свою фамилию и стоял, не двигаясь. Один из эсэсовцев угрожающе направил на нас автомат. Тархов пожал плечами и вышел вперед, вслед за ним я услышал свою фамилию.
В руках у солдата был ланцет с тушью. Посмотрев на лист бумаги, где была моя фамилия, он быстро выколол у меня на руке номер 188039 и снял оттиск большого пальца.
Последним был Ильин. Он возвращался на свое место, не глядя ни на кого. Он стоял рядом со мной, опустив глаза на кровоточащий номер. Я был рад, что он не смотрит на меня. Боль — не физическая, хотя и было больно, — и стыд — вот что, вероятно, мы могли прочесть в глазах друг друга.
Закончив свое дело, эсэсовцы ушли. Кровавый Метек также вышел из барака, а мы вернулись на свои места. У всех были близкие номера: у Ильина — 188014, у Тархова — 188040.
— Заклеймили, как скотину, — с горечью и озлоблением говорили ребята.
— А что вы могли сделать? — успокаивали их. Обращаясь ко мне, Вася сказал:
— А я думал, товарищ майор, вы, как в бане, скажете: «Не давать выкалывать себе номера, товарищи!» Мы бы поддержали вас. Да нет уж, — закончил он, — здесь не помогло бы, на этот раз пошли бы прямо в крематорий.
Действительно, в этом гигантском механизме для уничтожения людей всякое, даже пассивное, сопротивление и протесты могли дать только один результат — спокойное уничтожение протестующих.
- 138 -
В течение двух недель после этого эпизода мы продолжали находиться на положении выдерживаемых в карантине, проводя время в бараке или около него, и не выполняя никакой работы. Бесконечные разговоры и знакомства с самыми разнообразными людьми, наблюдения за лагерной жизнью постепенно вводили нас в курс дела относительно условий, в которых мы находимся.
Огромный лагерь, заполненный десятками тысяч людей, находился в полной изоляции от внешнего мира. Мы узнали, что немцы даже при желании не могут занять такое огромное количество людей продуктивной работой. Только часть пленных они могли использовать таким образом, а остальные тысячи и тысячи заключенных были брошены на бесполезный труд с единственной целью — как можно скорее вымотать их физические и душевные силы.
Мы видели через проволочное ограждение огромную территорию напротив нашего лагеря, где были разбросаны недостроенные бараки и где копошились сотни заключенных, копая канавы, расчищая территорию и строя бараки.
Одна рабочая команда в тысячу человек, постоянно обновляемая, работала по разборке и сортировке металла на огромном кладбище сбитых самолетов, расположенном в 5—б километрах от лагеря и находящемся в лагерной зоне.
Какая-то часть заключенных из старого лагеря Аушвиц работали на заводе синтетического каучука, однако мы их никогда не видели, да и не могли видеть.
И уж совсем бессмысленную работу, которую немцы, в своем стремлении подавления людей, заставляли выполнять возможно большее число заключенных, — это укатка и выравнивание лагерных дорог и всякого рода работы по благоустройству территории лагеря. Как правило, все сделанное накануне уничтожалось на следующий день и снова воспроизводилось.
Две недели карантинного режима прошли без особых событий, если не считать того, что каждый день в бараке по вечерам проводились экзекуции над «провинившимися» заключенными. Эти экзекуции производил или сам Кровавый Метек, или кто-либо из его свиты под его наблюдением.
- 139 -
Причиной были обычно громкий разговор после отбоя, замеченный огонек папиросы или что-либо в этом роде.
Наша группа жила в углу барака своей жизнью. Инстинктивно мы держались все вместе. Как это ни странно, Метек избегал трогать нас и, как правило, не смотрел в нашу сторону. По вечерам в нашем углу обычно собирались заключенные, в основном чехи и поляки. Они оживленно обменивались с нами всякого рода соображениями и предположениями. Многие рассказывали о своих злоключениях; много любопытных историй приходилось выслушивать от этих людей.
Было заметно, как наша группа, одетая в военную форму Красной Армии, державшаяся сплоченно и сравнительно бодро, как-то ободряюще действовала и на всех окружающих. Мне кажется, это обстоятельство играло решающую роль в той сдержанности, которую проявляли по отношению к нам Метек и его свора.
Утром, когда истекли карантинные три недели, всю нашу группу перевели в зону «D». Так называлась одна из рабочих зон Освенцима.
За день до нашего перевода я долго просидел у Карбышева. Было ясно, что в дальнейшем видеться с ним не придется. Перейти в рабочую зону ему не удастся, да это и не нужно было, так как могло подвергнуть его дополнительной опасности.
Вострецов считал, что им и дальше удастся держать Дмитрия Михайловича в бараке на режиме больного и что для него это сейчас самое главное. Смущала только скудность его питания, однако он говорил мне:
— Вас переведут в зону, где расположена лагерная кухня, оттуда нам доставляют пищу, может быть вы найдете на кухне кого-нибудь из наших и они будут подбрасывать сюда что-либо из пищи специально для генерала.
О многом переговорили мы в это последнее свидание. Как и прежде, он спокойно анализировал окружающую нас обстановку. Было удивительно, как он, путем строго логических размышлений, приходил к выводу о неизбежном поражении немцев.
- 140 -
— Жаль только, что мне не дожить до этого, — добавлял он, — трудно рассчитывать, что немцы отпустят меня живым. Впрочем, это и не так важно, важен результат, а в нем я уверен! Вы моложе и здоровее меня, вы можете дожить до конца войны. — На мою улыбку сомнения он также спокойно говорил, что у него в жизни было много, казалось бы, безвыходных положений, из которых он выходил живым. И с печалью добавил: — Если бы не сердце и возраст, я и теперь не разрешил бы себе даже думать о смерти. Будете в Москве, повидайте моих и расскажите им все обо мне. Будьте человеком в настоящем смысле этого слова, а остальное приложится. Начало у вас неплохое.
Мне было радостно услышать это от него. Я считал Карбышева образцом для всякого.
Возвращаясь к своему прошлому, он рассказывал о нескольких эпизодах времен гражданской войны и о своей совместной работе с Фрунзе.
Тяжелая одышка по временам заставляла его надолго замолкать. Однако он снова начинал говорить или заставлял рассказывать меня.
Я вновь и вновь поражался этому человеку, который в обстановке, казалось бы, полнейшей безнадежности, тяжело больной, так спокойно говорил обо всем: о военной науке, любимых книгах, событиях прошлого. Он приводил примеры, как должен вести себя офицер, человек, понимающий чувство долга перед Родиной и товарищами. Мне казалось, что он сознательно рассказывает все это, как напутствие для будущих моих испытаний.
С тяжелым чувством я распрощался с ним... Дальнейшая его судьба мне стала известна лишь после моего возвращения на Родину.
На следующий день после перевода в рабочую зону нас в составе рабочей команды отправили на работу.
В 6 часов утра, едва мы успели помыться и съесть свои пол-литра супа, после поверки нас выгнали из барака и приказали построиться неподалеку от выхода из лагеря. В непосредственной близости от этого места мы увидели огромный оркестр, состоящий, как нам успели рассказать
- 141 -
старожилы лагеря, из первоклассных музыкантов, привезенных сюда со всех концов Европы.
В течение всего развода оркестр должен был без перерыва играть веселые марши. Страшно было наблюдать мрачные истощенные лица людей, проходящих мимо оркестра, и группы эсэсовцев, наблюдавших за разводом. Малейшее нарушение строя — и виновных немедленно сбивали с ног и избивали палками старшие по команде под крики и понукания эсэсовцев.
Весь день (12 часов) мы работали, роя канавы для канализации на новой территории лагеря, под бдительным наблюдением немцев с повязкой (надсмотрщиков) и конвоиров-эсэсовцев.
Время от времени раздавался свирепый окрик конвоиров или надсмотрщика и начиналось избиение кого-либо из заключенных, медленно или лениво, по мнению надсмотрщика, работающих.
Измученные и грязные, мы возвращались в лагерь в 6 часов вечера. Опять оркестр... и барак.
Однако это еще не было концом дневных «удовольствий», предстояла тяжелая и изнурительная процедура вечерней поверки всех заключенных Освенцима. Выстроившись у барака, мы ждали обхода эсэсовцев. Как правило, поверка, если не было никаких происшествий, продолжалась не менее чем 1—2,5 часа. Только к 9 часам вечера, попав в барак, мы могли получить пищу и подумать о сне. Уже не оставалось времени для разговоров и встреч. Мрачные, еле смыв с себя грязь, мы ложились на нары в ожидании следующего дня. Все было пока беспросветно.
Последующие несколько дней прошли в такой же работе. Мимо нас, работающих в канавах, проходили колонны заключенных, направляемых для аналогичной работы в другие концы отведенной под новый лагерь территории. Иногда это были женщины. Больно было смотреть на них. Одетые в бесформенные серые платья, в деревянных колодках, наголо остриженные, молодые и старые, они шли молча, искоса глядя на нас, не смея заговорить. Как-то одна из них, радостно улыбнувшаяся и обратив-
- 142 -
шаяся к нам с удивленным вопросом (удивление было вызвано, видимо, нашей военной формой), была сбита с ног огромной эсэсовкой, конвоировавшей колонну. После нескольких ударов резиновой палкой женщина была поднята своими подругами, и колонна молча двинулась дальше. Нам оставалось лишь скрежетать зубами в бессильной ярости.
Вечером этого дня лагерь облетела новость: двое из старых заключенных — поляк и француз, работавшие на складе, где сортировалась одежда и вещи сожженных, — убежали из лагеря. Рассказывали, что они сумели попасть в команду, разбирающую самолеты, и не вернулись с командой обратно. Слух этот шепотом передавали из уст в уста. Говорили, что это второй случай побега из Освенцима за всю его историю. Действительно, трудно было представить себе возможность побега: двойной ряд сплошной проволочной ограды на железобетонных столбах под током высокого напряжения, железобетонный пояс, уходящий в землю на два метра (для предотвращения подкопов), мертвая зона вокруг лагеря и, наконец, многочисленная прослойка осведомителей из числа уголовников и прочих отбросов, преимущественно немецкого происхождения, — все это делало побег почти неосуществимым. Тем не менее... Эта новость обрадовала нас. Значит, можно бежать!
Не имея возможности громко обсуждать это обстоятельство, мы обменивались многозначительными взглядами.
Не успели мы войти в барак, как огромную территорию лагеря облетели пронзительные звуки сирены.
— Тревога! — объявили старожилы. — Из-за побега.
На этот раз мы простояли на поверке около трех часов. Как назло, шел мелкий непрерывный дождь, и мы промокли насквозь. Мы видели, как группы эсэсовцев с блокальтестерами обходили бараки и пересчитывали заключенных. Только около десяти часов мы были отпущены и вошли в барак.
Через два дня весь лагерь был свидетелем трагического исхода побега. Как обычно, утром мы выстроились около
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 21.40.12 | Сообщение # 115 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26518
Статус: Отсутствует
| - 143 -
выхода из лагеря. Огромная масса рабочих команд не давала возможности видеть, что делается впереди, однако по рядам пронесся слух:
— Трупы беглецов находятся у ворот!
Наступила наша очередь, и мы, отбивая шаг, прошли через ворота под звуки оркестра. Справа у выхода, подпертые лопатами, стояли две скорчившиеся бесформенные фигуры, с распухшими, окровавленными, неузнаваемыми лицами. Это были позавчерашние беглецы, пойманные и убитые эсэсовцами.
Над ними висел плакат: «Hurra! Wiz wieder da! (Ура! Мы снова здесь!)»
Обычно при проходе через ворота раздавалась команда, и все заключенные снимали шапки перед стоящими эсэсовцами. На этот раз это приветствие мяы отдавали молча, как последнее «прощайте!» убитым.
Эсэсовцы, очевидно, поняли символический характер этой процедуры, и на этот раз был отдан приказ:
— Шапки не снимать!
Идущая перед нами команда уже не сняла шапок, также вынуждены были поступить и мы.
Вечером после работы огромная толпа заключенных, согнанная на площадку в центре лагеря, была вынуждена присутствовать при повешении десяти заключенных. Они не были нам известны. Это были, как передавали более осведомленные лица, соучастники побега или подозреваемые в соучастии, а может быть, просто товарищи убитых, выданные лагерными осведомителями.
Мрачные взгляды и шепотом произносимые проклятия на всех языках ясно свидетельствовали о настроении заключенных.
Я не могу описывать это зрелище. Даже нам, привыкшим ко всякого рода злодействам немцев, было тяжело и мутно на душе.
Постепенно круг наших знакомых расширялся. Целые делегации заключенных разных национальностей посещали нас в бараке после работы в тот короткий промежуток времени, который оставался нам до сна.
- 144 -
Мы жадно расспрашивали их обо всем, в свою очередь рассказывая о себе и своих взглядах на дальнейшее. Несмотря на осторожность, которую диктовала нам обстановка, трудно было удержаться от соответствующих реплик по отношению к немцам и неизбежного их разгрома.
В один из таких вечеров нас посетили несколько человек из числа 10 тысяч русских военнопленных, которые были привезены в Освенцим в 1942 году.
Один из них, Демидов, старший лейтенант Красной Армии, рассказал, что их осталось всего 78 человек. Все остальные погибли в лагере в течение двух лет, вернее, были уничтожены путем систематически проводимых мероприятий — акций, как он говорил. Были случаи, когда целые партии рабочих команд внезапно увозились с работы в газовые камеры и уничтожались. Истощенные и полуживые, они не в состоянии были сопротивляться.
Очень многие погибли от эпидемий дизентерии и сыпного тифа, искусственно развитых в 1942—1943 годах.
Демидов упомянул о том, что несколько человек из их группы в последнее время работают в лагерной кухне подсобными рабочими, и я спросил, нельзя ли с их помощью доставать что-либо из пищи для генерала Карбышева, рассказав при этом о нем все необходимое. Мы горячо убеждали Демидова в срочной необходимости помочь генералу.
Демидов обещал ночью выяснить обстановку.
На следующий день в четыре часа утра он разбудил меня, появившись в бараке вместе с одним из кухонных рабочих. Это был русский танкист Федя, как его называл Демидов. Они принесли с собой вареное мясо, маргарин и несколько луковиц. Для Освенцима это было целое богатство. После обсуждения было решено отправить продукты с командой ассенизаторов, которые имели право посещать лагерные зоны во время своей работы.
Только через три дня я получил через Федю коротенькую записку Дмитрия Михайловича, в которой он благодарил за передачу и просил быть осторожнее, не рисковать.
В течение нашего пребывания в Освенциме нам удалось еще несколько раз организовать передачи генералу.
