Дата: Среда, 13 Февраля 2019, 00.53.18 | Сообщение # 31
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
Часть пятая
КОНЕЦ НЕМЕЦКОГО ПЛЕНА
Глава 1
В ночь с 19 на 20 апреля один из моих соседей нечаянно разбудил меня. Встав с ложа, я попытался включить лампу, висевшую над моими нарами. Она не горела. Стало ясно, что электроэнергии нет во всей казарме. Но на улице уже наступал рассвет и постепенно становилось светло. После завтрака в казарму зашли фельдфебель и постовой Нииндорф, объявили, что получен приказ немедленно эвакуировать из Каменца и его округа в сторону Чехословакии прежде всего пленных из лагерей, а потом и мирных жителей, так как подошли к городу близко русские войска. Нам выдали на сутки порции хлеба и маргарина. Стало ясно, что нашим планам побега не суждено осуществиться. Стали собирать вещи и оделись. Я взял с ложа и надел за спину свой небольшой вещевой мешок с котелком, кружкой, бритвой, мылом, полотенцем, кисетом с махоркой и другими мелочами, но оставил, как не особо необходимые в пути, банку с зубным порошком, зубную щетку и пантофели. Карандаш, листочек писчей бумаги, словарь, зачетная книжка и итальянский молитвенник с метрической справкой находились в карманах моей гимнастерки, а в карманах шинели – учебник по грамматике немецкого языка и еще что-то. Шинель взял на руки. Выходя из казармы, я забрал с собой на память список военнопленных рабочей команды № 1062, висевший на стене. Все вышли во двор и выстроились в колонну, кроме двух поваров и уборщика, занятых тем, что в это время на телегу, на которой раньше возили обед на рабочие места, они и люди фельдфебеля грузили рюкзаки и баулы с вещами и провизией, а также большой алюминиевый бак, используемый для кипячения воды. Две старые немки привезли в лагерь на инвалидной коляске какого-то полупарализованного мужчину, якобы священника, и погрузили его на заднюю часть телеги. Фельдфебель отобрал из строя четырех сильных пленных, из которых двое должны были тащить телегу спереди, а двое – толкать сзади.
Когда все было готово, Вилли Нииндорф пересчитал пленных и установил, что два человека отсутствуют. Спросил у меня, кого же нет. Я взял список и по нему быстро определил, что отсутствуют два неразлучных друга – М. Болтрушевич и П. Васьковский. Вилли доложил об этом фельдфебелю, и тот, разозлившись, приказал срочно и тщательно обыскать все помещения, полагая, что беглецы не успели еще выйти из лагеря.
Старики-конвоиры Рахель и Хёхт все обшарили, даже комнату фельдфебеля, но никого не нашли. Одновременно Вилли с автоматом пробежался по саду-огороду, заглянул в уборную, осмотрел местность вокруг лагеря и тоже никого не обнаружил. После этого он со мной вошел в сарай хозяйки, до потолка набитый соломой, и, поскольку никто не отзывался на приказ выйти, Вилли открыт по соломе огонь из автомата, перемещая его вниз и вверх, вправо и влево. И опять никто не подал голоса. А я очень боялся, что товарищи сидят там и могут погибнуть, поэтому я закричал на Нииндорфа: «Вилли, прекрати, не все ли тебе равно!» Слава богу, ребят в сарае не было. Так никто и не обнаружил беглецов и не узнал, как им удалось это сделать.
…Провожая колону, хозяйка Мария Шольце, ее дочери Дора и Гизела, сын Вальтер, а также поляк Станислав пожелали нам счастливого пути. А Гали не было. На этот раз фельдфебель поставил меня замыкающим колонну, а сзади пошли Вилли Нииндорф с автоматом и фельдфебель с пистолетом. Они держали меня почти рядом с собой как переводчика, особенно нужного при возможной встрече с частями Красной армии.
Когда колонна проходила мимо усадьбы Лоренц, пожилая немка и две ее дочери подбежали к Ивану Уварову, работавшему у них, и вручили ему большую сумку с какой-то едой. Подходя к лесу, мы увидели у его опушки двух солдат с автоматами. Фельдфебель спросил их: «Как далеко отсюда русские?» Солдаты ответили, что не очень далеко, и добавили: «Нас поставили, чтобы никого не пускать к аэродрому». И как только они произнесли эти слова, на аэродроме раздались сильнейшие взрывы и появились яркие всполохи пламени, которое распространялось с очень большой скоростью. Рушились ангары, кирпичные дома, горели деревянные бараки, резервуары с жидким топливом и другие объекты. Мы думали, что аэродром обстреливают наши артиллеристы, но оказалось, сами немцы взрывали аэродромные объекты, чтобы они не достались русским.
Пока длился этот «спектакль», внимание охранников к пленным ослабло, и я заметил, как Ваня Трошков и с ним еще двое пленных юркнули в кусты у леса. Фельдфебель, однако, дал колонне команду идти дальше. Через час возле бывшего каменного карьера, кругом густо заросшего молодыми деревьями, мы попросили фельдфебеля сделать привал. Пока все справляли нужду в зарослях, сбежали еще трое пленных, по которым произвели чуть ли не десяток запоздалых выстрелов из винтовок и пистолета. За время пути ребята, везшие телегу, сменились раза три. Прежде чем войти в деревню Била, очередные возчики попросили их заменить, так как дорога стала более трудной – колеса телеги вязли в песке. Сменить их вызвались Андрей Маркин, Василий Серегин и еще пять человек, среди них оказались Толя Шишов, Саша Гуляченко, Женя Волчанский, Петр Анохин и Сурен Саркисян. Фельдфебель, однако, выбрал из всех только Маркина, Шишова, Гуляченко и Волчанского, чему, конечно, очень огорчился Серегин, разлучившийся теперь со своим самым близким другом Маркиным. Когда Андрей Маркин шел мимо меня к телеге, он успел сказать, что ночью ждет меня и Васю Серегина в бункере на канализационной станции. Я понял, что все возчики замыслили осуществить план побега. Но, увы, я, особо охраняемый Нииндорфом и фельдфебелем, не смог к ним присоединиться.
Мы прошли метров десять и снова остановились, так как телега сильно отстала от колонны. Минут через пять – семь, запыхавшись, приковылял Хёхт с винтовкой и доложил, что возчики убежали, а священника и его опекунши на телеге нет. Злости фельдфебеля не было предела, он едва не ударил Хёхта пистолетом. Все якобы началось с того, что священника, захотевшего сходить по большой нужде, сняли с телеги и отнесли в кусты, а потом беглецы вырвали у Хёхта винтовку и куда-то ее забросили. Наконец подобрали новых возчиков, погрузили коляску со священником на телегу, посадили его опекуншу и двинулись в путь по главной улице деревни. Но сразу после выхода из нее фельдфебель объявил перерыв, заявив, что охрана будет пить кофе, а для пленных повара вскипятят чай. Нииндорф и двое пленных зашли в крайний двор деревни и забрали у хозяев несколько деревянных палок и охапку дровишек. Повара соорудили из них очаг, подвесили над ним бак и залили в него из хозяйского ведра воду из колодца. Конечно, попив только кипяток с остатками хлеба, мы по-прежнему остались страшно голодными.
Обед опять имел для охраны неприятное последствие: сбежали двое пленных – Василий Куликов и Василий Музыков. Их отсутствие обнаружилось лишь при построении пленных в колонну. Итак, убежали уже 14 человек! И каждый побег причинял мне острую душевную боль, поскольку у меня все еще не было никакой возможности сделать то же самое. Дальше мы двигались по шоссе, в основном по ровной и открытой местности; лишь по обочинам дороги стояли раскидистые плодовые деревья. Поэтому совершить удачный побег оказалось практически невозможно.
Миновав несколько деревень, мы остановились на ужин. Начало темнеть, и стало прохладно. Я надел свою французскую шинель. Когда фельдфебель с Эрикой ушли ужинать на кухню хозяев и Нииндорф удалился вслед за ними, ко мне подошел Уткин, сообщивший, что намерен сейчас убежать вместе с Мингалиевым. Чтобы присоединиться к ним, я должен пойти в уборную за сараем. Однако охранявший меня Рахель решительно отказался отпустить меня, сказав, что я должен пока потерпеть и дождаться прихода фельдфебеля и Вилли. А если я все же пойду, то он будет вынужден стрелять. Пожелав Уткину на родном чувашском языке счастливого пути, я попросил его, если он вернется домой, а мне это не удастся, то пусть приедет к моей матери и расскажет ей обо мне.
Уже стало совсем темно. Нас снова построили в колонну и, посчитав, установили, что в ней нет Уткина и Мингалиева. Значит, они убежали. Мы двинулись дальше. Дорога пошла через лес. Здесь Вилли придержал меня за локоть рядом с собой. И так мы шагали, наверное, более часа. Фельдфебель зачем-то ушел назад к повозке, и только Нииндорф фактически остался моим личным охранником. Наступил момент, когда терпение мое иссякло. И тогда, натянув фуражку как можно глубже, чтобы она не слетела, я изо всех сил бросился в сторону от шоссе, перескочил кювет и через густой кустарник нырнул в темную чащу леса. Я преодолел эту преграду, исцарапав лицо, пробежал между деревьями и неожиданно свалился в глубокую рытвину. Ожидая, что вот-вот надо мной засвистят пули, прогремят выстрелы из автомата, я старался как можно плотнее прижаться к дну. Но кажется, обошлось без выстрелов. Наверное, Нииндорф понимал, что практически без прицеливания стрелять бесполезно.
Пролежал я долго, так как не знал, куда мне двигаться ночью. Вдруг я услышал далеко впереди, что там творится что-то необычное – раздавались громкие крики, возгласы на русском языке, одиночные выстрелы. Впоследствии я узнал, что колонну встретили и освободили наши солдаты. Таким образом, если бы я не убежал, то мог уже через полчаса стать полностью свободным. Но не исключено и самое худшее: узнав, что я выполнял функции переводчика и старшего рабочей команды, меня, как «прислужника немцев», сами освободители могли сразу же расстрелять, ведь в такой момент некогда было разбираться, как на суде, кто из пленных свой, а кто – преступник.
…Когда появились первые признаки наступающего рассвета, я наконец встал и решил двигаться к шоссе. Сквозь темноту увидел в метрах трехстах контуры домов и построек небольшой деревни. Я подошел к невысокому каменному забору, перелез через него и оказался во дворе около помещения с острой черепичной крышей. Я заметил лестницу, ведущую на верхний ярус, и на ощупь поднялся по ней. Там было хранилище соломы. Выбрав подходящее место, я укрылся шинелью и крепко уснул.
Через какое-то время меня разбудило кудахтанье кур, собиравшихся нести яйца. Я прислушался и установил, что во дворе и даже в доме никого нет. Мне очень хотелось есть и пить. И тут я сообразил, что куриные яйца – прекрасная пища и одновременно средство утоления жажды. Я спустился на первый ярус и нашел там два гнезда, в каждом из которых лежало по яйцу. Разбив оба яйца, я выпил их содержимое.
Заморив таким образом червячка, снова взобрался наверх и начал улучшать свое лежбище, перекладывая снопы. По неосторожности уронил несколько шестов и досок, на которых держались снопы, и они упали на первый ярус. Пришлось не менее часа приводить все в порядок. А когда эта работа завершилась, возникла более серьезная неприятность: на улице послышался шум от большого количества движущейся техники. Осторожно выглянул в окошко, я увидел, что в деревню вступило крупное соединение войск СС. Эсэсовцы заглядывали во дворы и дома, и я очень опасался, что они обнаружат меня. Пока это продолжалось, над деревней раза два пролетали наши самолеты – штурмовики, бомбившие вражеские колонны. Осколки от бомб и пули сыпались также на крышу моего убежища, разбивая черепицу и падая в солому. Вечером, когда все стихло, я услышал скрип открывающихся ворот. Посмотрев в щель, увидел, что во двор въезжает запряженная двумя лошадьми длинная фура, нагруженная разным скарбом. Лошадьми управлял пожилой немец, за ним шли, подгоняя коров, две женщины – пожилая и молодая. Оказалось, это прибыли хозяева. Обе женщины сразу загнали коров в хлев и пришли на помощь к хозяину. Тот развернул лошадей, открыт настежь ворота помещения, где я прятался, и затолкал в него фуру. Затем распряг лошадей и увел их в конюшню. Хозяйки начали разгружать фуру, снимая с нее постели, баки, бидоны, посуду, продукты питания.
Работая, хозяева переговаривались между собой, а я внимательно их слушал. Молодая немка спросила у старика, вероятно свекра: «А кто же вывесил на башне ратуши в Каменце белый флаг?» А пожилая хозяйка подтвердила, что их сосед сам видел этот флаг. «Значит, война закончилась, – продолжала хозяйка. – Теперь, по крайней мере, не надо сдавать государству молоко! И не надо больше укрываться в лесу».
Затем я услышал, что вчера колонна советских военнопленных была по ошибке атакована советскими самолетами. Несколько пленных погибли, а остальные разбежались и где-то скрываются. Это сообщение дало мне возможность при необходимости заявить, что я один из тех пленных, которые спаслись при налете авиации.
Итак, я решил выйти к хозяевам и признаться, что укрывался у них. Я спустился по лестнице и громко произнес по-немецки: «Добрый вечер! Меня зовут Юрий, я убежавший русский военнопленный. Прятался у вас весь день, съел яйца от ваших кур».
Мое внезапное появление повергло хозяев в шок, но они быстро опомнились и сказали, что будут рады помочь мне. Затем я спросил, действительно ли Каменц теперь в руках русских. Получил ответ, что вполне возможно. Тогда я попросил показать, как туда добраться. Однако хозяева отсоветовали мне идти, поскольку уже стемнело и я мог заблудиться. Да и к кому в городе можно ночью обратиться?
И я остался у хозяев. Хозяин ушел к лошадям, старшая хозяйка начала доить коров и готовить ужин, а молодая предложила мне умыться. Она разогрела воду, набрала ее в таз, вынесла во двор и помыла мне спину и голову. Оказалось, что ее муж погиб на фронте и она осталась бездетной вдовой, живет в доме родителей мужа.
После ужина меня отвели ночевать в подвал того же самого помещения, в котором я скрывался днем. Подвал был сухим, хорошо проветриваемым, и в нем имелась постель, рядом с которой стоял ночной горшок. Ночь для меня прошла благополучно.
Мне дали позавтракать и выделили на дорогу немного хлеба и кусок ветчины. Я собрался было уйти, но вдруг подумал, что скоро в деревню придут наши войска и кое-кто может как-то обидеть хозяев. Поэтому я решил оставить им справку о том, что они хорошо отнеслись ко мне – советскому военнопленному, когда я у них скрывался. Хозяева очень удивились, когда я попросил бумагу и чернила, а потом очень благодарили меня за то, что я написал.
Было примерно 7 часов утра, когда я вышел на шоссе. В лесу щебетали птицы. Я бодро и весело шел к городу, совсем не думая, что впереди меня могут ждать какие-либо неприятности. Я представлял, как встречу наших бойцов и командиров и буду просить принять меня в армию. Город уже показался, и вдруг раздалась команда: «Стой, стой!» Два немецких пехотинца преградили мне дорогу. Мне пришлось поднять руки и дать немцам убедиться, что у меня нет оружия. После этого меня отвели в штаб обороны города, чтобы допросить. Таким образом, я второй раз и очень нелепо оказался в плену у немцев.
Когда до города осталось совсем недалеко, я увидел слева от шоссе зенитную батарею, которая раньше дислоцировалась недалеко от Цшорнау. Возле одной из пушек я заметил русских зенитчиков, которым тогда наши пленные не давали общаться с Тамарой, Дусей и другими советскими девушками. Лица у них были хмурыми, но они помахали мне. В Каменце нам навстречу неожиданно вышел знакомый мне мастер Георг с пивного завода. Он окликнул меня по имени и спросил, каким образом я оказался в такой ситуации. Мне пришлось отвечать по-немецки, отчего мой сопровождающий совсем растерялся. Вроде в шутку мастер предложил конвоиру отпустить меня в город одного, так как я никому не причиню вреда. Но конвоир ответил: «А где же гарантия, что теперь он не подослан русскими в качестве шпиона? Это надо выяснить».
Естественно, мастер заинтересовался, что же со мной произошло. Пришлось соврать, что позавчера на колонну с пленными налетели самолеты и пленным пришлось разбежаться и укрыться в лесу, а на следующий день, взобравшись на дерево на вершине горы, я увидел над ратушей города белый флаг и сделал вывод, что теперь в Каменце находятся русские войска.
Конвоир и мастер подтвердили, что, действительно, группа жителей установила белый флаг, но очень скоро в город вступило большое соединение войск СС. Этот флаг сняли и даже расстреляли кого-то из жителей.
Пока мы двигались по городу, я увидел еще несколько знакомых немцев, каждый из них поздоровался со мной. Это обстоятельство наконец убедило ефрейтора, что я действительно старый пленный. Но конвоир все же полагал, что я мог побывать у противника и получить какое-либо разведывательное задание.
Около ратуши меня окликнул проходивший мимо старый мастер – сорб Йохан. Он неожиданно набросился на меня с обвинением: «Ты лгун, Юрий. Ты говорил, что русские добрые люди и наши братья. А они – изверги, пришли и изнасиловали наших жинок и дочек, хотели убить меня. Я еле убежал в Каменц. Как жить?» – «Не знаю, не знаю», – ответил я по-сорбски и поспешил отойти от Йохана. А бедный сорб, славянский брат, смотрел нам вслед с горькими слезами на глазах…
Наконец мы подошли к зданию штаба обороны города. Конвоир завел меня внутрь здания и доложил какому-то пожилому лейтенанту, что «привел захваченного рано утром русского пленного для выяснения, не является ли он разведчиком русских».
Не успел конвоир сказать это, как открылась дверь кабинета и из нее вышел немец с небольшой бородкой. «Юрий, Юрий, доброе утро! – воскликнул он. – Что ты тут делаешь?» Этим немцем оказался мясник, у которого мы недавно работали на скотомогильнике. Я объяснил ему, что меня, наверное, хотят расстрелять как шпиона. Он моментально позвал из кабинета подполковника, который тут же приказал немедленно отвести меня к четырем другим пленным, которых тоже задержали вчера утром. Итак, я был спасен.
Охранник привел меня к зданию городской тюрьмы. К моему удивлению, тюремщик был со мной очень любезен, особенно когда узнал, что я говорю по-немецки. По полутемному коридору мы дошли до небольшой камеры, на двери которой имелось окошко для контроля за заключенным и подачи ему пищи. Охранник впустил меня в камеру, где я увидел сидевших на полу на своих шинелях… Андрея Маркина, Толю Шишова, Женю Волчанского и Сашу Гуляченко. Они радостно меня приветствовали и сразу поинтересовались, найдется ли у меня хоть что-нибудь поесть. Я достал все имевшееся у меня съестное. Хотя мои товарищи были страшно голодны, они с большой точностью поделили еду на четыре части, а хотели на пять, но я отказался, сказав, что утром хорошо поел. В камере были небольшой стол и стул, у потолка висела электролампа, но она не горела, так как не работала электростанция, не работал и водопровод, поэтому еду запивали из ведра, стоявшего в камере.
Ребята рассказали мне о своих приключениях. Бросив телегу, которую они везли, они спрятались в лесу и ждали там наступления темноты, чтобы дойти до канализационной станции, где Андрей и Василий устроили бункер с запасом продуктов. Ночью, когда в районе аэродрома все стихло, они направились к железной дороге, по шпалам подошли к шоссе, откуда затем хотели добежать до бункера. Однако по краю шоссе они наткнулись на цепь немецких солдат. Раздались автоматные очереди, в результате чего Саша Гуляченко получил сквозное ранение правой ноги. Ребята закричали по-немецки: «Не стрелять!» – и сдались в плен. В комендатуре они сказали, что отстали от своей колонны.
В середине дня дверь камеры открылась, и к нам вошли один из надзирателей тюрьмы и врач в белом халате с набором медикаментов. Надзиратель попросил меня быть переводчиком для врача, который «из гуманных соображений» вызвался помочь раненому. Он внимательно осмотрел и прощупал рану, заявив, что, к счастью, пуля не задела кость и поэтому рана может зажить очень скоро. Потом, смазав рану йодом и еще чем-то, он перевязал ее свежим бинтом и обещал посещать Сашу каждый день.
Хорошее отношение к нам окружающих немцев мы объяснили себе тем, что все в городе были абсолютно уверены, что скоро в Каменце будут русские, и надеялись, что их заслуги перед пленными новая власть соответственно оценит. Как бы в подтверждение этому, в камере опять появился тот же надзиратель, который привел пожилых мужчину и женщину, доставивших нам в бидоне горячий суп, а также хлеб и сваренные картофелины. Отмечу, что врач действительно приходил к Саше каждый день, пока мы пребывали в тюрьме. Кроме того, нас часто посещали и другие горожане, приносившие еду, благодаря чему ребята не так сильно голодали. В тюрьме давали, и то нерегулярно, лишь обед в виде жидкой баланды и иногда по кусочку хлеба весом 150–200 граммов. Я же в это время почти всегда бывал сытым, так как уже через день после водворения в тюрьму меня начали ежедневно уводить с утра на работу до вечера в помощь поварам военной кухни во дворе гостиницы «Леман», откуда я приносил ребятам кое-что из еды в карманах шинели или в ведре. Им же доставалась и почти вся моя «казенная» еда. Оказывается, эту работу я получил по рекомендации мясника, с которым накануне встретился в ратуше.
Кроме нас, в тюрьме находились в основном немцы и немки, и в частности те, которые вывесили белый флаг над ратушей. Их количество еще более возросло после второй попытки вывесить там же флаг капитуляции. К этим заключенным отношение надзирателей было даже хуже, чем к советским пленным.
Определив меня работать на кухню, немцы предупредили, что если я убегу оттуда, то немедленно будут расстреляны мои товарищи. Пришлось принять это к сведению. Qui quaerit, reperit
Дата: Среда, 13 Февраля 2019, 00.53.36 | Сообщение # 32
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
Глава 2
Недолгий путь до гостиницы «Леман» и обратно я совершал в сопровождении вооруженного штыком старшего ефрейтора, назвавшего себя Матиасом. От него я по дороге узнал, что на кухне готовят пищу для начальствующего состава штаба обороны города, а также для военнослужащих ближних оборонительных позиций.
В кладовых кухни имелись все необходимые продукты: хлеб, крупы, мука, мясо, овощи, а также бочки и бутылки с разными спиртными напитками – ромом, шнапсом, винами, пивом. Картофель хранился отдельно в темной секции подвального этажа.
Как только я оказался на кухне, два повара, ответив на мое утреннее приветствие, спросили, как меня зовут, и представились сами. Старший повар назвался Рюдигером, а младший – Якобом. Потом они предложили мне снять верхнюю одежду и покормили меня теплым мучным супом и горячим кофе с бутербродом. Пока я ел, они рассказали о моих обязанностях, а потом позвали со двора пожилого чернявого мужчину, назвавшегося Ибрагимом. Вместе с ним мы должны были привезти в больших бидонах на тележке воду из городского колодца, так как водопровод на работал. Не было и электротока. Сказали, что придется съездить за водой несколько раз. По дороге Ибрагим на ломаном немецком языке поведал о себе. Оказалось, он – араб из Алжира. Еще в Первую мировую войну, будучи солдатом французской армии, попал к немцам в плен и остался в Германии. Но жизнь для него не была сладкой – ни дома, ни семьи он не завел, работал много.
Едва мы принялись набирать воду, как довольно близко от нас начали рваться снаряды. Пришлось укрыться от осколков за стенами построек. К счастью, залпов было немного, и мы благополучно вернулись на кухню. Случалось, наши штурмовики обстреливали, пролетая над городом, людей, главным образом в военной форме. Так что поездки за водой были далеко не всегда безопасными, и не зря сами немцы не рисковали ходить к колодцу, а посылали нас.
В наши с Ибрагимом обязанности входила также доставка из подвала картофеля, подготовка дров и другие работы. Пришлось также разгрузить грузовик с брикетами каменного угля.
В дальнейшем почти каждый день на кухне был заполнен такими же работами. Через неделю я был вынужден привозить воду и заниматься другими делами уже без Ибрагима, который якобы погиб на улице то ли от шальной пули, то ли от осколка снаряда. После Ибрагима я пилил и колол дрова со старым солдатом – фольксштурмовцем Михелем. Однажды после моего ухода на работу через надзирателя-поляка, хорошо понимавшего по-русски, товарищи уговорили начальника тюрьмы, чтобы тот отпустил двоих из них в город на канализационную станцию, где у них в бункере было припрятано продовольствие. Пошли Андрей Маркин и Толя Шишов. Надзиратель-поляк, вооруженный винтовкой, вел их якобы для срочного ремонта на канализационной станции. Когда проходили через цепь солдат, размещенных недалеко от аэродрома, солдаты поверили надзирателю и пропустили их. Ребята благополучно вернулись, с надзирателем распили принесенный спирт, разбавив его водой.
Однажды на кухне вместо немецких женщин я увидал девушек из Советского Союза, и среди них оказались Тамара с Дусей из Цшорнау. Мы, конечно, рассказали друг другу, что с нами произошло в последние дни. Оказывается, население Цшорнау было эвакуировано и в деревне остались на свой страх и риск лишь несколько человек, включая Марию Шольце, ее сына Вальтера и работника – поляка Станислава. Ушли и Дора с сестрой. Почти всем семьям пришлось оставить в хлеву коров, положив им в кормушки большое количество сена и налив побольше воды.
