|
В немецком плену. Записки выжившего. 1942-1945
|
|
| Саня | Дата: Среда, 13 Февраля 2019, 00:55:09 | Сообщение # 36 |
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
| Глава 6
В понедельник, 11 июня, после завтрака обитателей лагеря в Виттихенау выстроили с личными вещами и повели по шоссе в город Хойерсверда, где нас погрузили в товарные вагоны и на платформы поезда. К обеду поезд прибыл на станцию Бунцлау (ныне Болеславец в составе Польши), где всем дали поесть, и мы успели осмотреть памятник великому русскому полководцу М.И. Кутузову, умершему в этом городке в 1813 году.
Затем поезд поехал дальше и вскоре остановился в городе Лигниц (ныне Легница) на месте слияния небольшой реки Шварц-Вассер с рекой Кацбах. Здесь произошла выгрузка, и каждому подразделению отвели добротные многоэтажные городские дома, покинутые проживавшими в них немцами. Это было связано с тем, что находившиеся ранее в составе Германии области Верхней и Нижней Силезии отошли теперь Польше, согласно установленным для нее новым границам. В городе остались только семьи отдельных немецких специалистов и мастеров, которые обслуживали тепловую электростанцию и водопроводное хозяйство. Только благодаря этим немцам возобновилась подача электричества и работал водопровод. Нашему взводу досталась большая трехкомнатная квартира на пятом этаже семиэтажного дома. Андрей Маркин распорядился выбросить в окно всю мебель со всем содержимым и даже постельные принадлежности. Конечно, многие из товарищей забрали понравившиеся вещи. Я, например, взял серый галстук и черную жилетку под пиджак, так как раньше никогда не носил ее (и не стал носить). Все присвоили еще и одеяла.
Итак, мы раскрыли окно комнаты и стали выбрасывать во двор всю обстановку. При этом кто с восторгом, а кто с жалостью наблюдал, как, падая на асфальт, с грохотом разбивается вдребезги прекрасная мебель и разлетаются осколки зеркал и пух от подушек и перин. Из бывшей кухни, отведенной второму отделению, вместе с кухонной мебелью вылетала фарфоровая и стеклянная посуда дивной красоты. Было очень жалко, что вместе с цветами в горшках и картинами разоряли шкафы с очень хорошими книгами и альбомами.
Освободившись от всего «лишнего», каждый выбрал на полу место для сна, положив там одеяло и мешок с вещами. Таким образом, вместо того чтобы спать в мягкой постели, мы опять оказались в привычной ситуации – как в лагере для военнопленных. После завтрака в столовой командир сообщил нам, что для нас установлен свободный режим: можем проводить время по своему усмотрению и ходить куда хотим. Вместе с тем нам поручили следить, не появятся ли в городе бывшие власовцы и граждане СССР, служившие в немецкой армии и теперь замаскировавшиеся под пленных. В случае обнаружения любых подозрительных лиц необходимо срочно сообщить о них в Особый отдел, а еще лучше – доставить их туда.
От командира последовало и очень приятное предложение – каждый из нас мог теперь написать письмо родным и близким, но пока без указания обратного адреса. Полагалось сложить письмо треугольником и сдать командованию для отсылки. Все немедленно принялись искать бумагу, карандаш или ручку. А у меня все принадлежности имелись, даже чернильница, которую я подобрал в этой квартире. Но тут же возник вопрос – кому писать, ведь матери уже могло не быть в живых, а кто-то тоже воевал с фашистами. В связи с этим я решил писать письмо на имя председателя нашего колхоза.
Отдав письмо командиру взвода, я отправился осматривать город. И тут случился новый сюрприз – я встретил на улице однодеревенца Трифона Ильича Марфина. Оказалось, что Трифон тоже был в германском плену и теперь, как и я, мечтает возвратиться домой. Он еще не знал о возможности послать родным письмо, а когда я сказал ему об этом, Трифон поспешил, чтобы послать о себе весточку. Однако, вернувшись на родину, я узнал, что никаких писем от Трифона не получали, домой он не возвратился и что с ним произошло, никто не знает, а его братья погибли на войне.
…В Лигнице мы пробыли две недели. За это время мне и товарищам несколько раз приходилось быть свидетелем, как вооруженные польские конвоиры гнали на запад выселяемых из Силезии немцев. Однажды на обочине шоссе мы с Женей увидели молодую симпатичную голубоглазую немецкую девушку с красивой прической. Она вдруг сказала мне по-немецки: «Я слышала, как ты недавно хорошо поговорил по-немецки с одним старым немцем. Наверное, ты очень хороший парень. Извини меня, но послушай. Я совершенно одна, у меня нет никаких родных, и я не знаю, куда идти. Я уже давно ничего не ела. Возьми меня с собой в Россию – не пожалеешь, буду тебе очень хорошей женой». Мне стало очень жалко девушку. Если бы я не находился тогда на положении бывшего военнопленного и знал, что благополучно вернусь домой, не раздумывая согласился бы выполнить ее просьбу. К несчастью, я не мог дать ей что-либо поесть. Так и оставили мы с Женей эту бедную девушку на обочине шоссе.
…24 июня наше пребывание в Лигнице закончилось. Утром после завтрака нас заставили взять вещи и повели строем по шоссе на юг. Куда идем, нам, рядовым, не сказали. По дороге нам встретилось большое стадо немецких коров, которые наши женщины и несколько пожилых пастухов гнали на Украину. В дальнейшем такие стада коров и другой скотины попадались нам очень часто, а наши повара нередко получали от пастухов молоко или даже скотину для забивки на мясо.
На следующий день мы прибыли в город Швайдниц (польский Свидница), где нас сразу завели в бывший немецкий военный городок и предоставили место в кирпичных казармах. Теперь у каждого из нас была железная кровать с нормальной постелью, которую мы были обязаны содержать в идеальном порядке. В конце коридора находились умывальник с действующим водопроводом и туалетная комната. Питание мы получали – не очень сытное – в большой столовой. Всем выдавали махорку, но бумагу для свертывания цигарок или козьих ножек приходилось добывать самим.
Начальство объявило нам, что отныне мы, хотя и не носим военное обмундирование, являемся пехотным соединением, входящим в состав 21-й армии, возвращающейся пешком на родину. Каждому отделению выдали по две винтовки с боеприпасами, а некоторым взводам – даже пулемет, и кого-то вооружили автоматами ППШ. Соответственно, резко усилили дисциплину – нельзя было свободно отлучаться с территории военного городка. Вставали утром и ложились спать только по команде в строго установленный срок. Каждый день проходили строевую, боевую и политическую подготовку.
14 июля, после трехнедельного пребывания в городке, получив по пайке какого-то порошка, при помощи которого можно было в полевых условиях дезинфицировать воду, мы двинулись пешком по шоссе и проселочным дорогам на восток.
…Когда в середине июля мы остановились за населенным пунктом Малапане, Женя Волчанский сказал, что он некоторое время находился рядом с Малапане в лагере военнопленных, откуда и быт эвакуирован к нам в Цшорнау. В этой местности проживали шлёнзаки – онемечившиеся поляки, с которыми ему приходилось работать. В основном он трудился в хозяйстве, принадлежавшем женщине с дочерью лет восемнадцати, которая вдруг влюбилась в Женю и завела с ним переписку на польском языке. Женя сохранил несколько писем этой девушки и показал их нам. И все они начинались словами «Коханый Генка!». В них было высказано очень много любви к Жене и даже надежд на совместное послевоенное будущее.
Естественно, Женя решил навестить эту девушку, и командир отпустил его в сопровождении Ивана Пика. Вечером оба благополучно вернулись, принеся с собой бутылку самогона, кусок свиного сала, связку зеленого лука и краюху хлеба. Но оказалось, что девушку они не увидели. Соседи по ее дому сообщили им, что с нею случилось большое несчастье: какие-то якобы партизаны изнасиловали девушку, после чего она убежала в лес и больше в деревне не появлялась. Женя попросил соседей передать девушке привет от него и оставил свой домашний адрес, надеясь возобновить с ней переписку.
Перед сном мы всей компанией пировали с самогоном и отличной закуской. Этой неожиданной трапезой особенно довольным остался я, так как завтра у меня быт день рождения – мне исполнялось 24 года.
И в этот день утром мы встретили и прошагали через городок Гутен-Таг («Добрый день»), что меня очень порадовало, так как эти слова – прекрасные пожелания для человека, отмечающего свой день рождения.
20 июля к вечеру мы подошли к святому для поляков городу Ченстохове, который не очень сильно пострадал в войну. В центре города мы увидели множество пленных немецких солдат, занимавшихся восстановлением разрушенных зданий. Едва мы вышли на окраину, все небо заволокло тучами, стало почти темно, раздались раскаты грома и засверкали ослепительные молнии, а затем пошел град и подул ветер ураганной силы. В результате у меня улетела шляпа, а сам я, как и многие другие товарищи, не удержался на ногах и свалился в глубокую канаву на обочине шоссе, что и спасло нас от больших травм. В это время с некоторых домов слетали крыши, в садах вырывало с корнем деревья, вокруг падали яблоки, летел мусор. Ураган и сопровождавший его ливень длились минут двадцать. Все мы насквозь промокли, измазались грязью, а кое-кто вдобавок и поранился.