- 145 -
О Карбышеве знали почти все заключенные, но, по молчаливому соглашению, никогда о нем не говорили, боясь привлечь к нему внимание. Радостно было слышать, как о нем говорили чехи, французы, поляки: «О! Это большой человек!»
Еще два транспорта голландских евреев были доставлены в Освенцим. Специальная платформа для железнодорожных составов была расположена недалеко от нашей зоны, и мы могли наблюдать за всей процедурой приема и «обработки», как говорили лагерные «деятели», привезенных. Мы видели, как из вагонов, под оглушительные крики и лай собак, выгружались евреи и на платформе росла груда вещей, отобранных у них: чемоданы, узлы и пр. Здесь же на платформе производилась сортировка людей, в результате которой небольшая группа (несколько сотен) молодых мужчин и женщин, отводилась в сторону и отправлялась, видимо, в одну из лагерных зон.
Остальные несколько тысяч человек, в том числе много детей, строились в колонну и под конвоем медленно направлялись к крематорию.
Какие-то люди в полосатых робах возились с вещами на платформе и в вагонах. Вокруг стояло оцепление эсэсовцев.
Позже мы узнали, что это была так называемая зондеркоманда (особая), набираемая в основном из числа молодых и здоровых евреев и уголовников. В обязанности зондеркоманды входило: прием и отбор привозимых людей, предварительная сортировка вещей, обслуживание крематория, словом, вся черная работа, связанная с этой чудовищной «фабрикой» смерти.
Зондеркоманда, состоявшая из тысячи человек, комплектовалась только на три месяца. По истечении этого срока всю команду (жили они в отдельном изолированном помещении) увозили в крематорий и сжигали. На следующий день набиралась новая команда. В качестве платы за выполняемую работу им разрешалось из отобранных предметов брать любые вещи и продукты в любом количестве.
Обреченные на верную смерть, они топили ужас и свое бессилие в пьянстве и кутежах. Никто им не мешал.
- 146 -
Кое-что перепадало и лагерной администрации. Мы наблюдали, как после транспорта по вечерам в комнатушки при бараках, где жили блокальтестеры, писари и прочая обслуга, проносились банки консервов, буханки белого хлеба, бутылки, пачки сигарет. Иногда в этих помещениях в качестве гостей появлялись эсэсовцы. По ночам шло пьянство, мы слышали дикие крики и пение.
Мы были свидетелями еще одного необычного события, которое всколыхнуло лагерную жизнь.
Ночью в зону, соседнюю с нашей, была доставлена партия румынских цыган. Около 2,5 тысячи.
Пестрая толпа мужчин, женщин и детей подошла к ограждению, и через проволоку они стали рассказывать нам о себе и расспрашивать нас о лагере. Как это ни странно, эсэсовцы на вышках совершенно не мешали этому общению. Почему?! Нам стало ясно это на следующий день.
Уже поздно ночью, после отбоя, мы проснулись от криков и плача детей. Были слышны командные выкрики, затем автоматные очереди и шум автомобильных моторов. Это продолжалось около двух часов. Потом все смолкло.
Утром, выйдя из барака, мы увидели пустой лагерь! Только от барака к бараку с плачем бегал пяти-шестилетний курчавый цыганенок. Барачные «деятели» молча наблюдали за ним...
Дым над крематорием и уже давно знакомый запах не оставляли сомнений в том, что произошло этой ночью.
Вернувшись с работы, мы узнали подробности. Ночью, внезапно окружив бараки, рота эсэсовцев выгнала из помещений всех цыган, погрузила в автомобили и... увезла в крематорий. А утром из мусорного ящика вылез уцелевший цыганенок, куда, спасая ему жизнь, быть может, спрятала его мать во время паники, сопровождавшей погрузку.
Прошло еще два дня, и лагерь вновь был заполнен. По каким-то соображениям, сюда из других зон было переведено несколько тысяч женщин. Первая же наша попытка подойти ближе к ограждению, чтобы завязать разговор, была встречена автоматной очередью с вышки. Оставалось только обмениваться знаками. Самое трагичное за-
- 147 -
ключалось в том, что среди женщин кое-кто из наших узнал своих близких. Гибель цыган вселяла страх за них и заставляла предполагать самое худшее...
Худые, изможденные женщины с отчаянием на лицах бродили по лагерю под окрики надсмотрщиков. Мы видели, как весь лагерь за что-то был наказан стоянием на коленях в течение нескольких часов и как эсэсовки, прохаживаясь по рядам, беспощадно били по головам тех, кто шевелился или пытался разговаривать.
Вдруг мы услышали страшный крик: две женщины, внезапно вскочив с колен, бросились к проволочному ограждению и схватились за него обеими руками. Конвульсивно вздрагивая, они повисли на нем, мгновенно убитые током. Мы видели, как горела на них одежда. Эсэсовцы на вышке даже не успели выстрелить.
Плач и истерические крики раздались среди женщин. Эсэсовки забегали между рядами и заработали палками. Две несчастные жертвы, медленно сгорая, висели на проволоке, пока не был выключен ток.
Окаменевшие, стиснув зубы, мы вынуждены были смотреть на это зрелище.
Только через несколько часов были убраны трупы двух неизвестных нам женщин, которые предпочли смерть позору и издевательствам эсэсовцев.
Нас продолжали водить на работу — рыть канавы. Грязная и изнурительная работа в обстановке полной безнадежности и дикого произвола эсэсовцев и их прислужников угнетала нас с каждым днем все больше и больше. Самое худшее заключалось в том, что мы постепенно теряли в весе, превращаясь, по лагерной терминологии, в так называемых «доходяг». Мы уже знали, что каждый месяц лагерная администрация устраивает день «чистки» лагеря, когда совместно с лагерными врачами они обходят ряды построенных заключенных, отмечают всех явно нетрудоспособных, больных и совершенно истощенных — для последующей отправки в крематорий.
Такая участь в ближайшем будущем могла ожидать каждого из нас. Тем более что, очевидно, по специальному
- 148 -
распоряжению, для нашей группы назначалась самая тяжелая и грязная работа.
Наступил день «чистки». Наш барак не был выведен на работу. Все находились в напряженном состоянии. Наиболее истощенные, сравнивая себя с остальными, взвешивали свои шансы на жизнь.
В 10 часов утра весь барак был выстроен на площадке. Раздалась команда раздеться догола и сложить одежду у ног.
Показалась группа эсэсовцев в сопровождении целой свиты солдат и прочих прислужников. Медленно обходя ряды, они внимательно рассматривали каждого. Мы видели, как несколько человек были взяты из рядов и построены отдельно. Очевидно, это были обреченные на смерть.
Среди нас только двое могли обратить на себя внимание эсэсовцев ввиду крайней худобы и болезненного вида. Один из них — летчик Федя Комаров, молодой лейтенант.
Он был пленен после тяжелого ранения и так и не вошел в норму. Потеряв всякую надежду на что-либо хорошее в дальнейшем, он совершенно не следил за собой, выменивал свою пайку на махорку и довольствовался только супом. На все наши уговоры вести себя благоразумнее он махал рукой и отвечал:
— Все равно нам скоро крышка, по крайней мере не буду оттягивать неизбежный конец.
Несколько раз я отводил его в сторону и резко одергивал.
— Так поступают только трусы, — говорил я ему. — Неужели ты не понимаешь, что таким поведением помогаешь немцам? Надо мобилизовать себя и доказать, что с нами не так легко справиться. — Я приводил в пример Карбышева, 60-летнего старика, стыдил его, пытаясь подействовать на его гордость и самолюбие. Он соглашался со мной, обещал изменить свое поведение, но на следующий день вел себя так же. Сейчас он стоял рядом со мной, бледный, с напряженным лицом, ожидая, когда к нам подойдут эсэсовцы.
Худой, как скелет, он весь был разукрашен самой замысловатой татуировкой. Я только сейчас обратил на это внимание.
- 149 -
Наконец, благополучно пройдя мимо второго из наших и не выведя его из строя, группа эсэсовцев вплотную подошла к нам. Мы стояли молча по команде «смирно», ожидая, на кого падет выбор.
Остановившись около Феди, главный из них, очевидно, врач, внимательно смотрел на него и на меня. Стараясь сохранить спокойный вид, я искоса смотрел на Федю. Бледный как мел, он молча в упор смотрел на врача. Я видел, как дрожали кончики пальцев его вытянутых рук. «Еще секунда — и Феде конец», — думал я. Так, очевидно, думали и все рядом стоящие. Вдруг врач рассмеялся и, что-то говоря, жестом подозвал остальных, показывая на Федин живот. Все уставились на рисунок, смеясь и оживленно переговариваясь. Рассмотрев рисунок, врач двинулся дальше. Итак, Федя был спасен. Его спасла художественно выполненная порнографическая картинка, вытатуированная на животе, — она отвлекла врача на минуту, и этого было достаточно, чтобы тот не сделал рокового жеста. Машинально он двинулся дальше.
Еще несколько человек были выведены из строя, и обход кончился. Все отобранные под конвоем эсэсовцев были уведены в сторону главного выхода из лагеря. Больше мы их не видели.
Нас завели в барак. На этот раз мы уцелели!
— Ну,— говорили мы, окружив «кандидатов», Федю и Петра, — вы и дальше будете испытывать судьбу или, может быть, хватит одного раза?
Оба они молчали.
Вечером, лежа на нарах, мы обменивались впечатлениями о событиях этого дня. Нам было ясно, что, если так будет продолжаться, все мы постепенно будем отправлены на тот свет, как бараны, выбранные на убой. Надо было что-то предпринять.
Прежде всего надо было что-то сделать с питанием. Мы уже знали, что кое-кто, пользуясь знакомством с кухонными работниками или внутрилагерной прислугой, получал тайком лишние порции супа. Надо было через Демидова попробовать получать дополнительную порцию супа.
- 150 -
Обсудив все это, мы с Ильиным вечером же разыскали Демидова и изложили ему наши соображения.
— Ты должен выручить нас, — говорили мы ему, — иначе нам крышка. Многие уже доходят и скоро свалятся.
Мы знали, что это трудно и он рискует работой, если не головой. Однако это был его долг перед товарищами, и он это понимал.
— Хорошо, — сказал он, — попробую подбрасывать вам суп. Нужно только, чтобы кое-кто закрыл на это глаза. Это требует подготовки.
Через два дня мы уже получали ночью через боковой выход из барака ведро холодного супа. Это давало на каждого дополнительно по пол-литра супа, что в какой-то мере улучшало положение. За Федей я следил внимательно и заставлял его есть вместе с Ильиным и со мной.
Размышляя о нашей судьбе и перспективах, я ясно отдавал себе отчет в том, что все эти меры — пассивное сопротивление, которое способно лишь ненадолго оттянуть наш конец.
Ни один звук не проникал к нам из внешнего мира. Что на фронте? Где наши? Как развиваются события? На что мы можем рассчитывать?
При общении с заключенными других бараков мы не получали ответа на эти вопросы. Неужели в таком огромном лагере не найдется людей, знакомых с обстановкой вне лагеря?
Мы продолжали ходить в остатках военной формы и привлекать к себе внимание лагерных обитателей. Не может быть, чтобы с нами не попытались связаться наши люди, думали мы. Сами предпринять что-либо мы не могли, так как сразу напоролись бы на осведомителей.
Ближайшее же время показало, что мы были правы. Во время получасового перерыва на работе ко мне подошли трое заключенных из другой команды. Они работали рядом. Сделав вид, что они направляются в уборную, они остановились на минуту около меня в конце канавы.
Один из них, как оказалось, русский, двое других — чехи. Русский вполголоса сказал:
- 151 -
— Я приду к вам в барак сегодня вечером. Надо поговорить. Сделайте так, чтобы около вас не было подозрительных людей. Вы нас не знаете, а мы вас уже изучили. Ведь о вас много говорят, — сказав это, он ушел.
С нетерпением ждал я их прихода.
Вечером русский пришел один. Назвавшись капитаном Мишиным, он начал разговор о самых общих вещах: взаимные расспросы — откуда, каким образом попал в плен, в концлагерь, кто остальные, где семья и т.д. Еще несколько осторожных вопросов — и наконец:
— Ну, и что вы думаете делать? Умирать потихоньку?
— Над этим вопросом мы все ломаем голову, — ответил я. — Это малопродуктивное занятие! — Я хотел вызвать его на откровенность. — Однако ничего другого пока мы делать не можем. Мы слишком еще «зеленые» здесь.
— Да,— протянул он, — конечно. Я здесь с 1942 года. Мне многое известно.
— Например? — опросил я.
— Ну, например, что наши уже на территории Польши и немцы всюду отступают — это во-первых. Во-вторых, немцы постараются не оставить в живых ни одного заключенного в таких лагерях, как Освенцим, если дело у них будет плохо и наши подойдут близко.
— Да, это нам тоже ясно, — сказал я, — однако это все разговоры. Мы ждем, когда появятся признаки каких-либо дел. Я думаю, что вы можете быть со мною откровенным. Среди нас нет людей подозрительных и опасных, разве только нерешительные и не думающие, — добавил я.
Постояв немного молча, он наконец заговорил:
— В общем, мы обсуждали вопрос о привлечении вашей группы к той работе, которую мы здесь проводим. У нас здесь есть организация, в которую, кроме русских, входят несколько поляков, чехов и французов. Есть и немцы, бывшие коммунисты, сидящие в концлагерях с 1939 года. Мы готовим выступление, когда наступит удобный момент. Вот все, что пока я могу вам сказать. Сам я знаю из этой группы нескольких человек, и мне поручено предварительно переговорить с вами.
- 152 -
Я был взволнован и обрадован. Наконец что-то проясняется на нашем, до сих пор совершенно скрытом, горизонте.
— Вы можете быть совершенно уверены, что вся наша группа будет активно участвовать в любом деле, которое нам будет поручено, — сказал я.
— Мы были уверены в этом. Однако пока не извещайте об этом всех ваших. Нужно соблюдать самую строжайшую осторожность. Я думаю, с вами в ближайшие дни, поговорит еще один товарищ. Он вам скажет больше.
На этом мы расстались.
О нашем разговоре я сказал только Ильину. Нужно было видеть, как он обрадовался! Мы долго после этого шепотом обсуждали новость, наши возможности и меры, которые мы должны принять для конспирации.
На следующий день рядом со мной оказался какой-то незнакомый немец, маленького роста, вертлявый, с каким-то странным выражением лица. Работая, он все время поглядывал на меня, наконец, сделав мне знак, он отошел в самый конец канавы и начал усердно выбрасывать землю из траншеи, глубина которой была около 2,5 метра. Я стал рядом с ним и тоже принялся работать, закрывая его от взглядов других работающих и надсмотрщиков.