Многие жители Цшорнау и соседних с ним деревень обосновались в Каменце у родных или хороших знакомых. Среди задержавшихся были также хозяева Тамары и Дуси. Через пару дней хозяйки, обеспокоенные тем, что коровы не доены, попросили девушек сходить в Цшорнау и подоить бедняг. Девушки отправились в путь по знакомому шоссе, где увидели несколько убитых немецких и советских военных, тела которых уже начали разлагаться.
Когда Тамара открыла дом хозяйки, перед ней внезапно появился вооруженный автоматом пожилой красноармеец. Поскольку в деревне он не обнаружил ничего подозрительного, он должен быт возвратиться к себе в часть, но, прежде чем уйти, хотел бы поесть и выспаться. Тамара подоила корову и дала разведчику парное молоко с куском хлеба. Пока разведчик спал на сеновале, Тамара и Дуся передоили всех коров, вылив молоко на землю, и выгнали животных пастись на воле. Затем обе благополучно возвратились в Каменц.
Но в Каменце началась облава, в результате которой Тамару с Дусей, их подруг из Цшорнау и других деревень собрали вместе с вещами в местном кинотеатре, где теперь им приходится жить и получать скудное «казенное» питание, а работать определили на той же кухне, что и я.
С первого дня и Тамара, и Дуся напрашивались ходить со мной в подвал за картофелем, при этом каждая девушка признавалась мне в любви. Эти встречи с обеими, без сомнения, невинными молоденькими девушками, фактически подростками, происходили с поцелуями, но неумелыми и краткими, не имевшими никаких последствий.
Позже кроме Тамары и Дуси стали ходить со мной за картофелем две взрослые и красивые харьковчанки, хорошо говорившие по-немецки и, как оказалось, бывшие студентки. Жили они в отдельных номерах этой же гостиницы «Леман», вероятно вместе с немецкими офицерами. Одна из них, со стройной фигурой, заинтересовалась мною. Как-то утром она поставила на окне кухни банку с цветущей сиренью, чем сильно удивила поваров. И те сказали мне: «Ну, Юрий, не теряйся, не оставь эту красотку!» Эта девушка мне тоже очень понравилась, но она отказалась от любовных отношений, сказав, что не хочет, чтобы я заразился от нее «нехорошей болезнью» и потом мучился всю жизнь. Всякий раз в подвале она лишь крепко обнимала меня.
…28 апреля часов в двенадцать я отправился с тележкой и бидонами за водой и неожиданно заметил над башней ратуши белый флаг. Но почти сразу его сняли и раздались одиночные выстрелы и длинные автоматные очереди. Вечером от пришедших за ужином солдат я услышал, что несколько горожан опять попытались водрузить белый флаг над ратушей, чтобы дать знать русским, находившимся на аэродроме, о капитуляции. Однако эсэсовцы расстреляли зачинщиков.
В тот же день, после обеда, во дворе на груде наваленных бревен я увидел вместе с двумя конвоирами двух незнакомых мне – новых военнопленных. Молодой был обут в ботинки с обмотками, а другой – пожилой – в желтые высокие немецкие сапоги. Я поздоровался с ними, а они спросили, чем я здесь занимаюсь. Мой ответ старший истолковал по-своему, сказав: «Значит, они нас не расстреляют». Однако почти сразу обоим пришлось расстаться с этой мыслью, так как какой-то немецкий солдат набросился на пожилого пленного с кулаками за то, что он был обут в сапоги, которые якобы отнял у беззащитного немца. Начал обзывать этого пленного и всех русских грабителями и варварами. Один из конвоиров отогнал этого солдата.
Я хотел попросить поваров покормить этих пленных, но конвоиры их куда-то увели – возможно, на расстрел.
Вернувшись в тот вечер в тюрьму, я узнал, что почти все камеры в ней переполнены новыми арестованными – немцами и немками, причем женщин поместили даже по 10 человек в камере, рассчитанной на одного. Среди заключенных оказалась и моя «зазноба» Галя. Я справился у Тамары и Дуси о причине ее ареста. Они сказали, что Галя попалась на краже у подруги какой-то ценной вещи. Между ними произошла драка, и виновницу привели в тюрьму. Вскоре, однако, Галю выпустили.
В воскресенье 29 апреля у меня произошла одна удивительная встреча. После обеда, когда я остался один на кухне, в дверях возникла очень знакомая фигура. Это оказался мой бывший охранник Вилли Нииндорф. Он робко поздоровался со мной и попросил разрешения войти. Я пригласил его к столу и спросил, не желает ли он съесть тарелку супа, оставленного поварами. Вилли с радостью согласился, сказав, что уже давно ничего не ел.
Вилли рассказал мне, что на рассвете на колонну наших пленных наткнулась группа наших кавалеристов. Заметив их, Вилли и фельдфебель Хебештрайт с Эрикой, шедшие сзади, моментально юркнули в кусты – пробежали метров сто и залегли. А в это время пленные и кавалеристы начали шумное братание. Затем кавалеристы столкнули с повозки коляску со священником, а конвоиров Рахеля и Хёхта приказали расстрелять, вручив винтовку Саше Зинченко. Саша, не сказав ни слова в защиту этих добрых конвоиров, лишил их жизни. После этого колонна продолжила движение в прежнем направлении, но в сопровождении нескольких кавалеристов.
Через некоторое время, выйдя из леса, но не рискнув забрать с собой священника и сопровождавших его женщин, Вилли, фельдфебель и Эрика в течение двух суток осторожно добирались до Каменца, где остановились у знакомых фельдфебеля. А вчера Вилли встретился случайно с одним из наших мастеров, который и сообщил ему, где я нахожусь. Поэтому Вилли решил сегодня меня проведать. Вилли, рассказав о расстреле Рахеля и Хёхта, заметил, что я не стал бы убивать этих конвоиров. При этих словах Вилли я подумал, что именно так бы и поступил, хотя за это меня самого могли прикончить или кавалеристы, или свои же товарищи. Мне посчастливилось, что я тогда убежал. На прощание Вилли заявил, что не имеет на меня никакой обиды за побег. Мы расстались, пожелав друг другу счастья.
А на другой день, направляясь с одной из девушек за картофелем, я увидел около гостиницы фельдфебеля Хебештрайта. Меня удивило, почему он не пришел ко мне на кухню. Я подумал, не намеревается ли он застрелить меня за побег и за гибель Рахеля и Хёхта. Поэтому решил не встречаться с фельдфебелем и целый час прятался, дожидаясь его ухода. Больше я фельдфебеля не встречал.
О том, что произошло с фельдфебелем дальше, мне рассказал через много лет Толя Гудовичев. В первой декаде мая он в Каменце на сборном пункте для бывших советских военнопленных случайно встретился с Лешей Ковкуном. Там же находился молодой пленный, прибывший в лагерь в конце 1944 года. Однажды фельдфебель справедливо наказал его за большую провинность, но на следующий день, как обычно, послал на хорошую – «калымную» работу. Когда советские солдаты освободили пленных, этот парень увидел фельдфебеля на сборном пункте для немецких военнопленных и отомстил ему, отдубасив его палкой, заявив охране, что этот комендант лагеря издевался над ним.
Толя и Леша, узнав о том, что фельдфебель оказался в трудном положении, побежали на сборный пункт выручать его. Они попросили охрану пропустить их к «одному пожилому и толстому немецкому офицеру, который хорошо относился к советским военнопленным, будучи комендантом лагеря». Они хотели похлопотать за него перед советским военным начальством. Но Толя и Леша не знали его фамилию и воинское звание (назвали офицером), охрана их не пропустила, так что они не смогли помочь Хебештрайту. Как дальше сложилась судьба фельдфебеля, мы так и не узнали.
Начиная именно с 30 апреля к нам в тюрьму с продуктами и куревом приходили незнакомые немцы, просившие написать им справку, что они «хорошо относились к советским людям». Я написал такую справку от имени Саши Гуляченко его лечащему врачу, но он не захотел ее взять. Мы написали такую справку надзирателю, ходившему с Андреем Маркиным и Толей Шишовым за продуктами на канализационную станцию. Справки писали карандашом на листочках бумаги, которую приносили с собой немцы. К нам за справкой обратился также наш мастер Гелльрих, опекавший работы в каменном карьере. Он захотел получить еще две справки – для своей жены и дочери, чтобы «русские солдаты не могли их изнасиловать». Но я отказался, поскольку никогда не видел этих женщин, да и глупо было писать такую «охранную грамоту».
1 мая 1945 года запомнилось отличной погодой и началом бурного цветения сирени и плодовых деревьев и кустарников. В тот день к тюрьме пришли несколько немок, чтобы проведать своих арестованных родных и друзей. Вдруг одна молодая немка во дворе громко прокричала потрясающую новость: «Фюрер мертв, он пал в бою». Я, конечно, сразу передал это товарищам, которые сказали: «Жаль, что этого изверга не взяли живым». Позднее мы узнали, что он не пал в бою, а покончил с собой вместе с обручившейся с ним Евой Браун.
2 мая утром Матиас, как обычно, привел меня из тюрьмы на кухню, а потом он, старик Михель и еще один солдат завели во двор теленка и зарезали его, так что обед у нас быт особенным – с мягким и очень вкусным мясом теленка.
После обеда старший повар Рюдигер сообщил, что мы будем кормить городское начальство и поэтому надо подготовить самое лучшее из еды и питья и накрыть оба больших стола. Я посчитал, что меня, как военнопленного, к этой работе не привлекут, но ошибся. Рюдигер попросил меня принести небольшую бочку с каким-то спиртным, а также бутылки с вином и пивом. Когда я эту работу выполнил, а поварам было не до меня, мне очень захотелось узнать, что находится в бочке. Поэтому я взял на кухне стакан, поставил его под кран бочки, набрал полстакана густой красной жидкости и потихоньку начал ее пробовать. Оказалось, это сладкое и очень крепкое спиртное, какого я еще ни разу не видел и не пил.
Как только я опустошил стакан, в кладовую со своим стаканом тихо зашел Матиас, который тоже налил себе полстакана этого напитка и предложил мне выпить вместе с ним. Я сказал ему, что боюсь пить это спиртное. Но Матиас заверил меня, что это очень хороший ром и большая редкость в наше трудное время. И я выпил еще полстакана, после чего мы закусили на кухне остывшей телятиной. Затем уже оба, слегка запьянев, сбегали в уборную и возвратились, когда оба стола на кухне уже были почти накрыты и недоставало лишь спиртного.
Рюдигер, не заметив, что мы с Матиасом уже навеселе, попросил нас посидеть в кладовке, пока мы не понадобимся. Чуть позже Рюдигер зашел к нам и сказал, что получил приказ – завтра утром выехать вместе с воинской частью и доставить кухню на другое место. Он спросил меня, не желаю ли я поехать с ними. Хотя я был не совсем в своем уме от выпитого спиртного, я все же решительно отказался от этого предложения.
Наконец на кухне за двумя столами уселись несколько солидных гостей, одетых только в гражданскую одежду. Затем вместе с Матиасом мы слушали их громкие разговоры и споры. При этом Рюдигер периодически подносил гостям стаканы или рюмки со спиртным, а мы с Матиасом наполняли их.
Гости обсуждали, целесообразно ли защищать Каменц от «полчищ большевиков» или надо сдать его противнику без боя, чтобы сохранить город от разрушения и избежать человеческих жертв. Один из присутствовавших, на лацкане пиджака которого ярко блестел круглый значок члена нацистской партии, требовал «ни за что не сдавать русским город, превратить его в крепость и защищать до последней капли крови, мобилизовав все население, способное носить оружие». «Лучше погибнуть, чем позорно сдаться иудобольшевикам», – заявил этот человек. В конечном итоге все одобрили предложение командования гарнизона об объявлении Каменца городом-крепостью.
И это одобрение меня, совсем пьяного, вывело из себя. Я выскочил из кладовки в своей советской военной форме и, размахивая поднятым кулаком, закричал на главного из них по-немецки: «Никакой крепости! Не надо разрушать прекрасный город Каменц, не надо убивать людей! Сдайте город без боя, и все будет хорошо!»
Эсэсовец на мгновение остолбенел от наглости, но быстро опомнился, выхватил пистолет и заорал на Рюдигера: «Кто этот нахальный пес, откуда он взялся?» Рюдигер поспешно ответил: «Это давнишний русский пленный, хороший юноша, он работает у нас на кухне и сильно устал. Не обращайте на него внимания!» И быстро втолкнул меня обратно в кладовку. Я свалился на пол и крепко уснул.
А Каменц все же не стал крепостью и сдался без боя 7 мая. Это произошло благодаря тому, что делегация горожан во главе с рабочим-коммунистом Штефаном Вихой пришла к командованию части, расположенной на аэродроме, и договорилась о сдаче города. Мне было приятно думать, что своей смертельно опасной выходкой я тоже повлиял на судьбу города.
…Не помню, сколько я пролежал тогда в кладовке. Матиас разбудил меня. На кухне все уже было убрано. Рюдигер сказал мне: «Благодари бога, что тебя сразу не расстреляли. Знаешь ли ты, к кому обращался? Ведь это быт сам Цицман, руководитель нацистской партии в Каменце, то есть главное лицо в городе и округе».
Затем Рюдигер подвел меня к ведру, заполненному остатками «пиршества», среди которых были куски мяса, хлеба и другая еда, и предложил захватить все это с собой. Но Рюдигер не захотел расстаться с казенным ведром, и мне пришлось расстелить на столе свою шинель подкладкой кверху и выложить на нее содержимое ведра. Я превратил шинель в подобие мешка и, тепло попрощавшись с поварами, вышел из кухни вместе с Матиасом, поведшим меня в тюрьму.
Надзиратель в тюрьме удивился, что я как-то странно несу шинель, и, посмотрев, что в ней, открыл камеру и впустил меня. Споткнувшись о порог, я упал на пол, и содержимое шинели открылось, вызвав общую радость. А я начал хвастаться, что осмелился потребовать у самого Цицмана, главного начальника Каменца, чтобы город был сдан Красной армии без боя. Ребята тут же догадались, в каком я состоянии, подняли меня и стали ругать: «Ты что, совсем обнаглел? Мы беспокоимся за свою и твою жизнь, а ты пустился в загул! А что, если Цицман пришлет утром своих церберов и они нас расстреляют?»
Наконец товарищи принялись за еду, уложив меня спать на пол, на который предварительно подстелили газеты. Мою шинель они оставили подкладкой вверх, чтобы она, намокшая и частично покрывшаяся жиром, подсохла к утру. Qui quaerit, reperit
Дата: Среда, 13 Февраля 2019, 00.53.53 | Сообщение # 33
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
Глава 3
Утром 3 мая, после чая без хлеба, к Саше пришел врач и перевязал его рану. Он сообщил нам, что с завтрашнего дня город объявлен крепостью и издан второй приказ об эвакуации всего гражданского населения Каменца и его округа на юг страны. А что будет с нами, он не знает, но остающиеся в городе эсэсовцы могут совершить в отношении нас самое худшее. Врач предупредил, что все военнопленные считаются уже отправленными в тыл, а нас теперь могут и не признать военнопленными. Затем врач дал Саше рекомендации по уходу за раной и оставил ему запас бинтов, ваты и марганцовки.
Наступили часы мучительного ожидания. Чтобы чем-то занять время, Андрей Маркин предложил постричь мою голову, волосы на которой чересчур выросли. Я согласился, и он, взяв из мешка собственные ножницы, приступил к работе, пользуясь своей же расческой. Скоро я оказался остриженным под польку.
После 10 часов дверь камеры открылась, и к нам вошел незнакомый надзиратель. Он грубо приказал нам встать, забрать свои вещи и спуститься с ним во двор.
У ворот мы увидели одетых в черные мундиры, брюки навыпуск и пилотки с изображением человеческого черепа четырех эсэсовцев, вооруженных автоматами. Мы остановились перед ними, и надзиратель доложил старшему о нас, после чего тот, не ответив ни слова, открыт калитку и громко произнес: «Всем выйти!» И мы вышли на улицу.
Но тут я не выдержал и сказал старшему конвоиру: «Вы видите, у нас раненый и он не может идти. Как же быть?» Конвоир ответил: «Ничего, идти совсем недалеко. Донесете его!» Как только я услышал эти слова, мгновенно вспомнил, что недалеко от тюрьмы находятся кладбище и место для расстрелов, и подумал, что нас ведут именно туда. Поэтому я сразу сообщил свое предположение товарищам, и мы наспех сказали друг другу слова прощания.
В это время нам повстречалась шумная колонна, в основном из советских гражданских мужчин и женщин, некоторые были с детьми, многие тащили за собой ручные тележки с личными вещами и запасом продовольствия.
На улице меня заметила знакомая пожилая немка, которая шла с мужем – бывшим охранником лагеря в Цшорнау, имевшим прозвище Интеллигент. Она удивилась, увидев меня под стражей, и спросила: «Юрий, куда вас ведут?» Я, не раздумывая, ответил ей: «Видимо, на расстрел». Тогда ее муж быстро подошел к старшему конвоиру, поприветствовал его по-военному, правда без слов «Хайль Гитлер», и отвел в сторону, причем в их разговоре активно участвовала и жена.
Прошло несколько минут, и супружеская пара, пожелав всем счастья, ушла своей дорогой. А навстречу нам продолжала двигаться колонна гражданских лиц. Наш конвоир о чем-то переговорил с охранником этой колонны, потом подозвал меня к себе и сказал по-немецки примерно следующее: «Не думайте об эсэсовцах только плохое. Как можно быстрее присоединяйтесь к колонне, переодевайтесь в гражданскую одежду, если она найдется у ваших соотечественников». Так мы освободились от военного плена и превратились в гражданских пленных.
В колонне нам быстро достали нужную одежду: рабочие куртки, брюки, кепки, а для Саши Гуляченко выделили отдельную тележку, в которую мы сложили шинели. Поверх вещей на тележку посадили раненого Сашу.
Зная, что мы очень голодны, три девушки, обеспечившие нас одеждой и отдавшие нам тележку, накормили нас картошкой в мундире, лепешками и кофе. Среди этих девушек была давно знакомая русская Аня (маленькая) из-под Курска, работавшая в Каменце на аэродроме. В дальнейшем все эти три девушки, две из которых были хохлушками из-под Житомира, не разлучались с нами до окончания войны. На первом же привале нас разыскали и присоединились к нашей группе Тамара, Дуся и Галя из Цшорнау. Они подробно рассказали, что произошло с ними в последние дни. Оказывается, некоторые девушки подготовились к эвакуации перед тем, как покинуть хозяев: взяли у них тележки, в которые сложили запас продуктов, одежду, посуду и даже топорик для заготовки дровишек в пути. В Каменце, явившись на указанное место, они получили по 500 граммов хлеба.
Аналогичный приказ об эвакуации был дан 4 мая всему немецкому гражданскому населению Каменца и его округа, поэтому по шоссе одновременно с нами двигались без охраны и горожане с тележками, и сельские жители на фурах, тяжело нагруженных продовольствием и скарбом, запряженных, как правило, двумя лошадьми.
Сзади некоторых фур были привязаны коровы, которых кормили во время остановок и доили утром и вечером. Кое-кто ехал и на автомашинах…
Когда мы вступили в небольшую деревню, где, как оказалось, жила и работала какая-то подруга наших девушек, Тамара, Дуся и Галя, предупредив охранника, отлучились, чтобы узнать, там ли она еще находится. Однако вернулась одна Тамара, сказавшая, что их подруга находится на месте, не собирается никуда эвакуироваться и, по просьбе хозяев, будет присматривать за домом и скотиной в их отсутствие. Очаровав старого охранника, Тамара упросила его отпустить с ней к подруге всю нашу мужскую группу.
Подруга накормила нас молоком, картофелем, домашней колбасой и хлебом и преподнесла по рюмке украинского самогона, а потом предложила нам спрятаться и дождаться, пока Красная армия не займет деревню.
Но Андрей Маркин и Саша Гуляченко стали возражать. Они говорили, что это очень опасно, поскольку охранники заметят наше отсутствие и не успокоятся до тех пор, пока нас не найдут и, соответственно, не накажут. Если нам и удастся отсидеться, то наши солдаты, застав нас в компании девушек, подумают, что мы дезертиры, отлично устроившиеся рядом с бабами, в то время как они сражались. Пришлось согласиться с доводами друзей и вернуться к колонне, захватив с собой кое-что из продуктов, немного табаку и поваренной соли. А все девушки остались в деревне, но их отсутствие прошло незаметно для сменившихся охранников.
Надо сказать, что охранники следили за своими подопечными не строго, поэтому уйти из колонны не составляло большого труда. Вместе с тем они совсем не заботились о том, чтобы обеспечить нас какой-либо едой.
На закате солнца колонна прибыла на окраину знакомого мне городка Гроссрёрсдорф. Нас завели на территорию какой-то фабрики и предоставили для ночевки длинное, с высоким потолком и совсем пустое кирпичное помещение, на бетонном полу которого лежала смятая солома. По-видимому, до нас здесь ночевали люди из другой колонны.
Когда все определились с ночлегом, девушки заставили мужчин поискать на территории фабрики топливо. Мы принесли дровишки и разожгли костер, а девушки вскипятили воду и организовали для всей компании ужин из каши и чая с хлебом. Ночью я и Женя Волчанский долго не могли уснуть, взволнованные присутствием молоденьких и шустрых соседок – хохлушек, которые разрешили обнимать и целовать их, но дальше ни за что не пускали. А проявить по отношению к ним насилие или обмануть их, обещая жениться, было не в наших правилах.
4 мая утром охранники подняли нас не так рано. После завтрака нам объявили, что в этот день наша колонна не будет двигаться дальше, но желающих мужчин попросили вместе с тремя охранниками отправиться назад в сторону Пульсница, чтобы в покинутых жителями деревнях собрать оставленных во дворах коров и пригнать их стадом в Гроссрёрсдорф.
Прежде чем отправиться в путь, мы освободили свои вещевые мешки, полагая, что в покинутых деревнях непременно найдем кое-что из продовольствия. Так оно и оказалось.
…Мы зашагали мимо леса по обочине шоссе, которое в это время уже было заполнено беженцами. Среди них я заметил знакомого мужчину. Это был Макс, в сарае которого я провел ночь и укрывался там же днем. На тяжело нагруженной фуре сидели его супруга Эдит и сноха Марианна. Кажется, Макс тоже узнал меня в новой одежде, но ничего не сказал – возможно, он принял меня за русского разведчика.
Скоро меня ждал еще один сюрприз: в группе будущих «пастухов» оказался араб Ибрагим, с которым я недавно работал на кухне гостиницы «Леман». Про него рассказывали, что он случайно погиб в Каменце, но ошиблись.
Нашей группе, состоявшей из пяти человек и сопровождаемой одним охранником, досталась самая дальняя деревня. Зайдя в крайний дом, мы удивились, что на кухне весь стол быт заставлен самой различной едой, даже бутылками вина. Охранник сказал, что хозяева сделали это специально, чтобы русские солдаты не стали переворачивать весь дом в поисках еды. На видных местах была развешана и сложена одежда и обувь, которую солдаты тоже могли взять с собой.
Естественно, и мы, и охранник досыта поели и распили пару бутылок некрепкого вина. Затем сложили продукты в вещевые мешки и погнали коров на луг. К вечеру все стадо из нескольких деревень мы пригнали в Гроссрёрсдорф.
На следующий день колонна вышла из Гроссрёрсдорфа и продолжила движение на юг. Наша группа тащила за собой три тележки, на одной из которых сидел Саша, а на других двух находились личные вещи девушек и запас продуктов. Часть продуктов несли за спиной в вещевых мешках. В день колонна проходила не более 25 километров.
Около железнодорожной станции Арнсдорф рядом с нами появился одетый в немецкую униформу унтер-офицер, оказавшийся русским. Он сказал, что догоняет свою воинскую часть. «А какую часть?» – спросил его Андрей. Но тот не ответил, только махнул рукой и быстро отошел от нас. Спустя примерно месяц мы снова увидели его уже в гражданской одежде весело шагавшим в колонне… бывших военнопленных.
Миновав городок Штольпен, в каком-то хуторе я и Женя Волчанский вечером 5 мая хотели зайти в один из домов, чтобы взять оттуда возможно оставленные хозяевами продукты. Однако у порога дома нас встретил пожилой мужчина, который вдруг поприветствовал нас на русском языке. Оказалось, он чех, в прошлую войну, как австрийский военнопленный, оказался в России, а потом стал легионером Чехословацкого корпуса. Вернувшись из России, он женился на немке и поселился на хуторе. На днях он отправил семью в Чехию, а сам остался ждать прихода русских. Этот чех поделился с нами новостями с фронта. Выяснилось, что он тайно слушал передачи по радиоприемнику. Утром он поймал сообщение из Праги – там поднялось восстание против немецких оккупантов. Радио сообщило, что на помощь к восставшим пришли русские солдаты в немецкой военной форме с нашивками, на которых имелись буквы РОА[5].
…Мы продолжали двигаться на юг, и наконец за городком Ломен на нашем пути появились высокие горы. Они были из песчаников, поросших хвойными деревьями, и кое-где представляли собой каньоны почти с вертикальными стенами и падающими по ним струями воды. Многие из нас, никогда до войны не бывавшие на Кавказе, в Крыму или на Урале, увидели горы впервые в жизни, и они потрясли нас своей красотой и величием и даже изменили наши планы. Еще накануне Женя Волчанский, Андрей Маркин и я намеревались бежать на восток навстречу нашим войскам. Сашу Гуляченко мы хотели оставить под опекой Толи Шишова и девушек. Но, увидев горы, мы решили идти дальше, чтобы вдоволь полюбоваться красотами природы, которых потом мы могли больше не увидеть, даже если останемся живыми.