Когда все более или менее успокоилось, из пострадавших домов к нам подбежали поляки и… начали нас громко проклинать, заявляя, что именно русские виноваты в этом стихийном бедствии, так как стали антихристами, не верим в Бога и за это Он наказал нас, а заодно и их. Кто-то хотел было поколотить нас дубиной, но не посмел, увидев, что мы вооружены и можем дать отпор.
На длинном этапе Конецполь – Енджеюв, который мы для сокращения пути преодолевали большей частью по проселочным дорогам, случился очень неприятный инцидент. У опушки леса мы увидели наше воинское подразделение. Как и везде в подобных случаях, нас стали спрашивать, нет ли среди нас их родных или близких товарищей, пропавших без вести, не встречали ли мы кого-либо из них. В этом воинском подразделении были и женщины, увидев которых один из наших молодых товарищей вдруг громко заорал: «Ах, какие бабы стоят с автоматами!» Услышав это, из группы военных выскочил пожилой старшина, подбежал к грубияну и ударил его по щеке, закричав: «Во-первых, это не бабы, а девушки-герои, а во-вторых, вы – сволочи! Отсиделись у немцев в плену, а мы кровь свою проливали! Вот вам покажут дома на лесоповалах Сибири и в рудниках, кто вы такие!» Но в это время подошел, вероятно, политработник, который решил уладить конфликт, попытавшись опровергнуть слова старшины, сказав: «Все будет нормально, НКВД разберется, кто и в чем виноват». Надо сказать, что, когда мы двигались, нам не удалось прочесть ни одной центральной газеты, командиры политзанятий не проводили и мы не слушали радио, а поэтому почти не имели представления о том, что творится на родине.
…На всем протяжении пути казенного питания нам явно не хватало, поэтому при остановках на ночлег мы крали у местных жителей с огородов и полей картофель и варили его в котелках. Естественно, это вызывало недовольство у населения. Были случаи, когда жители даже убивали воришек и хоронили их тайно, так что тела убитых было очень трудно или невозможно найти. Однажды наши люди обнаружили убитого под полом конюшни, где находились три лошади. Убийцу расстреляли на месте.
В это время в Европе был большой дефицит на сахар, и население использовало порошок сахарина, который по внешнему виду не отличался от того горького белого порошка, который нам выдали для обеззараживания воды. Ребята этим воспользовались и стали менять его как сахарин за какую-либо еду. Разумеется, эти проделки также вызывали сильное недовольство обманутых людей.
Не раз в городах, на станциях, а то и просто в чистом поле мы видели поезда с товарными вагонами, в которых под конвоем везли пленных немецких военнослужащих. Все они, как правило, были в своем военном обмундировании и даже с наградами. Однажды мы стали свидетелями, как этих пленных вели строем к кухне, где они наполняли котелки горячей пищей. При виде их мне, как испытавшему все тяготы плена, стало очень жалко этих пленных, хотя они и были нашими врагами.
Попадались нам и эшелоны, которыми из Германии вывозили в крытых вагонах и на платформах разнообразное оборудование, машины и ценные вещи. По-прежнему продолжали мы обгонять многочисленные стада гонимого на Украину немецкого скота.
Последним польским городом, через который мы прошагали 26 августа, был Хрубешув, раскинувшийся на берегах реки Хучвы. Далее километров около двадцати мы шли вдоль берега реки Буг. Там по мосту происходило интенсивное движение транспорта в Польшу и обратно. Польские и советские пограничники и военнослужащие контролировали это движение. Они пропустили нас через мост, и таким образом мы наконец очутились на своей родине.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Среда, 13 Февраля 2019, 00:55:24 | Сообщение # 37 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
| Часть шестая
ПРИБЫТИЕ В ДОНБАСС, ПОДНЕВОЛЬНАЯ РАБОТА В УГОЛЬНОЙ ШАХТЕ И ТРУДНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ – В РОДНУЮ ДЕРЕВНЮ И В МОСКОВСКИЙ ИНСТИТУТ СТАЛИ
Глава 1
В большом палаточном городке севернее Владимира-Волынского нас продержали почти две недели – до 8 сентября 1945 года. И только здесь мы узнали, что 2 сентября Япония капитулировала в войне и что до этого – 6 и 9 августа американцы сбросили атомные бомбы на японские города Хиросиму и Нагасаки и что, наконец, Вторая мировая война закончилась. Однако подробности всех этих происшедших событий нам все еще были неизвестны.
Дни проходили скучно. Как и в Виттихенау и Швайднице в Германии, жили в казарменном режиме – никуда из городка не выпускали, много занимались строевой подготовкой и уборкой территории и палаток, в которых в основном лишь ночевали. Питались также в столовой, представлявшей собой несколько установленных рядом друг с другом под навесом полевых кухонь, получая еду в собственные котелки и кружки. Так как украсть или «организовать» иначе где-либо картофель или другие продукты у местных жителей, как в Польше, нам было уже невозможно, а купить что-то за деньги, которые еще не выдавали, мы тоже не могли, пришлось ограничиваться лишь положенным казенным питанием по «второй категории». Поэтому все ходили полуголодными. К счастью, погода оставалась теплой, и ночами мы не мерзли, но мучились из-за комаров и мошкары и оттого, что уборная и умывальники находились далеко от палатки. Один раз нам дали помыться в душе и устроили прожарку одежды от вшей.
Здесь за нами стали следить более строго. Так, при утреннем подъеме и отходе ко сну количество людей в каждой палатке проверяли не только простым счетом в строю, но и вызовом каждого по списку. Вероятно, опасались, что теперь, прибыв в свою страну, бывшие пленные легко могут самовольно покинуть городок и уехать из него к своим родным.
Через неделю пребывания в городке все составленные из нас ранее в Германии воинские подразделения в составе полка 21-й армии – батальоны, роты, взводы и отделения – новое начальство упразднило. Сформировали заново четыре рабочих батальона, которым, как нам заявили, предстояло направиться в различные края, республики, области и районы страны для выполнения восстановительных и других работ. При этом, наверное, учитывали выявленные в процессе предварительной фильтрации «степень виновности» каждого бывшего пленного в попадании им в германский плен и обстоятельства пленения – находился в окружении, был ранен, сдался добровольно, перебежал, был угнан как гражданское лицо и проч., а также поведение в плену. Кроме того, принимали во внимание профессию и специальность бывшего пленного, его возраст, семейное положение. В результате в том новом батальоне, где я оказался, не стало больше со мной вместе тех моих близких товарищей – Андрея Маркина, Андрея Дмитриевича Шныкина, Ивана Харченко и Евгения Волчанского, с которыми находился в Цшорнау в одной рабочей команде. Однако этих товарищей тоже отделили друг от друга. Лишь Иван Утюк попал в один взвод со мной. Помимо него сюда же вошли упоминавшиеся Зиновий Филиппенко и мой земляк и соплеменник Роман Никитин – новые товарищи, с которыми я познакомился и подружился в Виттихенау в Германии.
Из названных товарищей по Цшорнау лишь послевоенная судьба Утюка и Маркина мне известна, а с другими двумя из них больше никогда встречаться или наладить переписку не удалось. В 1947–1952 годах обменивался письмами с Зиновием Филиппенко, ставшим студентом одного из вузов в Симферополе в Крыму. Иван Утюк обзавелся в 1946 году новой семьей и так остался жить совсем в том поселке шахтеров в Донбассе, куда нас вместе после германского плена привезли работать.
А вот с Андреем Маркиным, проживавшим в Новосибирске после нескольких лет пребывания на тяжелых работах где-то в Сибири в рабочем батальоне, сформированном под Владимиром-Волынским, удалось к 1977 году начать переписку и вести ее до самой его кончины в 1980 году. Оказалось, Андрею, в отличие от меня и других бывших военнопленных, не предоставили статус участника Великой Отечественной войны, даже не наградили медалью «За победу над Германией». Поэтому не пользовался никакими привилегиями для участников войны. Работая на заводе, Андрей отличился тем, что предложил и внедрил в нем множество рационализаторских предложений, давших очень большой экономический эффект.
Командирами сформированных рабочих батальонов и подразделений в них, которым дали соответствующие гражданские наименования, стали не военные, а гражданские лица. И их начали называть просто начальниками, бригадирами и старшими, причем последними двумя вызывались быть отдельные люди из своих же бывших пленных, чтобы этим иметь себе какие-то выгоды. Мне мои новые товарищи тоже предлагали быть их старшим, но я отказался.