Он заговорил со мной на невероятной смеси русских, немецких и чешских слов, притом так быстро произносил их, что я с трудом понимал его. Попросив говорить медленнее, я наконец начал понимать его. Не упоминая о вчерашнем разговоре с Митиным, он сказал:
— Скоро Гитлеру конец. Нужно быстрее нам объединиться и уничтожить эсэсовцев. Нас здесь сотни тысяч, мы быстро расправимся с ними и пойдем навстречу красным. Я немецкий коммунист. В лагере с 1939 года, у нас все готово, вы бравые ребята, умеете обращаться с оружием, нам такие нужны. Вы готовы присоединиться к нам? Если да, то я вам расскажу подробней. Кто из вас самый авторитетный? С кем можно еще переговорить?
Он сыпал словами, сверля меня своими маленькими глазками, похлопывая по плечу и заговорщически подмигивая.
- 153 -
Я слушал молча, немного удивляясь несоответствию его внешности и поведения тому, о чем он говорил. Улучив минуту, когда он сделал паузу, я открыл рот, чтобы спросить его, в порядке подтверждения, знает ли он Митина, и сказать, что мы полностью готовы включиться в любое дело, направленное на освобождение. Но какая-то мысль остановила меня. Я ответил ему:
— Мы здесь люди совсем новые и многого не понимаем. Вас я тоже не очень хорошо понимаю. Может быть, у вас есть кто-либо, говорящий по-русски?
Он опять осыпал меня словами, горячо убеждая в том, что время не ждет и нужно, пока не поздно, расправиться с эсэсовцами.
— С теми, кто не с нами, будет тоже плохо. Значит, они за Гитлера! — сказал он.
Я не знал, что ему ответить. Какое-то недоверие все сильнее охватывало меня, и я искал повода закончить этот тягостный для меня разговор.
Наконец он выдохся и замолчал, ожидая моего ответа. Я опять повторил ему, что плохо понимаю его. Он досадливо дернул плечами и сказал:
— О, ты осторожный товарищ. Это правильно. Завтра я приду с русским товарищем.
После этого мы работали молча.
«Кто он? Неужели он от Митина?» — думал я. Надо было его спросить. А вдруг не от него? Почему он ни разу не произнес его имени — ведь он должен знать, что тот говорил со мной.
Возвращаясь с работы, я думал, что мне необходимо встретиться с Митиным и поговорить с ним. Я не знал, в каком он бараке. Может быть, он не сказал мне об этом сознательно.
Опять мы с Ильиным обсуждали этот эпизод, не зная, как его понять.
В течение двух дней я искал глазами в массе заключенных и в лагере Митина и не обнаруживал его. Куда он исчез? Может быть, мой разговор с немцем заставил их остерегаться нас? Я не знал, как объяснить все это.
- 154 -
На третий день, вечером, в бараке появился Митин. Подошел он ко мне не сразу. Предварительно переговорив по-приятельски с писарем и уборщиками барака, этими хозяевами нашего желудка и тела, он наконец сел около меня и поздоровался.
— А я жду вас, — сказал я ему. — Со мной говорил один немец о том же, что и вы, но я его плохо понял. Он удивленно посмотрел на меня:
— Тот, который должен был говорить с вами, был занят, с кем же вы говорили?
Я описал ему немца и передал приблизительное содержание разговора. Он побледнел и испуганно схватил меня за руку:
— Это провокация! Неужели вы этого не поняли и назвали меня? Ведь это обычный прием осведомителей эсэсовцев. Они таким образом выуживают из среды заключенных всех, кто может быть для них опасен хотя бы разговорами. Не может быть, чтобы это был кто-либо из наших. Большинство немцев здесь — это совершенно разложившиеся люди, эсэсовцы их давно купили, и они работают на них.
Теперь я понял, насколько я был прав, не назвав фамилии Митина.
— Я не назвал вас, — успокоил я его. — Мне он показался подозрительным.
Он облегченно вздохнул:
— Ну, вы молодец, иначе я в ближайшее время болтался бы на виселице. Здесь это не первый случай. Достаточно одного подозрения и доноса — и человек исчезает. Я завтра же покажу вам нашего человека, о котором мы говорили в прошлый раз. Могу сказать вам, что немцы, видимо, чувствуют какое-то брожение в лагере и принимают свои меры.
На следующий день нас неожиданно присоединили к команде, работающей на свалке старых самолетов. Огромная территория, в несколько квадратных километров, была заполнена грудами лома и остатками сбитых над Германией самолетов. С любопытством и волнением мы смотрели на
- 155 -
самые различные типы самолетов, начиная с гигантских бомбардировщиков (летающих крепостей) и кончая маленькими истребителями. Больше всего было первых. Мы увидели несколько наших истребителей и штурмовиков. Где те, кто на них летал?!
Наша работа заключалась в разборке самолетов, сортировке металла и погрузке его на железнодорожные платформы. Вся команда разбилась на небольшие группы, разошедшиеся по территории, которая имела много укромных уголков, где можно было спокойно работать, вернее — не работать, делая вид, что ты что-то делаешь. В одном из таких уголков мы, Ильин, Федя и я, устроились в тени бомбардировщика Б-29. В какой-то момент около меня оказался высокий широкоплечий заключенный лет сорока, с правильными чертами лица. Его худое лицо, серые глаза и упрямый рот, говорили о решительном характере. Обратившись ко мне, он тихо сказал:
— Давайте зайдем за крыло самолета и поговорим. Я догадался, что это и есть тот, о ком говорил Митин.
— С вами недавно говорил Митин, — начал он. Я подтвердил это. — Он мне сообщил, что вы понимаете обстановку и готовы включиться в наше дело. Я не буду распространяться, постепенно вы узнаете все. У нас здесь, в Освенциме, существует организация, которая объединяет всех, кто еще не совсем забыл о свободе, Родине и хочет бороться, а не умереть, как покорное животное. Пока готовимся и собираемся с силами. Нам известно, что вы подружились с Карбышевым, это для нас лучшая аттестация. Между прочим, он до сих пор жив, потому что мы следим за ним и не даем его в обиду. Наши люди есть всюду, в том числе и в санчасти лагеря. Его будут держать на постельном режиме и не пускать на работу. Лагерная сволочь не смеет его трогать. Суп, который вы получаете дополнительно, — это тоже с нашего ведома.
Я спросил его:
— Что мы должны делать теперь?
— Пока очень мало, — сказал он. — Мы должны быть сейчас очень осторожны. Мы узнали, что немцы что-то
- 156 -
чувствуют. Вы будете знать только меня и Митина. Через вас мы будем держать связь с вашей группой. Он сказал, где я его могу найти в лагере.
— Обо мне никому ни слова. Меня зовут в лагере Витя Серый. Мы постараемся, чтобы вас не очень мучили на тяжелой работе. Насчет пищи тоже подумаем. Как ваши люди? — спросил он. — Все ли надежны?
Я ответил, что в смысле выдержки и серьезности я могу ручаться пока только за немногих. Мне хотелось узнать больше, но я понимал, что у меня еще нет достаточных прав на полную откровенность.
— Пока подготовьте ваших людей. Напомните им, что мы существуем и не спим. Важно, чтобы вас не разъединили и не разбросали в лагере по разным отделениям. У нас, правда, есть связь со всеми отделениями, но так нам будет труднее. Кстати, я слышал, что вам удалось сохранить право носить военную форму, — как это произошло, мы тоже слышали. Однако это имеет и плохую сторону: на вас обращают внимание, а для нашего дела лучше, если вы будете такие же, как и все, обезличенные арестанты.
Я призадумался: по-видимому, он был прав, однако так много связывалось с формой, которую мы носили с гордостью. Единственные в лагере, мы были такой притягательной силой! Наша форма заставляла всех, кто нас видел, думать о том, кто идет к нам с востока. Мне казалось все время, что это имеет мобилизующее значение не только для нас, но и для других.
— Нам не хотелось бы снимать форму, но если это нужно для пользы, то придется, — сказал я.
— Я понимаю вас. В свое время я тоже переживал, когда надевал вот это, — ответил он — Ну, посмотрим. Мы обсудим этот вопрос.
В нескольких словах он рассказал о себе. Это был летчик, майор, командир эскадрильи. Был сбит в 1941 году. Прошел ряд лагерей. Бежал, был пойман и отправлен сюда. С Карбышевым виделся один раз, так как пробыл в карантинном лагере только один день, потом друзья перевели его сюда.
- 157 -
— Ваша группа для нас большое пополнение, — сказал он на прощание. — Ну, до скорой встречи. Пока подготовьте своих, — повторил он.
Мы распрощались, и он ушел в другой конец территории, к своей группе.
Однако вскоре произошли события, которые в корне изменили наше положение в лагере и будущее, навсегда исключив возможность новой встречи с Витей Серым.
Возвращаясь с работы, мы увидели, что напротив входа в лагерь на небольшом фундаменте установлен тяжелый станковый пулемет, направленный на вход. Около пулемета находился расчет — четыре человека. Такие же пулеметы стояли у входа в другие отделения лагеря. Было ясно, что пулеметы готовы открыть огонь в любую минуту.
Очевидно, немцы принимали меры на случай, если лавина заключенных попробует вырваться из лагеря. Да, наши друзья правы, говоря об осторожности!
Все мрачно смотрели на пулеметы, понимая, почему немцы принимают такие меры предосторожности. Я слышал, как около меня говорили шепотом:
— Наверно, у немцев уже трещит, вот они как боятся нас!
В бараке я подробно рассказал Ильину и Васе о встрече с Витей Серым. Васе я тоже доверял безусловно, хотя и приходилось иногда сдерживать его горячность. Я сказал Васе и Ильину, чтобы они рассказали двум-трем из лучших о существовании организации, не называя пока меня.
— Все должно выглядеть так, как будто вы сами услышали об этом от кого-нибудь. Самая сугубая осторожность в разговорах! — добавил я.
Прошла тяжелая ночь. Я долго не мог заснуть, размышляя о событиях последнего времени.
Утром по бараку разнесся слух о каких-то распоряжениях, которые ожидает блокальтестер относительно нашего барака. На работу нас не повели, и весь барак находился в напряженном ожидании.
После раздачи пищи раздалась команда «Смирно!», и в барак вошла группа эсэсовцев с писарями лагерной канце-
- 158 -
лярии. Блокальтестер получил какие-то распоряжения от офицера-эсэсовца.
Нас построили в бараке, и писари начали переписывать всех, составляя какой-то список. Для чего, никто не понимал. Составив список, они удалились. Загремели замки, и барак был закрыт. Я спросил нашего писаря:
— В чем дело?
Он шепотом ответил:
— Наверное, этап! Пока приказали запереть барак. Никого не выпускать и не впускать! На работу не водить. Так обычно делают перед отправкой.
— Куда? — спросил я.
Он пожал плечами и не ответил. Конечно, он не мог этого знать.
Весь день мы пролежали в бараке на нарах, обсуждая всевозможные варианты того, что нас ожидает.
Перед самым отбоем в дверях раздался шум, и в барак ввели большую группу заключенных — человек двести. Все с любопытством обступили новых. Это были наши, русские из Минска. Их только что привезли в Освенцим из минской тюрьмы. Это были партизаны или подозреваемые в связи с ними, захваченные фашистами в разное время, а также те, кого фашисты по тем или иным причинам арестовали в Минске и в белорусских селах.
Они еле стояли на ногах от голода и усталости. Многие вместо бинтов были обмотаны какими-то окровавленными тряпками. Некоторые выглядели лучше остальных и были лучше одеты.
Несмотря на измученный вид, они жадно расспрашивали нас и рассказывали о себе.
— Наши совсем близко от Минска, — говорили они. — Немцы бегут, мы слышали орудийные залпы. Наверное, Минск уже наш! Нас эвакуировали из тюрьмы ночью, неожиданно. Везли без остановок и почти не кормили. Многие умерли в дороге.
Это были первые новости из внешнего мира после нашего приезда сюда. Понятно, с каким любопытством мы их слушали.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 21.41.21 | Сообщение # 116 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26518
Статус: Отсутствует
| - 159 -
Раздался крик блокальтестера, и мы разошлись по нарам. Вновь прибывшие стояли в проходе, ожидая распоряжений.
Опять появились эсэсовцы и писари. Поставив в проходе стол, они построили новых и начали уже знакомую нам процедуру: переписывали людей и выкалывали номер на руке. На этот раз составлялась еще что-то вроде анкеты на каждого.
За столом сидели заключенные-писари, а эсэсовцы стояли около них или прохаживались между рядами новых арестантов.
Мы уже знали, что среди писарей есть сочувствующие нам и что они в лагерной картотеке подделывают документы, чтобы запутать немцев и скрыть тех, кто по своим данным мог сразу отправиться в крематорий.
Перепись шла быстро. Мы лежали на нарах, молча наблюдая сверху за происходящим. К столу приблизились несколько человек, одетых и выглядевших лучше остальных. Один из них, высокий, с худым длинным лицом, обратился к писарю на ломаном польско-русском языке. Говорил он громким, уверенным тоном:
— Господин писарь, я попал сюда случайно. Я работал у немцев и за отличие был награжден медалью. Меня наградил сам гауляйтер. Прошу вас принять это во внимание и записать в анкете. Скажите об этом здешнему начальству.
Это заявление здесь, в обстановке ненависти к фашистам, прозвучало так странно, что мы все были ошеломлены. Мы видели, какими глазами смотрели на него все остальные арестанты.
Писарь, внимательно выслушав его, медленно поднялся из-за стола и спросил:
— Ну и что? Ты хочешь получить и здесь награду? Тогда получай! — Внезапно он развернулся и страшным ударом в лицо сбил его с ног.
Второй писарь, сидевший рядом, вышел из-за стола и, подождав, когда «награжденный» поднялся, таким же ударом снова сбил его с ног.
Нужно было видеть, какие довольные лица были у стоящих в рядах, да и нас у всех.
- 160 -
Подошел эсэсовец и спросил:
— В чем дело? Писарь ответил:
— Этот негодяй нагло врет. Он говорит, что неправильно попал сюда и что он невиновен.
Мы поняли, почему писарь умолчал о медали.
Конечно, в глазах эсэсовца в Освенциме такого рода претензия выглядела дикой. Эсэсовец протянул удивленно: «О! О!» — подошел к «герою», дрожащему и вытирающему кровь с лица, и ударил его резиновой палкой. Затем он поглядел на остальных. «Герой» уже не смог что-либо сказать и встал в ряд.
Я слышал, как кругом шептали:
— Вот здорово! Получил награду! Молодец писарь! А эсэсовец-то ничего не понял. Вот это номер!
Мы видели, как остальные из вышедшей группы «чистеньких» уже не решались обратиться к писарям и постарались незаметно смешаться с другими,
Перепись кончилась. Писари и эсэсовцы удалились. Барак был заперт. Вновь прибывшие начали размещаться среди нас.