К вечеру 6 мая мы вышли на правый берег Эльбы, протекавшей между сплошными высокими зелеными горами и каньонами. Впереди на юге на большой высоте над левым берегом виднелись башни средневековой крепости – города Кёнигштайн. Обгоняя фуры с лошадьми и автомашины, перед наступлением ночной темноты мы добрались до очень живописного города Бад-Шандау, растянувшегося по правому берегу реки.
Место для ночлега выбрали у самого края воды. Было уже совсем темно, и лишь огонь от костра освещал место, где мы сидели и довольно шумно разговаривали. И вдруг я услышал знакомый голос, голос Сергея Кулешова, чей подарок – красноармейская гимнастерка – в это время был на мне. В конце июля прошлого года фельдфебель Хебештрайт отправил Сергея из Цшорнау в какой-то в другой лагерь, и с тех пор никто из нас о нем ничего не слышал. И вот произошла совершенно случайная встреча с ним. Оказалось, Сергей находится в бегах и направляется навстречу нашим войскам. Мы предложили Сергею присоединиться к нам, но он не согласился и, вскоре попрощавшись, исчез в ночной темноте. С тех пор я не видел Сергея до 1949 года, когда случайно увидел его в Центральном парке культуры и отдыха имени Горького азартно играющим в волейбол на общегородском соревновании молодежи. Он тоже заметил меня и, когда игра закончилась, подошел ко мне. Затем наша дружба продолжалась вплоть до его кончины в 1965 году…
…После того как Сергей ушел, мне стало не по себе, что мы не последовали за ним, хотя охрана у нас быта не очень строга. Я сказал об этом Андрею, устроившемуся спать рядом со мной под открытым небом, и мы пришли к решению, что завтра утром, как бы то ни было, убежим.
7 мая часам к восьми мы подошли к городку Шмилка, миновали его и оказались на территории Чехословакии, а точнее – в ее Судетской области, населенной в основном немцами. Часам к одиннадцати мы увидели впереди город, называемый немцами Тэчен, или, по-чешски, Де-чин. Пока мы всматривались в этот город, находящийся примерно в 75 километрах севернее Праги, внезапно над ним появилась эскадрилья бомбардировщиков и штурмовиков. Они с ходу, не обращая внимания на огонь зенитной артиллерии, начали с низкой высоты бомбардировку и обстрел обеих частей города и мостов через Эльбу, по которым двигались немецкие войсковые соединения. После самолетов и долгого простоя колонны охранники приказали нам двигаться дальше. На повороте к железнодорожному мосту среди убитых и раненых находились не только военные, но и гражданские немцы, включая женщин и детей, и даже советские военнопленные. Наша колонна остановилась там из-за большого скопления людей. В этот момент сложилась очень благоприятная обстановка для побега. Вместе с Андреем и Женей мы подошли к Толе Шишову, Саше Гуляченко и трем нашим спутницам и сообщили им о намерении бежать. Однако они решительно заявили, что бежать надо всей компанией. Пришлось с этим согласиться. Убедившись, что охранников среди массы людей нигде не видно, мы повернули наши тележки влево от шоссе, на восток, и быстро зашагали вдоль железнодорожной колеи по крайней улице города, которая со стороны шоссе была плотно засажена деревьями, так как за ними охранники практически не могли нас увидеть.
Никто навстречу не попался и не гнался за нами. За городом мы увидели ряд стандартных деревянных бараков, окруженных колючей проволокой. Это был местный лагерь советских военнопленных. На всякий случай мы решили остановиться и понаблюдать, не охраняется ли лагерь часовыми. Но их не оказалось. Двое из нас забежали в лагерь, но он был совершенно пуст. Через час, сильно устав и мучаясь от жажды, мы осторожно вошли в большую и, казалось, совсем безлюдную деревню и остановились у крайнего дома на улице, идущей параллельно берегу Эльбы (по-чешски – Лабы). Андрей Маркин постучал в двери дома, но никто не отозвался. На кухне, как уже было в Германии, хозяева оставили набор продуктов, но часть их уже кто-то забрал до нас. Однако в подполе было полно картофеля, брюквы, кольраби, моркови, капусты и банок с консервированными овощами и фруктами. На втором этаже дома, где располагались три спальни, все постели на деревянных кроватях были аккуратно заправлены, никто их не тронул.
В первую очередь все напились воды из колодца и помылись. Тележки поставили в сарай и постелили солому и сено, чтобы заночевать там. Девушки сварили картофель и, пока он готовился, побывали в комнатах и забрали там кое-какие женские вещи. Qui quaerit, reperit
Дата: Среда, 13 Февраля 2019, 00.54.20 | Сообщение # 34
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
Глава 4
Утром 8 мая, пока девушки готовили на кухне нехитрый завтрак, главным образом из оставшихся продуктов, мы с Женей Волчанским вышли на улицу. На небольшой центральной площади мы увидели группу жителей, разговаривающих по-немецки. Они прикрепляли к столбу какое-то полотнище. Оно оказалось чехословацким национальным флагом. Прислушавшись к разговору жителей, я узнал, что Германия уже капитулировала и официально война закончилась. Мы решили уточнить, действительно ли кончилась война, так как ночью слышали, что не очень далеко еще шли бои. Переодевшись в свою военную форму, в сопровождении Жени Волчанского я опять отправился в деревню. Мы увидели там нескольких мужчин и уверенным шагом приблизились к ним, поприветствовав их по-военному, как принято в Красной армии. Моя советская форма и то, что я говорю по-немецки, очень удивили этих мужчин. Мы объяснили им, что вчера в составе группы пленных прибыли в их деревню, а теперь хотели бы узнать, по какому случаю вывешен в деревне чехословацкий флаг. Солидный пожилой немец, представившись бургомистром деревни, сообщил, что командование вооруженными силами Германии подписало акт о безоговорочной капитуляции и поэтому он посчитал нужным вывесить этот флаг: «Когда русские войска займут деревню, пусть они знают, что находятся в Чехословакии, а не в Германии»[6].
Бургомистр, по-видимому, принял меня не за обычного советского военнопленного. Возможно, он подумал, что я разведчик, посланный под видом военнопленного, поэтому обратился ко мне с вопросом, как ему поступить с имеющимся в деревне складом винтовок и другого стрелкового оружия. Я ответил, к сожалению, очень глупо: «Все немедленно сбросить в Эльбу».
Затем мы вернулись в дом, остальные ребята тоже переоделись в одежду военнопленных и решили добираться в Дрезден, который уже был занят Красной армией. Но не успели мы войти, как пришел бургомистр и попросил помочь отвезти винтовки на берег Эльбы. К счастью, от склада до Эльбы было не более 150 метров, поэтому мы потратили не так много времени и сил, чтобы дотащить туда две телеги, сделав три рейса. Но после этого ребята начали меня ругать, зачем я согласился на такую работу, хотя наверняка в деревне для этого достаточно своих людей.
Когда я заявил бургомистру, что, к сожалению, у нас нет больше времени для транспортировки винтовок, он остался этим недоволен. А дальше он спросил, как ему поступить с запасом армейских мясных консервов. Я сразу ответил: «Раздайте их населению!» И конечно, опять сделал большую глупость, не попросив нам на дорогу хотя бы десяток банок. И за это мне очень досталось от ребят.
В это время в дом вернулись хозяева, которых мы поздравили с окончанием войны и, извинившись за допущенный во дворе и в доме беспорядок, отправились в обратный путь. На шоссе нам повстречалось несколько грузовиков с немецкими военными, в основном эсэсовцами. К счастью, они не посчитали нужным обратить на нас внимание, хотя в такой ситуации могли и расстрелять. Теперь им явно было не до советских пленных – видимо, боялись, как бы самим не угодить в плен.
Когда мы добрались почти до центра Дечина, вдруг увидели пехотинцев с советским стрелковым оружием. Оказалось, это следовала на Прагу польская воинская часть. Внезапно какой-то молоденький солдат, от которого разило спиртным, выскочил из строя и стал меня обнимать, восклицая: «Анджей, Анджей, вот ты где! Давай пойдем с нами в Прагу, а там – к американцам. Поедем жить в Америку, будем жить там хорошо!» Инцидент закончился тем, что командир загнал солдата в строй.
Дальше мы опять встретились не с теми, кого мы так ждали, – подошла большая группа бывших военнопленных. Вдруг один пленный узнал меня: летом 1943 года мы вместе находились в лазарете в Шморкау. Увидев на мне советскую военную форму, он закричал товарищам: «Вот он! Вот он, наш солдат-победитель! Качать, качать его!» Толпа сразу подняла меня на руки и стала побрасывать, высоко кидать вверх и снова ловить. Напрасно я кричал, что я такой же, как они, пленный. Но это не помогало – им так хотелось встретить настоящего советского фронтовика.
Наконец все успокоились, и я спокойно поговорил с товарищем, который, оказалось, шел из лагеря в Кёнигштайне, где содержались не только русские, но и военнопленные из других стран. Среди них было два красивых француза, одетые в необычные брюки: одна штанина имела темно-зеленый цвет, а другая – ярко-красный. Спросили, что это означает. Получили ответ, что эти военнопленные ребята соблазнили на работе двух молодых немок и поэтому были заключены в каторжную тюрьму с ношением таких особых брюк.
Когда вся толпа продолжила движение, ко мне подошел пожилой чех и попросил срочно помочь ему избавить людей от страшной угрозы: вчера утром во двор их дома упала бомба, но не взорвалась. Надо, чтобы я ее обезвредил. И от такой просьбы я просто остолбенел. Но услышавшие слова старика Андрей Маркин и другие заступились за меня, объяснив, что я не сапер, а жителям надо дождаться прихода специалистов, а пока оцепить опасное место и сделать надпись «Осторожно, бомба!».
Бедный чех остался нами недоволен, а мы продолжили движение, намереваясь выйти из города. На главной улице в это время скопилось множество фур с лошадьми, грузовых и легковых автомашин, пешеходов с тележками и без них. Из-за этого мы не могли продвигаться достаточно быстро, а кроме того, совсем не знали, где нам найти хоть какое-либо пристанище. Среди беженцев нам повстречались немцы из Каменца, в частности высокий косоглазый кучер, работавший раньше на кухне аэродрома и не очень жаловавший нас – пленных. А теперь он заискивающе смотрел на нас. И вот в этой суматохе вдруг раздались крики: «Русские! Русские, солдаты!» И действительно, показались вооруженные автоматами красноармейцы и обгоняющие их грузовики с вооруженными солдатами, а также легковые автомашины самых различных типов и марок с офицерами и высшими чинами. Люди обступали их, поздравляли и уступали дорогу.
Почти все солдаты оказались в сильно загрязнившихся гимнастерках с измятыми погонами, в грязной обуви, обросшими. Они шли беспорядочно, не строем. Признаться, этот внешний вид наших воинов у меня, привыкшего в Германии видеть хорошо ухоженных, всегда и во всем соблюдавших строгий порядок немецких военнослужащих, сразу вызвал какое-то разочарование. Конечно, мы понимали, что нашим воинам, которые в последние дни непрерывно наступали, было не до приличного внешнего вида.
Поскольку войска очень спешили на Прагу, то они начали конфисковывать у беженцев автомашины. Мы стали свидетелями, как один майор выгнал из машины престарелых мужчину и женщину и троих маленьких детей. Старик умолял оставить им машину. Я не выдержал и стал переводить майору просьбу старика. Старик говорил, что он один из бывших руководителей Социал-демократической партии Германии, сейчас очень болен и слаб, добраться пешком до дому он и его супруга с внуками не состоянии. Но майор остался непреклонным, сказав: «Ничего, доберетесь! Я же добрался сюда от самого Сталинграда!»
После того как майор уехал, один из присутствовавших при данной сцене и слышавших мою немецкую речь военных спросил у меня имя, фамилию и другие сведения о себе, а затем неожиданно предложил сейчас же поступить к нему на военную службу в качестве переводчика. Я, разумеется, с великой радостью согласился. И тут же, спешно попрощавшись с товарищами и забыв от волнения захватить с собой шинель и мешок с личными вещами, быстро взобрался на заднее сиденье стоявшей вблизи «трофейной» легковой автомашины моего нового командира – капитана. А рядом со мной села красивая молодая женщина-лейтенант, которой капитан представил меня, однако она с недоверием и даже враждебно посмотрела на меня. Когда мы доехали до того красивого многоэтажного дома, во дворе которого лежала неразорвавшаяся бомба, а на витрине обувного магазина были выставлены отличные мужские и женские сапоги, лейтенант грубо приказала мне выйти, разбить витрину и принести ей оттуда сапоги. Я сначала опешил от этих слов, но быстро пришел в себя и резко ответил, что, во-первых, мы находимся в Чехословакии и не следует обижать братьев-чехов, а во-вторых, во дворе лежит неразорвавшаяся бомба, которая в любой момент может взорваться. Лейтенант разозлилась и истерично закричала на меня: «Вон из машины, гаденыш, предатель Родины! В Сибири тебе гнить и сдохнуть, мальчишка!» После этого капитан молча открыт заднюю дверь автомашины и выпустил меня. Так мне и не удалось оказаться в рядах действующей армии и с честью вернуться домой после окончания войны.
Автомашина исчезла за поворотом улицы, а я поспешил догнать товарищей, так как другого выхода не было. К счастью, они не ушли слишком далеко. Вскоре возле нас остановилась немецкая легковая автомашина, из которой вышел водитель, поприветствовавший нас по-русски словами «Добрый вечер!». Далее он пытался объясниться со мной по-польски, но я попросил его перейти на немецкий язык.
Оказалось, что он поляк, работавший в деревне под Дрезденом у немецкого хозяина. Вместе они отправились в эвакуацию, а сегодня он оставил эту семью и хочет на машине вернуться в деревню, чтобы потом уехать на родину в Польшу. Он опасался, что русские солдаты отнимут машину, поэтому попросил составить ему компанию до Дрездена, считая, что русские не посмеют отнять ее у своего солдата в военном обмундировании. Кроме меня он обещал захватить и товарищей, но в машине могли уместиться еще только три человека. Толя Шишов сразу отказался, сказав, что остается с Аней маленькой, но обе другие наши девушки очень не хотели разлучаться с нами. Пришлось все же не поддаваться их слезам и оставить их на попечении Шишова.
Когда мы стали подъезжать к городку Грженско, двое красноармейцев, видимо регулировщиков, остановили машину и спросили, кто мы и куда едем. Я ответил, что везу раненого военнопленного и его двух товарищей. Они посочувствовали Саше, пожелали доброго пути и отпустили нас. Затем мы доехали до пограничного пункта Шмилка, где с нами произошло почти то же самое, что и в Грженско. Но здесь перед нашим отъездом один из солдат вдруг снял с моей головы артиллерийскую фуражку, примерил ее на свою голову и предложил: «Махнемся на мою пилотку?» Пришлось согласиться и получить взамен выгоревшую от солнца и загрязненную потом и пылью красноармейскую пилотку. А на третий раз нам и вовсе не повезло. Недалеко от Кёнигштайна мы опять встретились с группой военных, но они не стали слушать никаких моих объяснений, а просто выгнали нас всех из машины и выбросили наши вещи, а сами сели в нее и выехали в обратном направлении.
Поляк, пожелав нам всего хорошего, покинул нас, скрывшись за домами, стоявшими недалеко от шоссе. Мы доковыляли до ближайшего дома, заметив в его окне огонек свечи. Через окно я увидел, что хозяин дома хлопочет возле большой кухонной печки. Мы громко постучали, и он впустил всю нашу компанию.
Я поприветствовал хозяина и попросил разрешения переночевать у него. А еще я попросил покормить нас, чем может, но ничего, кроме картошки, у него не оказалось. Пока картошка варилась, я выслушал жалобы хозяина: русские все у немцев отнимают, а еще хуже – насилуют женщин, даже девочек, постоянно требуют спиртного и ходят пьяными, как будто ничего лучше на свете не существует. Немцам приходится голодать. Я пытался возразить хозяину, что так же поступали немецкие военные с населением на оккупированных территориях.
Наконец мы поели картошки, и хозяин, пожелав нам спокойной ночи, ушел. Вдруг дверь кухни открылась, и к нам ввалился вооруженный пистолетом пьяный пехотный старшина. Без каких-либо приветствий незваный гость уселся на стул и заорал на нас: «Кто вы такие? Что тут делаете?» Ответил Андрей: «Мы бывшие пленные, остановились здесь на ночлег». И тут же старшина, вытащив из кобуры пистолет, «уточнил», кто мы такие: «Вы предатели Родины, изменники! Мы проливали на фронте кровь, а вы отсиживались у немцев, наели себе морды! Вот вернетесь на Родину, там вам завяжут столыпинский галстук, то есть повесят или отправят гнить в Сибирь, а то и дальше – в Магадан». От этих слов стало жутко. Подумалось, неужели все это правда? Но я сказал себе: «Пусть будет так, все равно надо вернуться на Родину. Лучше умереть на Родине, чем прозябать на чужбине!»
Однако после этой тирады «гость» смилостивился: «Ну ладно, ребята, покурите по одной!» И, вытащив из кармана пачку папирос «Беломорканал», угостил каждого. И мы тут же прикурили папиросы от свечи и задымили, а затем старшина поинтересовался: «А есть ли в доме немочки, чтобы с ними побаловаться?» Мы ответили: «Нет». Старшина объяснил нам: «Эти хозяева прячут своих жен и дочерей или нарочно одевают молодых женщин так, чтобы они выглядели толстыми и неаппетитными, а иногда раскрашивают им лица тонкими полосками черной краски, изображая морщины. Ну ладно, спите!» С этими словами старшина ушел. Но мы долго не могли заснуть в ту ночь перед Днем Победы.
В хуторе расположилась какая-то воинская часть, и там начали праздновать Победу – кричали и пели, стреляли одиночно и длинными очередями, пускали в небо осветительные ракеты.
Утром мы опять выпросили у хозяина картофель, а пока он варился, я и Женя тщательно обшарили соседний дом, нашли на кухне банку варенья и кусок заплесневелого хлеба, а главное – наткнулись в одном из углов на пару костылей. Саша с радостью опробовал костыли – теперь он мог, хоть и очень медленно, самостоятельно передвигаться с их помощью.
Оставив у хозяина шинели, мы попрощались с ним и отправились в путь. В сторону Дрездена двигалась масса народу, большей частью военнопленные, а также гражданские лица, угнанные во время войны из СССР и Польши, немецкие семьи. По обочинам шоссе стояли наши солдаты, пристально вглядываясь в лица бывших пленных, надеясь увидеть родных, близких или товарищей, пропавших без вести на войне. Они не только внимательно смотрели, но и громко выкрикивали их имена и названия родных мест. Но чаще всего им отвечали: «Нет. Нет, не встречали». В это время советские конвоиры погнали строем колонну немецких военнопленных. И тут несколько наших военных бросились отнимать у них часы, снимать дорогие кольца. И немцы почти безропотно отдавали их нашим мародерам.
К великому изумлению Жени Волчанского, в колонне немцев он увидел бывшего часового из «своего» лагеря, располагавшегося в одном из населенных пунктов между Верхней и Нижней Силезией. По словам Жени, этот старший ефрейтор ненавидел его и часто над ним измывался. Женя окликнул мучителя. Тот его сразу узнал, и лицо его сделалось злым, вероятно из-за страха за возможную месть Жени. Но Женя лишь улыбнулся, показав, что не злопамятен. Это успокоило немца, и он помахал рукой, приветствуя бывшего пленного. Эта мимолетная встреча закончилась тем, что оба крикнули друг другу по-немецки: «Всего хорошего!»
За немецкими военнопленными двинулись и мы с Сашей. И вдруг кто-то из стоявших на обочине громко спросил на чувашском языке: «Есть ли кто-либо из чувашей?» – «Есть, есть! Я, я!» – закричал я в ответ и бросился к молоденькому земляку. Он оказался из деревни, находящейся примерно в 18 километрах от моей деревни. Пока мы с ним говорили, конвоиры опять погнали колонну немецких военнопленных, и я спросил земляка – не мог бы он, вооруженный солдат, раздобыть для меня часы у какого-нибудь немца. У меня еще никогда не было часов. Но моя просьба стала для земляка полным шоком. «Нет, нет! – запротестовал он. – У меня на это не поднимется рука, мне совесть не позволит». И я почувствовал себя очень неловко перед этим очень благородным соплеменником за допущенную бестактность, пожелал ему скорейшей демобилизации и вместе с товарищами зашагал дальше по шоссе.
Но вскоре совершенно неожиданно я все же стал обладателем часов. Случилось так, что в колонне бывших военнопленных оказался мой знакомый по лагерю в Каменце и Цшорнау Никита Парфенов, по кличке Рыжий. Он издалека заметил меня, подбежал к нам и после короткого рассказа о себе вытащил из кармана наручные часы с ремешком и… вручил их мне «на добрую память», сказав, что они с десятью камнями и их можно легко починить. Получив этот подарок, я снял с руки личный номер военнопленного и убрал его в вещевой мешок, а на освободившееся место надел часы. Мы обменялись с Никитой адресами и расстались.
Примерно минут через двадцать после встречи с Никитой догнала нас пара запряженных лошадьми фур, на которых с большим количеством личных вещей ехали наши соотечественницы. Женщины предложили Саше поехать с ними, так как оказалось, что они едут в Дрезден. Посоветовавшись с нами, Саша согласился. Скоро мы добрались до городка, называвшегося Штруппен, и увидели там пленных, ехавших на велосипедах. У ворот одного из домов они остановились и прислонили велосипеды к изгороди, а потом разошлись по разным домам, по-видимому в поисках пищи. И тут Андрей сказал: «Давайте заберем эти велосипеды». И мы взяли по велосипеду и быстро умчались из городка. Таким образом мы совершили кражу у своих же людей, так как были уверены, что они не являются владельцами велосипедов, а «позаимствовали» их у немцев.
Однако для меня поездка вышла не очень удачной – примерно через километр у моего велосипеда лопнула резиновая камера в переднем колесе, а потом и вовсе отлетела вместе с покрышкой, и остался лишь металлический обод, издававший громкий стук при езде по каменной брусчатке.
В городе Пирна произошла очередная неожиданность. На площади мы увидели огромную, высотой с двухэтажный дом, пирамиду из сложенных друг на друга… велосипедов. Около нее находились несколько красноармейцев, которые сразу же заставили нас остановиться и закинули наши велосипеды на ту пирамиду. Нам снова пришлось идти пешком. Отойдя совсем недалеко, мы услышали знакомый голос: нас окликнул Андрей Дмитриевич Шныкин, бывший член нашего лагерного «колхоза», которого в начале весны фельдфебель Хебештрайт отправил работать к какому-то крестьянину. С ним оказались Иван Харченко – Пик, и Иван Утюк – украинец. Встреча была очень радостной. Оказалось, они тоже встретились в Пирне случайно и направлялись, как и мы, в Дрезден. Андрей Дмитриевич пожурил нас за то, что мы не запаслись хорошей гражданской одеждой и обувью, которых полно в домах у местного населения. Ведь на родине с ними будет весьма туго, так как страна из-за войны сильно разорена.
Затем Андрей Дмитриевич на ходу вкратце сообщил очень интересную новость – пару дней назад, находясь со своими хозяевами в эвакуации, он увидел на одной остановившейся грузовой автомашине группу наших бывших военнопленных из Цшорнау, одетых в красноармейскую форму и вооруженных винтовками. Среди них оказался сапожник Василий Дудников, окликнувший Шныкина. Василий рассказал, что в ночь с 20 на 21 апреля их, шедших в колонне под конвоем, освободили красноармейцы-кавалеристы. При этом эти военные отняли у конвоиров – стариков Рахеля и Хёхта – винтовки и приказали Саше Зинченко расстрелять «обоих немецких извергов». И Саша, не возражая, исполнил приказ. К утру освобожденных привели в ближайший населенный пункт, где их «рассортировали» и тех, кто мог нести оружие, одели в красноармейское обмундирование и сразу зачислили в воинскую часть, направляющуюся в Чехословакию.
Закончив рассказ, Андрей Дмитриевич предложил нам переночевать в Пирне, поскольку все равно время шло к вечеру. Мы послушались его и зашагали медленно, чтобы выбрать подходящий дом для ночлега. Мы дошли до кирпичной ограды, за которой находились строения, напоминавшие военные казармы. Я увидел над входной дверью длинного двухэтажного здания вывеску с надписью «Цейхгауз», то есть это был военный вещевой склад. Оказалось, дверь его уже кто-то разбил и побывал внутри склада. Поэтому и мы легко вошли в здание и больше часа пробыли в его секциях с разнообразной военной одеждой и обувью и с другими вещами, необходимыми для военных.
На этом складе я нашел подходящие мне по размеру новенькие солдатские ботинки, синие рабочие брюки и легкий немецкий летний мундир-китель. Кроме того, подобрал по две пары свежего нижнего белья, портянок, носков и носовых платков.
Мы все переоделись и снова отправились на поиски ночлега. Вскоре мы нашли дом, покинутый хозяевами. Набрав во дворе воду из колодца, мои товарищи принялись готовить ужин, а я занялся шитьем нового вещевого мешка из холста, взятого на складе. Кроме того, я удалил с кителя почти все немецкие пуговицы и пришил вместо них свои – с изображением пятиконечной звезды, серпа и молота.
На другой день ближайшим населенным пунктом, в который мы рассчитывали прибыть, быт городок Хай-денау. По дороге мы встречали толпы людей, занимающихся торговлей награбленными у немцев вещами и в основном их обменом. В частности, менялись – «махались не глядя» наручными и карманными часами. Я решил поменять свои неходившие наручные часы, подарок Никиты Парфенова, на любые, но работающие. И поменял их у одного сержанта, получив взамен обыкновенные – штампованные, карманные с крупной цепочкой. Они проходили у меня около года, а ремонтировать их было вообще невозможно. В результате я снова остался без часов и обходился без них более десяти лет, так как не решался приобрести их за деньги.