Вечером в тот же день после ужина я лишился летнего светло-розового кителя немецкого военнослужащего, который носил еще с Германии. Произошло это происшествие так. Поужинав и собравшись ночевать, я решил, как и в прошлые вечера, сначала прогуляться по территории палаточного городка. Когда стал проходить мимо контрольно-пропускного пункта, вдруг меня окликнул и попросил подойти к нему один из двух часовых – пожилой сержант с усами. Я подошел, и он сказал, что уже давно меня заметил и предположил, что я «парень хороший». Поэтому хочет попросить меня оказать ему услугу. Дело в том, что на днях он демобилизуется и уедет на родину – за Урал. Во время войны ему не пришлось побывать в Германии, и поэтому никаких немецких вещей, которые можно было бы показать дома своим близким, не имеет. А хочется сказать им, что в Германии был и что-то оттуда привез. В связи с этим очень просит меня отдать ему мой немецкий китель как его «трофей». К сожалению, он беден и не может ничего за китель заплатить. Мне стало очень жалко сержанта, и я, не раздумывая, согласился. Сразу снял китель, переложил содержимое его карманов в карманы гимнастерки под ним и отдал эту немецкую одежду солдату. Сержант глубоко меня поблагодарил, и мы с ним расстались. Теперь и дальше я ходил в будни одетым в серый гражданский пиджак, надетый на красноармейскую гимнастерку с «молнией», синие рабочие брюки над добротными ботинками и со старой темно-коричневой кожаной фуражкой немецких коммунистов (тельманка) на голове. Конечно, никакой теплой верхней одежды типа шинели, пальто или куртки я, как и большинство моих товарищей, не имел.
Утром 8 сентября после завтрака всему составу нашего батальона выдали сухим пайком продовольствие на трое суток. После этого, построив людей с личными вещами, погнали батальон с одним большим привалом на обед и с краткими остановками для отдыха километров тридцать до города Ковель. Прибыли туда к вечеру. Фактически самого города тогда не существовало – все его дома и другие постройки лежали в руинах. Там подвели нас к почти свободной от домов и прочих сооружений железнодорожной станции, где на колее железной дороги стоял поезд, сформированный из более чем десятка вагонов – общих пассажирских и товарных типа теплушка, приспособленных для перевозки людей.
Объявили посадку. Нашей бригаде в составе до 85 человек достался старый, требующий капитального ремонта пассажирский вагон, располагавшийся примерно в середине поезда. Никаких проводников в вагоне не было. В нем давно не работал водопровод. На переднем конце вагона стоял в углу бак с питьевой водой.
Я разместился на одной из вторых полок вагона в его средней части. Впереди и сзади нашего вагона находились теплушки, и как в них люди разместились, сказать не могу.
Когда наступило утро, поезд остановился на полчаса, мы выскочили из вагонов, чтобы где-то оправиться и помыться. Станция относилась к городу Бердичеву, и на ее территории уже трудились, таская разные тяжести, множество немецких военнопленных, которых охраняли наши солдаты. Мне с ходу попался вплотную навстречу молоденький, моих же лет пленный, и я с ним сразу заговорил по-немецки, спросив, где можно набрать котелок воды, чтобы помыться, и одновременно поинтересовавшись, откуда он родом. Немец с удивлением ответил на все мои вопросы, и тогда я, вспомнив, как мне самому приходилось плохо в плену, вынул из кармана гимнастерки нетолстый немецко-русский и русско-немецкий словарь, которым пользовался в Германии, и отдал его… пленному. При этом сказал ему: «Этот словарь выручал меня много раз в германском плену, а теперь пусть он поможет и тебе выжить в советском плену. Учи русский язык». Он взял книжку и, заикаясь и… едва сдерживая слезы, поблагодарил меня. Мне было очень жалко лишиться этой книжки, но в то же время стало легко на душе от возникшего чувства, что таким своим поступком помог сверстнику в беде. И так мы с ним, не назвав друг другу свои имена, расстались, после чего я направился в вагон.
Погода стояла солнечной. В вагонах поезда было душно. Поэтому многие из пассажиров после далеко не сытных завтрака и обеда часто не только выходили в тамбур, чтобы подышать свежим воздухом, но и забирались с той же целью или из баловства на крышу вагонов и сидели там и даже ходили по ней. Я тоже часто бывал в их числе. Когда поезд ускорил ход перед станцией Белая Церковь, с крыши моего вагона все находившиеся на ней товарищи слезли, и я тоже собрался это сделать. Однако внезапно увидел, как по крыше такого же, как наш, пассажирского вагона, прицепленного впереди соседнего к нам товарного, шагает свободно во весь рост против движения поезда рослый парень. В это время поезд стал приближаться к невысокому переходному мосту над рельсовой колеей, а парень этого не мог видеть и знать. Поэтому я начал махать ему руками, показывая, чтобы он немедленно улегся на крышу вагона или хотя бы нагнулся. Но он либо не видел этих моих знаков, либо не понимал их. В результате нижним краем пролета приблизившегося моста его так сильно ударило сзади по голове, что тот сразу упал как подкошенный, и было видно, что вот-вот свалится на землю. Я же благополучно проехал под мостом и как можно быстрее побежал по крышам своего и переднего вагонов к упавшему парню, чтобы удержать его и помочь. Однако было уже поздно – под ним натекла огромная лужа крови, а из его разбитой вдребезги задней части головы вывалились кусочки мозгов. Парень был мертв. Я с трудом удерживал его тело на крыше вагона, пока другие товарищи не подбежали на помощь и поезд не остановился на станции, где покойного сняли и увезли куда-то. Мне пришлось рассказать подробно местным представителям власти, а также своим товарищам, каким образом и как нелепо погиб этот несчастный бывший пленный, возвращаясь на родину. Пока поезд стоял, рабочие станции смыли водой из шлангов всю натекшую кровь.
К полудню 10 сентября мы прибыли к узловой станции Должанская рядом с городком Свердловском Ворошиловградской (ныне Луганской) области. Таким образом, поезд завершил свой путь.
Прибывших на станцию бывших пленных из состава рабочего батальона встретили представители руководства нескольких угольных шахт треста «Свердловуголь» комбината «Донбассантрацит». И эти представители быстро увели их в свои населенные пункты по согласованию с командиром батальона, строго учитывавшим, в каком конкретном вагоне поезда люди для данной шахты приехали.
Нас – человек около сорока пяти из нашего вагона – встретили два гражданских лица, назвавшие себя представителями шахты 3/4, расположенной в километрах двух юго-западнее от Должанской. Они сказали несколько приветственных слов и после этого в сопровождении нескольких милиционеров повели нас строем в поселок с названием Шахта 3/4 (теперь, кажется, Шахтерское).
Поселок и окружающая его местность на меня, привыкшего в Германии видеть везде и все время красивые дома и разные постройки с крышами (преимущественно островерхими) из красной черепицы, множество деревьев, зелени и цветов, идеальный порядок и чистоту, произвели тягостное впечатление. Здесь по сравнению с Германией оказалось все не так – вокруг серая степь, деревьев очень мало, дорог типа шоссе нет, жилища представляют собой длинные одноэтажные кирпичные дома и деревянные бараки, за которыми размещались группами белого цвета или посеревшие глинобитные хаты с огородами и редко с садиками. Везде грязно. Люди одеты плохо и очень бедны, попадалось много пьяных, всюду слышна была матерщина. Примерный схематический план поселка и местности вокруг него в 1945–1946 годах показан мною на вклейке.
Пока мы шли, множество местных жителей, особенно женщин с детьми, вышли смотреть на нас. При этом меня сильно встревожило то, что несколько человек из них вдруг громко обозвали нас власовцами и изменниками Родины, которых «привезли сюда для сурового наказания бессрочной каторжной работой в шахте глубоко под землей». Конечным пунктом нашего пути стала площадка рядом со зданием шахтоуправления, откуда уже вышла заранее и дожидалась нас группа руководящего состава шахты. Собралась также группа любопытных местных жителей – и здесь тоже в основном женщин и детей. Как только мы остановились, один из начальников – пожилой, интеллигентной внешности, белокурый и лысоватый мужчина ростом выше среднего и явно русский, который назвал себя заведующим шахтой (забыл его фамилию), – поздоровался с нами, обратившись словом «Товарищи», чего я от него никак не ожидал. Далее заведующий поздравил нас с прибытием на его шахту и заявил, что она, «испытывающая в данное время огромную нехватку рабочей силы, может с нашим прибытием быстро и резко увеличить добычу каменного угля – так нужного стране высококачественного антрацита». И он твердо уверен в этом.
Вторым взял слово также немолодой и высокий, но брюнет и с явным украинским выговором – секретарь партийной организации ВКП(б) на шахте. Он сразу предупредил, что нам, бывшим военнопленным, всегда следует помнить, что на прошедшей войне миллионы наших сверстников и отцов – советских солдат и офицеров – сложили на фронте свои головы и получили увечья, а мы благодаря плену, хотя, наверное, и много в нем выстрадали, остались живы. Поэтому нам необходимо самым эффективным, высокопроизводительным и, может оказаться, даже многолетним трудом в шахте хотя бы частично отплатить павшим и калекам и всему советскому обществу за то, что будем жить дальше. И лишь тогда можем со спокойной совестью вернуться домой на родину к своим семьям и близким. Или можем сделать иначе – привезти их сюда, построить самим жилье и жить с ними вместе здесь. Шахта окажет при этом посильную помощь. Конечно, работа в шахте очень тяжелая, но, к счастью, хорошо оплачиваемая – голодать, как в немецком плену, не придется.