Было уже около десяти часов вечера, и все укладывались спать. К нам на нары залез один из новых.
— Я из Минска, рабочий с завода, — он назвал какой-то завод. — Я вам вот что скажу, товарищи. С нами сюда попали несколько человек — это продажные гады. Они работали в тюрьме, и мы их все знаем. Когда фашисты эвакуировали тюрьму, их сунули в эшелон вместе с нами. Теперь они фашистам не нужны. Вы видели этих людей. Один из них работал у фашистов помощником следователя, он замучил моего брата, он вырезал у наших ремни из спины, на его совести десятки погубленных наших людей. Другие тоже похожи на него. По дороге мы с ними не успели расправиться, боялись, что нас всех перестреляют. Они всю дорогу грозили нам: «Вот приедем в Германию, там мы с вами посчитаемся». Они, наверное, думали что немцы их встретят с почетом, а попали вместе с нами.
- 161 -
Мы видим, какая у вас здесь обстановка. Если мы их оставим так, то они не успокоятся и начнут продавать всех, чтобы выслужиться. Если ночью вы что-нибудь услышите, не обращайте внимания. Мы поняли его.
— Это ваше дело, делайте, что нужно, только с умом, — сказал я. Все наши меня поддержали.
Мы уже начали засыпать, как услышали какую-то возню в углу, где расположились новые. Раздался страшный крик, очевидно, чем-то заглушенный, потом снова мы услышали шум, удары. В темноте что-то происходило. Опять крики, удары. Все лежали молча. Весь барак слышал, но молчал. Пауза — и опять крики.
Открылась дверь из комнаты, где спал блокальтестер, и он ворвался в барак.
— Кто кричал? — заорал он.
В углу слышалось какое-то всхлипывание. Блокальтестер зажег свет и подошел туда. С нижних нар к нему подполз, окровавленный, один из хорошо одетых.
— Ты кричал?
— Я! — ответил тот. — Меня убивают, господин начальник!
— Кто убивает? — спросил тот.
— Коммунисты, здесь все коммунисты, — дрожа, ответил он.
— Кто? Покажи! Тот стоял молча.
— Ну, кто? Покажи!
— Я не знаю, господин начальник. Уведите меня отсюда.
— Если ты не знаешь, значит, ты врешь! — закричал блокальтестер. — Если я еще услышу крик, я сам тебя убью! — С этими словами он ударил его ногой: — Полезай на нары и молчи. Завтра разберемся.
Блокальтестер ушел и закрыл дверь в свою комнату. Еще несколько раз мы слышали возню и приглушенные крики:
— Простите! Не избивайте! Меня немцы заставляли!
- 162 -
Мы слышали, как суровые голоса шепотом спрашивали:
— А моего брата помнишь?! А мою жену?! А такого-то?! — Они назвали несколько фамилий.
Наконец все стихло.
Утром, еще на подъеме, мы узнали, что «гадов» уже нет. Во время поверки, после предварительного подсчета, эсэсовцу было доложено, что четыре человека из новых умерли ночью от болезни. Трупы их, как положено, раздетые, были сложены у выхода из барака. Эсэсовцы, отметив общую численность живых и умерших, прошли по рядам, проверили и ушли, ничем больше не интересуясь.
Так закончилась позорная жизнь предателей. В бараке недолго комментировали это происшествие. Все понимали, что в этих условиях такая расправа с предателями, несмотря на ее жестокость, оправданна.
Предстоящий этап занимал всех, о нем знали почти все, хотя никто ничего не знал достоверно.
После раздачи пищи ко мне подошел барачный писарь и сказал:
— Там вас спрашивает из лагерной канцелярии один человек, хочет с вами поговорить. Хотите я вас выпущу из барака? — Он повел меня к дверям.
Снаружи стоял мой недавний знакомый — маленький остроносый немец с двумя какими-то здоровенными заключенными. Один из них, любезно улыбаясь, обратился ко мне на сравнительно правильном русском языке:
— Вы русский офицер. С вами уже говорил наш товарищ, — он показал на остроносого. — Вы знаете, что у нас здесь готовится?
Я кивнул головой и ответил:
— Да, я знаю этого товарища.
— Мы знаем точно, что весь ваш барак — семьсот пятьдесят человек — отправляют в другой концлагерь, вероятно, в Бухенвальд. Это очень плохой лагерь, очень плохой. Там вам всем будет капут. Мы можем сделать так, что вы останетесь, а вместо вас поедет другой. Если хотите, мы сможем оставить и несколько ваших товарищей. Скажите кого. Дайте нам их номера, только быстро.
- 163 -
Я ясно представил себе сложность и опасность создавшегося положения. Провокация продолжалась, и эти люди хотели, кроме меня, еще жертв. Очевидно, им нужно было представить эсэсовцам хорошо подготовленный заговор.
Как быть? На первый взгляд все выглядело естественно. Товарищи знают, что нас ожидает, и пытаются нас спасти; отказаться было бы подозрительным в этих условиях.
Остроносый похлопал меня по плечу и сказал:
— Быстро, быстро, а то мы опоздаем. — Он вытащил блокнот и карандаш и приготовился записать мой номер и номера, которые я назову.
Повернувшись так, чтобы закрыть свой номер от глаз «спасителей», я сказал:
— Спасибо, товарищи. Мне нужно поговорить со своими. Кроме того, я не помню номеров. Подождите меня, я скоро вернусь. — Я повернулся и ушел в барак, лихорадочно думая о том, как выпутаться из истории.
Все наши лежали на нарах. Я рассказал о случившемся Ильину. Возможный выход — это немедленно повидать Митина или Витю Серого и попробовать с их помощью парализовать действия провокаторов. Но как это сделать? Из барака никого не выпускают, а у входа стоят «спасители». Ильин взялся пробраться через другой выход из барака, откуда обычно выносили параши, найти кого-нибудь из них и все рассказать. При всех обстоятельствах мы решили отказаться от предложения. Правда, я не был уверен, что это поможет. При желании «спасители», очевидно, могли оставить любого из нас.
Я сказал ребятам, что, если меня будут спрашивать, говорить, что меня нет, и лег на верхние нары, укрывшись среди своих.
Не успел Ильин спуститься с нар, как вдруг раздался крик:
— Строиться всем в бараке с вещами!
В барак вошла группа лагерных полицейских с эсэсовцем во главе, и всех начали выстраивать. Один из них стал выкликать номера по списку. Проверив всех, они вывели нас и построили около барака.
- 164 -
Я видел наших «спасителей», они стояли в отдалении и выжидающе смотрели на меня. Я пожал плечами и сделал рукой отрицательный знак — мол, поздно уже.
Остроносый подошел к одному из полицейских и начал ему что-то говорить, показывая на наши ряды. Я видел, как полицейский поглядел на эсэсовца и отрицательно покачал головой. Поговорив еще немного, «спасители» отошли еще дальше и стали наблюдать за нами.
Можно представить, как мы были обрадованы такой счастливой развязке!
Эсэсовец прошел по рядам, подойдя к нашей группе, как всегда стоявшей вместе, он что-то скомандовал полицейскому.
— Русские в форме, выходи из строя! — крикнул тот. Мы вышли из строя и построились отдельно. «Неужели нас оставят и провокаторам удалось достичь своего? » — думал я. Остальные стояли, недоуменно переглядываясь.
Раздалась команда, и полицейский повел нас к небольшому бараку с трубами. Это была баня.
— Раздевайтесь, — скомандовал полицейский, — сейчас вас помоем.
Мы разделись и вошли в баню. Как обычно, вся процедура продолжалась не более пяти минут. Холодная вода и несколько капель жидкого мыла, налитого банщиком на голову каждого, — и мытье закончилось. Вышли мы в другие двери. После десятиминутного ожидания в помещение внесли носилки, на которых лежала груда старой арестантской одежды: белье, полосатые брюки и куртки без карманов и такие же полосатые шапочки-береты.
— Одевайтесь! — крикнул полицейский, который вошел с носилками.
Все стояли в нерешительности, не зная, где наша одежда и вещи, которые были у каждого, — платки, портянки, одна-две рубашки и пр.
Я подошел к полицейскому и спросил его:
— Почему нам не возвращают наши вещи, ведь нам оставили их? Мы не хотим надевать это. Верните нам нашу форму.
- 165 -
Он посмотрел на меня с усмешкой и ответил:
— Хватить вам гулять в форме. Эсэсовец приказал одеть вас, как всех, поэтому вас и привели сюда. Не хотите — пойдете в крематорий, я могу доложить эсэсовцу, он покажет вам форму!
Что было делать? На этот раз было ясно, что нас ожидает, если мы откажемся и будем настаивать. Все стояли молча в ожидании, слушая мой разговор с полицейским.
— Ну, что ж, товарищи, придется пока распрощаться с формой. Дальше будет видно. Думаю, что сейчас не стоит протестовать. А вещи? — спросил я полицейского.
— Вещи тоже останутся здесь,— лаконично ответил он, — на этап идут без всяких вещей.
Мы оделись. Итак, уже ничего не отличало нас от массы заключенных. Может быть, при условиях и обстоятельствах сегодняшнего дня это было к лучшему.
Переодетые, мы вышли из бани в сопровождении полицейского. Я видел вокруг себя мрачные, озлобленные лица товарищей.
— Добились своего, гады! — добавив еще несколько крепких слов, сказал Вася.
— Ничего, товарищи, — говорили мы с Ильиным. — Важно, как мы будем себя чувствовать и вести. А вещи — черт с ними! Не в первый раз терять!
Мы подошли к выходу из лагеря, где уже стояла колонна заключенных из нашего барака. Нас присоединили к ним.
Вся колонна направилась к железнодорожной платформе, куда прибывали эшелоны смерти. Нас ожидал состав из обычных товарных вагонов. Группами по семьдесят пять человек нас погрузили в вагоны, потом раздали хлеб — буханку на двоих и пакет тухлого плавленого сыра. Вагоны заперли. Опять прыжок в неизвестность! Опять новый этап в нашей жизни! Что ожидает нас впереди?!
— Ну, ничего, вряд ли будет хуже, чем в Освенциме, — утешали себя все.
Я промолчал о разговоре с провокаторами и о том, что они говорили о Бухенвальде. О том, что нас, видимо, везут в Бухенвальд, я уже успел сказать кое-кому из наших.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 21.41.56 | Сообщение # 117 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26518
Статус: Отсутствует
| - 166 -
8. Бухенвальд
Еще полчаса ожидания — и поезд тронулся. Наглухо закрытые двери вагонов с одним окошком наверху не давали возможности видеть, что делается снаружи. Расположились мы на полу. Нар в вагоне не было.
Вся наша группа опять была вместе. Устроившись в одном углу, мы распределили места и условились спать поочередно. Мест для лежания не хватало.
Сколько времени нас будут везти? Дадут ли еще пищи? Наш богатый опыт показывал, что нужно строго ограничивать себя в еде.
Уничтожение людей в пути голодом и жаждой — это тоже был один из методов эсэсовцев. Это хорошо было нам известно.
Потянулись минуты и часы... Поезд шел почти без остановок. Едем на запад — единственное, что нам удалось определить. Кое-кто из наших сумел выглянуть в окошко вагона — кругом какие-то города или деревни.
Так мы ехали около двух суток. За это время только один раз в вагон передали два ведра воды. Стало ясно, что еды нам больше не дадут. Многие, несмотря на предупреждение и уговоры, успели съесть весь хлеб и сыр и теперь с тревогой обсуждали, сколько же придется еще ехать. Прошло уже сорок восемь часов.
После рассвета поезд остановился. Продолжительная остановка, беготня вокруг вагонов, лязг оружия говорили о том, что нас доставили на место. Куда?!
Раздался шум открываемых дверей в соседних вагонах. Мы услышали команду:
— Выходи строиться!
Потом наступила и наша очередь. Открылись двери вагона, и мы начали спрыгивать на землю и присоединяться к построившимся заключенным.
Станция. Кругом небольшие горы, покрытые густым лесом. Вдали на возвышенности виднелись какие-то фабричные постройки, очевидно, небольшой завод. Мы стояли, окруженные эсэсовцами с автоматами и собаками, и осматривались кругом. Поблизости никаких признаков лагеря...
- 167 -
Видневшаяся сразу за станцией деревня с аккуратными домиками, утопавшими в зелени, никак не походила на лагерь.
Раздалась команда, и колонна тронулась в путь. Мы шли по дороге, поднимавшейся на небольшой холм и проложенной в лесу.
— Красивая местность! — невольно сказал я.
Действительно, кругом было очень красиво, спокойный теплый день, солнце, чистый воздух, кругом масса зелени — все это так не гармонировало с нашим изможденным видом, эсэсовцами и собаками!
Мы шли уже около двадцати минут. Поднявшись на холм, мы наконец увидели, куда нас ведут. С возвышенности, на которую мы поднялись, отчетливо был виден большой лагерь, разбросанный по пересеченной территории. Мы видели уже знакомое нам проволочное ограждение под током. Но, в отличие от Освенцима, здесь стояли капитальные каменные здания, которые с немецкой аккуратностью были расставлены правильными рядами; чистые дороги между ними, много зелени. Группы заключенных, одетых так же, как и мы, стояли или бродили между зданиями. Что это за лагерь? Неужели Бухенвальд, как говорил остроносый?
Еще десять минут — и мы подошли ко входу в лагерь. Большие монументальные входные ворота и здание — очевидно, управление лагеря. Перед входом несколько бараков, около которых стояли несколько эсэсовцев. По-видимому, это были казармы эсэсовцев.
В течение часа мы проходили уже известную нам процедуру регистрации вновь прибывших заключенных. Наконец открылись ворота, и нас ввели внутрь лагеря. Конечно, баня и дезинфекция ждали нас в первую очередь.
К нам подошла группа заключенных, одетых чисто и аккуратно. Нашивки на рукавах показывали, что это внутрилагерное начальство — полицейские и прочие «гады», как мы их называли.
— С прибытием, ребята, — с улыбкой говорили они. — Откуда? Из Освенцима? Ну, теперь познакомитесь с Бухенвальдом.
- 168 -
Итак, это был Бухенвальд!
Расспрашивать полицейских о чем-либо было бесполезно, в ответ последовали бы насмешки и издевательства. Недалеко виднелись небольшие группы заключенных, которые, однако, боялись подойти к нам.
— Ребята, у кого что есть, дайте нам, мы сбережем, а то в бане у вас все отберут, — говорили полицейские, прохаживаясь по рядам.
Мы видели, как кое-кто передавал им какие-то вещи. Конечно, потом их они не увидели. Мы же были освобождены в Освенциме от вещей, поэтому в услугах «добрых» полицейских не нуждались.