…В Хайденау мы добрались к вечеру и сразу выбрали для ночлега покинутый хозяевами большой дом. Набрав из колодца воды, мы разогрели ее на кухне и хорошо с мылом помылись. А утром, после завтрака, прежде чем покинуть дом, обследовали богатый гардероб хозяев и кладовки, забрав кое-что из одежды и обуви, бритвы, мельхиоровые столовые приборы и мелкий слесарный инструмент. Но наиболее ценной вещью, которую я взял из того дома, был «Декамерон» Боккаччо на немецком языке.
Андрей Дмитриевич настоял на том, чтобы мы взяли еще тонкое плотное одеяло, которое могло пригодиться на ночлеге под открытым небом. И он, как потом выяснилось, оказался совершенно прав. Взял с собой также темно-зеленую шляпу и темно-коричневую кожаную фуражку-тельманку, которую до войны носили немецкие коммунисты. Qui quaerit, reperit
Дата: Среда, 13 Февраля 2019, 00.54.38 | Сообщение # 35
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
Глава 5
11 мая примерно часам к тринадцати мы наконец добрались до пригорода Дрездена Райка. На улицах уже были установлены через каждые 500–800 метров и на поворотах столбы со щитами, на которых указывалось направление, куда следует идти бывшим советским военнопленным и гражданским пленным. С приближением к центру Дрездена увеличивалось количество руин, оставшихся после варварских бомбардировок города английскими и американскими самолетами, так что трудно было определить, где проходила улица. Кое-где еще дурно пахло от мертвых тел, погребенных под руинами.
Мы перешли по мосту через Эльбу в Новый город, нашли военный городок за высокой и длинной кирпичной оградой. Рядом с воротами висел большой щит с надписью, извещающей, что на данной территории производятся регистрация и сбор советских граждан мужского пола в возрасте от 18 до 60 лет для их возвращения на родину.
Двое вооруженных часовых пропустили нас в городок, объяснив, где располагаются пункты регистрации соответственно для тех, кто имел военное звание не выше старшины, и для офицеров. После регистрации всем предоставлялось место для проживания в военном же городке, но офицерам – отдельно от рядовых.
Пришли в предназначенный для нас пункт регистрации и с удивлением узнали, что рядовых военнопленных будут регистрировать и содержать в дальнейшем вместе с гражданскими лицами. Однако гражданских лиц мужского пола в возрасте от 18 до 60 лет, которых регистрировали и включали в одну и ту же компанию вместе с военнопленными, оказалось очень мало.
Итак, мы пришли на регистрационный пункт и получили там для заполнения соответствующий бланк, на котором написали основные сведения о себе: фамилию, имя и отчество; дату и место рождения, время призыва в армию; род и номер воинской части, в которой воевал; военное звание; дату, место и обстоятельства пленения; номер и место нахождения лагеря, где содержался; дату и место освобождения из плена; кем и каким образом освобожден и т. д. Затем в соседней комнате нам выдали талоны для ежедневного пищевого довольствия, а также обеда и ужина в столовой на территории военного городка.
Столовая быта очень большой и практически неограниченно снабжалась мясом – в военном городке имелась бойня, куда красноармейцы ежедневно пригоняли из дворов местных крестьян коров, которых с ходу превращали в мясо. Поэтому после прохождения регистрации мы вдоволь поели очень вкусный мясной суп и гуляш с вермишелью. В этой же столовой мы получили хлеб и сахар на завтрак.
Мы поселились в отведенной нам большой комнате на втором этаже ближайшего к столовой трехэтажного дома. Там за большим столом уже пировали ранее поселившиеся обитатели, а главным действующим лицом оказался… Саша Гуляченко, еле стоявший на костылях и произносивший очередной тост. Увидев нас, он мигом прервал речь, кинулся к нам, свалился на пол, заплакал и с великой радостью представил собравшимся нас, назвав наши имена. А те сразу налили нам в стаканы и кружки какую-то бурду белого цвета, типа древесного спирта. И мы выпили за знакомство и освобождение из плена. Утром из столовой нам принесли холодную сырую и горячую воду, мы позавтракали и проводили в госпиталь Сашу Гуляченко, за которым приехала специальная автомашина.
Кстати, еще за сутки до нашего появления в военном городке и в некоторых других местах Дрездена уже восстановили подачу электроэнергии и наладили работу водопровода. Поэтому в комнатах было возможно зажигать свет и пользоваться водой в умывальниках и туалетах.
В этом военном городке мы прожили до 20 мая, пока почти все казармы не заполнились бывшими пленными. Кое-кто из солдат занимался явным грабежом немецких квартир, отнимая у жильцов одежду, ценные вещи и скудное продовольствие. Это, конечно, вызывало у населения страшное недовольство.
Я был свидетелем того, как по улице свободно шла большая группа немецких военнопленных пожилого возраста, которых командование Красной армии отпустило по домам. Потом мне встретился шагающий с плохеньким и пустым рюкзачком за спиной в свой не близко расположенный от Дрездена город Вернигероде наш бывший часовой в лагере в Цшорнау, неплохо относившийся к пленным. Мы поговорили, и он пригласил меня приехать к нему в гости.
В тот же день вечером я услышал рассказ бывшего военнопленного переводчика, которого, как и меня в Дечине, наши военные чуть было не взяли служить в действующую армию. Дело было так. Два офицера, с которыми он встретился сразу после плена и помогал им в работе, отправились с ним в квартиру к одной интеллигентной немке, имевшей двух молоденьких дочерей. Офицеры захватили с собой водку и закуску и, выпивая, говорили глупости и непристойности, заставляя переводчика переводить их на немецкий. Несколько раз переводчик выполнил их требования, смягчая по возможности намерения офицеров. Но хозяйка, догадавшись об истинном намерении «гостей» – изнасиловать девочек, попросила переводчика спасти ее невинных чад. Переводчику удалось обмануть офицеров: девочкам разрешили отлучиться в соседнюю комнату, чтобы «привести себя в надлежащий порядок», и они сбежали. В результате переводчик не попал в действующую армию.
На следующий вечер от другого военнопленного я услышал еще об одном событии, происшедшем на шоссе примерно в километре от городка Хайденау. Рассказчик и его товарищи присели отдохнуть на обочине шоссе, а мимо шла большая колонна пленных власовцев – солдат и офицеров РОА. Увидев их, сидевшие повскакали с мест, крича: «Вот они, сволочи, предатели Родины!» – и бросились на них с палками и камнями, а один из бывших пленных выхватил из вещевого мешка немецкую гранату и, вытащив чеку, бросил ее в колонну. Гранатой убило нескольких власовцев, многих ранило, в том числе двух конвоиров. Товарищи этих конвоиров, разозлившись, до крови избили прикладами автоматов обезумевшего «патриота». В те дни не раз случалось, что офицеров и солдат РОА наши военнослужащие расстреливали на месте. Наконец 19 мая нам объявили, что утром мы будем в пешем порядке направлены в один из пунктов для сформирования из нас воинского соединения и отправки на родину. Отныне мы все становились репатриантами, а горячую пищу нам полагалось получать из полевых кухонь. Я и пятеро моих товарищей договорились, что будем двигаться только вместе и, как в лагере, организуем свой «колхоз». Утром, собрав нас на плацу, командир – майор встал на стул и, размахивая топографической картой, громко спросил, кто знает дорогу до Виттихенау, куда мы должны были направиться. Я не раздумывая поднял руку. Наш маршрут пролегал по следующим населенным пунктам: Клоцше – Лангебрюк – Радеберг – Гроссрёрсдорф – Пульсниц – Каменц – Цшорнау – Шидель – Осслинг – Виттихенау. Сначала я хотел было предложить добраться до Радеберга по более короткой дороге, через большой лесной массив – Дрезденскую пустошь, но раздумал, предполагая, что этом стратегически очень важном шоссе имеется много противотанковых заграждений и заминированных мест. Все перечисленные пункты, в которых я уже бывал, соединены друг с другом шоссе из брусчатки. При обсуждении отдельных деталей предстоящего похода майор во всем со мной согласился, сказав, что надеется на меня, как на брата, и предложил в дальнейшем обращаться к нему просто по имени – Рашид, поскольку по национальности был башкиром. И еще пообещал не держать меня голодным в пути и снабжать по дороге куревом – папиросами «Беломорканал».
В 9 часов 30 минут колонна вышла из военного городка и зашагала во главе с майором и со мною по шоссе в сторону Клоцше. Вскоре я почувствовал, что мой вещевой мешок слишком тяжел и я не поспеваю идти в ногу с майором. Но приходилось терпеть, выдерживая вдобавок сильную жару и жажду. Обычно я старался не пить в дороге или делал это лишь во время остановок, набирая воду из колодца или скважины и пользуясь при этом кружкой.
Мы прошли около 10 километров, миновав Клоцше и Лангебрюк, и сделали первый привал. Как оказалось, благодаря инициативе и «ловкости рук» Ивана Харченко и Жени Волчанского ребята уже обзавелись двумя тележками и ведром с картошкой, которые «увели» в Лангебрюке. Наконец я смог снять свой вещевой мешок со скаткой одеяла и положить этот груз в одну из тележек. Замечу, что, несмотря на строгое предупреждение майора «не заниматься этим, особенно в присутствии хозяев», многие занимались грабежом. Так поступали наши пленные и из других колонн. К обеду нас догнали полевые кухни с одетыми в белое поваром и тремя раздатчиками. Нас покормили супом с вермишелью и говядиной, гуляшом и компотом. К сожалению, повара несколько испортили нам настроение, сообщив, что ужин они не привезут и мы должны организовать его сами.
Далее, оставив справа вдали деревню Кляйнрёрсдорф (Kleinrohrssdorf), пройдя через лес и пересекши железную дорогу, колонна подошла с одним привалом к городку Гроссрёрсдорф и остановилась на ночлег. Всего прошли более 20 километров. Завтра предстоял тот же путь, по которому 3 мая я с Андреем Маркиным, Женей Волчанским, Толей Шишовым и Сашей Гуляченко шел через городок Пульсниц на юг из Каменца. Сзади недалеко от намеченного места ночевки находился лес, а справа и чуть дальше к Гроссрёрсдорфу – одинокий крестьянский дом с большим двором, колодцем, огородом и садом. Время было около 19 часов.
Я попросил майора отпустить меня до утра следующего дня к своим товарищам, чтобы помочь им приготовить хоть какой-нибудь ужин, с ними поужинать и переночевать. Он разрешил уйти, дав мне с собой из своего рюкзака пару больших кусков сахара-рафинада, пакетик чаю, пачку печенья и полпачки папирос и пожелав спокойной ночи и появления завтра утром у него точно к шести часам.
Когда я подошел к товарищам, расположившимся на лугу, они уже начали готовить ужин на сегодняшний вечер и завтрак на завтрашнее утро. Распоряжался работами Андрей Дмитриевич Шныкин. Сняв с тележки имевшееся у нас ведро с картошкой, он отправил Ивана Пика и Женю с этим ведром и с двумя котелками к колодцу-скважине в крестьянском дворе. Им там надлежало хорошо вымыть весь картофель и снова поместить его в вымытое ведро и залить чистой водой, после чего принести полное ведро обратно, захватив такую же воду в обоих котелках. Андрея Маркина и Ивана Утюка Шныкин послал в лес за хворостом – топливом для костра.
Когда начало темнеть, на шоссе появились двое изможденных и одетых в полосатые куртки мужчин, еле-еле ковылявших в сторону Гроссрёрсдорфа. Они остановились недалеко от нашего костра, заговорив между собой по-немецки. Я подошел к ним и выяснил, что они – бывшие немецкие узники концлагеря, а сейчас, освобожденные Красной армией, направляются через Дрезден на родину. Я тут же сообщил об этих людях товарищам, сидевшим около костра, и те пригласили их, очень голодных, в нашу компанию. Один из них был членом Коммунистической, а другой – Социал-демократической партии Германии, обоим пришлось пробыть в концлагере свыше 7 лет. Узнав, что с нами сидят бывшие узники концлагеря, «наши немцы» многие притащили им свою еду и тоже стали их угощать. Достали даже разбавленный спирт, чтобы немцы выпили вместе со всеми по глоточку «за здоровье и счастливое будущее». Вскоре оба немца ушли, поблагодарив нас.
Утром 22 мая мы подошли к Каменцу, где группа жителей занималась разборкой противотанкового препятствия. По обеим обочинам шоссе видны щиты с надписями на русском языке: «Осторожно, мины!» Неожиданно один из пожилых немцев окликнул меня: «Юрий, Юрий, ты ли это?» Я оглянулся и увидел мастера Михаэля, с которым мне иногда приходилось раньше работать в городе. Когда я подошел к нему и подал ему руку, он зарыдал и поведал о постигшей его трагедии: он остался нищим, русские у него все забрали, жена и дочери изнасилованы и опозорены. «Как жить дальше? – спрашивал он. – Может быть, лучше умереть?» Я попытался утешить беднягу, сказав, что скоро жизнь наладится. И Михаэль, вытирая рукавом слезы, попрощался со мной.
В городе почему-то не было видно ни одного нашего военного. Мы нигде не заметили каких-либо серьезных разрушений: остались целыми железнодорожный вокзал, туннель под площадью Бёниша, а также отель «Леман», на кухне которого я работал совсем недавно.
Я попросил майора отпустить меня посмотреть на военный городок, где нас распределяли на работу и заставляли работать. Я походил по его территории и помещениям, совершенно пустым, и поспешил догнать колонну, которая успела уйти далеко вперед. В это время меня обогнали несколько человек, ехавшие на велосипедах, наверное отнятых у местных жителей.
Наконец я вошел в Цшорнау. Почти все дома и постройки в нем были целы. Я направился к дому Мик-клихов, но застал там не хозяев, а двух пожилых красноармейцев, которые, к моему удивлению, навели во дворе идеальный порядок. Я сказал им, что, будучи военнопленным, жил в этой деревне и иногда работал у здешних хозяев, которые хорошо ко мне относились. Красноармейцы о хозяевах ничего не знали. Не удалось мне и обзавестись велосипедом: час назад через деревню прошла колонна пленных и двое из них забрали хозяйские велосипеды. Но у меня еще оставалась надежда на дом Марии Шольце. Заглянул во двор, увидел одинокого Вальтера, в рваных брюках и босого. Оказалось, и здесь бывшие пленные все забрали. Не осталось ни велосипедов, ни лошадей, ни коров и даже кур. Проволочная ограда нашего бывшего лагеря еще сохранилась. Я открыл калитку и подошел к двери в умывальник, но она оказалась запертой на большой замок. Через щель я у видел, что все пространство в умывальнике заставлено большими мешками с мукой, которые, по-видимому, были доставлены для снабжения наших войсковых частей. Хотел еще подойти к бывшей кухне, но остановился: везде висели плакаты: «Мины! Мины!» Они находились даже вблизи колодца, откуда мы брали воду.
Я прошел мимо кладбища к деревне Шидель, где хотел опять попытаться «организовать» велосипед, чтобы скорей догнать колонну. Вошел во двор одного из хороших домов и, к великому удивлению, увидел на скамейке хорошо знакомых мне женщин из Цшорнау. Имиоказались хозяйка дома, где располагался наш лагерь, Мария Шольце (мать Вальтера и Доры) и ее соседка Ольга Пёчке. С ними сидела и владелица дома – родственница Ольги. Мария и Ольга обрадовались неожиданной встрече. Я сказал Марии, что менее часа назад, проходя через Цшорнау, виделся там с ее сыном Вальтером. Узнал от Марии, что обе ее дочери – Дора и Гизела – живы и здоровы, но пока укрываются у родных в городе, где сейчас более безопасно, чем в сельской местности, к тому же у нее в деревне почти ничего не осталось для нормального проживания. Я довольно глупо ободрил ее тем, что она может использовать оставшиеся в казарме 72 байковых одеяла. Мария рассказала о печальной участи своего работника – поляка Станислава. В конце апреля он был расстрелян за то, что не хотел отдать лошадей хозяйки. И почти в это же время один из советских военнослужащих, будучи пьяным, заметил вечером вышедшую подышать свежим воздухом молодую, но тяжелобольную жену цветовода Хёне (у которого мне приходилось работать) и устремился к ней. Увидев это, ее супруг Освальд взял винтовку и застрелил этого солдата, а тело его оттащил на шоссе подальше от своего дома. На следующий день тело убитого обнаружили, но никто Освальда не выдал. Тогда товарищи убитого повели всех мужчин деревни в населенный пункт Вайссиг в нескольких километрах от Цшорнау. Через двое суток всех отпустили домой, кроме местного пекаря Отто Уфера и одного старика-беженца. Вскоре уже разложившиеся тела обоих мужчин местные жители нашли в лесу рядом с Вайссигом и в этом же лесу похоронили. А семья Освальда Хёне сразу куда-то уехала, бросив усадьбу[7].
Пока я слушал рассказ Марии Шольце, Ольга и ее родственница принесли из погреба кувшин молока. Оказалось, что они содержат в укрытии двух коров.
Женщины угостили меня молоком с холодной картошкой. Я сказал им, что должен догонять свою колонну, но без велосипеда это трудно сделать. Но женщины ответили, что велосипеда у них нет. К счастью, оказалось, что накануне колонна сделала часовую остановку недалеко, благодаря чему я догнал товарищей и занял свое место рядом с майором.
Скоро мы подошли к Виттихенау и остановились на широком лугу, где был создан временный военный городок, окруженный колючей проволокой, внутри которого имелось множество палаток. Нас встретила группа военных во главе с полковником, которому майор доложил, что привел из Дрездена колонну бывших советских пленных. Нас было около 4 тысяч человек.
На прощание майор вручил мне пачку папирос «Беломорканал», поблагодарил за помощь и пожелал счастливого возвращения на Родину. Местные командиры распределили нас по палаткам. Андрей Маркин, Женя Волчанский, Андрей Шныкин, Иван Харченко, Иван Утюк и я напросились попасть в одно и то же отделение, командиром которого назначили Андрея Маркина, имевшего среди всех нас наивысшее военное звание – старшего сержанта. К нам присоединили еще 9 человек. Так как в палатке никаких нар, лежаков, а также пола не было, мы побросали свои вещевые мешки на сухую травянистую землю. Спать можно было на двух сторонах палатки пятками к середине. Постелей тоже не было, и приходилось подстилать под себя что-то из одежды. Но у нашей шестерки имелись одеяла, за что мы были очень благодарны Андрею Дмитриевичу, вовремя посоветовавшему запастись ими.
Перед тем как лечь спать, мы отправились строем под командой какого-то старшины на кухню, где получили по 200 граммов черного хлеба, горячее картофельное пюре с говядиной и полусладкий чай. 23 мая нас разбудили в 6 часов утра и отправили на физзарядку, затем на беседу с представителями Особого отдела, который объяснил нам порядок предстоящей проверки военнопленных. Затем последовала политинформация, которую провел капитан, раздавший несколько экземпляров свежей газеты, издаваемой воинской частью. Одновременно все получили по пачке махорки, из-за чего каждый экземпляр газеты пришлось поделить между курящими.
В 14 часов состоялся обед, на который мы опять получили по 200 граммов хлеба, первое и второе мясные блюда и компот. На ужин нам полагались только различные каши с маслом и чай с хлебом. Положенное бывшим пленным питание «по третьей категории» все же было недостаточным. Из-за этого по пути на родину нам, как в плену, приходилось «организовывать» его дополнительно.
До наступления ужина командир нашего взвода занялся с нами строевой подготовкой. Но это получалось плохо, как и пение маршевых песен. Тогда командир увел нас в дальний угол лагеря, усадил на лугу и обучил совершенно новой простой маршевой песне, начинавшейся такими словами: «Ветер по полю гуляет, обрывает провода. Трое братьев… вышли встретить сотню вражеских солдат. Ни звезды на небе нету, только дождик моросит, освещают нас ракетой кровопийцы – немцы-псы…» Кончалась песня тем, что братья не дали врагам продвинуться вперед и геройски погибли.
…В те дни я наиболее близко сошелся с двумя товарищами из второго отделения. Первым из них был чуваш Роман Степанович Никитин, старше меня лет на пять, по профессии школьный учитель, живший до войны в городе Канаш Чувашской Республики; вторым – мой ровесник украинец Зиновий Ефимович Филиппенко, родом из города Енакиево Донецкой области.
…Самым важным событием для всех нас было собеседование в Особом отделе, где наши данные тщательно записали, чтобы затем проверить их достоверность путем запросов в соответствующие органы. Таким образом, все репатрианты прошли предварительную фильтрацию, но она еще не была окончательной и закончилась лишь в первой декаде июня.
Последующие дни проходили очень однообразно. Но однажды вместе с командиром взвода, как переводчик, я побывал в городе и стал свидетелем двух событий. В тот день лейтенанту дали поручение раздобыть в одной из городских аптек или в городском советском госпитале для раненых военнослужащих несколько простых, но очень необходимых лекарств. Я повел лейтенанта в знакомую мне аптеку в центре города, куда летом 1944 года заходил вместе с постовым Вилли Ниин-дорфом. Аптека была заперта изнутри, потому что ее владелица, страшно боявшаяся русских, увидев нас из окна, не хотела открывать нам свое заведение. Мой командир вытащил из кобуры пистолет и пригрозил им женщине. Наконец она впустила нас, но заявила, что не может дать лекарства бесплатно или за обесценившиеся немецкие марки. Я перевел слова аптекарши лейтенанту, и тот вытащил из кармана несколько советских рублей. Аптекарша, по-видимому, еще никогда не видела такие деньги и усомнилась, деньги ли это вообще, и мне пришлось ей доказывать, что это действительно «русские деньги». Тогда, забрав их, она принесла нам некоторые из нужных лекарств, а недостающие мы получили в госпитале от советских врачей. Qui quaerit, reperit
Дата: Среда, 13 Февраля 2019, 00.55.09 | Сообщение # 36
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
Глава 6
В понедельник, 11 июня, после завтрака обитателей лагеря в Виттихенау выстроили с личными вещами и повели по шоссе в город Хойерсверда, где нас погрузили в товарные вагоны и на платформы поезда. К обеду поезд прибыл на станцию Бунцлау (ныне Болеславец в составе Польши), где всем дали поесть, и мы успели осмотреть памятник великому русскому полководцу М.И. Кутузову, умершему в этом городке в 1813 году.
Затем поезд поехал дальше и вскоре остановился в городе Лигниц (ныне Легница) на месте слияния небольшой реки Шварц-Вассер с рекой Кацбах. Здесь произошла выгрузка, и каждому подразделению отвели добротные многоэтажные городские дома, покинутые проживавшими в них немцами. Это было связано с тем, что находившиеся ранее в составе Германии области Верхней и Нижней Силезии отошли теперь Польше, согласно установленным для нее новым границам. В городе остались только семьи отдельных немецких специалистов и мастеров, которые обслуживали тепловую электростанцию и водопроводное хозяйство. Только благодаря этим немцам возобновилась подача электричества и работал водопровод. Нашему взводу досталась большая трехкомнатная квартира на пятом этаже семиэтажного дома. Андрей Маркин распорядился выбросить в окно всю мебель со всем содержимым и даже постельные принадлежности. Конечно, многие из товарищей забрали понравившиеся вещи. Я, например, взял серый галстук и черную жилетку под пиджак, так как раньше никогда не носил ее (и не стал носить). Все присвоили еще и одеяла.
Итак, мы раскрыли окно комнаты и стали выбрасывать во двор всю обстановку. При этом кто с восторгом, а кто с жалостью наблюдал, как, падая на асфальт, с грохотом разбивается вдребезги прекрасная мебель и разлетаются осколки зеркал и пух от подушек и перин. Из бывшей кухни, отведенной второму отделению, вместе с кухонной мебелью вылетала фарфоровая и стеклянная посуда дивной красоты. Было очень жалко, что вместе с цветами в горшках и картинами разоряли шкафы с очень хорошими книгами и альбомами.
Освободившись от всего «лишнего», каждый выбрал на полу место для сна, положив там одеяло и мешок с вещами. Таким образом, вместо того чтобы спать в мягкой постели, мы опять оказались в привычной ситуации – как в лагере для военнопленных. После завтрака в столовой командир сообщил нам, что для нас установлен свободный режим: можем проводить время по своему усмотрению и ходить куда хотим. Вместе с тем нам поручили следить, не появятся ли в городе бывшие власовцы и граждане СССР, служившие в немецкой армии и теперь замаскировавшиеся под пленных. В случае обнаружения любых подозрительных лиц необходимо срочно сообщить о них в Особый отдел, а еще лучше – доставить их туда.
От командира последовало и очень приятное предложение – каждый из нас мог теперь написать письмо родным и близким, но пока без указания обратного адреса. Полагалось сложить письмо треугольником и сдать командованию для отсылки. Все немедленно принялись искать бумагу, карандаш или ручку. А у меня все принадлежности имелись, даже чернильница, которую я подобрал в этой квартире. Но тут же возник вопрос – кому писать, ведь матери уже могло не быть в живых, а кто-то тоже воевал с фашистами. В связи с этим я решил писать письмо на имя председателя нашего колхоза.