Парторг одновременно напомнил, что тот, кто из нас самовольно покинет шахту и поселок хотя бы на несколько суток, будет считаться дезертиром и наказан еще по действующим в стране законам военного времени.
Затем выступил начальник отдела кадров. Он сказал, что будем работать не только в самой шахте 3/4, но и в ее недавно открытом филиале – шахте № 48, расположенной на территории, называемой Вторая колонна, – в полутора-двух километрах восточнее шахты 3/4. В перспективе шахта № 48 будет главной в поселке. Поэтому и шахтоуправлению дан этот номер. Жить будем в общежитиях и питаться по желанию каждого из нас в основном в буфете при обеих шахтах за свои заработанные деньги. Нормы на основные продукты определены продовольственными карточками, хлеба нам, как выполняющим очень тяжелую работу, полагается 1,1 килограмма в сутки. Поскольку сейчас мы не имеем никаких денег, то завтра получим в кассе шахты аванс по 500 рублей.
Работу начинаем с 0 часов 13 сентября. Она происходит по непрерывному графику, то есть без остановок на выходные дни. Продолжительность работы 8 часов в сутки. Обеденного перерыва нет, и перекусить захваченной с собой едой можно лишь на рабочем месте. Так же и с курением. Работа посменная: утренняя (дневная) смена длится с 8 до 16, вечерняя – с 16 до 24 и ночная с 0 до 8 часов. Все смены меняются только через месяц. Выходные дни для всех работающих один раз в неделю по установленному начальником смены графику. И в эти дни, которые будут в основном будничными, за отдыхающих будут работать подменные рабочие. За опоздание на работу и прогул каждый будет крепко наказан. Свободно перемещаться имеем право только в пределах Свердловского района области. В случае болезни или ранения лечение предоставляется шахтной медсанчастью, которая может освободить больного от работы до выздоровления, выписав оплачиваемый по закону больничный лист. Работа оплачивается в зависимости от выработки, а зарплата выдается два раза в месяц в виде аванса и подсчета.
Получим спецодежду: брезентовые куртки, брюки и рукавицы, портянки, а также ботинки (все на полгода) и специальные шахтерские твердые картонные каски типа фуражки из твердого картона, защищающие голову при неизбежных ударах ею об «потолок» угольной лавы или падении сверху куска породы или угля. Выдадут, кроме того, банное полотенце и на месяц 500-граммовые куски банного и хозяйственного мыла.
Я вместе с Иваном Утюком и Зиновием Филиппенко вместе с 18 товарищами попал в шахту № 48. После всего происшедшего оба этих представителя в сопровождении двух помощников и милиционеров повели своих людей к соответствующим общежитиям.
Наш дом оказался коридорного типа, с коридором сбоку – с западной стороны. Дом имел два входа и выхода – спереди и сзади. Несколько комнат в нем располагались окнами и дверью на восток. Посредине дома находились общие кухня с большой печкой, отапливаемой углем, умывальник и место для мелких стирок. В комнатах подальше от кухни – к заднему торцу дома жили в основном несколько женщин – работниц шахты. Во всех жилых комнатах были установлены самые простые деревянные койки с тумбочкой перед изголовьем. Все койки уже были с матрацем и застелены простыней, тонким одеялом и белой подушкой. В середине комнаты стояли большой стол и табуретки на каждого жильца. У двери в комнату была прибита к стене длинная вешалка для одежды. Каждая комната отапливалась изнутри своей печкой-голландкой, одна широкая стенка которой находилась в коридоре, а остальные три стенки – внутри самой комнаты.
Меня поселили впереди дома в крайней пятиместной комнате с двумя окнами вместе с давним (еще с Цшорнау) товарищем – украинцем Иваном Утюком и новыми – русскими Силаевым и Юровым и татарином Галиевым, имена которых не помню. Силаев и Юров были родом из Пензенской области. Первый из них быт высок ростом, молод, красив, холост и имел среднее образование, а второй – среднего роста, пожилой, достаточно образован, женат и многодетен. Оба были очень порядочными людьми и больше других коллег тосковали по родине, семье и другим родным. Поэтому, наверное, имея при себе лишь полученный осенью временный военный билет, убежали в начале мая 1946 года на пару суток домой и были за это сурово наказаны судом, о чем расскажу позже. Галиев же быт небольшого роста, почти неграмотен, малоэрудирован, плохо говорил по-русски и отличался большой скупостью.
Вселяясь в отведенную нашей пятерке комнату, я выбрал себе место с койкой, стоящей вплотную к широкой стенке упомянутой печки-голландки. Думал, что зимою мне рядом с печкой не будет холодно спать. Но вскоре оказалось, что я сильно ошибся: вследствие большего тепла от печки на моей койке развелось великое множество клопов, из-за которых мне приходилось испытывать во время сна страшные муки. А у товарищей, у которых такие же, как у меня, койки находились вдали у печки, клопов было значительно меньше. Естественно, клопы ползали не только по койкам и тумбочкам, но и по стенкам печи и стенам самого помещения. И мы давили их и тем образовывали везде противные красно-бурые пятна, которые уборщица ежедневно, сильно ругая нас, пыталась удалять мокрой тряпкой с мылом, но получалось это у нее не всегда хорошо. Других успешных средств борьбы с клопами, к сожалению, ни мы, ни уборщица тогда не имели…
По-видимому, я вызывал у многих местных жителей, особенно у начальства, раздражение, так как в такой фуражке сильно напоминал человека, преклоняющегося перед еще ненавистными им бывшими оккупантами – немцами. К сожалению, тогда, будучи молодым, я не очень разбирался в том, как мой внешний вид отражался на чувствах других людей.
Вселение новых жильцов в комнаты общежития происходило под руководством представителя шахтоуправления и милиционера и в присутствии старшей по дому – девушки Насти. Скоро представитель шахтоуправления и милиционер ушли, оставив нас одних свободными – без вооруженной охраны (ее не было и в дальнейшем) – и предупредив, чтобы завтра мы самостоятельно явились точно к 9 часам к зданию шахтоуправления.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Среда, 13 Февраля 2019, 00:55:53 | Сообщение # 38 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
| Глава 2
Ночь на новом месте провели плохо. Мысль о том, что с нами дальше будет, не уходила у всех из головы. Встали еще с рассветом. Оделись, побрились, помылись, попили на кухне сырую воду вместо завтрака и задолго до 8 часов направились по тропе рядом с железной дорогой к зданию шахтоуправления. По пути сразу заметили, что слева от тропы находится поле, на котором уже созрела кукуруза. Поэтому, не раздумывая, забежали на это поле и сорвали там себе каждый по большому початку, взяли его с собой и стали есть на ходу сырые и твердые зернышки кукурузы. Прибыв к назначенному месту, продолжили трапезу до тех пор, пока вся группа бывших пленных не собралась в ожидании начальства, которое должно было организовать нам получение в кассе обещанного аванса в 500 рублей. Все молчали.
Скоро действительно началась выдача денег, и кое-кто уже успел на улице купить за них у стоявших возле дома со своим «пищевым товаром» бабушек хорошо сваренные и еще горячие початки кукурузы и даже бутылки молока.
Я получил деньги одним из последних и поэтому до прихода в шахтоуправление другого начальства не успел ничего себе купить поесть.
Мы зашли в здание шахтоуправления, куда вскоре в сопровождении сотрудницы отдела кадров явились начальники обоих отделений шахты. Они должны были рассказать подробно о нашей предстоящей работе и провести с нами предварительный инструктаж по технике безопасности. Однако оба начальника, как только уселись за большим столом, заявили, что «намеченные рассказ и инструктаж будут пустой тратой времени, если не будут сделаны непосредственно на рабочем месте каждого». Поэтому эти мероприятия перенесли на рабочие места и поручили провести позже начальникам смен.
Сначала начальники перечислили предусмотренные только для нас – бывших пленных – основные специальности. Это забойщики, к которым относятся крепильщики, навальщики, бурильщики, запальщики, лесогоны и пропускальщики, а кроме забойщиков – проходчики, бутчики, шахтные дежурные слесари и электрики. Наиболее тяжелыми являлись работы крепильщиков и навальщиков, а чуть легче – бурильщиков и остальных рабочих.
Из поселенных в нашем общежитии мужчин записали для шахты № 48 крепильщиками наиболее здоровых на вид и физически сильных Ивана Утюка и Сиволапа, навальщиком – Силаева, Логвиненко и Бушу, бурильщиком – меня, лесогоном – Галиева, пропускальщиком – Юрова, а дежурным электриком – Зиновия Филиппенко.