Нас повели в баню. Опять процедура стрижки. Здесь все было устроено солидно. Электрические машинки, специальные подмостки и другие приспособления. Сама баня тоже была значительно более благоустроена. Мы разделись и вошли в душевую. Встав под душ, мы ждали, когда пустят воду. Мыла не было. Мытье здесь производилось совсем иначе: в душевую вошли банщики и двое или трое полицейских с резиновыми палками. У одного из банщиков в руках был резиновый рукав с брандспойтом. Он пустил воду.
— Мойтесь! — заревел полицейский, размахивая палкой и ударяя тех, кто уклонялся от воды. Вода была отчаянно холодная. Так продолжалось минут пятнадцать, после этого мы вошли в общую дверь, где нас ожидали новая арестантская одежда и эсэсовцы, записывающие нас и выдающие номера.
— Опять новые номера. А как быть со старыми?
— Ничего, останутся на память. От них мы освободимся вместе с кожей, — мрачно шутили ребята.
Как и прежде, мы с Ильиным получили номера по порядку — 75512 и 75513.
С удовольствием мы надевали новую одежду — в нашем положении это было достижением. Странное ощущение: ни одного кармана и ничего — даже носового платка! Правда, мы знали, что все необходимое — ложка, платок или заменявшая его тряпка и другая мелочь — позже так или иначе появляется у каждого.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 21.42.37 | Сообщение # 118 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26518
Статус: Отсутствует
| - 169 -
Получив новые номера, мы вышли и стояли на площадке около бани, нашивали номера и дожидались остальных. На этот раз нас окружили арестанты Бухенвальда. Начались взаимные вопросы и ответы. Оказалось, что до нас из Освенцима сюда еще никого не привозили. Исключение составляли несколько человек из числа старших полицейских (немецкие уголовники), которые в свое время прошли через Освенцим. Старые бухенвальдцы видели в нашем появлении здесь хорошее предзнаменование. Наверное, немцы начали эвакуировать восточные лагеря, предполагали они.
— Здесь очень строго. Это самый старый концлагерь. В нем очень много немцев, которых Гитлер посадил еще в 1938—1939 годах. Среди них есть хорошие, но мало, так как в живых остались в основном только продажные шкуры, которые служат эсэсовцам. Часть заключенных работают на заводе, выпускающем автоматы. Он недалеко, — они показали на крыши корпусов, видневшихся из-за леса.
Это были те здания, которые мы видели со станции.
— Большинство не работают или работают внутри лагеря. Нельзя ничего говорить, — осторожно оглядываясь, рассказывали они, — а то сразу в крематорий. Кто работает у немцев в лагере, обслуга, живет неплохо, — добавили они злобно. — Кормят плохо, кроме того, воруют полицейские и другие, так что нам достается очень мало.
— Куда же теперь? — спросили мы.
— Поскольку вам выдали новую одежду, возможно, вас пошлют в какой-либо филиал Бухенвальда. Их несколько, и за эти годы несколько этапов отсюда отправлено туда. Это секретные лагеря. Где они, мы не знаем. Слышали, что их называют женскими именами — «Анна», «Дора» и тому подобное. Самый страшный из них — «Дора», там такая работа, что люди быстро умирают. Если вы туда попадете — будет плохо. Лучше, если вас оставят здесь, — говорили многие.
Я невольно подумал: сколько раз я уже слышал эту фразу — «Если туда попадете — будет плохо»! Это звучало как зловещее предсказание.
- 170 -
Уже все были «помыты» и одеты. Полицейские окружили нас и повели по дороге, поднимавшейся в гору. Мы прошли уже ряд бараков. Несколько старых бухенвальдцев замешались в наши ряды и шли, тихо разговаривая.
Один из них шел недалеко от меня. Он показал на небольшое здание с двориком, стоявшее особняком на невысоком холме, метрах в пятидесяти от нас, и обнесенное проволочной оградой.
— Здесь живут Эрнст Тельман и Буксгевен, бывшие члены рейхстага (последнюю фамилию я толком не расслышал). Они живут в изоляции, мы видим их, когда они гуляют там, — он показал на дворик.
Все мы знали, кто такой Тельман, и посмотрели на двор. Действительно, какие-то фигуры вышли из барака и стояли во дворе.
— Вот, это они, — сказал наш новый товарищ. Значит, Тельман здесь. О нем и его аресте мы еще до войны много читали в наших газетах. Понятно, с каким интересом смотрели мы на эти фигуры, гуляющие по двору. Один был высокий, другой — среднего роста.
Несколько позже нам еще раз придется услышатьо Тельмане и его товарище. Наша колонна поднялась на площадку — вернее, поляну, окруженную огромными соснами, в центре была расположена большая палатка. Полицейский крикнул:
— Вот здесь будете спать до завтра, еду получите завтра утром, для вас ничего не приготовлено сегодня.
Мы с удивлением смотрели на палатку, она могла вместить не более ста человек.
— Все не поместятся, — сказал громко кто-то из наших. Полицейский заорал:
— Поместитесь, а не захотите — мы вам поможем! — Он выразительно помахал палкой.
Стоявшие ближе к палатке бросились внутрь, в течение нескольких минут палатка заполнилась до предела, и все-таки больше половины остались снаружи. Уже начало темнеть, становилось прохладно. Нам после «бани» это особенно чувствовалось, ночью будет, наверное, совсем холодно.
- 171 -
Мы стояли всей группой, не решаясь влезть в палатку, знали, что места нам все равно не будет. Вдруг мы услышали шум и крики в палатке. Туда ворвались полицейские и начали избивать палкой всех без разбора, требуя, чтобы они впустили всех. Я заглянул в палатку — в совершенно немыслимой тесноте, почти в два ряда, скорчившись, лежали заключенные, по ним разгуливали полицейские. Они колотили палкой тех, кто пытался выпрямить ноги и устроиться удобней. Было ясно, что на палатку рассчитывать не придется. Старший полицейский вышел и подошел к нашей группе.
— Заходите! — заорал он. Мы обступили его:
— Ты с ума сошел — куда заходить? Не видишь — места нет.
Увидев наши решительные лица, он замолчал.
— Мы будем спать снаружи, — сказал я. — Дай нам что-нибудь укрыться.
Он осмотрелся вокруг и, увидев, что человек около ста и не думают заходить в палатку, сказал:
— Хорошо. Посмотрим.
Через полчаса на полянку привезли кучу рваных одеял и несколько бумажных матрацев. Изрядно промерзнув, мы кое-как дотянули до утра.
Утром нам выдали по литру горохового супа и по триста граммов хлеба. Это было лакомство, о котором мы успели забыть. Вокруг полянки стояли полицейские и никого не пускали, тем не менее несколько бухенвальдцев проникли к нам. Они много рассказывали о лагере, его истории и режиме:
— Масштабы здесь меньше, чем в Освенциме. Заключенных не более 60—70 тысяч человек. Самое главное, что здесь база рабсилы для каких-то секретных лагерей-филиалов. Там очень плохо, и никто долго не выдерживает. Самые страшные — это лагеря «Анна» и «Дора».
Опять «Дора»!
— Ну, — говорили ребята, — нам так везет, что мы наверняка попадем в «Дору»!
- 172 -
Они не ошиблись! На этой поляне мы прожили шесть или семь дней. Был уже сентябрь (1944 г.), и ночи были холодные, мы мерзли и проклинали все на свете. Ждали любой отправки, лишь бы выспаться.
После шума и препирательств решили пользоваться палаткой попеременно, однако это не очень помогало. Наконец наступил день отправки. Опять так надоевшая нам процедура построения, поверки и посадки в вагоны. Опять наглухо запертые двери. На этот раз поездка была недолгой — 10—12 часов. Поезд остановился в середине дня. Нас стали выгружать. Мы стояли на платформе. Несколько железнодорожных путей. Рядом небольшой поселок с домами-коттеджами. Пути проходили в непосредственной близости от высокой горы, заросшей лесом и кустарниками.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 21.44.28 | Сообщение # 119 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26518
Статус: Отсутствует
| - 172 -
9. «Дора»
Осмотревшись кругом, мы увидели на склоне горы бараки, разбросанные между деревьями, вышки, ограждения под током. В общем, все так хорошо знакомые нам признаки лагеря.
Итак, лагерь! Какой? Нас повели по дороге, обсаженной деревьями и идущей прямо в лагерь. Опять входные ворота, полицейские и эсэсовцы. Мы обратили внимание, что у тех и других был особенно тупой и зверский вид. Здоровенные и молодые, они мрачно ждали нашего подхода. Это был отборный народ!
Мы увидели вокруг лагеря и у входа железобетонные доты с тяжелыми пулеметами, направленными на лагерь.
Такую охрану лагеря мы видели впервые. Да, это был особенный лагерь! Мы все это почувствовали.
После процедуры подсчета нас ввели в лагерь. Первое впечатление, которое вынес бы свежий человек, — что здесь расположен благоустроенный поселок дачного типа. Действительно, аккуратные, выкрашенные в зеленую краску деревянные бараки, газоны, бетонированные дорожки, ограды, у выхода из лагеря большая площадка, выложенная бетонными плитами, — очевидно, место для разводов.
- 173 -
С этой площадкой позже будут связаны самые зловещие события!
Кругом хвойный лес, крутые склоны гор, покрытые кустарником, и за оградой десятка два бараков, где, как и в Бухенвальде, мы видели снующих эсэсовцев, — казармы для местного гарнизона. Ограниченное поле зрения не позволило увидеть ничего дальше. Где заводы или фабрики, куда нас бросят работать?!
Нас провели через весь лагерь и остановили около одного из бараков, расположенного совсем близко от ограждения. Построившись, мы ждали. Эсэсовец с каким-то одетым в штатскую одежду немцем в сопровождении полицейских подошли к нам и начали сортировку. Как выяснилось позже, нас распределяли по баракам, которые вмещали не более 150 человек.
Несмотря на все наши усилия, на этот раз наша группа оказалась разбитой на части по три-четыре человека. Ильин, Вася и я оказались в одной группе. Наша попытка присоединиться к самой большой группе, где было шесть человек наших, не увенчалась успехом, нас сейчас же отогнали обратно, причем Васе крепко досталось по голове резиновой палкой. Это было очень печально! До сих пор мы держались все вместе, все бедствия и тяготы переживались легче, когда нас было много. Теперь мы не знали, сможем ли встречаться. Утешало нас, что мы все-таки втроем. Вася говорил:
— Ну, поживем — увидим, сейчас бы поесть и поспать.
Нашу группу повели в барак. У входа нас встретил здоровенный верзила с грубым мрачным лицом, очевидно, блокальтестер. Он пересчитал нас и впустил в барак. Внутри было три секции, небольшой вестибюль и умывальная комната. В каждой секции вплотную стояли двухэтажные кровати с бумажными матрацами. Чисто и аккуратно! На каждой койке лежало одеяло. Все обещало как будто хороший отдых. Мы остановились в вестибюле одной из секций в ожидании. Блокальтестер обратился к нам с речью на уже понятном нам языке — смеси польского, немецкого и чешского:
- 174 -
— Завтра в шесть часов пойдете на работу. Вставать нужно в пять часов. У меня здесь порядок и дисциплина. Кто не хочет слушать — двадцать пять палок сразу. Спать будете по два человека на койке, на двух человек одно одеяло. Выходить из барака только по моему разрешению.
— Что это за лагерь? — спросил я.
— Это лагерь «Дора».
Итак, это был лагерь «Дора»! Все предсказания сбывались без осечки.
— А где будем работать? — продолжал спрашивать я.
— Увидите завтра, — усмехнулся он. — Сейчас получайте пищу. Восемь человек берите носилки и баки и идите за мной, — скомандовал он.
Несколько человек устремились к носилкам-ящикам. Вася вопросительно посмотрел на меня, я подтолкнул его, и он схватился за бачок. Они ушли, а мы сели на нары, утомленные дорогой и впечатлениями. Через полчаса появились Вася и остальные. С довольным видом Вася подмигнул нам с Ильиным. Каждый из нас получил миску капустного супа, четыре картофелины и кусок хлеба — 250—300 граммов. Вася вытащил из-за пазухи еще десять крупных картофелин.
— Ну, я вам скажу, товарищи, я все узнал. На кухне у меня теперь есть земляк — наш, калужский, он раздатчик. Вот дал картофель и обещал подбрасывать кое-что. Он мне рассказал о лагере. Наш лагерь обслуживает подземный завод, который выпускает какие-то летающие снаряды. Здесь около пяти тысяч человек. Работа в две смены. Только работа и сон, отдыха нет. Одни приходят с работы, другие уходят; работают по двенадцать часов, время на дорогу, поверка — еще четыре-пять часов, на сон остается пять-шесть часов. За малейшее подозрение сажают в бункер — это у них так называется карцер, а оттуда в крематорий. Из бункера еще никто не выходил. Земляк рассказывал, что здесь страшное место. Каждый день умирают в каждой команде по пять-десять человек. Каждые два-три месяца приходит пополнение. Там, на подземном заводе,
- 175 -
есть какая-то работа, на которой живут не более месяца, а потом харкают кровью и умирают.
— Ну, попали наконец, — протянул Ильин. Действительно, нужно же, чтобы мы попадали все время из огня да в полымя! Все хуже и хуже!
«Когда же будет лучше?» — думал я. Казалось, что пора уж было судьбе немного сжалиться над нами.
— Уж слишком много на нашу долю приходится, — говорил Ильин.
— Давайте будем считать, что это еще не самое худшее, — сказал я, думая обратное.
Будущее показало, что действительно это было не самое худшее!
После еды устроились спать. Мы с Ильиным — на верхней полке, на которой можно было лежать только вплотную друг к другу. Усталость не дала нам возможности поговорить, и мы уснули. Вероятно, было уже около 12 часов ночи. Мне показалось, что я только что закрыл глаза, когда раздался крик блокальтестера: «Вставайте!» Было еще совсем темно. Он бегал с палкой между нарами и поднимал с ее помощью замешкавшихся. С невероятной быстротой умывшись, мы получили по пол-литра капустного супа и вышли из барака. Мы видели, как из других бараков тоже выходили арестанты и направлялись к плацу. Подошел какой-то детина с белой повязкой на руке, на повязке было написано «капо»
— Это ваш начальник, — сказал блокальтестер. — Он поведет вас на работу.
«Марш!» — раздалась команда, и мы тоже направились к плацу. На плацу мы увидели команды, молча стоявшие строгими рядами. На этот раз уже не было оркестра. Офицер-эсэсовец, какие-то гражданские лица и свора полицейских, стоявших рядом с ними.