Отдав письмо командиру взвода, я отправился осматривать город. И тут случился новый сюрприз – я встретил на улице однодеревенца Трифона Ильича Марфина. Оказалось, что Трифон тоже был в германском плену и теперь, как и я, мечтает возвратиться домой. Он еще не знал о возможности послать родным письмо, а когда я сказал ему об этом, Трифон поспешил, чтобы послать о себе весточку. Однако, вернувшись на родину, я узнал, что никаких писем от Трифона не получали, домой он не возвратился и что с ним произошло, никто не знает, а его братья погибли на войне.
…В Лигнице мы пробыли две недели. За это время мне и товарищам несколько раз приходилось быть свидетелем, как вооруженные польские конвоиры гнали на запад выселяемых из Силезии немцев. Однажды на обочине шоссе мы с Женей увидели молодую симпатичную голубоглазую немецкую девушку с красивой прической. Она вдруг сказала мне по-немецки: «Я слышала, как ты недавно хорошо поговорил по-немецки с одним старым немцем. Наверное, ты очень хороший парень. Извини меня, но послушай. Я совершенно одна, у меня нет никаких родных, и я не знаю, куда идти. Я уже давно ничего не ела. Возьми меня с собой в Россию – не пожалеешь, буду тебе очень хорошей женой». Мне стало очень жалко девушку. Если бы я не находился тогда на положении бывшего военнопленного и знал, что благополучно вернусь домой, не раздумывая согласился бы выполнить ее просьбу. К несчастью, я не мог дать ей что-либо поесть. Так и оставили мы с Женей эту бедную девушку на обочине шоссе.
…24 июня наше пребывание в Лигнице закончилось. Утром после завтрака нас заставили взять вещи и повели строем по шоссе на юг. Куда идем, нам, рядовым, не сказали. По дороге нам встретилось большое стадо немецких коров, которые наши женщины и несколько пожилых пастухов гнали на Украину. В дальнейшем такие стада коров и другой скотины попадались нам очень часто, а наши повара нередко получали от пастухов молоко или даже скотину для забивки на мясо.
На следующий день мы прибыли в город Швайдниц (польский Свидница), где нас сразу завели в бывший немецкий военный городок и предоставили место в кирпичных казармах. Теперь у каждого из нас была железная кровать с нормальной постелью, которую мы были обязаны содержать в идеальном порядке. В конце коридора находились умывальник с действующим водопроводом и туалетная комната. Питание мы получали – не очень сытное – в большой столовой. Всем выдавали махорку, но бумагу для свертывания цигарок или козьих ножек приходилось добывать самим.
Начальство объявило нам, что отныне мы, хотя и не носим военное обмундирование, являемся пехотным соединением, входящим в состав 21-й армии, возвращающейся пешком на родину. Каждому отделению выдали по две винтовки с боеприпасами, а некоторым взводам – даже пулемет, и кого-то вооружили автоматами ППШ. Соответственно, резко усилили дисциплину – нельзя было свободно отлучаться с территории военного городка. Вставали утром и ложились спать только по команде в строго установленный срок. Каждый день проходили строевую, боевую и политическую подготовку.
14 июля, после трехнедельного пребывания в городке, получив по пайке какого-то порошка, при помощи которого можно было в полевых условиях дезинфицировать воду, мы двинулись пешком по шоссе и проселочным дорогам на восток.
…Когда в середине июля мы остановились за населенным пунктом Малапане, Женя Волчанский сказал, что он некоторое время находился рядом с Малапане в лагере военнопленных, откуда и быт эвакуирован к нам в Цшорнау. В этой местности проживали шлёнзаки – онемечившиеся поляки, с которыми ему приходилось работать. В основном он трудился в хозяйстве, принадлежавшем женщине с дочерью лет восемнадцати, которая вдруг влюбилась в Женю и завела с ним переписку на польском языке. Женя сохранил несколько писем этой девушки и показал их нам. И все они начинались словами «Коханый Генка!». В них было высказано очень много любви к Жене и даже надежд на совместное послевоенное будущее.
Естественно, Женя решил навестить эту девушку, и командир отпустил его в сопровождении Ивана Пика. Вечером оба благополучно вернулись, принеся с собой бутылку самогона, кусок свиного сала, связку зеленого лука и краюху хлеба. Но оказалось, что девушку они не увидели. Соседи по ее дому сообщили им, что с нею случилось большое несчастье: какие-то якобы партизаны изнасиловали девушку, после чего она убежала в лес и больше в деревне не появлялась. Женя попросил соседей передать девушке привет от него и оставил свой домашний адрес, надеясь возобновить с ней переписку.
Перед сном мы всей компанией пировали с самогоном и отличной закуской. Этой неожиданной трапезой особенно довольным остался я, так как завтра у меня быт день рождения – мне исполнялось 24 года.
И в этот день утром мы встретили и прошагали через городок Гутен-Таг («Добрый день»), что меня очень порадовало, так как эти слова – прекрасные пожелания для человека, отмечающего свой день рождения.
20 июля к вечеру мы подошли к святому для поляков городу Ченстохове, который не очень сильно пострадал в войну. В центре города мы увидели множество пленных немецких солдат, занимавшихся восстановлением разрушенных зданий. Едва мы вышли на окраину, все небо заволокло тучами, стало почти темно, раздались раскаты грома и засверкали ослепительные молнии, а затем пошел град и подул ветер ураганной силы. В результате у меня улетела шляпа, а сам я, как и многие другие товарищи, не удержался на ногах и свалился в глубокую канаву на обочине шоссе, что и спасло нас от больших травм. В это время с некоторых домов слетали крыши, в садах вырывало с корнем деревья, вокруг падали яблоки, летел мусор. Ураган и сопровождавший его ливень длились минут двадцать. Все мы насквозь промокли, измазались грязью, а кое-кто вдобавок и поранился.
Когда все более или менее успокоилось, из пострадавших домов к нам подбежали поляки и… начали нас громко проклинать, заявляя, что именно русские виноваты в этом стихийном бедствии, так как стали антихристами, не верим в Бога и за это Он наказал нас, а заодно и их. Кто-то хотел было поколотить нас дубиной, но не посмел, увидев, что мы вооружены и можем дать отпор.
На длинном этапе Конецполь – Енджеюв, который мы для сокращения пути преодолевали большей частью по проселочным дорогам, случился очень неприятный инцидент. У опушки леса мы увидели наше воинское подразделение. Как и везде в подобных случаях, нас стали спрашивать, нет ли среди нас их родных или близких товарищей, пропавших без вести, не встречали ли мы кого-либо из них. В этом воинском подразделении были и женщины, увидев которых один из наших молодых товарищей вдруг громко заорал: «Ах, какие бабы стоят с автоматами!» Услышав это, из группы военных выскочил пожилой старшина, подбежал к грубияну и ударил его по щеке, закричав: «Во-первых, это не бабы, а девушки-герои, а во-вторых, вы – сволочи! Отсиделись у немцев в плену, а мы кровь свою проливали! Вот вам покажут дома на лесоповалах Сибири и в рудниках, кто вы такие!» Но в это время подошел, вероятно, политработник, который решил уладить конфликт, попытавшись опровергнуть слова старшины, сказав: «Все будет нормально, НКВД разберется, кто и в чем виноват». Надо сказать, что, когда мы двигались, нам не удалось прочесть ни одной центральной газеты, командиры политзанятий не проводили и мы не слушали радио, а поэтому почти не имели представления о том, что творится на родине.
…На всем протяжении пути казенного питания нам явно не хватало, поэтому при остановках на ночлег мы крали у местных жителей с огородов и полей картофель и варили его в котелках. Естественно, это вызывало недовольство у населения. Были случаи, когда жители даже убивали воришек и хоронили их тайно, так что тела убитых было очень трудно или невозможно найти. Однажды наши люди обнаружили убитого под полом конюшни, где находились три лошади. Убийцу расстреляли на месте.
В это время в Европе был большой дефицит на сахар, и население использовало порошок сахарина, который по внешнему виду не отличался от того горького белого порошка, который нам выдали для обеззараживания воды. Ребята этим воспользовались и стали менять его как сахарин за какую-либо еду. Разумеется, эти проделки также вызывали сильное недовольство обманутых людей.
Не раз в городах, на станциях, а то и просто в чистом поле мы видели поезда с товарными вагонами, в которых под конвоем везли пленных немецких военнослужащих. Все они, как правило, были в своем военном обмундировании и даже с наградами. Однажды мы стали свидетелями, как этих пленных вели строем к кухне, где они наполняли котелки горячей пищей. При виде их мне, как испытавшему все тяготы плена, стало очень жалко этих пленных, хотя они и были нашими врагами.
Попадались нам и эшелоны, которыми из Германии вывозили в крытых вагонах и на платформах разнообразное оборудование, машины и ценные вещи. По-прежнему продолжали мы обгонять многочисленные стада гонимого на Украину немецкого скота.
Последним польским городом, через который мы прошагали 26 августа, был Хрубешув, раскинувшийся на берегах реки Хучвы. Далее километров около двадцати мы шли вдоль берега реки Буг. Там по мосту происходило интенсивное движение транспорта в Польшу и обратно. Польские и советские пограничники и военнослужащие контролировали это движение. Они пропустили нас через мост, и таким образом мы наконец очутились на своей родине. Qui quaerit, reperit
Дата: Среда, 13 Февраля 2019, 00.55.24 | Сообщение # 37
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
Часть шестая
ПРИБЫТИЕ В ДОНБАСС, ПОДНЕВОЛЬНАЯ РАБОТА В УГОЛЬНОЙ ШАХТЕ И ТРУДНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ – В РОДНУЮ ДЕРЕВНЮ И В МОСКОВСКИЙ ИНСТИТУТ СТАЛИ
Глава 1
В большом палаточном городке севернее Владимира-Волынского нас продержали почти две недели – до 8 сентября 1945 года. И только здесь мы узнали, что 2 сентября Япония капитулировала в войне и что до этого – 6 и 9 августа американцы сбросили атомные бомбы на японские города Хиросиму и Нагасаки и что, наконец, Вторая мировая война закончилась. Однако подробности всех этих происшедших событий нам все еще были неизвестны.
Дни проходили скучно. Как и в Виттихенау и Швайднице в Германии, жили в казарменном режиме – никуда из городка не выпускали, много занимались строевой подготовкой и уборкой территории и палаток, в которых в основном лишь ночевали. Питались также в столовой, представлявшей собой несколько установленных рядом друг с другом под навесом полевых кухонь, получая еду в собственные котелки и кружки. Так как украсть или «организовать» иначе где-либо картофель или другие продукты у местных жителей, как в Польше, нам было уже невозможно, а купить что-то за деньги, которые еще не выдавали, мы тоже не могли, пришлось ограничиваться лишь положенным казенным питанием по «второй категории». Поэтому все ходили полуголодными. К счастью, погода оставалась теплой, и ночами мы не мерзли, но мучились из-за комаров и мошкары и оттого, что уборная и умывальники находились далеко от палатки. Один раз нам дали помыться в душе и устроили прожарку одежды от вшей.
Здесь за нами стали следить более строго. Так, при утреннем подъеме и отходе ко сну количество людей в каждой палатке проверяли не только простым счетом в строю, но и вызовом каждого по списку. Вероятно, опасались, что теперь, прибыв в свою страну, бывшие пленные легко могут самовольно покинуть городок и уехать из него к своим родным.
Через неделю пребывания в городке все составленные из нас ранее в Германии воинские подразделения в составе полка 21-й армии – батальоны, роты, взводы и отделения – новое начальство упразднило. Сформировали заново четыре рабочих батальона, которым, как нам заявили, предстояло направиться в различные края, республики, области и районы страны для выполнения восстановительных и других работ. При этом, наверное, учитывали выявленные в процессе предварительной фильтрации «степень виновности» каждого бывшего пленного в попадании им в германский плен и обстоятельства пленения – находился в окружении, был ранен, сдался добровольно, перебежал, был угнан как гражданское лицо и проч., а также поведение в плену. Кроме того, принимали во внимание профессию и специальность бывшего пленного, его возраст, семейное положение. В результате в том новом батальоне, где я оказался, не стало больше со мной вместе тех моих близких товарищей – Андрея Маркина, Андрея Дмитриевича Шныкина, Ивана Харченко и Евгения Волчанского, с которыми находился в Цшорнау в одной рабочей команде. Однако этих товарищей тоже отделили друг от друга. Лишь Иван Утюк попал в один взвод со мной. Помимо него сюда же вошли упоминавшиеся Зиновий Филиппенко и мой земляк и соплеменник Роман Никитин – новые товарищи, с которыми я познакомился и подружился в Виттихенау в Германии.
Из названных товарищей по Цшорнау лишь послевоенная судьба Утюка и Маркина мне известна, а с другими двумя из них больше никогда встречаться или наладить переписку не удалось. В 1947–1952 годах обменивался письмами с Зиновием Филиппенко, ставшим студентом одного из вузов в Симферополе в Крыму. Иван Утюк обзавелся в 1946 году новой семьей и так остался жить совсем в том поселке шахтеров в Донбассе, куда нас вместе после германского плена привезли работать.
А вот с Андреем Маркиным, проживавшим в Новосибирске после нескольких лет пребывания на тяжелых работах где-то в Сибири в рабочем батальоне, сформированном под Владимиром-Волынским, удалось к 1977 году начать переписку и вести ее до самой его кончины в 1980 году. Оказалось, Андрею, в отличие от меня и других бывших военнопленных, не предоставили статус участника Великой Отечественной войны, даже не наградили медалью «За победу над Германией». Поэтому не пользовался никакими привилегиями для участников войны. Работая на заводе, Андрей отличился тем, что предложил и внедрил в нем множество рационализаторских предложений, давших очень большой экономический эффект.
Командирами сформированных рабочих батальонов и подразделений в них, которым дали соответствующие гражданские наименования, стали не военные, а гражданские лица. И их начали называть просто начальниками, бригадирами и старшими, причем последними двумя вызывались быть отдельные люди из своих же бывших пленных, чтобы этим иметь себе какие-то выгоды. Мне мои новые товарищи тоже предлагали быть их старшим, но я отказался.
Вечером в тот же день после ужина я лишился летнего светло-розового кителя немецкого военнослужащего, который носил еще с Германии. Произошло это происшествие так. Поужинав и собравшись ночевать, я решил, как и в прошлые вечера, сначала прогуляться по территории палаточного городка. Когда стал проходить мимо контрольно-пропускного пункта, вдруг меня окликнул и попросил подойти к нему один из двух часовых – пожилой сержант с усами. Я подошел, и он сказал, что уже давно меня заметил и предположил, что я «парень хороший». Поэтому хочет попросить меня оказать ему услугу. Дело в том, что на днях он демобилизуется и уедет на родину – за Урал. Во время войны ему не пришлось побывать в Германии, и поэтому никаких немецких вещей, которые можно было бы показать дома своим близким, не имеет. А хочется сказать им, что в Германии был и что-то оттуда привез. В связи с этим очень просит меня отдать ему мой немецкий китель как его «трофей». К сожалению, он беден и не может ничего за китель заплатить. Мне стало очень жалко сержанта, и я, не раздумывая, согласился. Сразу снял китель, переложил содержимое его карманов в карманы гимнастерки под ним и отдал эту немецкую одежду солдату. Сержант глубоко меня поблагодарил, и мы с ним расстались. Теперь и дальше я ходил в будни одетым в серый гражданский пиджак, надетый на красноармейскую гимнастерку с «молнией», синие рабочие брюки над добротными ботинками и со старой темно-коричневой кожаной фуражкой немецких коммунистов (тельманка) на голове. Конечно, никакой теплой верхней одежды типа шинели, пальто или куртки я, как и большинство моих товарищей, не имел.
Утром 8 сентября после завтрака всему составу нашего батальона выдали сухим пайком продовольствие на трое суток. После этого, построив людей с личными вещами, погнали батальон с одним большим привалом на обед и с краткими остановками для отдыха километров тридцать до города Ковель. Прибыли туда к вечеру. Фактически самого города тогда не существовало – все его дома и другие постройки лежали в руинах. Там подвели нас к почти свободной от домов и прочих сооружений железнодорожной станции, где на колее железной дороги стоял поезд, сформированный из более чем десятка вагонов – общих пассажирских и товарных типа теплушка, приспособленных для перевозки людей.
Объявили посадку. Нашей бригаде в составе до 85 человек достался старый, требующий капитального ремонта пассажирский вагон, располагавшийся примерно в середине поезда. Никаких проводников в вагоне не было. В нем давно не работал водопровод. На переднем конце вагона стоял в углу бак с питьевой водой.
Я разместился на одной из вторых полок вагона в его средней части. Впереди и сзади нашего вагона находились теплушки, и как в них люди разместились, сказать не могу.
Когда наступило утро, поезд остановился на полчаса, мы выскочили из вагонов, чтобы где-то оправиться и помыться. Станция относилась к городу Бердичеву, и на ее территории уже трудились, таская разные тяжести, множество немецких военнопленных, которых охраняли наши солдаты. Мне с ходу попался вплотную навстречу молоденький, моих же лет пленный, и я с ним сразу заговорил по-немецки, спросив, где можно набрать котелок воды, чтобы помыться, и одновременно поинтересовавшись, откуда он родом. Немец с удивлением ответил на все мои вопросы, и тогда я, вспомнив, как мне самому приходилось плохо в плену, вынул из кармана гимнастерки нетолстый немецко-русский и русско-немецкий словарь, которым пользовался в Германии, и отдал его… пленному. При этом сказал ему: «Этот словарь выручал меня много раз в германском плену, а теперь пусть он поможет и тебе выжить в советском плену. Учи русский язык». Он взял книжку и, заикаясь и… едва сдерживая слезы, поблагодарил меня. Мне было очень жалко лишиться этой книжки, но в то же время стало легко на душе от возникшего чувства, что таким своим поступком помог сверстнику в беде. И так мы с ним, не назвав друг другу свои имена, расстались, после чего я направился в вагон.
Погода стояла солнечной. В вагонах поезда было душно. Поэтому многие из пассажиров после далеко не сытных завтрака и обеда часто не только выходили в тамбур, чтобы подышать свежим воздухом, но и забирались с той же целью или из баловства на крышу вагонов и сидели там и даже ходили по ней. Я тоже часто бывал в их числе. Когда поезд ускорил ход перед станцией Белая Церковь, с крыши моего вагона все находившиеся на ней товарищи слезли, и я тоже собрался это сделать. Однако внезапно увидел, как по крыше такого же, как наш, пассажирского вагона, прицепленного впереди соседнего к нам товарного, шагает свободно во весь рост против движения поезда рослый парень. В это время поезд стал приближаться к невысокому переходному мосту над рельсовой колеей, а парень этого не мог видеть и знать. Поэтому я начал махать ему руками, показывая, чтобы он немедленно улегся на крышу вагона или хотя бы нагнулся. Но он либо не видел этих моих знаков, либо не понимал их. В результате нижним краем пролета приблизившегося моста его так сильно ударило сзади по голове, что тот сразу упал как подкошенный, и было видно, что вот-вот свалится на землю. Я же благополучно проехал под мостом и как можно быстрее побежал по крышам своего и переднего вагонов к упавшему парню, чтобы удержать его и помочь. Однако было уже поздно – под ним натекла огромная лужа крови, а из его разбитой вдребезги задней части головы вывалились кусочки мозгов. Парень был мертв. Я с трудом удерживал его тело на крыше вагона, пока другие товарищи не подбежали на помощь и поезд не остановился на станции, где покойного сняли и увезли куда-то. Мне пришлось рассказать подробно местным представителям власти, а также своим товарищам, каким образом и как нелепо погиб этот несчастный бывший пленный, возвращаясь на родину. Пока поезд стоял, рабочие станции смыли водой из шлангов всю натекшую кровь.
К полудню 10 сентября мы прибыли к узловой станции Должанская рядом с городком Свердловском Ворошиловградской (ныне Луганской) области. Таким образом, поезд завершил свой путь.
Прибывших на станцию бывших пленных из состава рабочего батальона встретили представители руководства нескольких угольных шахт треста «Свердловуголь» комбината «Донбассантрацит». И эти представители быстро увели их в свои населенные пункты по согласованию с командиром батальона, строго учитывавшим, в каком конкретном вагоне поезда люди для данной шахты приехали.
Нас – человек около сорока пяти из нашего вагона – встретили два гражданских лица, назвавшие себя представителями шахты 3/4, расположенной в километрах двух юго-западнее от Должанской. Они сказали несколько приветственных слов и после этого в сопровождении нескольких милиционеров повели нас строем в поселок с названием Шахта 3/4 (теперь, кажется, Шахтерское).
Поселок и окружающая его местность на меня, привыкшего в Германии видеть везде и все время красивые дома и разные постройки с крышами (преимущественно островерхими) из красной черепицы, множество деревьев, зелени и цветов, идеальный порядок и чистоту, произвели тягостное впечатление. Здесь по сравнению с Германией оказалось все не так – вокруг серая степь, деревьев очень мало, дорог типа шоссе нет, жилища представляют собой длинные одноэтажные кирпичные дома и деревянные бараки, за которыми размещались группами белого цвета или посеревшие глинобитные хаты с огородами и редко с садиками. Везде грязно. Люди одеты плохо и очень бедны, попадалось много пьяных, всюду слышна была матерщина. Примерный схематический план поселка и местности вокруг него в 1945–1946 годах показан мною на вклейке.
Пока мы шли, множество местных жителей, особенно женщин с детьми, вышли смотреть на нас. При этом меня сильно встревожило то, что несколько человек из них вдруг громко обозвали нас власовцами и изменниками Родины, которых «привезли сюда для сурового наказания бессрочной каторжной работой в шахте глубоко под землей». Конечным пунктом нашего пути стала площадка рядом со зданием шахтоуправления, откуда уже вышла заранее и дожидалась нас группа руководящего состава шахты. Собралась также группа любопытных местных жителей – и здесь тоже в основном женщин и детей. Как только мы остановились, один из начальников – пожилой, интеллигентной внешности, белокурый и лысоватый мужчина ростом выше среднего и явно русский, который назвал себя заведующим шахтой (забыл его фамилию), – поздоровался с нами, обратившись словом «Товарищи», чего я от него никак не ожидал. Далее заведующий поздравил нас с прибытием на его шахту и заявил, что она, «испытывающая в данное время огромную нехватку рабочей силы, может с нашим прибытием быстро и резко увеличить добычу каменного угля – так нужного стране высококачественного антрацита». И он твердо уверен в этом.
Вторым взял слово также немолодой и высокий, но брюнет и с явным украинским выговором – секретарь партийной организации ВКП(б) на шахте. Он сразу предупредил, что нам, бывшим военнопленным, всегда следует помнить, что на прошедшей войне миллионы наших сверстников и отцов – советских солдат и офицеров – сложили на фронте свои головы и получили увечья, а мы благодаря плену, хотя, наверное, и много в нем выстрадали, остались живы. Поэтому нам необходимо самым эффективным, высокопроизводительным и, может оказаться, даже многолетним трудом в шахте хотя бы частично отплатить павшим и калекам и всему советскому обществу за то, что будем жить дальше. И лишь тогда можем со спокойной совестью вернуться домой на родину к своим семьям и близким. Или можем сделать иначе – привезти их сюда, построить самим жилье и жить с ними вместе здесь. Шахта окажет при этом посильную помощь. Конечно, работа в шахте очень тяжелая, но, к счастью, хорошо оплачиваемая – голодать, как в немецком плену, не придется.
Парторг одновременно напомнил, что тот, кто из нас самовольно покинет шахту и поселок хотя бы на несколько суток, будет считаться дезертиром и наказан еще по действующим в стране законам военного времени.
Затем выступил начальник отдела кадров. Он сказал, что будем работать не только в самой шахте 3/4, но и в ее недавно открытом филиале – шахте № 48, расположенной на территории, называемой Вторая колонна, – в полутора-двух километрах восточнее шахты 3/4. В перспективе шахта № 48 будет главной в поселке. Поэтому и шахтоуправлению дан этот номер. Жить будем в общежитиях и питаться по желанию каждого из нас в основном в буфете при обеих шахтах за свои заработанные деньги. Нормы на основные продукты определены продовольственными карточками, хлеба нам, как выполняющим очень тяжелую работу, полагается 1,1 килограмма в сутки. Поскольку сейчас мы не имеем никаких денег, то завтра получим в кассе шахты аванс по 500 рублей.
Работу начинаем с 0 часов 13 сентября. Она происходит по непрерывному графику, то есть без остановок на выходные дни. Продолжительность работы 8 часов в сутки. Обеденного перерыва нет, и перекусить захваченной с собой едой можно лишь на рабочем месте. Так же и с курением. Работа посменная: утренняя (дневная) смена длится с 8 до 16, вечерняя – с 16 до 24 и ночная с 0 до 8 часов. Все смены меняются только через месяц. Выходные дни для всех работающих один раз в неделю по установленному начальником смены графику. И в эти дни, которые будут в основном будничными, за отдыхающих будут работать подменные рабочие. За опоздание на работу и прогул каждый будет крепко наказан. Свободно перемещаться имеем право только в пределах Свердловского района области. В случае болезни или ранения лечение предоставляется шахтной медсанчастью, которая может освободить больного от работы до выздоровления, выписав оплачиваемый по закону больничный лист. Работа оплачивается в зависимости от выработки, а зарплата выдается два раза в месяц в виде аванса и подсчета.
Получим спецодежду: брезентовые куртки, брюки и рукавицы, портянки, а также ботинки (все на полгода) и специальные шахтерские твердые картонные каски типа фуражки из твердого картона, защищающие голову при неизбежных ударах ею об «потолок» угольной лавы или падении сверху куска породы или угля. Выдадут, кроме того, банное полотенце и на месяц 500-граммовые куски банного и хозяйственного мыла.