Из другого общежития, расположенного очень близко к шахте № 48, вызвался сам быть крепильщиком очень здоровый и сильный Василий Яхин, как оказалось, родом из Солнечногорска Московской области. Тогда мы не были близко знакомы. А летом 1955 года в этом городе, где я работал инженером на заводе металлических сеток имени Лепсе, мы случайно встретились и узнали друг друга. При встрече Василий рассказал, что ему пришлось работать в шахте № 48 до 1951 года и лишь с огромными усилиями удалось из нее уволиться, потеряв все здоровье. Возвратившись в Солнечногорск, начал работать на местном стекольном заводе и быстро стал там отличным специалистом и всеми уважаемым «дядей Васей».
Меня и соседей по комнате Ивана Утюка и Галиева определили на первый участок шахты № 48 и в его смену № 1, которая в сентябре быта вечерней и работала с 16 до 24 часов.
В заключение начальники предупредили нас, что сначала все мы будем числиться учениками, которых прикрепят к определенному учителю по специальности за особую ему плату. Учеба будет длиться до месяца, после чего нас переведут на самостоятельную работу.
…Далее все новые шахтеры получили на материальном складе брезентовую, но использованную и отстиранную спецодежду, новые рукавицы, обувь, портянки, каску, полотенце и кусок мыла и отправились с ними по своим общежитиям.
Позже в буфете пообедали за деньги привезенными в него в баках из какой-то столовой (вероятно, из Свердловска) полутеплыми первым и вторым блюдами. Но предварительно взяли у буфетчицы – молодой, дородной, очень красивой, всегда мило улыбавшейся и незамужней донской казачки Феклы положенные ежедневно за деньги же 1,1 килограмма черного хлеба и три раза в неделю бесплатно кусочек свиного сала, который ел даже наш мусульманин-сосед татарин Галиев.
13 сентября 1945 года началась моя работа в антрацитовой угольной шахте Донбасса.
Чтобы из последующих описаний проходившей у меня и товарищей работы в шахте было все для читателя достаточно понятным, сначала опишу немного ее объекты и выполнявшиеся в ней операции. Наша шахта № 48 была небольшой и лишь недавно открытой. Уровень механизации труда и техники его безопасности был низким. Во многом работа осуществлялась вручную и была очень тяжелой, и особенно для женщин, многие из которых выполняли явно мужские операции, в частности трудились навалыцицами в забое.
Проходила работа почти в полной темноте под землей, рабочие места освещались тускло, лишь специальными для шахтеров керосиновыми лампами Дэви, которые относительно трудно гасились при большом воздушном потоке благодаря окружению пламени тоненькой металлической сеткой.
Естественно, во время работы в основном лицо и руки всех шахтеров покрывались черной угольной или породной пылью. Они выходили из шахты очень грязными, с черными лицами, руками и в такой же одежде. Лишь зубы их блестели белизной. Так как шахтная пыль в большом количестве попадала в легкие шахтеров, то они часто заболевали силикозом – разновидностью туберкулеза и умирали от него далеко не старыми людьми.
Отличительным внешним признаком у многих шахтеров было и даже сейчас является то, что на их руках или лицах есть места, как бы специально наколотые черной тушью. Эти места образовались после того, как шахтер, работая в забое, случайно и незаметно для себя поцарапал или поранил руку или лицо, и в них при этом неизбежно попадала угольная пыль. И если эту пыль вовремя не удалить водой, то она остается в коже навеки черными пятном, черточкой или точками (у меня на большом пальце правой руки так и сохранились несколько таких точек).
Так как в нашей шахте угольный пласт (слой угля) располагался в твердой пустой породе не горизонтально, а наклонно под углом 30–40 градусов, то люди спускались в глубь шахты и поднимались из нее по наклонному стволу прямоугольного сечения. Поскольку шахта была еще не очень глубокой (не более 120 метров), двигались по этому туннелю пешком, а иногда при подъеме – на наклонно перемещаемых электролебедкой порожних вагонетках, предназначенных в основном для подъема наружу (на-гора) добытого в лаве угля и кусков породы. Вагонетки катили по шахтным рельсам.
Для лучшего представления устройства нашей шахты и выполнявшихся в ней работ я на вклейке показал схематический разрез ее типичной наклонной лавы, где трудился в забоях сам. (Забоем называют лаву, когда из нее берут уголь, а забойщиками – работающих в ней шахтеров.)
Шахтеры, спустившись в шахту, сначала шли горизонтально по освещаемому в некоторых местах электролампами штреку, выполненному в виде очень длинного туннеля. Затем доходили до переднего (нижнего) конца лавы – забоя и оставляли на месте проходчиков, удлинявших этот штрек бурением глубоких отверстий – шпуров в породе и их последующим взрыванием.
В самой лаве забойщики доходили до кучи взорванной массы, смешанной с породой, и приступали к работе, поместив сначала недалеко от себя принесенные с собой лампы. Два крепильщика топорами и другим инструментом устанавливали вертикально между верхом и основанием от очищенной от угля части лавы деревянные стойки, чтобы закрепить кровлю и не допустить ее обрушения во время работы всех находящихся в данной лаве шахтеров. Материалом стоек были только сосна (в основном) и ель, хотя они и не так прочны, как, в частности, дуб. Это объясняли тем, что такие стойки при критической нагрузке кровли на них начинают трещать и тем дают забойщикам знать о наступающей опасности завала. А дубовые стойки в аналогичной ситуации не трещат и сразу разрушаются со всеми вытекающими из этого последствиями. (Но иногда бывало и так, что кровля обрушивалась все равно, несмотря на наличие стоек, приводя к гибели забойщиков в завале.) Пока крепильщики занимались своим делом, два навальщика сбрасывали взорванную массу совковыми лопатами на положенные друг за другом на основание лавы металлические желоба – рештаки, по которым эта масса, благодаря наклону всех рештаков книзу, своему весу, спускалась в вагонетку на рельсах в штреке. При этом пропускальщику приходилось все время двигаться с лопатой вверх и вниз по забою, чтобы не допустить скапливания угля и породы на рештаках. Устанавливали рештаки и снимали их после выработки лавы сам пропускальщик и навальщики. Как только вагонетка заполнялась, вагонщицы сменяли ее на стоявшую рядом пустую, двигали вдвоем сзади руками заполненную вагонетку к месту выхода из шахты и таким образом отправляли весь груз наружу – на-гора. Там другие рабочие выгружали содержимое вагонеток на длинный ленточный конвейер для сортировки и отделения массы угля от кусков породы вручную, чем занимались только женщины, стоявшие у движущейся ленты с ее обеих сторон. При этом они сбрасывали куски породы на аналогичный соседний конвейер, который доставлял их высоко вверх на вершину иногда дымящейся и испускающей зловоние черной горы – террикона. А уголь поступал сразу в полувагоны, находившиеся на железнодорожном пути, для отправки потребителю.
Пустые вагонетки спускали группами той же лебедкой обратно в штрек, где вагонщицы снова катили к нижнему концу лавы, и процесс повторялся. Большой трудностью в работе вагонщиц было то, что нагруженные вагонетки (а нередко и порожние) во время движения сходили с рельсов (забуривались) и их приходилось ставить опять на рельсы, для чего быта необходима помощь других шахтеров, отвлекавшихся из-за этого от своей работы.
Для крепильщиков доставляли уже почти готовые к установке деревянные стойки, которые оба этих забойщика своим инструментом подгоняли на точно необходимую длину и ставили в забое вертикально. Делали они это сильными ударами обухом топора по верхней части стойки, сделав предварительно в основании лавы, а иногда и на ее кровле неглубокие ямочки. В некоторых случаях между верхним концом стойки и кровлей забивали деревянный клин.
Стойки представляли собой квадратные или прямоугольные брусья толщиной не менее 15 и длиной до 100 сантиметров. Их доставкой к крепильщикам занимались двое рабочих, называвшихся лесогонами. Сначала они с вагонщицами привозили стойки по штреку к забою на пустых вагонетках. Затем, выгрузив стойки, постепенно двигали их по лаве отдельными бросками наклонно вверх вдоль рештаков.
Впереди крепильщиков и навальщиков – выше мест их расположения в забое находился бурильщик, который в пласте со слоем угля и тонким промежуточным слоем породы пробуривал называвшиеся в шахте бурками (а также шпурами) горизонтальные отверстия диаметром 40–50 миллиметров и длиной до 1,5 метра. Делал он это бормашиной «баран». Машина весила не менее 15 килограммов. Электроток подводился к машине из трансформаторной будки в штреке кабелем длиной почти равной длине лавы. И из-за этого бурильщику очень тяжело и сложно было тащить его за собой, одновременно перемещая и лампу.
Все эти, а также другие неприятные особенности бурильного оборудования делали труд бурильщика не менее тяжелым, чем крепильщика. Кроме того, бурильщику требовалось всегда, а особенно при большой сырости в шахте, работать со специальными резиновыми перчатками на руках, чтобы не быть случайно убитым током высокого напряжения в самой машине или кабеле. Признаком такой возможности от «барана» было то, что он «корпусил» – его корпус трещал и с него било в руки. Но требовавшиеся перчатки не всегда бывали, и тогда трудиться бурильщику приходилось без них, и особенно в так называемые «дни повышенной добычи угля».