К ним подходили капо и что-то докладывали, затем возвращались к своим командам и подводили их к воротам. Около ворот стояли несколько человек. По их виду можно было предположить, что это нарушители лагерного режима, выведенные из каких-то рабочих команд. Француз,
- 176 -
стоявший недалеко от нас с Ильиным, успел рассказать нам, что он прибыл два месяца назад и уже ознакомился с порядками лагеря. Он подтвердил, что каждое утро по заявлениям блокальтестеров и капо виновные наказываются перед строем.
— Как? — спросили мы.
— Сейчас увидите.
Действительно, мы увидели скамейку, на которую лег один из нарушителей, подталкиваемый полицейским. Огромного роста капо подошел и начал бить его палкой, рядом стоял эсэсовец и считал удары. Так продолжалось до тех пор, пока все восемь нарушителей не получили по 25 палок. Все это происходило под крики и стоны истязаемых. Команды стояли молча. Избитые после экзекуции, вставали в строй, с трудом держась на ногах.
— Сегодня никто не пошел в бункер. Значит, хороший день, — сказал француз. — Из бункера не возвращаются.
Раздалась команда, и наша колонна во главе с капо двинулась к воротам.
За воротами колонну окружили эсэсовцы с собаками. Мы шли по асфальтовому шоссе вниз, туда, откуда нас доставили в лагерь. Подойдя к железнодорожной платформе, мы увидели груду бревен, штабеля рельс и детали, очевидно, разборных бараков. Совсем рядом высилась громада круто поднимавшегося горного хребта, поросшего кустарником, сзади на склонах виднелся лес.
Мы увидели, что одна из железнодорожных линий заворачивала к горе и, казалось, обрывалась у подножия. На других путях стояли платформы с какими-то длинными предметами, покрытыми брезентом.
Надсмотрщики со знакомыми нам желтыми повязками со свастикой, с криками и руганью стали подводить нас к бревнам и рельсам. Каждые три человека взваливали на плечи огромное бревно или рельс и выстраивались по команде лицом к горе. Еще команда — и мы тронулись в путь к горе. Подойдя ближе, мы увидели, что железнодорожный путь входит в гору через огромный проем, искусно замаскированный сетками, имитирующими зелень.
- 177 -
По-видимому, это был тот самый подземный завод, о котором мы слышали. Подойдя вплотную к горе, шатаясь под тяжестью груза, мы остановились. Из проема вышли эсэсовцы, тщательно пересчитали нас, сетка была сдвинута, и мы вошли в гору.
Фантастический вид открылся нам. Огромный туннель, залитый светом. По туннелю проходил железнодорожный путь, теряясь вдали. Мы шли по туннелю. С обеих сторон мы видели гигантские помещения-ниши в два этажа с установленным станочным и другим оборудованием. Кругом краны, большие и маленькие; рядом стояли электрокары, нагруженные деталями и материалом. Кругом стоял грохот, слышались удары молотов. Это был шум большого, интенсивно работающего завода.
Около станков мы видели молчаливые фигуры в синих рабочих костюмах. Между рядами станков по двое прохаживались эсэсовцы с автоматами и резиновыми палками.
Я обратил внимание, что в некоторых местах лестницы спускались вниз, оттуда раздавался такой же шум машин. Значит, здесь были и подземные помещения.
Мы шли по туннелю минут двадцать, метров триста, глядя направо и налево. Рельс, который несли Ильин, француз и я, все сильнее давил на плечи. Я уже изнемогал и видел, что мои товарищи тоже еле идут. «Еще немного — и я упаду», — думал я. Останавливаться нельзя, мы слышали крик капо и надсмотрщиков, подгонявших нас. К счастью, еще несколько шагов — и мы остановились, бросив рельс. Мы находились в огромной пустой нише высотой не менее десяти метров, по-видимому, совсем недавно вырубленной в горе. Виднелись еще леса, а в конце ниши пол уходил ступенями вниз. Мы увидели на дне ниши-котлована массу заключенных. Они долбили стены и пол ломами, кувалдами и другим инструментом. В одной из стен виднелась дыра, оттуда также доносился шум ударов. Очевидно, тут велись работы по расширению подземных помещений завода. Гигантские масштабы всего, что мы видели, напомнили мне прочитанное мною когда-то в научно-фантастических романах.
- 178 -
Мы стояли, стараясь отдышаться, смотрели по сторонам и ждали, когда подтянутся и сбросят груз остальные. Я спросил француза:
— Почему мы нигде не видим заключенных, кроме этого помещения?
— Заключенные работают только на пробивке туннеля, — ответил он, — и подноске материалов. На заводе же работают только гражданские разной национальности, завербованные в европейских странах, оккупированных немцами.
Это были те миллионы рабов, которых гитлеровцы согнали в Германию на работу в промышленности и сельском хозяйстве.
— На этой работе, — француз показал на дыру в нише, — умирают через два-три месяца. — Он сказал это с мрачным спокойствием обреченного человека.
— А кто здесь работает из заключенных? — спросил я.
— Я не знаю, — ответил француз, — из нашего барака еще не брали. За эти два месяца я не слышал, а этих привезли из Бухенвальда и сразу поставили на эту работу.
Француз свободно говорил на немецком языке, и я вполне прилично его понимал, тем более что в трудных случаях он переходил на лагерный жаргон.
Мы двинулись обратно. За этот день мы проделали десять рейсов, перенося тяжести, только один раз нам дали отдохнуть в течение 20—30 минут.
Совершенно измученные, еле волоча ноги, мы шли к лагерю, мечтая о еде и отдыхе. Было уже около семи часов вечера. Метрах в пятидесяти от лагеря навстречу нашей команде шли вразвалку несколько офицеров-эсэсовцев, очевидно, свободных от службы. Они шли, размахивая тростями. Поравнявшись с нами — наша команда шла по шоссе, занимая почти всю его ширину, — они вдруг с проклятиями врезались в ряды и начали колотить палками по головам арестантов.
Ряды смешались. Капо забегал, с руганью сгоняя всех на одну сторону шоссе и также усердно работая палкой. Что-то угрожающе крича, офицеры ждали, когда вся команда выстроится с одной стороны, после чего гордо удалились.
- 179 -
Оказывается, команда должна была очистить дорогу для трех человек, хотя вдоль шоссе проходила удобная тропинка. Этот, казалось бы, незначительный эпизод произвел, как я видел, очень тяжелое впечатление на всех: действительно, трудно было представить более скотское отношение к заключенным.
— Эти убийцы смотрят на нас как на рабочий скот. Они не видят в нас людей! О, когда же настанет наше время?! — Эти и подобные фразы шепотом и вполголоса я слышал кругом.
Наконец мы добрались до лагеря. Опять построение на плацу, где мы простояли по крайней мере час. Было уже почти темно, когда мы добрались до барака. Раздача супа, картофеля и хлеба отняла тоже не менее часа-полутора. До коек мы добрались вконец измученные. Мы долго не могли заснуть, обмениваясь впечатлениями.
Потянулись дни нашей новой лагерной жизни. Тяжелая монотонная работа, изнуряющая настолько, что не хотелось ни о чем думать, и в то же время постоянная тревога, что где-то что-то происходит, может быть, события идут к развязке, а мы, превратившись в рабочий скот, ничего не предпринимаем, чтобы хотя бы пойти навстречу этим событиям, которые, как мы надеялись, принесут нам свободу.
Если так будет продолжаться, говорили мы, то мы все отупеем настолько, что фашисты действительно как баранов отправят нас на тот свет, когда это им будет нужно. Что делать? — спрашивали мы себя.
Я поручил Васе выяснить, где наши, на какой работе, когда и где мы можем встречаться.
Через два дня Вася через своего дружка на кухне узнал, что почти все ребята из нашей группы работают ночью и что поэтому можно будет организовать встречу.
Действительно, через несколько дней нам с Ильиным удалось повидать почти всех.
— То же самое, такая же работа, тот же режим, — рассказывали они, — правда, ночью, пользуясь темнотой, удается не очень торопиться с работой, так что мы не так устаем.
- 180 -
Настроение у всех было подавленное, оказалось, что двое из наших — Николай Синицын и Дмитрий Воронцов были посажены в бункер, после того как их застали в другом бараке оживленно разговаривающими с группой французов и чехов. На крик блокальтестера и попытку их выгнать палкой они ответили руганью, хотя и ушли. Последовал донос, а затем бункер.
Увидим ли мы их вновь? Все считали, что для них это конец. Я снова посоветовал всем нашим: в разговорах с заключенными быть очень осторожными, однако не нужно скрывать, кто мы и сколько нас. Я считал, что, если здесь есть подходящие люди и они что-то предпринимают, они нас найдут. В свою очередь я сам, сталкиваясь со старыми обитателями «Доры», кое-что рассказывал о себе и своих товарищах, однако тщательно избегал как-либо комментировать свое отношение к тому, что нас окружает. Можно было быть уверенным, что, если где-либо стоят и разговаривают двое, обязательно подойдет третий и будет внимательно слушать, пытаясь ввязаться в разговор. После этого очень часто люди навсегда исчезали в бункере.
Проходили недели, было уже холодно, часто шел дождь, иногда мелкий снег, мы продолжали ходить в своей арестантской одежде из легкого матрацного материала. Весь лагерь носил то же самое. На наши расспросы отвечали, что здесь такую одежду носят круглый год, так как сильных морозов не бывает. Мы постоянно мерзли, согреваясь лишь на койке в бараке.
Каждые две недели все с ужасом ждали очередной бани. Особенности этой процедуры заслуживают описания.
Обычно вся команда прямо после работы с плаца направлялась в баню. Раздевались на открытой площадке около бани под дождем или снегом и голые бежали в баню. Одежда оставалась на площадке. Мытье продолжалось не более 10—15 минут, после чего все выбегали снова на площадку одеваться, однако не тут-то было. Одежда пропаривалась в камере, и нам после бани приходилось ждать 20—30 минут, пока не привозили на тачках груды дымящейся одежды.
- 181 -
Как правило, уже никто не искал свою одежду, да это было и невозможно, и все были вынуждены брать первую попавшуюся. После каждой такой «бани» несколько десятков человек отправлялись в лазаретный барак, если не на тот свет.
В одну из таких банных процедур нам с Ильиным, пытавшимся все же найти свою одежду, посчастливилось завладеть хотя и порванными, но зато шерстяными фуфайками, которые можно было носить под куртками. Правда, при этом мы потеряли свои более или менее приличные ботинки и «приобрели» какие-то опорки. Тем не менее стало значительно теплее.
Мы гадали, когда и кто из нас первый свалится с ног после бани. Было бы неплохо отдохнуть в лазарете. Мы слышали, что там стараниями врачей-заключенных можно отдохнуть и подкрепиться.
Однако, как это ни удивительно, мы держались. Прошло уже шесть месяцев с момента нашего прибытия в «Дору». Мы продолжали работать по разгрузке и подноске материалов на завод. За это время удалось побывать во многих помещениях завода. Его размеры, оборудование и организация работы продолжали поражать воображение.
Монотонность нашего существования начала нарушаться почти ежедневными воздушными тревогами, которые мы встречали радостно хотя бы потому, что затемнение и прекращение работы в связи с этим давало нам отдых. Каждый день и каждую ночь над нашими головами мы слышали гул тысяч «летающих крепостей», направлявшихся на бомбежку немецких городов и объектов.
В ясную погоду было радостно видеть, как серебристые самолеты, эскадрилья за эскадрильей, спокойно проплывали высоко в небе, никем и ничем не тревожимые.
Неужели немцы настолько подавлены в воздухе, что даже не встречают самолеты зенитным огнем?
Это был обнадеживающий симптом. Очевидно, скоро развязка! Как она будет выглядеть для нас?
Прошло еще много времени и событий, пока для меня и для всех нас наступила развязка.
- 182 -
Иногда мы видели на заводе уже почти готовые летающие снаряды. Мы уже слышали, что это были так называемые ФАУ-1 и ФАУ-2, которыми немцы обстреливали Англию.
Рассмотреть их как следует в собранном виде, конечно не удавалось.
Как-то из-за огромного карбункула, вскочившего у меня на правой руке, мне пришлось обратиться в медпункт завода. Огромный негр, дежуривший у входа (это был, как говорили лагерники, вышибала), — американский летчик, сбитый над Германией, добродушно оскалив зубы, посмотрел на мой винкель (красный треугольник с буквой «К», показывающий, что я политический и русский).
— Рус, рус! — сказал он, похлопав меня по плечу. — Что случилось? — спросил он на ломаном немецком языке.
Я показал ему распухшую руку с карбункулом — я уже еле двигал рукой.
— О! О! — протянул он сочувственно. Растолкав толпу ожидающих заключенных, он втолкнул меня в дверь.
Я вошел, в комнате сидели двое: седой француз и средних лет блондин. Блондин, посмотрев на винкель, сказал:
— Ну что, земляк? В чем дело?
Я показал ему руку. Рассматривая ее, он расспрашивал меня. Узнав, кто я и основные этапы моего бытия после пленения, а также что нас здесь целая группа, он удивился:
— Почему же вы не зашли раньше?
Он рассказал о себе: это был военврач, который, попав в плен, пытался бежать из лагеря и был пойман на следующий же день. Его выдал староста деревни, в которой он прятался. Немцы продержали его под угрозой расстрела недели две, а потом через ряд лагерей переправили сюда.
— У вас очень истощенный вид, — сказал он, — я попробую положить вас на неделю в лазарет, там вы отдохнете. У нас существует соглашение между врачами — французом, поляком, чехом, голландцем и мною, русским, — что мы будем по очереди класть кое-кого из своих земляков на отдых в лазарет на неделю, тайком от немцев. Таким образом мы выручаем многих доходяг, которые находятся на грани гибели. Только ни слова никому. Если немцы узнают,
- 183 -
нам всем крышка! — сказал он. — Зайдите сюда через неделю, я договорюсь со своим коллегами.
С карбункулом он направил меня к фельдшеру-немцу, который весьма решительно и беспощадно рассек мне его, после чего выпроводил из комнаты, даже толком не перевязав, а сунув мне в руку бумажный бинт.
Сделал я это по дороге, в прачечной, откуда меня окликнули, видя, как я иду с рукой, обливающейся кровью.
В прачечной я познакомился с несколькими старожилами лагеря «Дора». Среди них были двое украинцев-киевлян. Один из них работал старшим санитаром в лазаретном бараке и просил заходить к нему, если что-нибудь нужно. Он может помочь.
Таким образом расширялось наше знакомство с лагерем. Я получил записку врача к блокальтестеру, заверенную эсэсовцем, сидящим в отдельной комнате медпункта, по которой мог не работать два дня.