Я вместе с Иваном Утюком и Зиновием Филиппенко вместе с 18 товарищами попал в шахту № 48. После всего происшедшего оба этих представителя в сопровождении двух помощников и милиционеров повели своих людей к соответствующим общежитиям.
Наш дом оказался коридорного типа, с коридором сбоку – с западной стороны. Дом имел два входа и выхода – спереди и сзади. Несколько комнат в нем располагались окнами и дверью на восток. Посредине дома находились общие кухня с большой печкой, отапливаемой углем, умывальник и место для мелких стирок. В комнатах подальше от кухни – к заднему торцу дома жили в основном несколько женщин – работниц шахты. Во всех жилых комнатах были установлены самые простые деревянные койки с тумбочкой перед изголовьем. Все койки уже были с матрацем и застелены простыней, тонким одеялом и белой подушкой. В середине комнаты стояли большой стол и табуретки на каждого жильца. У двери в комнату была прибита к стене длинная вешалка для одежды. Каждая комната отапливалась изнутри своей печкой-голландкой, одна широкая стенка которой находилась в коридоре, а остальные три стенки – внутри самой комнаты.
Меня поселили впереди дома в крайней пятиместной комнате с двумя окнами вместе с давним (еще с Цшорнау) товарищем – украинцем Иваном Утюком и новыми – русскими Силаевым и Юровым и татарином Галиевым, имена которых не помню. Силаев и Юров были родом из Пензенской области. Первый из них быт высок ростом, молод, красив, холост и имел среднее образование, а второй – среднего роста, пожилой, достаточно образован, женат и многодетен. Оба были очень порядочными людьми и больше других коллег тосковали по родине, семье и другим родным. Поэтому, наверное, имея при себе лишь полученный осенью временный военный билет, убежали в начале мая 1946 года на пару суток домой и были за это сурово наказаны судом, о чем расскажу позже. Галиев же быт небольшого роста, почти неграмотен, малоэрудирован, плохо говорил по-русски и отличался большой скупостью.
Вселяясь в отведенную нашей пятерке комнату, я выбрал себе место с койкой, стоящей вплотную к широкой стенке упомянутой печки-голландки. Думал, что зимою мне рядом с печкой не будет холодно спать. Но вскоре оказалось, что я сильно ошибся: вследствие большего тепла от печки на моей койке развелось великое множество клопов, из-за которых мне приходилось испытывать во время сна страшные муки. А у товарищей, у которых такие же, как у меня, койки находились вдали у печки, клопов было значительно меньше. Естественно, клопы ползали не только по койкам и тумбочкам, но и по стенкам печи и стенам самого помещения. И мы давили их и тем образовывали везде противные красно-бурые пятна, которые уборщица ежедневно, сильно ругая нас, пыталась удалять мокрой тряпкой с мылом, но получалось это у нее не всегда хорошо. Других успешных средств борьбы с клопами, к сожалению, ни мы, ни уборщица тогда не имели…
По-видимому, я вызывал у многих местных жителей, особенно у начальства, раздражение, так как в такой фуражке сильно напоминал человека, преклоняющегося перед еще ненавистными им бывшими оккупантами – немцами. К сожалению, тогда, будучи молодым, я не очень разбирался в том, как мой внешний вид отражался на чувствах других людей.
Вселение новых жильцов в комнаты общежития происходило под руководством представителя шахтоуправления и милиционера и в присутствии старшей по дому – девушки Насти. Скоро представитель шахтоуправления и милиционер ушли, оставив нас одних свободными – без вооруженной охраны (ее не было и в дальнейшем) – и предупредив, чтобы завтра мы самостоятельно явились точно к 9 часам к зданию шахтоуправления. Qui quaerit, reperit
Дата: Среда, 13 Февраля 2019, 00.55.53 | Сообщение # 38
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
Глава 2
Ночь на новом месте провели плохо. Мысль о том, что с нами дальше будет, не уходила у всех из головы. Встали еще с рассветом. Оделись, побрились, помылись, попили на кухне сырую воду вместо завтрака и задолго до 8 часов направились по тропе рядом с железной дорогой к зданию шахтоуправления. По пути сразу заметили, что слева от тропы находится поле, на котором уже созрела кукуруза. Поэтому, не раздумывая, забежали на это поле и сорвали там себе каждый по большому початку, взяли его с собой и стали есть на ходу сырые и твердые зернышки кукурузы. Прибыв к назначенному месту, продолжили трапезу до тех пор, пока вся группа бывших пленных не собралась в ожидании начальства, которое должно было организовать нам получение в кассе обещанного аванса в 500 рублей. Все молчали.
Скоро действительно началась выдача денег, и кое-кто уже успел на улице купить за них у стоявших возле дома со своим «пищевым товаром» бабушек хорошо сваренные и еще горячие початки кукурузы и даже бутылки молока.
Я получил деньги одним из последних и поэтому до прихода в шахтоуправление другого начальства не успел ничего себе купить поесть.
Мы зашли в здание шахтоуправления, куда вскоре в сопровождении сотрудницы отдела кадров явились начальники обоих отделений шахты. Они должны были рассказать подробно о нашей предстоящей работе и провести с нами предварительный инструктаж по технике безопасности. Однако оба начальника, как только уселись за большим столом, заявили, что «намеченные рассказ и инструктаж будут пустой тратой времени, если не будут сделаны непосредственно на рабочем месте каждого». Поэтому эти мероприятия перенесли на рабочие места и поручили провести позже начальникам смен.
Сначала начальники перечислили предусмотренные только для нас – бывших пленных – основные специальности. Это забойщики, к которым относятся крепильщики, навальщики, бурильщики, запальщики, лесогоны и пропускальщики, а кроме забойщиков – проходчики, бутчики, шахтные дежурные слесари и электрики. Наиболее тяжелыми являлись работы крепильщиков и навальщиков, а чуть легче – бурильщиков и остальных рабочих.
Из поселенных в нашем общежитии мужчин записали для шахты № 48 крепильщиками наиболее здоровых на вид и физически сильных Ивана Утюка и Сиволапа, навальщиком – Силаева, Логвиненко и Бушу, бурильщиком – меня, лесогоном – Галиева, пропускальщиком – Юрова, а дежурным электриком – Зиновия Филиппенко.
Из другого общежития, расположенного очень близко к шахте № 48, вызвался сам быть крепильщиком очень здоровый и сильный Василий Яхин, как оказалось, родом из Солнечногорска Московской области. Тогда мы не были близко знакомы. А летом 1955 года в этом городе, где я работал инженером на заводе металлических сеток имени Лепсе, мы случайно встретились и узнали друг друга. При встрече Василий рассказал, что ему пришлось работать в шахте № 48 до 1951 года и лишь с огромными усилиями удалось из нее уволиться, потеряв все здоровье. Возвратившись в Солнечногорск, начал работать на местном стекольном заводе и быстро стал там отличным специалистом и всеми уважаемым «дядей Васей».
Меня и соседей по комнате Ивана Утюка и Галиева определили на первый участок шахты № 48 и в его смену № 1, которая в сентябре быта вечерней и работала с 16 до 24 часов.
В заключение начальники предупредили нас, что сначала все мы будем числиться учениками, которых прикрепят к определенному учителю по специальности за особую ему плату. Учеба будет длиться до месяца, после чего нас переведут на самостоятельную работу.
…Далее все новые шахтеры получили на материальном складе брезентовую, но использованную и отстиранную спецодежду, новые рукавицы, обувь, портянки, каску, полотенце и кусок мыла и отправились с ними по своим общежитиям.
Позже в буфете пообедали за деньги привезенными в него в баках из какой-то столовой (вероятно, из Свердловска) полутеплыми первым и вторым блюдами. Но предварительно взяли у буфетчицы – молодой, дородной, очень красивой, всегда мило улыбавшейся и незамужней донской казачки Феклы положенные ежедневно за деньги же 1,1 килограмма черного хлеба и три раза в неделю бесплатно кусочек свиного сала, который ел даже наш мусульманин-сосед татарин Галиев.
13 сентября 1945 года началась моя работа в антрацитовой угольной шахте Донбасса.
Чтобы из последующих описаний проходившей у меня и товарищей работы в шахте было все для читателя достаточно понятным, сначала опишу немного ее объекты и выполнявшиеся в ней операции. Наша шахта № 48 была небольшой и лишь недавно открытой. Уровень механизации труда и техники его безопасности был низким. Во многом работа осуществлялась вручную и была очень тяжелой, и особенно для женщин, многие из которых выполняли явно мужские операции, в частности трудились навалыцицами в забое.
Проходила работа почти в полной темноте под землей, рабочие места освещались тускло, лишь специальными для шахтеров керосиновыми лампами Дэви, которые относительно трудно гасились при большом воздушном потоке благодаря окружению пламени тоненькой металлической сеткой.
Естественно, во время работы в основном лицо и руки всех шахтеров покрывались черной угольной или породной пылью. Они выходили из шахты очень грязными, с черными лицами, руками и в такой же одежде. Лишь зубы их блестели белизной. Так как шахтная пыль в большом количестве попадала в легкие шахтеров, то они часто заболевали силикозом – разновидностью туберкулеза и умирали от него далеко не старыми людьми.
Отличительным внешним признаком у многих шахтеров было и даже сейчас является то, что на их руках или лицах есть места, как бы специально наколотые черной тушью. Эти места образовались после того, как шахтер, работая в забое, случайно и незаметно для себя поцарапал или поранил руку или лицо, и в них при этом неизбежно попадала угольная пыль. И если эту пыль вовремя не удалить водой, то она остается в коже навеки черными пятном, черточкой или точками (у меня на большом пальце правой руки так и сохранились несколько таких точек).
Так как в нашей шахте угольный пласт (слой угля) располагался в твердой пустой породе не горизонтально, а наклонно под углом 30–40 градусов, то люди спускались в глубь шахты и поднимались из нее по наклонному стволу прямоугольного сечения. Поскольку шахта была еще не очень глубокой (не более 120 метров), двигались по этому туннелю пешком, а иногда при подъеме – на наклонно перемещаемых электролебедкой порожних вагонетках, предназначенных в основном для подъема наружу (на-гора) добытого в лаве угля и кусков породы. Вагонетки катили по шахтным рельсам.
Для лучшего представления устройства нашей шахты и выполнявшихся в ней работ я на вклейке показал схематический разрез ее типичной наклонной лавы, где трудился в забоях сам. (Забоем называют лаву, когда из нее берут уголь, а забойщиками – работающих в ней шахтеров.)
Шахтеры, спустившись в шахту, сначала шли горизонтально по освещаемому в некоторых местах электролампами штреку, выполненному в виде очень длинного туннеля. Затем доходили до переднего (нижнего) конца лавы – забоя и оставляли на месте проходчиков, удлинявших этот штрек бурением глубоких отверстий – шпуров в породе и их последующим взрыванием.
В самой лаве забойщики доходили до кучи взорванной массы, смешанной с породой, и приступали к работе, поместив сначала недалеко от себя принесенные с собой лампы. Два крепильщика топорами и другим инструментом устанавливали вертикально между верхом и основанием от очищенной от угля части лавы деревянные стойки, чтобы закрепить кровлю и не допустить ее обрушения во время работы всех находящихся в данной лаве шахтеров. Материалом стоек были только сосна (в основном) и ель, хотя они и не так прочны, как, в частности, дуб. Это объясняли тем, что такие стойки при критической нагрузке кровли на них начинают трещать и тем дают забойщикам знать о наступающей опасности завала. А дубовые стойки в аналогичной ситуации не трещат и сразу разрушаются со всеми вытекающими из этого последствиями. (Но иногда бывало и так, что кровля обрушивалась все равно, несмотря на наличие стоек, приводя к гибели забойщиков в завале.) Пока крепильщики занимались своим делом, два навальщика сбрасывали взорванную массу совковыми лопатами на положенные друг за другом на основание лавы металлические желоба – рештаки, по которым эта масса, благодаря наклону всех рештаков книзу, своему весу, спускалась в вагонетку на рельсах в штреке. При этом пропускальщику приходилось все время двигаться с лопатой вверх и вниз по забою, чтобы не допустить скапливания угля и породы на рештаках. Устанавливали рештаки и снимали их после выработки лавы сам пропускальщик и навальщики. Как только вагонетка заполнялась, вагонщицы сменяли ее на стоявшую рядом пустую, двигали вдвоем сзади руками заполненную вагонетку к месту выхода из шахты и таким образом отправляли весь груз наружу – на-гора. Там другие рабочие выгружали содержимое вагонеток на длинный ленточный конвейер для сортировки и отделения массы угля от кусков породы вручную, чем занимались только женщины, стоявшие у движущейся ленты с ее обеих сторон. При этом они сбрасывали куски породы на аналогичный соседний конвейер, который доставлял их высоко вверх на вершину иногда дымящейся и испускающей зловоние черной горы – террикона. А уголь поступал сразу в полувагоны, находившиеся на железнодорожном пути, для отправки потребителю.
Пустые вагонетки спускали группами той же лебедкой обратно в штрек, где вагонщицы снова катили к нижнему концу лавы, и процесс повторялся. Большой трудностью в работе вагонщиц было то, что нагруженные вагонетки (а нередко и порожние) во время движения сходили с рельсов (забуривались) и их приходилось ставить опять на рельсы, для чего быта необходима помощь других шахтеров, отвлекавшихся из-за этого от своей работы.
Для крепильщиков доставляли уже почти готовые к установке деревянные стойки, которые оба этих забойщика своим инструментом подгоняли на точно необходимую длину и ставили в забое вертикально. Делали они это сильными ударами обухом топора по верхней части стойки, сделав предварительно в основании лавы, а иногда и на ее кровле неглубокие ямочки. В некоторых случаях между верхним концом стойки и кровлей забивали деревянный клин.
Стойки представляли собой квадратные или прямоугольные брусья толщиной не менее 15 и длиной до 100 сантиметров. Их доставкой к крепильщикам занимались двое рабочих, называвшихся лесогонами. Сначала они с вагонщицами привозили стойки по штреку к забою на пустых вагонетках. Затем, выгрузив стойки, постепенно двигали их по лаве отдельными бросками наклонно вверх вдоль рештаков.
Впереди крепильщиков и навальщиков – выше мест их расположения в забое находился бурильщик, который в пласте со слоем угля и тонким промежуточным слоем породы пробуривал называвшиеся в шахте бурками (а также шпурами) горизонтальные отверстия диаметром 40–50 миллиметров и длиной до 1,5 метра. Делал он это бормашиной «баран». Машина весила не менее 15 килограммов. Электроток подводился к машине из трансформаторной будки в штреке кабелем длиной почти равной длине лавы. И из-за этого бурильщику очень тяжело и сложно было тащить его за собой, одновременно перемещая и лампу.
Все эти, а также другие неприятные особенности бурильного оборудования делали труд бурильщика не менее тяжелым, чем крепильщика. Кроме того, бурильщику требовалось всегда, а особенно при большой сырости в шахте, работать со специальными резиновыми перчатками на руках, чтобы не быть случайно убитым током высокого напряжения в самой машине или кабеле. Признаком такой возможности от «барана» было то, что он «корпусил» – его корпус трещал и с него било в руки. Но требовавшиеся перчатки не всегда бывали, и тогда трудиться бурильщику приходилось без них, и особенно в так называемые «дни повышенной добычи угля».
После того как бурильщиком проделывались 7–8 бурок, а навальщики и крепильщики к этому времени уже почти закончили на данном этапе свое дело, приступал к работе взрывник, называвшийся на шахте почему-то запальщиком. В основном эту опасную работу выполняли женщины.
Запальщица приходила к готовым буркам с сумкой, в которой находились упакованные в водонепроницаемую бумагу цилиндрики диаметром 40–50 миллиметров и длиной до 250 миллиметров, внутри которых содержалось взрывчатое вещество (наверное, аммонал). Кроме этой сумки у запальщицы были с собой круглая деревянная палка диаметром несколько меньшим диаметра бурки и длиной около 2 метров, запальные шнуры и спички. Палкой она заталкивала во все 7–8 бурок требующееся количество цилиндриков со взрывчаткой и к концу последнего из них в начале каждого шпура вкладывала запальный шнур. Затем громко давала команду всем другим забойщикам (включая, конечно, и бурильщика с «бараном», кабелем и лампой) быстро уйти вниз от заминированного места на достаточно безопасное расстояние, и эта команда всеми безукоризненно исполнялась. После этого запальщица поджигала спичкой концы всех запальных шнуров в бурках и сама быстро удалялась от них вниз к остальным забойщикам.
А потом следовали сильные взрывы, благодаря которым слой угля и промежуточный слой породы в нем разрушались до состояния большой кучи кусков разного размера и мельчайших частиц – штиба. И все это потом навальщики сбрасывали лопатами на рештаки. Такая операция повторялась за смену еще раза два и даже три.
Совершенно иной, чем у шахтеров в забое лавы, была работа у бутчиков и проходчиков. Бутчики работали достаточно далеко позади лавы, из которой уже выбрали уголь. Пространство, где они трудились, называли бутовым. В это пространство группа из трех-четырех бутчиков приходила в основном с ручным бурильным устройством – шнеком. При помощи его эта группа медленно сверлила в кровле – пустой породе – сверху вниз отверстия на длину шнека (более метра) в четырех-пяти местах по длине бывшего забоя.
Как только отверстия были готовы, бутчики звали запалыцицу, она заряжала взрывчаткой все отверстия, давала всем работающим вокруг команду удалиться на безопасное расстояние и взрывала заложенные заряды. В результате части кровли рушились и падали большими и очень прочными кусками породы на основание лавы несколько ниже мест сверления, образуя над ними куполообразное, но очень опасное для пребывания людей пустое пространство.
После проведенных взрывов бутчики к месту упавших больших кусков породы подносили и складывали сверху и по бокам дополнительно рассеявшиеся по сторонам куски меньших размеров. И так над бывшей лавой пространство между ее основанием и кровлей оказывалось в четырех-пяти местах по длине крепко забученным, то есть заложенным в виде опор кучами высокопрочных кусков породы. Этого было достаточно для того, чтобы в будущем не возникали провалы земли над шахтой на данном месте, хотя в куполообразном пространстве над местами взрывов оставались торчавшими книзу отдельные неупавшие куски породы, которые могли все же упасть и представляли опасность для людей.
После выполнения бутчиками работ значительная часть находившихся во время добычи угля в лаве деревянных стоек сразу сваливалась с установленных мест, и все стойки оставались в бутовых.
Поскольку бутчикам часто приходилось бывать в пространстве, где над местами сделанных ими взрывов не было никакого крепления, их работа была значительно более опасной, чем в забое или штреке. Вообще, было опасно всем, кто оказывался в бутовых. Но бывали случаи, когда отдельные шахтеры в нерабочее время все же заходили в них на свой страх и риск, чтобы забрать оставшиеся деревянные стойки для использования у себя в домашнем хозяйстве – для строительства чего-либо или для растопки печки.
Проходчики, как уже отмечалось, непрерывно занимались удлинением рабочего штрека, чтобы дать забойщикам возможность создать новую рабочую лаву после выборки угля из имевшейся лавы. Делали они это в соответствии с маршрутной картой, составленной подземными штурманами – маркшейдерами. При этом штрековый бурильщик специальной бормашиной, называвшейся колонковой, пробуривал в породе на уровне несколько выше основания штрека несколько длинных горизонтальных шпуров большого диаметра, которые почти так же, как в лаве, взрывала запальщица.
Взорванную массу породы другие проходчики грузили в вагонетки и отправляли в них из шахты наружу. После этого на определенных местах образовавшегося пустого пространства проходчики-крепильщики устраивали в виде трапеции бревенчатое крепление двух боковых стен и горизонтального верха новой части штрека. Затем к удлиненной таким образом части штрека укладывали внизу рельсы для вагонеток.
Шахта состояла из двух уровней, где на верхнем уголь из лавы был уже выбран, и добыча его совершалась на втором уровне. (При мне готовили наклонный туннель для работы уже на третьем уровне.) Поскольку при угле наклона лавы в среднем 35 градусов на обоих уровнях ее длина составляла, возможно, 100 метров (точной цифры не знаю), то глубина шахты могла быть 2 × 100 × sin 35° или 200 × 0,5878, то есть 117,56 метра, или округленно 120 метров.
Шахта не была сильно влажной. Вода в ней стекала в специальные подземные хранилища и выкачивалась из них насосами наружу. Температура внутри шахты была умеренно плюсовой (не ниже 15 градусов) во все времена года, и поэтому многие шахтеры, включая и меня, работали в ней без теплой верхней одежды. Однако все же работа в шахте была опасной – при мне случались завалы в забоях и бутовых, в результате чего погибли и сильно покалечились несколько наших товарищей.
После выборки угля из четырех-пяти рабочих лав забойщики устраивали на заднем (верхнем) конце последней из них «лаз», выходящий в пустой верхний штрек предыдущей верхней (первого уровня) лавы, из которой уголь уже выбран. Две вентиляционные установки постоянно поддерживали свежий воздух во всех частях внутри шахты. Поэтому везде в ней не было особо душно.
В шахте имелись два участка – один с лавой, расположенной на западной стороне от места спуска в шахту, а другой – на восточной. Начальником первого участка быт всегда спокойный, тихий, уравновешенный, некурящий, аккуратно одетый, но малограмотный украинец Подолянка – местный житель из расположенной рядом деревни Матвеевка, а второго участка – импульсивный, шумный, не всегда нормально одетый, много куривший и имевший среднее образование приезжий армянин Оганесян. На каждом участке были по три начальника смены, которые после ее окончания сдавали своему начальнику отчет по общему объему выполненной работы, а также сведения о выработке каждого работника в смене.
Закончив работу, все шахтеры, проделав длинный и утомительный путь вверх из шахты очень часто пешком по наклонному стволу рядом с рельсовой колеей для вагонеток, шли в первую очередь в ламповую – маленькую комнату для хранения и заправки керосином ламп. Здесь они сдавали их молодой, веселой и всегда пахнувшей керосином женщине-ламповщице, и те, кому надо было мыться перед уходом домой, направлялись в баню – относительно небольшое деревянное здание, отапливаемое банщицами углем из своей же шахты.
Очень неприятной для всего коллектива шахтоуправления особенностью работы были часто тогда проводившиеся «дни повышенной добычи». Официально они имели целью продемонстрировать высшим партийным органам страны и всему ее народу «высокий трудовой энтузиазм масс», а фактически – хотя бы такими дополнительными рабочими днями, то есть крайними мерами выполнить и перевыполнить месячные и квартальные плановые задания по добыче угля. Вообще, эти дни были характерными и на других шахтах. Ими обычно объявляли последние дни почти всех месяцев. Такими же были объявлены праздники 7 ноября и 5 декабря (День Сталинской конституции) 1945 года и 1 мая 1946 года.
В «дни повышенной добычи» собирали в шахте и снаружи ее почти всех служащих и инженерно-технических работников, обычно занятых своим делом в шахтоуправлении или непосредственно на шахте, вручали им различный инструмент и ставили их в помощь забойщикам, проходчикам и рабочим других специальностей. Некоторых хороших специалистов-шахтеров, для которых этот день выдался выходным, вовсе лишали его и давали позже за это отгул в обычные рабочие дни. В «дни повышенной добычи» особенно часто мелькали среди простых рабочих, «показывая им пример», секретарь партийной организации, заведующий шахтой и ее главный инженер – средних лет небольшого роста мужчина, от которого я вообще не слышал ни одного слова, так как он при народе почти всегда молчал.
Игнорировались в тот день многие, даже самые простые правила техники безопасности. Например, однажды меня, бурильщика, «попросили и уговорили» работать без специальных резиновых перчаток на руках, что было для меня смертельно опасно из-за возможного удара электротоком высокого напряжения. В результате проведения «дней повышенной добычи» начальству действительно удавалось выполнить и перевыполнить установленные плановые задания и получать за это себе соответствующие премии. Но чего это только стоило рядовым шахтерам и служащим?..
Между тем процесс фильтрации нас – бывших пленных – в поселке еще продолжался. В связи с этим некоторых товарищей из них несколько раз вызывали в особую комнату в одном из двух общежитий, где соответствующие лица проводили с ними некоторые уточнения по вопросам их немецкого плена. Но кто конкретно такой работой занимался, я не знаю, так как меня не вызывали.
Кроме того, в той же комнате дали постоянное место работы двум нашим солидным и грамотным коллегам с воинским званием старшины, которых назначили старшими для всех бывших пленных, находящихся в поселке. Этим старшим поручили вести дела, относящиеся только к их коллегам, не касаясь производственных вопросов. Так, они осенью 1945 года помогли работникам Свердловского райвоенкомата подготовить с наших слов и выдать нам временные военные билеты, в результате чего мы стали считаться демобилизованными из армии. Затем в мае следующего года помогли паспортному столу районного отдела милиции получить каждому из нас временное удостоверение личности, заменяющее паспорт. Они же к первой годовщине Дня Победы 9 мая по предложению работников райвоенкомата, с которыми часто общались по работе, представили себя и еще несколько своих близких друзей к получению медали «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов». И получили эту медаль, несмотря на то что тоже, как и почти все работающие в шахте, были в плену у немцев. (Я же получил эту медаль только в 1956 году в Москве.) Qui quaerit, reperit
Дата: Среда, 13 Февраля 2019, 00.56.11 | Сообщение # 39
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
Глава 3
Наступил октябрь, в котором наша смена стала дневной. Около 5-го числа получили окончательную зарплату – «подсчет» за прошедший месяц, и она у меня составила около 500 рублей, что было не меньше, чем у крепильщиков. На эти деньги я прожил, не голодая, до третьей декады октября, когда последовала выдача очередного аванса в той же сумме.