После того как бурильщиком проделывались 7–8 бурок, а навальщики и крепильщики к этому времени уже почти закончили на данном этапе свое дело, приступал к работе взрывник, называвшийся на шахте почему-то запальщиком. В основном эту опасную работу выполняли женщины.
Запальщица приходила к готовым буркам с сумкой, в которой находились упакованные в водонепроницаемую бумагу цилиндрики диаметром 40–50 миллиметров и длиной до 250 миллиметров, внутри которых содержалось взрывчатое вещество (наверное, аммонал). Кроме этой сумки у запальщицы были с собой круглая деревянная палка диаметром несколько меньшим диаметра бурки и длиной около 2 метров, запальные шнуры и спички. Палкой она заталкивала во все 7–8 бурок требующееся количество цилиндриков со взрывчаткой и к концу последнего из них в начале каждого шпура вкладывала запальный шнур. Затем громко давала команду всем другим забойщикам (включая, конечно, и бурильщика с «бараном», кабелем и лампой) быстро уйти вниз от заминированного места на достаточно безопасное расстояние, и эта команда всеми безукоризненно исполнялась. После этого запальщица поджигала спичкой концы всех запальных шнуров в бурках и сама быстро удалялась от них вниз к остальным забойщикам.
А потом следовали сильные взрывы, благодаря которым слой угля и промежуточный слой породы в нем разрушались до состояния большой кучи кусков разного размера и мельчайших частиц – штиба. И все это потом навальщики сбрасывали лопатами на рештаки. Такая операция повторялась за смену еще раза два и даже три.
Совершенно иной, чем у шахтеров в забое лавы, была работа у бутчиков и проходчиков. Бутчики работали достаточно далеко позади лавы, из которой уже выбрали уголь. Пространство, где они трудились, называли бутовым. В это пространство группа из трех-четырех бутчиков приходила в основном с ручным бурильным устройством – шнеком. При помощи его эта группа медленно сверлила в кровле – пустой породе – сверху вниз отверстия на длину шнека (более метра) в четырех-пяти местах по длине бывшего забоя.
Как только отверстия были готовы, бутчики звали запалыцицу, она заряжала взрывчаткой все отверстия, давала всем работающим вокруг команду удалиться на безопасное расстояние и взрывала заложенные заряды. В результате части кровли рушились и падали большими и очень прочными кусками породы на основание лавы несколько ниже мест сверления, образуя над ними куполообразное, но очень опасное для пребывания людей пустое пространство.
После проведенных взрывов бутчики к месту упавших больших кусков породы подносили и складывали сверху и по бокам дополнительно рассеявшиеся по сторонам куски меньших размеров. И так над бывшей лавой пространство между ее основанием и кровлей оказывалось в четырех-пяти местах по длине крепко забученным, то есть заложенным в виде опор кучами высокопрочных кусков породы. Этого было достаточно для того, чтобы в будущем не возникали провалы земли над шахтой на данном месте, хотя в куполообразном пространстве над местами взрывов оставались торчавшими книзу отдельные неупавшие куски породы, которые могли все же упасть и представляли опасность для людей.
После выполнения бутчиками работ значительная часть находившихся во время добычи угля в лаве деревянных стоек сразу сваливалась с установленных мест, и все стойки оставались в бутовых.
Поскольку бутчикам часто приходилось бывать в пространстве, где над местами сделанных ими взрывов не было никакого крепления, их работа была значительно более опасной, чем в забое или штреке. Вообще, было опасно всем, кто оказывался в бутовых. Но бывали случаи, когда отдельные шахтеры в нерабочее время все же заходили в них на свой страх и риск, чтобы забрать оставшиеся деревянные стойки для использования у себя в домашнем хозяйстве – для строительства чего-либо или для растопки печки.
Проходчики, как уже отмечалось, непрерывно занимались удлинением рабочего штрека, чтобы дать забойщикам возможность создать новую рабочую лаву после выборки угля из имевшейся лавы. Делали они это в соответствии с маршрутной картой, составленной подземными штурманами – маркшейдерами. При этом штрековый бурильщик специальной бормашиной, называвшейся колонковой, пробуривал в породе на уровне несколько выше основания штрека несколько длинных горизонтальных шпуров большого диаметра, которые почти так же, как в лаве, взрывала запальщица.
Взорванную массу породы другие проходчики грузили в вагонетки и отправляли в них из шахты наружу. После этого на определенных местах образовавшегося пустого пространства проходчики-крепильщики устраивали в виде трапеции бревенчатое крепление двух боковых стен и горизонтального верха новой части штрека. Затем к удлиненной таким образом части штрека укладывали внизу рельсы для вагонеток.
Шахта состояла из двух уровней, где на верхнем уголь из лавы был уже выбран, и добыча его совершалась на втором уровне. (При мне готовили наклонный туннель для работы уже на третьем уровне.) Поскольку при угле наклона лавы в среднем 35 градусов на обоих уровнях ее длина составляла, возможно, 100 метров (точной цифры не знаю), то глубина шахты могла быть 2 × 100 × sin 35° или 200 × 0,5878, то есть 117,56 метра, или округленно 120 метров.
Шахта не была сильно влажной. Вода в ней стекала в специальные подземные хранилища и выкачивалась из них насосами наружу. Температура внутри шахты была умеренно плюсовой (не ниже 15 градусов) во все времена года, и поэтому многие шахтеры, включая и меня, работали в ней без теплой верхней одежды. Однако все же работа в шахте была опасной – при мне случались завалы в забоях и бутовых, в результате чего погибли и сильно покалечились несколько наших товарищей.
После выборки угля из четырех-пяти рабочих лав забойщики устраивали на заднем (верхнем) конце последней из них «лаз», выходящий в пустой верхний штрек предыдущей верхней (первого уровня) лавы, из которой уголь уже выбран. Две вентиляционные установки постоянно поддерживали свежий воздух во всех частях внутри шахты. Поэтому везде в ней не было особо душно.
В шахте имелись два участка – один с лавой, расположенной на западной стороне от места спуска в шахту, а другой – на восточной. Начальником первого участка быт всегда спокойный, тихий, уравновешенный, некурящий, аккуратно одетый, но малограмотный украинец Подолянка – местный житель из расположенной рядом деревни Матвеевка, а второго участка – импульсивный, шумный, не всегда нормально одетый, много куривший и имевший среднее образование приезжий армянин Оганесян. На каждом участке были по три начальника смены, которые после ее окончания сдавали своему начальнику отчет по общему объему выполненной работы, а также сведения о выработке каждого работника в смене.
Закончив работу, все шахтеры, проделав длинный и утомительный путь вверх из шахты очень часто пешком по наклонному стволу рядом с рельсовой колеей для вагонеток, шли в первую очередь в ламповую – маленькую комнату для хранения и заправки керосином ламп. Здесь они сдавали их молодой, веселой и всегда пахнувшей керосином женщине-ламповщице, и те, кому надо было мыться перед уходом домой, направлялись в баню – относительно небольшое деревянное здание, отапливаемое банщицами углем из своей же шахты.
Очень неприятной для всего коллектива шахтоуправления особенностью работы были часто тогда проводившиеся «дни повышенной добычи». Официально они имели целью продемонстрировать высшим партийным органам страны и всему ее народу «высокий трудовой энтузиазм масс», а фактически – хотя бы такими дополнительными рабочими днями, то есть крайними мерами выполнить и перевыполнить месячные и квартальные плановые задания по добыче угля. Вообще, эти дни были характерными и на других шахтах. Ими обычно объявляли последние дни почти всех месяцев. Такими же были объявлены праздники 7 ноября и 5 декабря (День Сталинской конституции) 1945 года и 1 мая 1946 года.
В «дни повышенной добычи» собирали в шахте и снаружи ее почти всех служащих и инженерно-технических работников, обычно занятых своим делом в шахтоуправлении или непосредственно на шахте, вручали им различный инструмент и ставили их в помощь забойщикам, проходчикам и рабочим других специальностей. Некоторых хороших специалистов-шахтеров, для которых этот день выдался выходным, вовсе лишали его и давали позже за это отгул в обычные рабочие дни. В «дни повышенной добычи» особенно часто мелькали среди простых рабочих, «показывая им пример», секретарь партийной организации, заведующий шахтой и ее главный инженер – средних лет небольшого роста мужчина, от которого я вообще не слышал ни одного слова, так как он при народе почти всегда молчал.
Игнорировались в тот день многие, даже самые простые правила техники безопасности. Например, однажды меня, бурильщика, «попросили и уговорили» работать без специальных резиновых перчаток на руках, что было для меня смертельно опасно из-за возможного удара электротоком высокого напряжения. В результате проведения «дней повышенной добычи» начальству действительно удавалось выполнить и перевыполнить установленные плановые задания и получать за это себе соответствующие премии. Но чего это только стоило рядовым шахтерам и служащим?..
Между тем процесс фильтрации нас – бывших пленных – в поселке еще продолжался. В связи с этим некоторых товарищей из них несколько раз вызывали в особую комнату в одном из двух общежитий, где соответствующие лица проводили с ними некоторые уточнения по вопросам их немецкого плена. Но кто конкретно такой работой занимался, я не знаю, так как меня не вызывали.