Я решил использовать эти дни для более подробного знакомства с лагерем. Отоспавшись как следует и проводив команду, я вышел из барака, держа на виду перевязанную руку, и пошел в прачечную. Уже знакомые ребята встретили меня радостно, усадили и предложили картошку и хлеб. Я с удовольствием поел.
Устроившись в укромном уголке за грудами грязного белья из лазарета и бани, я внимательно слушал рассказы киевлянина и иногда подходивших и включавшихся в разговор чехов и французов. Один из чехов рассказал, что такой же лагерь — «Анна» — находится по ту сторону горы, обслуживает моторостроительный завод «Юнкерс», там тоже тысяч пять-шесть заключенных. Помещения этого завода соприкасаются с нашими в туннеле, и один раз он видел заключенных оттуда и даже поговорил с ними немного. В общем, то же, что и у нас, только там больше поляков и меньше русских.
Я стал расспрашивать о составе нашего лагеря и с удивлением узнал, что здесь больше всего русских, не меньше полутора-двух тысяч, но они рассеяны по баракам. Немцы это делают нарочно. Есть несколько русских, которые
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 21.45.15 | Сообщение # 120 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26518
Статус: Отсутствует
| - 184 -
работают в так называемой нарядной, где составляются разнарядки на работу для команд. Как будто они хорошие ребята и делают своим что можно.
Из прачечной был виден одинокий большой барак, стоящий на возвышении и окруженный проволокой. Недалеко виднелось еще одно здание с трубами. Я спросил:
— Что это за сооружение?
Оказалось, что первый — это так называемый барак смерти, туда отправляют всех безнадежных больных и инвалидов. Рядом крематорий, где их сжигают. Говорят, что их убивают, не дожидаясь, когда они умрут сами. Оттуда еще никто не выходил. Обслуга барака и крематория живет отдельно, и с ними трудно повидаться.
Мог ли я думать, что пройдет несколько месяцев — и я попаду в этот барак?!
Два дня отдыха прошли незаметно. Несмотря на полное отсутствие антисептики, мой карбункул заживал довольно быстро. Вечером приходили Ильин и ребята и рассказывали мне о дневных «впечатлениях».
Я в свою очередь рассказывал им о своих знакомствах с лагерем и людьми.
Опять изнурительная работа: тяжести, крики надсмотрщиков и избиение непокорных. Опять мрачные мысли о беспросветном будущем.
Ежедневные тревоги, казалось бы, вселяют какую-то надежду. Однако все это происходило далеко от нас, и мы даже не слышали бомбежек — результата работы «летающих крепостей».
Я рассказал Ильину и Васе о возможности отдохнуть в лазарете при помощи врача Ларионова, с которым я познакомился в медпункте. Условились, что при первой возможности я воспользуюсь его предложением, с тем чтобы затем Ильин и Вася тоже отдохнули.
Неделя прошла, и я вечером отправился в медпункт. Ларионов встретил меня сообщением, что завтра утром в барак зайдет санитар и возьмет меня в лазарет. Я должен изобразить тяжело больного и ссылаться на заражение крови от раны в руке.
- 185 -
Утром действительно появился санитар — чех, который показал какую-то записку блокальтестеру. Тот скомандовал мне идти в лазарет.
После процедуры так называемого мытья в грязной воде я, раздетый, в рваном белье с какими-то подозрительными пятнами — санитар заявил, что белье чистое и пятна не отстирываются, — очутился в комнате-лазарете. Комната была набита двухэтажными нарами, на которых лежали больные. На каждой койке по одному, у каждого по одеялу. Это был неслыханный в наших условиях комфорт.
Я тоже получил в свое распоряжение одеяло и отдельную койку и с блаженством растянулся на ней. Впереди целая неделя такого отдыха!
В комнате стоял тихий шум от разноязычных разговоров между лежащими. Рядом со мною лежал заключенный с худым изможденным лицом, весь седой. Он повернулся ко мне, спросил что-то по-французски. Я ответил, что не говорю по-французски.
— Кто вы?
— Русский. — Надо сказать, что при первом знакомстве все из Советского Союза именовались русскими.
Он обрадовался и обратился ко мне на чистом русском языке:
— Я тоже русский.
Мы познакомились. Сложная судьба была у этого человека. В 1920 году он восемнадцатилетним прапорщиком деникинской армии бежал из Крыма со своей частью в Турцию, а затем в Чехословакию. Ему удалось устроиться на работу и поступить в медицинский институт, который он окончил. Долгое время он работал санитаром и фельдшером в разных местах, так как не мог устроиться врачом из-за конкуренции среди местных врачей. В 1934 году переехал в Париж, где также перебивался, переходя с места на место. Наконец, отчаявшись, он соблазнился рекламными объявлениями ив 1935 году уехал в Аргентину работать врачом в один из отдаленных пунктов. Там ему повезло. Уже к 1939 году он стал владельцем обширного ранчо и десяти тысяч голов скота. Накопив необходимую сумму, он
- 186 -
решил вернуться в Париж уже победителем. Развлечься и, если удастся, жениться. В Париже его застала война. Вернуться назад он уже не смог. После оккупации немцами Парижа он неожиданно для себя был вовлечен в движение Сопротивления. Участвуя в одной из операций небольшого отряда, был захвачен немцами и приговорен к расстрелу. После пыток его почему-то оставили в живых и отправили в Германию Он просидел в нескольких тюрьмах до 1943 года, с 1943 года сидел в концлагерях Маутхаузена, Бухенвальда и, наконец, здесь. На мой вопрос: «Почему вы не работаете врачом?» — он ответил:
— Немцы меня не допускают к этой работе. Он исполнял только тяжелую физическую работу. Он жадно расспрашивал о Советском Союзе. Тоска по родине владела им так, что он со слезами на глазах говорил о роковом шаге, который в 1920 году выбросил его за пределы родины — России.
— Я ничего не понимал тогда, — говорил он, — был мальчишкой и слепо следовал за другими.
Он много рассказывал о жалком положении эмигрантов за границей и о своих мытарствах:
— Если бы можно было, я с радостью бросил бы все в Аргентине и вернулся на родину. Если она примет таких, как я, — добавил он.
Я, как мог, успокаивал его:
— Для этого нужно прежде всего остаться в живых и добить немцев, — говорил я.
Он тоже не сомневался в конечном поражении немцев. В течение первых дней мы подолгу говорили с ним, прерывая разговор на сон и еду. Даже в этих примитивных условиях я чувствовал, как отдыхает мое тело. Еда была такая же. Некоторым давали немного больше: за счет тяжелобольных, отказывавшихся от пищи, каждый получал добавку по очереди.
Неделя пролетела быстро, и я с сожалением думал о предстоящем возвращении в барак. За два дня до конца моей недели в комнату привели какого-то высокого человека аскетического вида, лет 50—60. Войдя, он спокойным
- 187 -
голосом на нескольких языках — английском, немецком, французском, итальянском и русском — обратился с приветствием к обитателям комнаты. Получив место, он оживленно заговорил по-голландски с маленьким голландцем, лежащим рядом. Меня поразило количество языков, которыми он владел совершенно свободно.
В течение дня он говорил со всеми, по-видимому, рассказывая о себе и расспрашивая других.
Наконец он добрался и до моей койки. Представляясь, он назвался Андерсеном, сказал, что он финн по рождению, и начал расспрашивать меня. Инстинктивно не доверяя ему, я ответил, особенно не распространяясь. Не дожидаясь моих расспросов, он стал рассказывать о себе. Биография его была достаточно удивительной. Он назвал себя полковником авиации финской армии. В течение ряда лет был авиационным атташе в Германии. В 1942 году вышел в отставку по собственному желанию. По его словам, он не хотел участвовать в этой идиотской, как он выразился, войне на стороне Германии. Пользуясь своими связями, особенно близким знакомством с Герингом, с которым он в первую империалистическую войну служил в одной эскадрилье, он занялся какими-то крупными финансовыми операциями и совершал поездки в нейтральные страны — Швейцарию и др. Между прочим он рассказывал, что у него было письмо-рекомендация Геринга, в котором тот называл Андерсена своим другом и одобрял его действия.
В 1943 году он был арестован гестапо в одном из парижских отелей, причем при аресте у него было конфисковано 50 миллионов франков.
— Я немного увлекся одной интересной коммерческой операцией, — сказал он.
Когда он при аресте показал аттестацию Геринга, ее у него отобрали, а через несколько дней заявили ему, что письмо подложное. В конце концов он очутился здесь.
— Что же вы делаете здесь? — спросил я его.
— Ничего не делаю. Когда нужно, лежу в лазарете.— На мою улыбку сомнения он спокойно и убежденно сказал: — Уверяю вас, что все, что я вам рассказал, — чистая
- 188 -
правда. Письмо Геринга было, конечно, подлинное, просто Геринг отказался от него, не желая себя компрометировать. Что я ему теперь, когда он рейхсмаршал, — сказал он.
— Как же вы устраиваетесь здесь, в этих условиях? Он бодро ответил мне:
— Умный человек все может. Кроме того, мне помогает звание многих языков. У меня много друзей. Здесь я смеюсь над немцами. Мы еще поживем, — он подмигнул мне.
— А русский язык откуда вы знаете?
— Я с детства жил в Петрограде, — сказал он. — Кроме того, у меня были всякие дела с Россией и русскими.
Можно было представить себе, что за дела были у этого международного авантюриста. Слушал я его с любопытством, так как он представлял собой достаточно интересный тип. Притворяясь утомленным и больным, я уклонился от подробного разговора о себе. Он не настаивал и скоро переключился на разговор с другими.
Неделя прошла, и я был отправлен обратно в барак. После радости встречи с Ильиным и Васей — опять дневная или ночная работа около завода и переноска грузов. Зима была уже в полном разгаре. Несмотря на лохмотья, которые нам удалось раздобыть и надевать под арестантскую форму, мы постоянно мерзли.
Наши, по сведениям, проникающим к нам, существовали так же, как и мы, потерь среди нас пока не было. Если не считать дневных и, особенно, ночных тревог, к которым мы привыкли и всякий раз ожидали с нетерпением, так как это задерживало развод на работу и давало нам передышку, никаких событий не происходило и ничто не проникало к нам извне. Неужели война затянется и мы протянем ноги просто в результате «особенностей лагерной жизни»? Этот вопрос все время занимал нас. С нами часто находился француз — марселец Жаклен, красивый стройный брюнет двадцати восьми лет. Он был захвачен фашистами в плен еще в 1940 году, и после многих приключений попал в концлагерь. Он не мог спокойно говорить об эсэсовцах. Живой и темпераментный, несмотря на истощение и усталость, он часто затевал разговор о нашей судьбе и перспективах.
- 189 -
Вскоре, однако, ряд зловещих событий нарушил однообразие и монотонность нашего существования. Первой жертвой оказался Вася. Как всегда по утрам, около раковин для умывания — шум и перебранки на разных языках, скоплялось много заключенных, все старались умыться поскорее и уступить очередь землякам. Вася по какому-то поводу вступил в спор с одним фольксдойч, поляком по рождению. Тот отпустил несколько обидных замечаний насчет русских и их поражений на фронтах.
— Нечего здесь храбриться! — орал он на всю умывальную.
Вася вспылил и в свою очередь закричал:
— Ничего, мы фашистов били, бьем и будем бить, все еще впереди, а ты, продажная сука, помалкивай. Лучше вспомни, как вы продали Польшу за семнадцать дней фашистам.
Мы с Ильиным вмешались в разговор и заставили Васю замолчать.
— Надо было просто дать ему по морде и не ввязываться в скандал, — говорили ему мы.
Конечно, об этом инциденте было доложено куда следует. На разводе к нашим рядам подошел эсэсовец с блокальтестером и, обойдя ряды, вывел Васю из строя, присоединив к нескольким «нарушителям», уже стоящим у выхода из лагеря.
Как обычно, последовала очередная экзекуция, и Вася в числе других получил двадцать пять палок. Мы видели, как он, стиснув зубы, молчал. Как правило, после экзекуции избитые возвращались в строй. Однако на этот раз вернулись не все. Вася и еще один чех остались стоять. Нас увели на работу. В тревоге мы шли по шоссе. Неужели бункер?! Тогда Вася погиб. В этом случае ничего нельзя было предпринять.
Вечером Васи в бараке не оказалось. Значит, в бункере! Я подошел к блокальтестеру и прямо спросил его:
— Где наш товарищ?
Он покачал головой, как будто соболезнуя:
— Капут, — и добавил: — Сам виноват.
- 190 -
Пришлось молча выслушать это и уйти. Вскоре нам предстояло присутствовать при гибели Васи.
Прошло несколько дней. Несмотря на наши попытки, нам ничего не удавалось узнать о Васе — связи с бункером не было. Даже еду туда носили эсэсовцы.
Я видел, как Ильин катастрофически худеет и замыкается в себе. Чувствовалось, что он ходит и работает из последних сил. Помня об обещании Ларионова, я отправился к нему с просьбой положить Ильина в лазарет хотя бы на неделю, как меня.
Он заявил, что, к несчастью, фашисты устроили в лазарете «чистку» и выбросили всех, кто, по мнению немецкого фельдшера, был легко болен. Они получили предупреждение, что попадут в бункер, если будет обнаружен хоть один заключенный, способный работать.
— Приходится пока класть в лазарет только тяжелобольных, — сказал он. Как быть?
— Ильин уже доходит, другой возможности облегчить его положение нет, тем более у нас, — сказал я. Ларионов задумался.
— Приходите завтра в барак, где я живу, я поговорю кое с кем, может быть, удастся что-либо сделать с работой.
На следующий день Ларионов сообщил, что ему удалось договориться с начальником лазарета и другими врачами о переводе одного из нас в лазаретный барак на работу в качестве санитара. В лагерных условиях это было весьма заманчиво. Сравнительно легкая работа в теплом помещении, еды вволю, так как все излишки от умерших и тяжелобольных находятся в распоряжении санитаров. Обрадованный, я просил, не задерживая, перебросить Ильина на эту работу. Вечером я сказал об этом Ильину. Он стал уговаривать меня пойти на эту работу.
— Вы старше меня по возрасту и тоже доходите, — говорил он.
Наконец с большим трудом мне удалось уговорить его с тем, что позже, если удастся, я заменю его на этой работе. При всех обстоятельствах мне также станет легче, так
- 191 -
как можно будет рассчитывать на дополнительную пищу.
Через два дня Ильин уже работал в лазаретном бараке санитаром. Видеться мы могли только раза два в неделю, так как смены наши не совпадали.