У всех нас деньги расходовались только на питание, которое в основном организовывали себе в своем же общежитии, и на курево – в основном махорку. Но все же главной пищей служил черный хлеб, приобретаемый ежедневно в шахтном буфете в количестве 1,1 килограмма, как это тогда было положено в Донбассе для шахтеров. Почти никто не употреблял спиртные напитки, в качестве которых мог быть у нас в это время лишь самогон.
В выходные дни и в рабочие дни вечерами, после ужина, многие из нас выходили побродить вокруг и заодно побеседовать с местными жителями. Это были главным образом женщины, проживавшие в домиках рядом с общежитием и дальше его в хатах напротив за очень редко используемой тогда железной дорогой. Взрослые женщины почти все были вдовами, у которых мужья умерли еще молодыми от силикоза, погибли в шахте от несчастного случая или сложили головы на фронте, оставив кучу детей. Жили они на жалкие пенсии и пособия от государства, продукты со своих огородов и крошечных земельных участков на поле или зарплату одного из членов семьи, работавшего на шахте.
Были и девушки, часть которых во время оккупации данной местности немцами были увезены в Германию, а сейчас вернулись и пока не решались после чистой в основном работы у немцев устроиться дома на грязную работу на шахте, и особенно под землей. Другой работы, как на шахте или лишь за жалкие трудодни в соседнем колхозе в деревне Матвеевка, для них не было, если они не имели специального образования, чтобы найти себе место в какой-либо конторе, школе или больнице поселка. Не могли работать они и в магазинах поблизости, так как устроиться в них было чрезвычайно сложно. И приходилось им жить за счет других членов семьи. Но в это же время на нашей шахте, как снаружи, так и внутри ее, из-за нехватки местной рабочей силы наряду с нею трудились, как я уже отмечал, мобилизованные издалека девушки и другие молодые женщины.
В тот октябрь (и позже) в выходные дни при хорошей погоде, уходя из общежития, я надевал на себя «парадную» одежду – темно-коричневый пиджак без лацканов и серые шерстяные брюки и пока «приличные» ботинки. В один из таких дней после домашнего завтрака я вышел из общежития и неожиданно впервые увидел сидящей на скамейке у завалинки домика не поместному хорошо одетую девушку. Перед ней стояли и вели с ней веселый разговор два незнакомых местных молодых человека. Почему-то она мне сразу понравилась. Поэтому я нарочно прошел мимо всей этой компании как можно ближе, сказав: «Доброе утро!», и услышал в ответ те же слова от девушки. Было ясно, что она тоже обратила на меня внимание. Задерживаться не стал и продолжил по давно знакомой проселочной дороге мимо кладбища движение на почту, чтобы, как всегда, ознакомиться со свежей прессой.
Когда возвращался из почты, то опять столкнулся с этой же девушкой, теперь у колодца, откуда она набирала в два ведра воду. Мне не оставалось ничего другого, как предложить девушке помочь и, несмотря на ее формальный отказ, взять с собой одно полное ведро и поднести его вместе с ней к двери домика, куда, как она заявила, приехала только вчера. К моему удивлению, она с ходу пригласила меня в этот, кстати, очень убогий домик, и мы познакомились с нею и членами ее семьи. Девушку звали Ольгой (чуть позже выяснилось, что ей 22 года и она по фамилии Емельянова). С этого дня в свое свободное от работы время – главным образом вечерами – я регулярно стал видеться и разговаривать с Ольгой, сидя с ней рядом у завалинки домика, но не заходя в него. При этом я не допускал по отношению к Ольге никаких «вольностей», что, как мне чувствовалось, сильно удивляло мою собеседницу.
Оказалось, что в конце лета 1942 года, когда немцы оккупировали данную местность, ее и подруг увезли в Германию, где и пришлось работать до конца войны. Оттуда она и возвратилась недавно. А где конкретно жила и кем работала в Германии, я не спросил. Но не удержался спросить, как она приехала на родину. На это Ольга ответила совсем откровенно: ее взял с собой один шофер грузовой машины, везший какую-то ценность, и с ним ехала все лето и сентябрь, как… с мужем, который, однако, дальше ее с собой не взял, так как женат и имеет семью. Этот ответ меня ничуть не удивил – такое возвращение девушек я уже видел, проходя по Польше.
В конце того же месяца я получил первое письмо от брата Виталия, служившего на Балтийском флоте. К письму были приложены две фотокарточки размером 13 × 18 сантиметров, сделанные в апреле 1945 года. На них были изображены, стоя, на одной – Виталий в форме моряка с медалью «За отвагу» на груди, а на другой – он же вместе с первым братом Геннадием в форме пехотинца. Оказалось, они в это время служили в Эстонии – Виталий в Таллине, а Геннадий – в Пярну и встречались друг с другом. При этом у Геннадия, тяжело раненного в левую ногу, эта нога была заметно короче правой. Радости моей от этих фотографий не было предела! Виталий быт невероятно обрадован полученной из дома вестью, что я остался жив. Скоро последовали от Виталия и другие письма с фотографиями. Одновременно с последним письмом Виталия получил письмо также из дома от мамы с Геннадием. Они просили меня не унывать, держаться и стойко переносить невзгоды. Написали, что готовят большую посылку, которую получу в ноябре. И после всех этих писем так захотелось как можно быстрее уехать из этой так опротивевшей мне местности!
Я был в отчаянии от мысли, что это желание неосуществимо. Один из наилегчайших способов – побег – считал неприемлемым только из-за того, что такой мой поступок мог принести огромные неприятности всем моим родным. Покончить с собой – исключалось.
Однажды, посетив очередной раз почту и просмотрев несколько центральных газет, наткнулся на единственно возможный для себя выход из положения – в одной из них писалось, что «тысячи демобилизованных военных – бывших студентов вузов и техникумов возвратились снова на учебу». Кроме того, отмечалось, что в этих учебных заведениях отменена плата за учебу и теперь все успевающие студенты, а не только имеющие повышенные оценки, получают стипендию.
И тут я вспомнил – ведь я тоже бывший студент вуза и у меня даже сохранилась зачетная книжка. Вопрос только в том, что я быт в плену у немцев и не может ли это обстоятельство помешать мне возвращению в свой институт. Поэтому через сутки – это было последним днем октября – написал в Москву – во Всесоюзный комитет по делам высшей школы Совета министров СССР письмо о себе. В нем указал, что «в октябре 1941 года добровольно, с IV курса Московского института стали ушел в армию, воевал, но в мае 1942 года в большом окружении попал к немцам в плен и освобожден из него в мае 1945 года. В настоящее время тружусь в угольной шахте Донбасса, куда прибыл в составе рабочего батальона. Хотелось бы знать, могу ли я тоже вернуться на учебу в тот же институт?».
Я пришел к выводу, что, поскольку официально не лишен никаких гражданских прав, у меня есть шанс покинуть шахту на вполне законном основании, и проблема только в том, как и когда можно будет им воспользоваться. Поэтому немного успокоился и решил ждать подходящего момента для соответствующих действий. Учебный 1945/46 год уже давно начался, и можно было рассчитывать лишь на следующий учебный год.
В ноябре наша смена должна была работать ночью. Наступал праздник Великой Октябрьской социалистической революции 7 и 8 ноября. Поэтому в различных местах поселка и возле обеих его шахт сделали соответствующие украшения – повесили красные флаги, портреты И.В. Сталина и его соратников, лозунги, плакаты.
Проработав в забое в ночь с 4 на 5 ноября, я, как всегда, отправился после обеда на почту. Подойдя к шахтоуправлению, заметил около него толпу женщин и мужчин, которые смотрели на прикрепленный к столбу большой красочный плакат с фамилиями передовиков труда по отдельным шахтерским специальностям и цифрами заработанных этими передовиками денег за октябрь. К великому удивлению, среди этих фамилий я нашел и свою фамилию… Оказалось, что я – бурильщик шахты № 48 – перевыполнил к 7 ноября норму на 150 процентов и заработал в октябре… 1750 рублей – в то время немалые деньги.
В следующем месяце наша смена трудилась вечерами – с 16 до 24 часов. Смена активно поучаствовала и в двух «днях повышенной добычи угля» – в День Сталинской конституции 5 декабря и в предпоследние сутки месяца. Это позволило нашему шахтоуправлению значительно перевыполнить годовой план. Заработок мой в декабре превысил 2 тысячи рублей.
Через некоторое время я, как и многие мои товарищи, стал примаком, то есть сошелся с местной женщиной, каковых здесь было значительно больше, чем мужчин. Я стал жить с Ольгой, переехав в ее дом.
Теперь мои бытовые условия жизни значительно улучшились: главное, не было больше забот о питании и стирках. Спал и ночью и днем на мягкой, но не широкой металлической кровати с чистым бельем и милой молодой женщиной, предоставлявшей мне каждый раз перед тем, как уснуть, особое удовольствие, хотя ночами часто этому мешало присутствие ее сестры, спавшей на своей кровати против нас. Не кусали больше во время сна клопы, как в общежитии.
В январе я заработал больше всего денег – около 2300 рублей – и все их отдал Ольге, как и в дальнейшем. Однако с начала февраля моя привычная работа в одной и той же смене и с привычными коллективом и начальником внезапно прервалась: меня назначили подменным бурильщиком. Отныне я должен был работать во всех трех сменах и на обоих участках шахты, подменяя ее шесть основных бурильщиков в их выходные дни. Получилось так, что я выходил на работу два дня в дневную смену, а после нее столько же в вечернюю и еще через два – в ночную. И, таким образом, выходными у меня бывали только 8 часов свободного времени между тремя сменами. Конечно, теперь моя выработка учитывалась не одним начальником смены, как раньше, а еще пятью его коллегами.
К моему удовлетворению, вместе со мной подменной запальщицей назначили Гелю, которая работала в таком же режиме, как я. Кроме того, ко мне прикрепили молоденького ученика из местных жителей, за которого мне доплачивали небольшие деньги. (Через 20 лет, осенью 1966 года, посетив поселок Шахта 3/4 во время командировки в Ворошиловград, я, идя по улице, встретился с ним, уже сильно повзрослевшим, он меня узнал и очень хорошо со мной пообщался.)
Работа подменным шахтером позволила мне чаще бывать вместе с Ольгой в дневное время. И, как правило, это случалось тогда, когда мы в домике оставались одни, чему бывали очень рады, имея для себя полную свободу.
В феврале работал наиболее интенсивно. Во время бурения шпуров в слое угля приспособился погружать в него вращающуюся от «барана» штангу с коронкой непрерывным и сильным нажатием на машину сзади не только корпусом своего тела, но и коленом правой ноги. Вероятно, поэтому в начале марта мне неожиданно пришлось надолго уйти на бюллетень. Получилось это потому, что колено страшно распухло. Пришлось пойти в медсанчасть поселка и показать больное колено врачу-женщине, и она пришла в ужас от увиденного. Определила название болезни как бурсит правого коленного сустава. Сказала, что излечиться от него, по существу, можно только длительным покоем для ноги, во время которого можно применять теплые повязки. Поэтому освободила меня от работы, выписав бюллетень – больничный лист сначала на одну неделю, а потом еще на две, в результате чего до конца марта я пребывал дома, переживая не столько за постигшее несчастье, сколько за безделье, из-за чего не приносил Ольге денег.
Пока из-за болезни меня почти месяц не было на работе, в обоих участках шахты произошло по одному тяжелому несчастному случаю – ночами обрушивалась кровля в забое и бутовых. В результате погибли и сильно поранились несколько крепильщиков, навальщиков и бутчиков, в основном из незнакомых мне бывших военнопленных, фамилии и имена которых не запомнил. Погиб и проживавший со мной в соседней комнате общежития западный украинец. Всех их тихо, даже не обмыв тела, как это положено, и без присутствия родных, которых либо не известили, либо не дождались, похоронили в рабочей же одежде на кладбище поселка.
В день 1 мая – «великий» праздник трудящихся, объявленный «днем повышенной добычи угля», как и предшествовавшее 30 апреля, я работал в утреннюю смену на втором участке шахты. И был свидетелем, как изо всех сил трудился в ней в забое с совковой лопатой простым навальщиком одетый в обыкновенную спецовку самый большой начальник – заведующий шахтой, а фактически – заведующий шахтоуправлением, так как руководил он не одной, а двумя шахтами – № 48 и 3/4. С ним вместе были несколько других конторских работников-мужчин, а также председатель шахткома и секретарь местной организации ВКП(б), который очень много суетился и в основном командовал всеми. И когда у меня внезапно порвались резиновые перчатки, этот «командир» «уговорил» меня работать без них. Так что пришлось проработать остаток смены, держа «баран» и длинный кабель к нему голыми руками и рискуя при этом погибнуть от возможного удара пробившимся электротоком.
Неожиданно майские праздники омрачились из-за того, что мои бывшие соседи в комнате общежития Юров и Силаев вдруг исчезли из него. После них нашли на столе комнаты записку, что они якобы с разрешения своего начальника смены уехали на неделю домой в Пензенскую область, чтобы проведать семьи, которые не видели более 7 лет. Это вызвало переполох. Кончилось тем, что из районного отдела внутренних дел на родину Юрова и Силаева срочно послали двух вооруженных сотрудников, которые уже 6 мая привезли обоих беглецов и заключили их в тюрьму в Свердловске. Через неделю состоялся суд, который приговорил бедняг к 7 годам лишения свободы, о чем всех нас – бывших пленных широко известили, чтобы мы не последовали примеру осужденных. Куда потом они делись, мне неизвестно.
Конец мая ознаменовался для всех бывших пленных двумя яркими событиями. Первое было печальным: погибли на работе два бутчика – мой хороший знакомый Савельев из-под Харькова и его напарник. Как это случилось, сказать точно не могу – говорили, что при бурении ими вручную кровли для ее подрыва откололись большие куски породы и упали им на головы. Два человека успели отвернуться и не пострадали. Покойных привезли в морг при медсанчасти, где женщина, с которой жил Савельев, раздела, обмыла и переодела его тело в чистую одежду, а другой покойный так и остался в том, во что был одет, и лишь разбитое лицо его кто-то вытер от шахтной пыли. Положив в простые гробы обоих, вызвали телеграммой их родных. Но через двое суток приехали на похороны, на которых присутствовал и я, только престарелые отец и мать Савельева. До и во время похорон они не плакали и молча сидели на стульях перед телом единственного сына, которому было уже около 40 лет. Как оказалось, родители не видели его с 1941 года. Товарищей тихо и без цветов похоронили на поселковом кладбище, мимо которого я часто ходил на почту…
Второе событие было более или менее радостным. Паспортный стол Свердловского районного отдела внутренних дел выдал нам удостоверения личности, заменявшие паспорт, хотя и действительные лишь на полгода и только в пределах Свердловского района. В них, в частности, было написано, что мы прибыли в этот район из рабочего батальона. На обратной стороне удостоверения находились сверху типографские надписи: «Особые отметки» и «Прописка», но под ними не было ничего… Это удостоверение хранится у меня до сих пор. В тот же день получил от мамы письмо с сообщением, что брат Виталий еще в конце апреля демобилизовался из Военно-морского флота и возвратился домой и что теперь ей не хватает только меня.
В ночь с 15 на 16 июня на втором участке шахты, заканчивая работать в ночной смене, я подвергся смертельной опасности. Тогда, к великому моему счастью, я оказался в компании вдвоем с опытной запальщицей Гелей, не будь которой рядом, не знаю, что бы со мной было. Произошло это так. После того как я закончил бурить «бараном» 8 запасных бурок для сменяющей нас утренней смены, ко мне подошла со своими взрывными средствами Геля. Ей предстояло взорвать мои 7 или 8 бурок, чтобы обеспечить ей необходимый фронт работ для следующей смены. Геля, как обычно, скомандовала крепильщикам и навальщикам закончить работу и уйти вниз, что они и сделали. Я тоже отнес с ними на безопасное, с моей точки зрения, расстояние свой «баран» вместе с кабелем и возвратился к Геле, чтобы помочь ей.
Как только она заложила взрывчатку в первую бурку, внезапно затрещали деревянные стойки, что предвещало начало обрушения кровли в забое. Поэтому мы попытались поскорее уйти вниз к другим забойщикам, но не успели – кровля в забое и в бутовых стала с грохотом рушиться, ломая и сбрасывая с мест стойки. При этом от возникшего очень сильного потока воздуха у обоих из нас внезапно погасли лампы, и мы остались в полной темноте. Зажечь их снова было невозможно. Да, кроме того, надо было очень спешить, так как вот-вот могла обрушиться кровля и над нашими головами, поскольку на том месте, где мы находились, еще не было стоек.
Я растерялся и шепотом на родном языке начал просить своих покойных отца, дедушек, бабушек и сестренку помочь мне. И помощь тут же пришла – Геля взяла меня за правую руку, отбросив потухшую лампу, и повела вверх по очищенному от угля забою, пока мы не уперлись в торцевую стенку. Теперь моя дальнейшая судьба зависела только от Гели.
Она попыталась успокоить меня, стала объяснять, что будем делать дальше, но я ее совсем не понимал. Запомнил лишь то, что пойдем очень осторожно, держась постоянно руками за торцевую стенку, назад в бутовое пространство, хотя находиться в нем и очень опасно, пока не доберемся из него до лаза в верхний, опустевший штрек выработанного первого уровня шахты. И стали мы с Гелей медленно-медленно, часто спотыкаясь об обвалившиеся куски породы, щупая их руками и слыша, как они продолжают иногда падать и спереди и сзади, двигаться назад от своего обрушившегося забоя. Шли мы, конечно, долго.
Наконец Геля сказала, что мы у лаза. Она влезла в него, а я за ней, и так мы выбрались в опустевший штрек, где надолго остановились и несколько успокоились.
После долгих часов блужданий в полной темноте мы наконец увидели свет в конце штрека и добрались до наклонного ствола. А по нему без особых усилий выбрались из шахты. Это случилось примерно в 8 часов вечера в воскресенье 16 июня. Так что в полной темноте мы пробыли около 20 часов – почти сутки. Хорошо еще, что и мне, и Геле предстояло выйти на работу не в эти же сутки в ночную смену, а завтра в утреннюю. Поэтому у нас оставалось более 8 часов времени, чтобы утолить голод, выспаться, отдохнуть и прийти в себя.
Естественно, все руководство шахты было в те сутки несчастья сильно им озабочено и направило сразу после случившегося обрушения кровли в забое и в бытовых команду спасателей на место катастрофы. Благодаря этому несколько забойщиков, к счастью не полностью оказавшихся под кучей породы, были спасены, а получившие при этом ранения различной тяжести направлены в медсанчасть. Никто не погиб.
Явившаяся в тот же день на работу утренняя смена привела в порядок вышедший временно из строя забой, убрав и отправив из него на-гора всю обрушившуюся породу и установив новые стойки несколько в стороне от непосредственных мест обрушения. Она же извлекла из завала целыми мои «баран» и кабель, а также лампы, брошенные мной и Гелей, ее сумку со взрывчаткой. К началу прихода вечерней смены вновь пошла в забое нормальная работа.
…Происшедшая авария в шахте резко увеличила мое желание не появляться в ней больше и не жить в этом противном для меня шахтерском поселке. Между тем в эти же дни пришел долгожданный ответ из Московского института стали, куда я написал в расчете на мое восстановление в институте. Это был мой шанс. Тем более что у меня было важное доказательство – зачетная книжка, которая и быта приложена к моему запросу. И вот ректорат МИС сообщал мне, что я восстановлен в институте! Qui quaerit, reperit
Дата: Среда, 13 Февраля 2019, 00.56.26 | Сообщение # 40
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
Глава 4
Ha следующий день, 16 июля, я оделся как обычный гражданин в выходной день, взял письмо из Москвы и заявление заведующему шахтой, с которыми и пришел в контору. Начальника шахты на месте не оказалось, не было и начальника участка. Поэтому я подошел к заведующей личным столом и одновременно табельщице Людмиле, с которой в это время разговаривал Литус – начальник смены. Оба от души поздравили меня с вызовом в Институт стали и сказали, что по-белому завидуют мне. Литус, бывший военнопленный, заметил, что после меня, может быть, и другим удастся обрести полную свободу. А Люда сказала, что тоже мечтает поступить в институт и, может быть, устроится на заочное отделение. Кончились наши разговоры тем, что Люда взяла и… вычеркнула меня из списка шахтного персонала. Мы как-то не подумали, что заведующий шахтой может и не уволить меня в тот же день и если я сразу не выйду на работу, то буду прогульщиком и меня сурово накажут, как бедных Юрова и Силаева. Мне удалось уволиться лишь через неделю, а Люда скрыта мои фактические шесть прогулов.
…Уходя из конторы, я предупредил Литуса, что вместо меня будет работать бурильщиком мой ученик, который уже хорошо освоил специальность. Затем я отправился в шахтоуправление, зашел в приемную и просидел там, ожидая заведующего шахтой, почти час. Наконец он появился, и я протянул ему заявление с приложенными к нему письмами из института. Он бегло взглянул на документы, сурово поглядел на меня и неожиданно… закричал: «Ты, сволочь, изменник Родины! Отсиделся в войну у немцев, а теперь хочешь на свободу! Не быть этому! Вон отсюда!» И, швырнув мне назад мои бумаги, выгнал меня из кабинета…
Дома встревоженная Ольга попыталась меня успокоить, предложила пообедать, а потом мы решили, что завтра мне надо отправиться в Свердловск, найти там управление трестом «Свердловуголь» и попасть на прием к директору, которого нужно попросить, чтобы он заставил своего подчиненного отпустить меня на учебу.
…В отличие от заведующего нашей шахтой директор треста оказался очень вежливым и внимательным человеком. Он сразу усадил меня на кресло рядом со своим большим столом и, просмотрев мои бумаги, побеседовал со мной. Он сказал, что после войны государство как никогда остро нуждается в инженерах, чтобы поднять страну. После этого написал на моем заявлении резолюцию: «Тов. Конюшенко. Прошу срочно уволить тов. Владимирова. Директор треста „Свердловуголь“. Подпись. 17 июля 1946 года».
Выйдя из здания управления трестом, я почти бегом добрался до своего поселка и вбежал в приемную, но заведующего шахтой уже не было на месте. Утром 18 июля, совсем забыв, что это мой день рождения, я снова появился в кабинете заведующего шахтой. Увидев резолюцию, тот сказал: «Все равно я тебя не уволю – у меня на обеих шахтах большая нехватка людей, а планы надо выполнять. Так что иди и работай!» По дороге домой мне пришла идея – завтра снова отправиться в Свердловск и на этот раз обратиться к районному прокурору с жалобой на заведующего шахтой.
Утром я проник в кабинет районного прокурора, растолкав других посетителей, и остолбенел, увидев, что прокурором оказался не мужчина, а очень симпатичная женщина лет тридцати. Я вспомнил, что видел ее в нашем поселке, когда за прогулы уводили в суд Юрова и Силаева. Наверное, именно по требованию этой женщины с ними поступили очень сурово. Поэтому я сначала испугался ее, но быстро успокоился, когда она вежливо попросила меня сесть в кресло перед своим столом. Я объяснил, в чем заключается моя проблема, и она написала на моем заявлении: «Тов. Конюшенко. Увольте тов. Владимирова. Прокурор Свердловского района. Подпись. 19 июля 1946 года».
20 июля я снова, уже в третий раз, появился в кабинете заведующего шахтой и пригрозил ему, что в случае отказа буду жаловаться московскому начальству. Но заведующий и на этот раз оказался почти неумолим, хотя все же написал на моем заявлении: «Уволю 27 августа 1946 года. Подпись. 20 июля 1946 года».
Позднее я удивился, как это заведующий шахтой не догадался поинтересоваться, бываю ли я на работе. Вполне законно он мог бы расправиться со мной за прогулы.
«Хитроумная» резолюция заведующего шахтой на моем заявлении меня совсем не устраивала: освободившись только 27 августа, я не успел бы приехать вовремя к началу учебного года, а тем более повидаться с мамой, братьями и другими близкими, которых не видел более шести лет.
Только под нажимом своего непосредственного начальника, директора треста, заведующий шахтой 23 июля 1946 года отпустил меня восвояси. Весть о том, что бывший военнопленный уволился с работы и уезжает учиться в Москву, очень быстро стала известной служащим шахтоуправления. Но мне еще предстояло сняться с учета в военном комиссариате и выписаться в паспортном столе районного отделения милиции, а это тоже получилось не сразу.
Наконец вечером за ужином мы обсудили с Ольгой и с ее матерью дальнейшую жизнь мою и Ольги. Я сказал, что собираюсь поехать в деревню и обговорить с матерью и братьями возможный приезд туда Ольги. Но в деревне ей пришлось бы работать только в колхозе, ведь дома ничего своего я не имею. В Москве мне предстоит жить на небольшую стипендию и на деньги матери. Итак, оставался один вариант: Ольге надо устроиться на работу, а я буду приезжать на каникулы. После окончания института мы поедем туда, куда меня направят работать.
Я собирался выехать 28 июля. Но внезапно этому воспрепятствовала мать Ольги, потребовавшая, чтобы мы с Ольгой сходили в поселковый совет и зарегистрировали свой брак. Я, конечно, не стал возражать. Но когда мы пришли в поселковый совет, оказалось, что в совете нет необходимых бланков и неизвестно, когда они будут. Попросили зайти примерно через неделю.
Но Ольга совсем не расстроилась и неожиданно сказала: «Значит, не судьба нам быть женой и мужем. Я все равно довольна, что пожила с тобой. Наверное, такого мужчину, как ты, я уже не найду. Спасибо тебе! Не расстраивайся! Все равно дальше ты не стал бы со мной жить – ты будешь инженером, а я простушка и окажусь для тебя помехой!» От этих слов Ольги я едва не заплакал, – так стало ее жалко.