Кроме того, в той же комнате дали постоянное место работы двум нашим солидным и грамотным коллегам с воинским званием старшины, которых назначили старшими для всех бывших пленных, находящихся в поселке. Этим старшим поручили вести дела, относящиеся только к их коллегам, не касаясь производственных вопросов. Так, они осенью 1945 года помогли работникам Свердловского райвоенкомата подготовить с наших слов и выдать нам временные военные билеты, в результате чего мы стали считаться демобилизованными из армии. Затем в мае следующего года помогли паспортному столу районного отдела милиции получить каждому из нас временное удостоверение личности, заменяющее паспорт. Они же к первой годовщине Дня Победы 9 мая по предложению работников райвоенкомата, с которыми часто общались по работе, представили себя и еще несколько своих близких друзей к получению медали «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов». И получили эту медаль, несмотря на то что тоже, как и почти все работающие в шахте, были в плену у немцев. (Я же получил эту медаль только в 1956 году в Москве.)
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Среда, 13 Февраля 2019, 00:56:11 | Сообщение # 39 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
| Глава 3
Наступил октябрь, в котором наша смена стала дневной. Около 5-го числа получили окончательную зарплату – «подсчет» за прошедший месяц, и она у меня составила около 500 рублей, что было не меньше, чем у крепильщиков. На эти деньги я прожил, не голодая, до третьей декады октября, когда последовала выдача очередного аванса в той же сумме.
У всех нас деньги расходовались только на питание, которое в основном организовывали себе в своем же общежитии, и на курево – в основном махорку. Но все же главной пищей служил черный хлеб, приобретаемый ежедневно в шахтном буфете в количестве 1,1 килограмма, как это тогда было положено в Донбассе для шахтеров. Почти никто не употреблял спиртные напитки, в качестве которых мог быть у нас в это время лишь самогон.
В выходные дни и в рабочие дни вечерами, после ужина, многие из нас выходили побродить вокруг и заодно побеседовать с местными жителями. Это были главным образом женщины, проживавшие в домиках рядом с общежитием и дальше его в хатах напротив за очень редко используемой тогда железной дорогой. Взрослые женщины почти все были вдовами, у которых мужья умерли еще молодыми от силикоза, погибли в шахте от несчастного случая или сложили головы на фронте, оставив кучу детей. Жили они на жалкие пенсии и пособия от государства, продукты со своих огородов и крошечных земельных участков на поле или зарплату одного из членов семьи, работавшего на шахте.
Были и девушки, часть которых во время оккупации данной местности немцами были увезены в Германию, а сейчас вернулись и пока не решались после чистой в основном работы у немцев устроиться дома на грязную работу на шахте, и особенно под землей. Другой работы, как на шахте или лишь за жалкие трудодни в соседнем колхозе в деревне Матвеевка, для них не было, если они не имели специального образования, чтобы найти себе место в какой-либо конторе, школе или больнице поселка. Не могли работать они и в магазинах поблизости, так как устроиться в них было чрезвычайно сложно. И приходилось им жить за счет других членов семьи. Но в это же время на нашей шахте, как снаружи, так и внутри ее, из-за нехватки местной рабочей силы наряду с нею трудились, как я уже отмечал, мобилизованные издалека девушки и другие молодые женщины.
В тот октябрь (и позже) в выходные дни при хорошей погоде, уходя из общежития, я надевал на себя «парадную» одежду – темно-коричневый пиджак без лацканов и серые шерстяные брюки и пока «приличные» ботинки. В один из таких дней после домашнего завтрака я вышел из общежития и неожиданно впервые увидел сидящей на скамейке у завалинки домика не поместному хорошо одетую девушку. Перед ней стояли и вели с ней веселый разговор два незнакомых местных молодых человека. Почему-то она мне сразу понравилась. Поэтому я нарочно прошел мимо всей этой компании как можно ближе, сказав: «Доброе утро!», и услышал в ответ те же слова от девушки. Было ясно, что она тоже обратила на меня внимание. Задерживаться не стал и продолжил по давно знакомой проселочной дороге мимо кладбища движение на почту, чтобы, как всегда, ознакомиться со свежей прессой.
Когда возвращался из почты, то опять столкнулся с этой же девушкой, теперь у колодца, откуда она набирала в два ведра воду. Мне не оставалось ничего другого, как предложить девушке помочь и, несмотря на ее формальный отказ, взять с собой одно полное ведро и поднести его вместе с ней к двери домика, куда, как она заявила, приехала только вчера. К моему удивлению, она с ходу пригласила меня в этот, кстати, очень убогий домик, и мы познакомились с нею и членами ее семьи. Девушку звали Ольгой (чуть позже выяснилось, что ей 22 года и она по фамилии Емельянова). С этого дня в свое свободное от работы время – главным образом вечерами – я регулярно стал видеться и разговаривать с Ольгой, сидя с ней рядом у завалинки домика, но не заходя в него. При этом я не допускал по отношению к Ольге никаких «вольностей», что, как мне чувствовалось, сильно удивляло мою собеседницу.
Оказалось, что в конце лета 1942 года, когда немцы оккупировали данную местность, ее и подруг увезли в Германию, где и пришлось работать до конца войны. Оттуда она и возвратилась недавно. А где конкретно жила и кем работала в Германии, я не спросил. Но не удержался спросить, как она приехала на родину. На это Ольга ответила совсем откровенно: ее взял с собой один шофер грузовой машины, везший какую-то ценность, и с ним ехала все лето и сентябрь, как… с мужем, который, однако, дальше ее с собой не взял, так как женат и имеет семью. Этот ответ меня ничуть не удивил – такое возвращение девушек я уже видел, проходя по Польше.
В конце того же месяца я получил первое письмо от брата Виталия, служившего на Балтийском флоте. К письму были приложены две фотокарточки размером 13 × 18 сантиметров, сделанные в апреле 1945 года. На них были изображены, стоя, на одной – Виталий в форме моряка с медалью «За отвагу» на груди, а на другой – он же вместе с первым братом Геннадием в форме пехотинца. Оказалось, они в это время служили в Эстонии – Виталий в Таллине, а Геннадий – в Пярну и встречались друг с другом. При этом у Геннадия, тяжело раненного в левую ногу, эта нога была заметно короче правой. Радости моей от этих фотографий не было предела! Виталий быт невероятно обрадован полученной из дома вестью, что я остался жив. Скоро последовали от Виталия и другие письма с фотографиями. Одновременно с последним письмом Виталия получил письмо также из дома от мамы с Геннадием. Они просили меня не унывать, держаться и стойко переносить невзгоды. Написали, что готовят большую посылку, которую получу в ноябре. И после всех этих писем так захотелось как можно быстрее уехать из этой так опротивевшей мне местности!
Я был в отчаянии от мысли, что это желание неосуществимо. Один из наилегчайших способов – побег – считал неприемлемым только из-за того, что такой мой поступок мог принести огромные неприятности всем моим родным. Покончить с собой – исключалось.
Однажды, посетив очередной раз почту и просмотрев несколько центральных газет, наткнулся на единственно возможный для себя выход из положения – в одной из них писалось, что «тысячи демобилизованных военных – бывших студентов вузов и техникумов возвратились снова на учебу». Кроме того, отмечалось, что в этих учебных заведениях отменена плата за учебу и теперь все успевающие студенты, а не только имеющие повышенные оценки, получают стипендию.
И тут я вспомнил – ведь я тоже бывший студент вуза и у меня даже сохранилась зачетная книжка. Вопрос только в том, что я быт в плену у немцев и не может ли это обстоятельство помешать мне возвращению в свой институт. Поэтому через сутки – это было последним днем октября – написал в Москву – во Всесоюзный комитет по делам высшей школы Совета министров СССР письмо о себе. В нем указал, что «в октябре 1941 года добровольно, с IV курса Московского института стали ушел в армию, воевал, но в мае 1942 года в большом окружении попал к немцам в плен и освобожден из него в мае 1945 года. В настоящее время тружусь в угольной шахте Донбасса, куда прибыл в составе рабочего батальона. Хотелось бы знать, могу ли я тоже вернуться на учебу в тот же институт?».
Я пришел к выводу, что, поскольку официально не лишен никаких гражданских прав, у меня есть шанс покинуть шахту на вполне законном основании, и проблема только в том, как и когда можно будет им воспользоваться. Поэтому немного успокоился и решил ждать подходящего момента для соответствующих действий. Учебный 1945/46 год уже давно начался, и можно было рассчитывать лишь на следующий учебный год.
В ноябре наша смена должна была работать ночью. Наступал праздник Великой Октябрьской социалистической революции 7 и 8 ноября. Поэтому в различных местах поселка и возле обеих его шахт сделали соответствующие украшения – повесили красные флаги, портреты И.В. Сталина и его соратников, лозунги, плакаты.