Я остался один. Вокруг меня были только чужие. Рядом со мной, правда, все время были Франсуа и чех Жинчик, бывший студент-искусствовед, однако оба они не могли заменить мне своих. «Что с Васей?! — часто думалось мне. — Неужели так и погибнет этот настоящий парень?!» У него была искренняя, непосредственная натура. За товарища он готов был пожертвовать всем. Много раз он помогал мне в работе, принимая на себя основную нагрузку во время переноски тяжестей. А сейчас он в бункере, и ему ничем нельзя помочь.
Как-то ночью я проснулся от какого-то шума, раздававшегося в отдалении. Несомненно, это была бомбежка. Я слышал, как в бараке все проснулись и взволнованно прислушиваются к этим звукам.
Война приближается к нам! Быть может, она несет всем нам освобождение. Может быть, это наши прорываются на запад, к нам!
Утром у всех было приподнятое настроение. В то же время мы стали замечать, что немцы усиливают охрану лагеря и конвой на работе. Чувствовалась какая-то нервозность у эсэсовцев. Мы слышали более свирепые окрики надсмотрщиков. Участились избиения узников.
Теперь мы часто слышали по ночам далекий гул разрывающихся бомб. Но лагерную жизнь пока ничто не нарушало. Завод работал бесперебойно: ежедневно приходили составы с грузом и уходили вагоны с готовой продукцией.
Как-то вечером наша команда, вернувшись с работы, стояла на плацу, ожидая поверки и роспуска по баракам. Раздалась команда, и я вместе с Франсуа и Жинчиком направился по лагерной дороге в барак, еле волоча ноги. Ко мне подошел парень с открытым лицом. Судя по винкелю, это был наш. Его внешний вид показывал, что работает он где-то внутри лагеря, он не был истощен, да и арестантская одежда была на нем не такая грязная.
- 192 -
— Давайте познакомимся, — сказал он, — Василий, — фамилию он не назвал. — Зайдемте к нам в гости, — продолжил он и показал на барак, выходящий на плац.
— Я опоздаю к раздаче пищи, — ответил я.
— Ничего, у нас найдется, чем вас угостить. Мы направились в его барак. В комнате, куда мы пришли, было двое ребят. Он познакомил меня с ними: Иван и Николай — назвались они. На столе стояла кастрюля с супом и буханка хлеба.
— Угощайтесь, — сказал Василий.
Я с удовольствием принялся за суп и хлеб. Это была обычная лагерная пища, однако в необычном для меня количестве. Во время еды, к которой присоединились и двое бывших в комнате, они расспрашивали меня обо мне и о нашей группе.
— Мы работаем в нарядной, — сказал Василий о себе и Николае. — О вас мы уже слышали, хотели поговорить с вами секретно об одном деле.
Такое вступление невольно напомнило мне разговор в Освенциме и провокацию, на которую я чуть было не попался.
— Давайте поговорим, — сказал я. Василий начал прямо:
— Мы с Николай организовали здесь группу русских с участием нескольких французов и чехов и предлагаем вам и вашим товарищам включиться в нашу организацию.
— А чем она занимается? — спросил я, несколько удивленный.
— Мы готовимся захватить лагерь и расправиться с эсэсовцами, когда начнется бомбежка нашего района и мы будем знать, что наши или союзники близко. У нас есть свои люди даже в охране лагеря. Николай танкист, а я артиллерист, мы лейтенанты, Иван наш связной, — представил он третьего молодого симпатичного юношу. — Мы сейчас подбираем наших бывших солдат и командиров по родам оружия и организуем пятерки. Недалеко здесь расположена немецкая эсэсовская танковая часть, мы ее захватим, когда начнем выступление: Николай понимает в этом деле,
- 193 -
сейчас у нас есть несколько танкистов, которые захватят танки. Остальные лагерники пойдут за нами, как только мы начнем восстание.
Я слушал его с возрастающим удивлением. Его горячность и готовый план восстания заставляли сомневаться в серьезности всего задуманного. Инстинктивно я почувствовал, что это, конечно, не провокация — так искренне он говорил. В то же время меня удивляло полное отсутствие конспирации.
— Все это очень хорошо, — сказал я, — но меня удивляет вот что: вы меня совсем не знаете, видите в первый раз и сразу выкладываете все. Представьте себе, что я не тот, за кого вы меня принимаете. Если вы так же легко рассказываете все это и другим, то можно очень быстро провалить все дело. Вы здесь дольше, чем мы, и поэтому должны лучше знать обстановку. Совсем недавно только за разговор пострадал один из наших, может быть, он уже погиб. Кто это, вы говорите, есть в лагерной охране? Вы им полностью доверяете?
Василий и Николай стали горячо доказывать мне, что сейчас излишняя осторожность может только затянуть все дело:
— Разве вы не видите, что немцы нас боятся? Наверняка скоро будет конец.
— Поэтому и нужно быть чрезвычайно осторожными, немцы не такие дураки и принимают свои меры, — сказал я.
— Вот мы покажем вам наших людей в охране, и вы сами убедитесь, что это вполне надежные люди.
Я стал убеждать их, что нельзя так рисковать. Было видно, однако, что они не понимают меня. С другой стороны — наша бездеятельность угнетала меня: конечно, нужно было предпринимать что-то. Я сказал, помолчав:
— Хорошо, я согласен с вами, конечно, все наши с радостью включатся в это дело. Не делайте только ничего опрометчивого. Будем, в частности, как можно осторожнее с людьми из охраны. Наверно, можно обойтись и без них, в конце концов. Для начала скажите им, что вы не верите в эту затею, сделайте вид, что вы подавлены и отчаялись
- 194 -
во всем. Посмотрите, как они будут реагировать на это. — Я вспомнил и рассказал им при этом, как вели себя в подобных обстоятельствах фашисты, в частности тот остроносый немец в Освенциме.
Они еще раз упрекнули меня в излишней осторожности, но согласились со мною. Правда, я далеко не был уверен, что они будут во всем следовать моим советам.
В конце разговора мы условились, что людей из охраны они мне показывать не будут — это может оказаться дополнительной возможностью провалить все дело. Связь со мной должен был поддерживать Ваня. Вернувшись в барак, я постарался не попадаться на глаза блокальтестеру, что мне вполне удалось.
Через несколько дней наконец пришел Ильин. Он принес с собой несколько луковиц, хлеб, картошку, которую мы испекли в печке, и целую буханку хлеба. Мы устроили с ним настоящее пиршество. Во время еды я рассказал ему о Василии и Николае. Опять, как и раньше, мы радостно обсуждали открывшиеся возможности и советовались о дальнейших действиях. Я не скрыл от него свои сомнения относительно недостаточной солидности предпринимаемого. Предстояло поговорить со всеми нашими, сделать это было очень трудно, так как все они были разбросаны по разным баракам и работали в разные смены.
Небольшой эпизод, который произошел вскоре, заставил меня еще раз убедиться в легкомыслии, с которым осуществляли организацию восстания Василий и Николай.
В уборной для заключенных в туннеле подземного завода, которая служила местом кратковременного отдыха и где можно было уединиться на несколько минут (правда, эсэсовцы устраивали частые облавы и избивали всех, кто не был занят делом), рядом со мной оказался совсем молодой паренек — наш. Как обычно, мы обменивались несколькими фразами о себе, о работе и других лагерных делах. Вдруг он подмигнул мне и сказал:
— Ну, старик, скоро здесь заварится каша. Хватит вам спать!
Я понял его, но не подал вида.
- 195 -
— Какая каша? — спросил я.
— Ладно, ладно, будто не знаешь, — ответил он мне.
— Что-то ты распустил язык, — сказал я. Он пренебрежительно махнул рукой:
— О чем ты говоришь, не понимаю?
Рядом сидели неизвестные мне заключенные. Я вышел взбешенный. Надо повидать Василия и сказать ему об этом. Помню, как меня поразило обращение «старик». Неужели я уже похож на старика? Надо полагать, в глазах 16—17-летнего парня я действительно был похож на старика.
Стояли уже морозы, не менее 10 градусов. Мы страшно мерзли и отогревались только в туннеле и в бараке.
Прошло почти две недели, пока мне удалось поговорить кое с кем из наших. Они с восторгом встретили мое сообщение. Я выяснил, где и в каких сменах они работают. Утром на разводе распространился слух, что прибыла небольшая партия заключенных из Бухенвальда. Пока они разместились в базе. Рассказывают что-то о бомбежке лагеря. Это была новость, которая взбудоражила всех. На работе все говорили только об этом... Все рвались повидать прибывших. Удалось это сделать только на следующий день. Вечером в бараке меня отозвал в сторону Франсуа и шепотом сказал:
— В нашем бараке есть новые из Бухенвальда. Они в другой секции.
Я отправился туда и нашел там несколько человек наших. Они прибыли из Бухенвальда, триста человек.
Вот что они рассказали. Утром недели две назад неожиданно началась бомбежка. До этого были только воздушные тревоги. Они в это время подходили к плацу на развод. Началась паника, однако все заключенные скоро увидели, что все бомбы со странной точностью падают за пределы лагеря в район эсэсовских казарм автоматного завода. Бомбежка продолжалась минут 20—30 — так им показалось. В этот момент они случайно оказались на том возвышении, где мы были размещены в палатках перед отправкой в «Дору». Они хорошо видели, как начали гореть несколько эсэсовских бараков и что-то на заводе. Через час после бомбежки их повели разбирать горящие бараки на
- 196 -
завод. Они прошли через весь лагерь и видели, что ни одна бомба не упала в черте лагеря. Эсэсовские казармы пострадали изрядно, были убитые среди охраны. Однако трупы и раненые были убраны до прихода заключенных.
— В этот день у нас был праздник! — говорили они.
На следующий день в лагерь проникла газета, вероятно, не без помощи эсэсовцев. В газете было сообщение, что во время налета американской авиации были убиты Эрнст Тельман и Буксгевен. Ясно, что эсэсовцы их убили, а сваливают на бомбежку.
Я спросил, не привезли ли они с собой газету. Один из них отправился по парам и после переговоров принес мне клочок газеты, на нем я прочел:
«Такого-то числа, — я не запомнил даты, — во время террористического налета на мирные пункты Германии американской авиации в рабочем лагере Бухенвальд погибли бывшие члены рейхстага Эрнст Тельман и Буксгевен».
Как можно было объяснить их убийство — теперь, после стольких лет пребывания в лагере? Очевидно, только приближением разгрома немцев. Наверное, у немцев все уже трещит и разваливается, поэтому они торопятся разделаться со всеми опасными и неудобными для них людьми — так шепотом многие говорили друг другу.
Заметка в газете была своего рода оправдательным документом для истории.
Намного позже, в Москве, мне довелось прочесть в наших газетах подробности убийства Тельмана и его товарища.
Прошло еще несколько дней, и в нашем бараке появился с группой выписанных на работу тяжелобольных врач-эмигрант, рядом с которым я лежал в лазарете. Он обрадованно подошел ко мне:
— Как я рад, что я попал в тот же барак, где вы, будем вместе!
Я сказал ему, что мы выполняем только очень тяжелую работу и для него это будет не очень удачно.
— Ничего. Я уже привык, да и ничего лучшего все равно не будет.
- 197 -
Опять он жадно расспрашивал меня обо всем: Родина, перспективы, наша жизнь в лагере, злоключения. Все это было постоянной темой наших разговоров. Работали мы все время рядом. Так продолжалось около месяца. Ильин раза три приходил в барак, кормил нас с Павловским (так звали врача) накопленными для меня запасами еды. Он ругал грязную специфическую работу санитара, которую ему приходилось выполнять. Однако соглашался с тем, что это лучше, чем в команде. Он каждый раз уговаривал меня поменяться с ним местами, но я все оттягивал, сам не зная почему. Уже несколько дней с Павловским происходило что-то странное. Часто во время разговора он вдруг менял тему, начинал говорить туманные и непонятные фразы о том, что в лагере появилась странная порода людей, искусственно выведенная немцами. Он встречал таких людей, и они обратили на него внимание.
— Эти люди очень опасны для вас, — говорил он мне таинственным тоном.
Вначале я думал, что он шутит, однако это было не так. Странное выражение глаз часто появлялось у него во время этих и подобных речей. Вечером того же дня, когда я заметил странности у Павловского, он подошел к блокальтестеру и, ударив его по плечу, сказал:
— Ты что от меня прячешься, думаешь, я не знаю, кто ты?
Тот обалдел от такой дерзости и изо всех сил ударил Павловского по лицу, тот упал. Блокальтестер заорал:
— Двадцать пять палок ему! — и стал звать своего помощника.
Я попробовал вмешаться.
— Он болен, — сказал я, подойдя к блокальтестеру, — лучше его не трогать.
Блокальтестер оттолкнул меня. Павловский получил 25 палок. Он молча перенес экзекуцию. После этого его странности участились, каждый день по нескольку раз он пытался увести меня в сторону, начинал доказывать мне, что я должен быть осторожен, так как эти люди размножаются в лагере.
- 198 -
— Это результат вивисекции, которую проделывают немцы с нами в концлагерях. Barn блокальтестер тоже этой породы. Неужели вы не замечаете? — говорил он и смотрел на меня какими-то мутными глазами. Я пытался отвлечь его от этой темы, иногда мне это удавалось, но чаще он начинал раздражаться и ссориться со мной. Больно было смотреть на его прогрессирующее безумие.
Я зашел к Ларионову и спросил, что можно сделать. Он пожал плечами и сказал:
— Вы лучше помалкивайте об этом. Немцы таких сжигают сразу. — Он дал мне для него какие-то таблетки. — Нас всех может спасти лишь полная развязка со всем этим, — сказал он.
Мы продолжали ходить на работу. Еще одно событие всколыхнуло лагерь. Утром, проходя мимо одной из железнодорожных платформ, мы увидели большой состав вагонов, около которых стояли, сидели и лежали небольшие группы заключенных.
Другие заключенные, в которых мы узнали одну из наших команд, выгружали из вагонов и складывали на платформе горы трупов. Целые штабеля их уже лежали на платформе. Мы проходили метрах в 50 от них и узнать ничего не смогли.
Только вечером выяснилось, что за страшный эшелон это был: это были жертвы Варшавского восстания. Во время и после его подавления, немцы хватали всех, кто попадался под руку, и оставшихся в живых после расправы на месте грузили в вагоны и везли при 20—30-градусном морозе, не давая ни пищи, ни воды. Один из таких эшелонов попал к нам. Как рассказывали из команд, занятых на разгрузке, из трех или четырех тысяч вывезенных в живых осталось человек 500—600. В каждом вагоне они находили лишь четверть живых, лежащих среди трупов.
— А живые в таком состоянии, что их всех положили в бане, они не могут ходить, многие умрут.
Через несколько дней мне самому пришлось вплотную столкнуться с одним из уцелевших в этом транспорте смерти.
Это был мужчина огромного роста, лет 65. Несмотря на
- 199
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