Сообщение о том, что Ольге и мне не удалось зарегистрироваться, очень огорчило ее мать; она с трудом сдержала слезы, запричитав: «Видимо, и Господь Бог против вашего брака». Потом, усадив всех за стол, добавила: «Ну ладно, пусть этот обед будет прощальным, – и попросила меня: – Пожалуйста, не забывай нас совсем!» Qui quaerit, reperit
Дата: Среда, 13 Февраля 2019, 00.56.41 | Сообщение # 41
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
Глава 5
2 августа 1946 года я, с очень большими трудностями в пути, добрался до родной деревни. Шел по знакомой улице и вдруг увидел двух девушек в русской одежде, кативших мне навстречу двухколесную тележку, а за ними – юношу с вилами на плече, похожего на моего брата Геннадия. «Геннадий, Геннадий!» – закричал я. А тот неожиданно ответил: «Нет, нет, я не Геннадий. Я – Толя!» Это оказался мой младший брат, сильно выросший и возмужавший за годы моего отсутствия. Толя тоже не сразу сообразил, что я его старший брат. Затем Толя подозвал младшую девушку, назвав ее Инессой. Это была наша сестра, которая тоже очень сильно выросла. А следующая девушка – Дуня оказалась женой брата Геннадия. После такой встречи я заплакал и никак не мог сразу остановиться. Толя меня успокаивал.
Поскольку Толе надо было ехать в поле за травой для коровы и с ним отправилась Инесса, я пошел домой один. Навстречу мне из сеней вышел юноша, выше меня и шире в плечах, одетый в морскую форму, в котором я признал второго брата – Виталия. Мы обнялись, и я опять заплакал: все было как во сне – не верилось, что я наконец дома.
Затем, не заходя в избу, я скинул со спины вещевой мешок и предупредил Виталия, что должен снять с себя нижнее белье, а также гимнастерку, так как в них водятся вши. Виталий разыскал и принес мне свежее белье. После этого я помылся и вошел с дрожью в коленях в переднюю избу, где опустился на колени перед большим фотопортретом отца и поблагодарил его за то, что я не погиб на войне, а целым и невредимым вернулся домой.
Мамы дома не оказалось. Не зная о моем приезде, она по путевке уехала в санаторий, куда ее уже не раз отправляли, чтобы подлечиться от туберкулеза.
…Я вышел из избы и направился к саду. Его вид очень огорчил меня: из двадцати яблонь, посаженных еще в конце ХГХ века дедушкой, не осталось ни одной. Деревья погибли из-за жестоких морозов зимой 1940/41 года. Уцелели лишь два мощных раскидистых вяза, на которых в детстве я часто сидел и читал книжки, а также шесть черемух, рябина и с десяток акаций. На опустевшие места с огорода перенесли с десяток пчелиных ульев, которые с помощью брата отца дяди Егора продолжали содержать мама и брат Толя.
Пока я осматривал сад и огород, Виталий наколол дров, а с поля вернулись с полной тележкой травы Толя, Инесса и Дуня. Скоро стали накрывать на стол – принесли молоко, ряженку, сливочное масло, яблоки, малосольные огурцы, свежий черный хлеб, колбасу-шортан и, наконец, взятый Толей только вчера из пчелиных ульев мед в сотах, которого я не видел шесть лет.
Когда картофель сварился, приковылял домой с работы в районном центре Батыре брат Геннадий, тяжело раненный в ногу на фронте. Он сразу принес из амбара бутылку водки, чтобы отметить мое возвращение. По его команде сначала все, вылив из рюмок на землю по несколько капель жидкости, помянули отца, дедушек, бабушек, других родных и всех солдат, погибших на войне.
Когда я сказал братьям, что меня снова зачислили в институт, они обрадовались, напомнив, что покойный отец мечтал дать мне высшее техническое образование и это станет для всей нашей семьи предметом большой гордости. Необходимая помощь мне будет оказана.
Затем мы обсудили положение Ольги. Братья были против приезда ее в деревню: места для нее в доме нет, да и вообще надо оставить ее, ведь самое главное – окончить институт, а Ольга будет только обузой. Впрочем, следовало дождаться решающего ответа мамы.
Мне было интересно, как обстоят дела у каждого из нашей семьи. Я уже знал из письма, что мама продолжает работать учительницей. В 1944 году она стала членом ВКП(б) и все годы войны, помимо работы в школе, трудилась в колхозе и была награждена медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Позже маму наградили медалью «Материнство» 2-й степени за то, что родила и достойно воспитала пятерых детей и послала в войну на фронт троих сыновей, а также знаком «Отличник народного просвещения» и, наконец, самым высшим в стране орденом – орденом Ленина. Кроме того, ей присвоили почетное звание заслуженной учительницы Чувашской АССР.
Виталий и Толя окончили Батыревский педагогический техникум и получили специальность учителя, а потом все три брата поступили на заочное отделение исторического факультета Чувашского государственного педагогического института в Чебоксарах. Сестра Инесса, окончив семь классов Батыревской средней школы, стала учиться в Батыревском педагогическом техникуме.
Как я уже знал, Геннадий и Виталий были активными участниками Великой Отечественной войны. Геннадию летом 1942 года пришлось защищать от немцев Кавказ, а в 1944–1945 годах после неполного излечения от тяжелого ранения – воевать старшим сержантом в Прибалтике. Виталий в сентябре 1943 года форсировал реку Днепр при взятии Киева, а затем, в 1944–1945 годах, после частичного излечения от тяжелой раны воевал на Балтийском флоте. Только Толя по молодости не успел побывать на войне.
Сестра Инесса в годы войны, как и мама с Толей, работала в колхозе и в 1943 году все заработанные деньги вместе с деньгами из своего детского пособия внесла на изготовление танка «Пионер Чувашии», за что получила благодарственное письмо за подписью И.В. Сталина.
Из нашей деревни Старо-Котяково, имевшей примерно 200 дворов, на войну ушло около 250 жителей, включая меня, а погибло ПО человек. Вернулись из германского плена мои близкие друзья Сергей Падисов, Алексей Дергунов и более старшие по возрасту Михаил Галкин и Иван Шакаев.
Утром я отправился на деревенское кладбище, чтобы побыть на могилах отца, дедушек, бабушек, сестренки и других родных. Старое деревенское кладбище было закрыто в конце ХIХ века и давно стояло без крестов. Там, где лежал прадедушка Михаил, я насыпал крошки хлеба. Именно хлебом, а не цветами поминают у нас, чувашей, покойных, считая, что хлеб важнее, чем цветы.
Потом я сходил на новое, еще не огороженное кладбище – на могилу отца. Посидел там, рассказав отцу, что со мной произошло за шесть лет, и о своих дальнейших планах, прося его помочь. Посетил и могилы других родственников, а на одном месте наткнулся на свежий столб с пятиконечной звездой, установленный в память моего друга и одноклассника Ильи Борисовича Антипова, умершего где-то в эвакогоспитале от ран.
В общем, провел на кладбище около трех часов, а потом навестил дядю Егора. Оба его сына, Александр и Алексей, воевали, и Алексей возвратился домой, хотя и раненным в ногу. Оказалось, он уехал в Свердловск сдавать вступительные экзамены в Уральский политехнический институт. Старший сын дяди, Александр, инженер лесной промышленности, которого я осенью 1940 года провожал в армию из Москвы, служил старшим лейтенантом в Австрии и скоро должен был демобилизоваться.
4 августа я отправил Ольге письмо о своем прибытии домой.
Вскоре после моего приезда я должен был явиться за получением паспорта. Геннадий отдал мне свое военное обмундирование, чтобы я для всех, особенно для начальника милиции, выглядел как демобилизованный из армии.
…Когда с паспортом я возвратился домой, меня уже встречала мама, и вместе с братьями и сестрой мы сели за стол. А на следующий день я занимался разбором семейного архива. Все имевшиеся дома бумаги я аккуратно рассортировал, навел порядок с книгами и журналами в большом книжном шкафу. Вечерами, хорошо одевшись, я с братьями выходил прогуляться по деревне. Встретив нас, пожилые женщины, потерявшие на войне близких, говорили: «Вот Пелагея Матвеевна какая счастливица – все ее сыновья остались живыми, а наши погибли!» Поэтому скоро мама запретила нам совместные прогулки, чтобы не расстраивать женщин. Иногда мать говорила им: «Я осталась в 1939 году сорокалетней вдовой, с пятью детьми, и мне так тяжело было их растить. Видимо, поэтому Господь Бог сжалился надо мной и сохранил моих сыновей».
В начале августа я напросился у Толи и Инессы поработать с ними на колхозном поле, где убирали озимую пшеницу. Техники на поле почти не было – работала кое-как на лошадиной тяге одна старенькая жатка, часто выходившая из строя. Трудились в основном женщины, которые жали пшеницу серпами и вязали ее в снопы. Как-то ранним утром мама попросила меня одеться по-военному и поехать с ней на попутном грузовике до деревни Ивашкино, где проживала ее старшая сестра Матрена Ракчеева. В тот день грузовик повез из нашей деревни в Канаш рожь для сдачи государству. Пользуясь этим, мама захотела проведать сестру и заодно поделиться с ней радостью моего возвращения. С собой мы захватили гостинец – бидон со свежим медом. Увидев и поцеловав меня, тетя заплакала. Конечно, она быта очень рада, что я вернулся домой цел и невредим, но ей очень больно, что она потеряла в войну супруга Максима и сына Ивана. Иван, как и я, попал в плен, но еще в 1943 году быт освобожден Красной армией и воевал в ее рядах. Потом он получил тяжелейшее ранение и лежал в госпитале, откуда его, не излечив, отправили домой, где он скончался. После ранения демобилизовалась и моя двоюродная сестра Настя, которая из-за ранения не могла иметь детей. Она жила с мужем, тоже фронтовиком, Николаем. Qui quaerit, reperit
Дата: Среда, 13 Февраля 2019, 00.57.13 | Сообщение # 42
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
Глава 6
Будучи в один из августовских дней в Батыреве, решил посетить среднюю школу, которую окончил, и педагогический техникум, где предстояло начать учебу Инессе. В обоих зданиях, как оказалось, шел ремонт, и я не встретил ни одного знакомого учителя. При входе в техникум меня кто-то окликнул по имени. Обернувшись, увидел юношу, лицо которого мне было знакомо. Оказалось, это возмужавший за прошедшие годы Виталий Горшков. Вместе с ним я часто брал книги из районной библиотеки, и мы даже надоедали женщинам-библиотекарям. Случилось так, что Виталию, мечтавшему в детстве выучиться на «морского капитана», стать им не удалось. В войну он дослужился до лейтенанта, но потерял здоровье.
Мы с Виталием зашли к знакомой девушке – Лене Ивановой, которую последний раз я видел кокетливой пятнадцатилетней девочкой. Представив меня Лене, Виталий ушел по своим делам. На этот раз в Лене меня прежде всего потряс взгляд ее глаз – жгучих, пронизывающих и каких-то игривых, хотя лицо ее оставалось серьезным. Очень приятными были и улыбка, и голос. Так что в тот августовский день я сразу и пылко влюбился в Лену. И после Лены уже ни в одну другую женщину, как бы она ни была хороша, мне не пришлось влюбиться. Лена была студенткой Ленинградского института холодильной промышленности и через год его заканчивала. Я поинтересовался у Лены, зачем к ней приходил Коля Сергеев, с которым мы встретились в дверях, и почему он так быстро ушел. Лена ответила, что сегодня Коля в очередной раз сделал ей предложение, а она отказала, потому что он не нравится ей и она не может себя заставить жить с ним без любви. Потом мы разговорились с Леной о ее родителях. Ее отец по-прежнему томился в заключении в Воркуте, а мать работала учительницей. Брат Филарет, ушедший на войну добровольцем, погиб на фронте. Все сестры Лены потеряли на фронте мужей. Когда я уходил, Лена неожиданно обняла меня и крепко поцеловала в губы. И после этого мне других девушек, кроме Лены, уже не было нужно.
Вернувшись домой, я рассказал маме о том, что происходило со мной в Батыреве. Мама одобрила мое знакомство с Леной, сказав, что она «вполне подходящая пара». Но мой брат Геннадий – ее бывший одноклассник – предупредил, что Лена слишком тянется к разным мужчинам, непостоянна с ними и может легко изменить мужу. Придется строго следить за ней.
При следующей встрече я рассказывал Лене более или менее подробно, как воевал и что со мной было в германском плену. При этом я для большего эффекта вставлял немецкие слова и выражения. Лену поразило, как хорошо я выучил немецкий язык, и от этого она была в восторге, что выражала не только словами, но и поцелуями. Мы ходили более часа и вернулись к дому Лены, когда уже почти стемнело.
На другой день после страстных поцелуев Лены я не выдержал и предложил завтра же официально стать мужем и женой. Лена ответила, что рада согласиться на мое предложение, но при условии, если я не буду против того, что она уже не девушка. Во время войны она встречалась с одним офицером и обещала ждать его до возвращения, чтобы стать его женой. Они переписывались, однако с апреля 1945 года письма перестали ей приходить. Лена не знала, что случилось с ее женихом. Может быть, он все-таки вернется. К тому же лучше подождать до окончания ею института и направления на работу. В течение этого года Лена предложила переписываться. И я с этим полностью согласился.
Однажды по дороге домой я попал под сильный дождь. А когда на следующий день после приятно проведенного у нее времени засобирался домой, Лена задержала меня, сказав, что я могу сильно промокнуть, и предложила остаться у нее ночевать. Но, кроме поцелуев, у нас тогда ничего большего не было.
…С тех пор как я приехал домой, мне почти не удавалось узнать, что происходит в мире: радио у нас не было, центральные газеты мама и братья не выписывали, а местная газета писала в основном о районных новостях. Поэтому, как и в шахтерском поселке, я решил ходить иногда в кабинет брата Геннадия, куда приносили много газет и журналов. И однажды из газеты я узнал, что в Москве состоялось судебное заседание по обвинению генерала A.A. Власова в измене Родине. Его и сподвижников приговорили к смертной казни через повешение.
В середине августа Лена собралась уезжать в Ленинград, и мы договорились, когда я приеду в Москву, сразу написать друг другу.
В одну из суббот мы с мамой отправилась с раннего утра в село Сень-Ахпюрт (Ново-Ахпердино) проведать младшую сестру дедушки Матвея тетю Марию Комарову. Она потеряла на войне двоих прекрасных сыновей, Петра и Сергея, и жила с маленьким внуком Геной – сыном Петра. Тетя, как и прежде, меня зацеловала, говоря, что все шесть лет твердо верила в мое возвращение.
19 августа совершенно неожиданно у нас появился гость – мой двоюродный брат Алексей Егорович Наперсткин, сдавший экзамены в Уральский политехнический институт. До наступления учебного года он решил побыть у родителей. Как только родители сообщили, что я вернулся на родину, Алексей захотел немедленно увидеть меня и почти бегом примчался к нам. Встреча, конечно, была очень радостной. Пообедали вместе с гостем.
Леша рассказал, что его забрали в армию осенью 1943 года, а в январе – феврале 1944 года ему уже пришлось участвовать в жестоких боях с немцами на Украине. В одном из боев его тяжело ранило в ногу, и он долго лечился в госпиталях, а в конце войны демобилизовался. Пообедав, я и Леша отправились к нему домой, где его родители – дядя Егор и тетя Татьяна – опять заставили нас усесться за стол и поднесли по стакану сладкой и очень приятной на вкус домашней корчамы – медовухи.
21 августа, вечером, почтальон принес письмо от Ольги. Она написала, что мое письмо вручила ей лично чуть ли не главная работница почты. Ольга спрашивала, не было ли у меня с ней романа, пока я жил в поселке? По-видимому, женщин на почте тронула моя приветственная надпись в их адрес на обратной стороне конверта.
Ольга сообщила, что у нее и у других членов семьи со здоровьем пока все нормально. Она устроилась работать уборщицей в шахтоуправлении с небольшим окладом, но с премиями. В воскресенье, 11 августа, многих жителей поселка возили на автобусе в другой поселок, где они присутствовали на казни через повешение шестерых бывших полицаев и одного немца. Приговоренных со связанными сзади руками поставили в кузове грузовика и зачитали приговор. А потом задним ходом грузовик подали под виселицу, где всем надели петли, после чего грузовик поехал вперед, а приговоренные повисли. Ольга писала, что некоторые зрители этой ужасной сцены плакали, и Ольга тоже, хотя большинство присутствовавших одобряли казнь.
В конце письма Ольга спрашивала, сможем ли мы и дальше жить как муж и жена. Если это невозможно, то Ольга будет считать себя свободной и постарается устроить свою дальнейшую судьбу.
Письмо привело меня в замешательство – я не знал, как ответить Ольге. Можно было бы ей написать прямо: «Не жди меня», но это я посчитал для себя слишком грубым. Написать же, что против нашего брака возражают мать и братья, дало бы Ольге повод подумать, что мои родные люди скверные, а я сам человек безвольный. Я придумал, что надо написать письмо от имени моего брата следующего содержания: «Здравствуйте, Ольга! Ваше письмо получили. К сожалению, после приезда Юрия его забрали органы милиции и взяли под стражу, где он и находится до сих пор. Просим Вас на всякий случай не писать к нам больше писем. Если с Юрием все обойдется благополучно, мы Вас известим. С приветом, брат Юрия Виталий. 22 августа 1946 года». Брат написал это послание и отправил его Ольге. Надо сказать, что вскоре я устыдился своего поступка, но дело было сделано, и Ольга больше нам не писала.
25 августа я попрощался с родными и направился на железнодорожную станцию Канаш, чтобы ехать в Москву. У кассы была толпа народу. Я попытался узнать, кто в очереди последний за билетом на ближайший поезд до Москвы. Но последнего человека так и не нашел, да и вообще очереди как таковой не было – билеты брали штурмом, а единственный милиционер был бессилен организовать порядок. Все проходившие поезда шли переполненными. Вся надежда у меня осталась на скорый поезд Казань – Москва, прибывающий в Канаш около 21 часа.
Времени до него было много, и я вспомнил, что мой друг из Донбасса, Роман Никитин, просил меня зайти в Канаше к его брату, передать ему привет и, главное, два куска хозяйственного мыла. Мыло у меня украли в поезде, когда я добирался домой. Несмотря на это, я решил все-таки выполнить просьбу друга.
Однако брат Романа оказался на работе – на станции, и его жена, которой я представился и сообщил цель своего посещения, пошла со мной к супругу. Я сказал им, что мне надо уехать в Москву, но достать билет невозможно. Брат Романа обещал помочь. Пользуясь тем, что на моем спутнике была форменная одежда железнодорожника, а на мне – военная шинель, мы уговорили старшую проводницу вагона довезти меня, «демобилизованного солдата», бесплатно до Москвы. Проводница впустила меня, но не внутрь вагона, где мест не было, а в тамбур. Как только поезд тронулся, ко мне присоединился один спутник, по-видимому настоящий солдат, и мы с ним никого больше к себе не пускали. Ночью мы крепко уснули, скрючившись и положив головы на свои вещи. После Арзамаса женщины – контролеры поезда начали обход и в нашем темном тамбуре споткнулись об ноги соседа. Одна из них проворчала: «Ох уж эти солдатики, и приходится им ехать в тамбуре!» А будить нас и просить наши проездные документы они не стали.
В Москве я поехал сначала к Смирновым в Сокольники, чтобы оставить там вещи. В отделе кадров института мне выдали студенческий билет, ордер на вселение в общежитие и карточки. В Доме коммуны еще шел ремонт, и меня временно поселили в общей комнате, где могли разместиться не менее 30 человек. * * *
…К лету 1949 года я окончил институт, получив квалификацию инженера-металлурга и соответствующий диплом. Но еще не раз мое пребывание в плену оказывалось препятствием на пути к той или иной цели. Мне не дали положенного звания техника-лейтенанта, препятствовали моему поступлению в аспирантуру, везде отказывали в приеме на работу в Москве. Наконец в 1956 году партия и правительство приняли решение – признать бывших военнопленных участниками Великой Отечественной войны. Мне вручили медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне», затем медаль «За оборону Москвы», орден Отечественной войны 2-й степени, и к 2005 году у меня оказалось 20 медалей. В 1973 году я защитил диссертацию, став кандидатом технических наук.
…Жизнь продолжается: дочь и сын получили высшее образование, уже стали инженерами внуки. Шесть раз мне довелось побывать в ГДР, а пять раз немецкие друзья гостили у меня в Москве. Самой большой потерей в жизни стала смерть моей дорогой жены – Екатерины Михайловны. Ее светлой памяти я посвятил эту книгу. Qui quaerit, reperit
Дата: Среда, 13 Февраля 2019, 00.58.27 | Сообщение # 43
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
ПРИЛОЖЕНИЕ[8]
Список советских военнопленных рабочей команды № 1062 при базовом лагере военнопленных Шталаг ГУА в городе Хонштайн, проживавших в деревне Цшорнау под городом Каменц в Саксонии по состоянию на 15 апреля 1945 г. (не приведены номера и индексы лагерей, выдавших личные номера)
1. Дневальные и водоносы
Список советских военнопленных, выбывших в разное время из рабочей команды № 1062 до 15 апреля 1945 г. или отправленных в другие команды или лагеря
Федерякин Михаил Митрофанович Бердников Петр Романович – сапожник Капралов Михаил – белорус Утюк Иван – украинец Плехов Семен – больной Карпов Иван
Добринский Тимофей – ленинградский еврей Кулешов Сергей Васильевич – москвич, тренер по волейболу
Попков Александр
Игнатьев Иван – моряк из Астрахани
Гуцовичев Анатолий Михайлович (прозвище Косолапый) – из Дзержинска Нижегородской области
Русанов Ефим Кузьмич – из Обояни Курской области
Кондратенко – больной Мирзаев Рахим – ингуш
Харченко Иван Тимофеевич (прозвище Иван Пик) из Таганрога
Убежали летом 1944 г.
Селезнев Семен (Сергей) Семенович – из Твери
Давиденков Н.
Николаенко Н. (Краснолицый)
Отправлены к крестьянам в начале 1945 г.
Маликов Михаил
Огиенко А.Н. (Алекс) – бывший повар
Березин Павел
Переяславец Н.
Зенин М.
Письменник В.
Ересько В.
Кравченко В.
Харитонов Л. – кузнец, западный украинец
Шныкин Андрей Дмитриевич (прозвище Комендант Москвы) – москвич
Ковкун Алексей Иванович (Маляр) – киевлянин
Тыртышников Филипп Тимофеевич (прозвище Двадцать лет в колхозе)
Соколов Иван (Вятский)
Караев Владимир – осетин
Мирзабеков М. – казах
Кирпичев
Глебов Моисей
Назаров Иван – ленинградец
Рощин – смоленский
Лагно И.
Скотний Николай – убит красноармейцами у хозяина-немца в Дойчбазелице
Чайкин Виктор Иванович – из Гатчины Ленинградской области
Дата: Среда, 13 Февраля 2019, 00.58.51 | Сообщение # 44
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
Примечания
1
Нижнеднепровск – в настоящее время – район Днепропетровска.
2
В 1988 г. у входа в больницу я видел на стене кирпичной ограды большую мемориальную доску из черного мрамора с барельефным изображением женщины в очках. Внизу было написано: «В этой больнице в годы Великой Отечественной войны действовала подпольная группа советских патриотов – медицинских работников, руководимая врачом Е.Г. Попковой, освободившая от плена и угона в Германию сотни советских людей».
3
Нормы эти, в частности, приведены в двух относительно новых литературных источниках:
1) Полян П. Жертвы двух диктатур. Остарбайтеры и военнопленные в Третьем рейхе и их репатриация. М., 1996.
2) Osterloh J. Ein ganz normales Lager. Das Kriegsgefangenen – Mannschaftsstammlager 304 (IVH) Zeithain bei Riesa / Sa 1941 bis 1945. Gustav Kiepenheuer Verlag. Leipzig, 1997.
4
В книжке Ганса Шеллера «Каменц в новое время с 1815 по 1970 год» (издание на немецком языке Каменцского городского совета, 1970 г., с. 63–64) сообщается, что на местный стекольный завод из города Кольмар в Эльзасе эвакуировали филиал предприятия фирмы «Даймлер-Бенц». На нем должны были работать 750—1000 бывших борцов Сопротивления различных национальностей из созданного к ноябрю 1944 г. концентрационного лагеря. В этом лагере тяжело заболевших и обессилевших, а также других неработоспособных умерщвляли уколами яда, привязывали к доске и сжигали в котельной фабрики. До 1 марта 1945 г. было уничтожено 125 человек. Однако мы, военнопленные, проживавшие тогда в Цшорнау и работавшие на разных объектах Каменца, об этом не знали.
5
Тела 300 убитых в боях с немцами власовских солдат и офицеров похоронили в Праге на Ольшанском кладбище. В 1993 году в газете «Комсомольская правда» за 8 мая я прочитал, что небольшая группа чехов и граждан других стран установила на могиле власовцев темный деревянный крест с белой надписью «РОА» и терновым венцом.
6
Первый акт капитуляции был подписан в ночь с 7 на 8 мая в городе Реймсе (Франция), от имени СССР генералом Иваном Суслопаровым, но он не получил официального признания в СССР.
7
В 1978 г., когда я гостил в Цшорнау, Мария Рехорк, занявшая с мужем Анджеем Шатковским опустевший земельный участок семьи Хёне, сообщила мне, что после войны все три сына Освальда стали в ГДР «очень большими людьми».
8
Все списки военнопленных, помещенные в приложении, приводятся в авторской редакции. Qui quaerit, reperit