Проработав в забое в ночь с 4 на 5 ноября, я, как всегда, отправился после обеда на почту. Подойдя к шахтоуправлению, заметил около него толпу женщин и мужчин, которые смотрели на прикрепленный к столбу большой красочный плакат с фамилиями передовиков труда по отдельным шахтерским специальностям и цифрами заработанных этими передовиками денег за октябрь. К великому удивлению, среди этих фамилий я нашел и свою фамилию… Оказалось, что я – бурильщик шахты № 48 – перевыполнил к 7 ноября норму на 150 процентов и заработал в октябре… 1750 рублей – в то время немалые деньги.
В следующем месяце наша смена трудилась вечерами – с 16 до 24 часов. Смена активно поучаствовала и в двух «днях повышенной добычи угля» – в День Сталинской конституции 5 декабря и в предпоследние сутки месяца. Это позволило нашему шахтоуправлению значительно перевыполнить годовой план. Заработок мой в декабре превысил 2 тысячи рублей.
Через некоторое время я, как и многие мои товарищи, стал примаком, то есть сошелся с местной женщиной, каковых здесь было значительно больше, чем мужчин. Я стал жить с Ольгой, переехав в ее дом.
Теперь мои бытовые условия жизни значительно улучшились: главное, не было больше забот о питании и стирках. Спал и ночью и днем на мягкой, но не широкой металлической кровати с чистым бельем и милой молодой женщиной, предоставлявшей мне каждый раз перед тем, как уснуть, особое удовольствие, хотя ночами часто этому мешало присутствие ее сестры, спавшей на своей кровати против нас. Не кусали больше во время сна клопы, как в общежитии.
В январе я заработал больше всего денег – около 2300 рублей – и все их отдал Ольге, как и в дальнейшем. Однако с начала февраля моя привычная работа в одной и той же смене и с привычными коллективом и начальником внезапно прервалась: меня назначили подменным бурильщиком. Отныне я должен был работать во всех трех сменах и на обоих участках шахты, подменяя ее шесть основных бурильщиков в их выходные дни. Получилось так, что я выходил на работу два дня в дневную смену, а после нее столько же в вечернюю и еще через два – в ночную. И, таким образом, выходными у меня бывали только 8 часов свободного времени между тремя сменами. Конечно, теперь моя выработка учитывалась не одним начальником смены, как раньше, а еще пятью его коллегами.
К моему удовлетворению, вместе со мной подменной запальщицей назначили Гелю, которая работала в таком же режиме, как я. Кроме того, ко мне прикрепили молоденького ученика из местных жителей, за которого мне доплачивали небольшие деньги. (Через 20 лет, осенью 1966 года, посетив поселок Шахта 3/4 во время командировки в Ворошиловград, я, идя по улице, встретился с ним, уже сильно повзрослевшим, он меня узнал и очень хорошо со мной пообщался.)
Работа подменным шахтером позволила мне чаще бывать вместе с Ольгой в дневное время. И, как правило, это случалось тогда, когда мы в домике оставались одни, чему бывали очень рады, имея для себя полную свободу.
В феврале работал наиболее интенсивно. Во время бурения шпуров в слое угля приспособился погружать в него вращающуюся от «барана» штангу с коронкой непрерывным и сильным нажатием на машину сзади не только корпусом своего тела, но и коленом правой ноги. Вероятно, поэтому в начале марта мне неожиданно пришлось надолго уйти на бюллетень. Получилось это потому, что колено страшно распухло. Пришлось пойти в медсанчасть поселка и показать больное колено врачу-женщине, и она пришла в ужас от увиденного. Определила название болезни как бурсит правого коленного сустава. Сказала, что излечиться от него, по существу, можно только длительным покоем для ноги, во время которого можно применять теплые повязки. Поэтому освободила меня от работы, выписав бюллетень – больничный лист сначала на одну неделю, а потом еще на две, в результате чего до конца марта я пребывал дома, переживая не столько за постигшее несчастье, сколько за безделье, из-за чего не приносил Ольге денег.
Пока из-за болезни меня почти месяц не было на работе, в обоих участках шахты произошло по одному тяжелому несчастному случаю – ночами обрушивалась кровля в забое и бутовых. В результате погибли и сильно поранились несколько крепильщиков, навальщиков и бутчиков, в основном из незнакомых мне бывших военнопленных, фамилии и имена которых не запомнил. Погиб и проживавший со мной в соседней комнате общежития западный украинец. Всех их тихо, даже не обмыв тела, как это положено, и без присутствия родных, которых либо не известили, либо не дождались, похоронили в рабочей же одежде на кладбище поселка.
В день 1 мая – «великий» праздник трудящихся, объявленный «днем повышенной добычи угля», как и предшествовавшее 30 апреля, я работал в утреннюю смену на втором участке шахты. И был свидетелем, как изо всех сил трудился в ней в забое с совковой лопатой простым навальщиком одетый в обыкновенную спецовку самый большой начальник – заведующий шахтой, а фактически – заведующий шахтоуправлением, так как руководил он не одной, а двумя шахтами – № 48 и 3/4. С ним вместе были несколько других конторских работников-мужчин, а также председатель шахткома и секретарь местной организации ВКП(б), который очень много суетился и в основном командовал всеми. И когда у меня внезапно порвались резиновые перчатки, этот «командир» «уговорил» меня работать без них. Так что пришлось проработать остаток смены, держа «баран» и длинный кабель к нему голыми руками и рискуя при этом погибнуть от возможного удара пробившимся электротоком.
Неожиданно майские праздники омрачились из-за того, что мои бывшие соседи в комнате общежития Юров и Силаев вдруг исчезли из него. После них нашли на столе комнаты записку, что они якобы с разрешения своего начальника смены уехали на неделю домой в Пензенскую область, чтобы проведать семьи, которые не видели более 7 лет. Это вызвало переполох. Кончилось тем, что из районного отдела внутренних дел на родину Юрова и Силаева срочно послали двух вооруженных сотрудников, которые уже 6 мая привезли обоих беглецов и заключили их в тюрьму в Свердловске. Через неделю состоялся суд, который приговорил бедняг к 7 годам лишения свободы, о чем всех нас – бывших пленных широко известили, чтобы мы не последовали примеру осужденных. Куда потом они делись, мне неизвестно.
Конец мая ознаменовался для всех бывших пленных двумя яркими событиями. Первое было печальным: погибли на работе два бутчика – мой хороший знакомый Савельев из-под Харькова и его напарник. Как это случилось, сказать точно не могу – говорили, что при бурении ими вручную кровли для ее подрыва откололись большие куски породы и упали им на головы. Два человека успели отвернуться и не пострадали. Покойных привезли в морг при медсанчасти, где женщина, с которой жил Савельев, раздела, обмыла и переодела его тело в чистую одежду, а другой покойный так и остался в том, во что был одет, и лишь разбитое лицо его кто-то вытер от шахтной пыли. Положив в простые гробы обоих, вызвали телеграммой их родных. Но через двое суток приехали на похороны, на которых присутствовал и я, только престарелые отец и мать Савельева. До и во время похорон они не плакали и молча сидели на стульях перед телом единственного сына, которому было уже около 40 лет. Как оказалось, родители не видели его с 1941 года. Товарищей тихо и без цветов похоронили на поселковом кладбище, мимо которого я часто ходил на почту…
Второе событие было более или менее радостным. Паспортный стол Свердловского районного отдела внутренних дел выдал нам удостоверения личности, заменявшие паспорт, хотя и действительные лишь на полгода и только в пределах Свердловского района. В них, в частности, было написано, что мы прибыли в этот район из рабочего батальона. На обратной стороне удостоверения находились сверху типографские надписи: «Особые отметки» и «Прописка», но под ними не было ничего… Это удостоверение хранится у меня до сих пор. В тот же день получил от мамы письмо с сообщением, что брат Виталий еще в конце апреля демобилизовался из Военно-морского флота и возвратился домой и что теперь ей не хватает только меня.
В ночь с 15 на 16 июня на втором участке шахты, заканчивая работать в ночной смене, я подвергся смертельной опасности. Тогда, к великому моему счастью, я оказался в компании вдвоем с опытной запальщицей Гелей, не будь которой рядом, не знаю, что бы со мной было. Произошло это так. После того как я закончил бурить «бараном» 8 запасных бурок для сменяющей нас утренней смены, ко мне подошла со своими взрывными средствами Геля. Ей предстояло взорвать мои 7 или 8 бурок, чтобы обеспечить ей необходимый фронт работ для следующей смены. Геля, как обычно, скомандовала крепильщикам и навальщикам закончить работу и уйти вниз, что они и сделали. Я тоже отнес с ними на безопасное, с моей точки зрения, расстояние свой «баран» вместе с кабелем и возвратился к Геле, чтобы помочь ей.
Как только она заложила взрывчатку в первую бурку, внезапно затрещали деревянные стойки, что предвещало начало обрушения кровли в забое. Поэтому мы попытались поскорее уйти вниз к другим забойщикам, но не успели – кровля в забое и в бутовых стала с грохотом рушиться, ломая и сбрасывая с мест стойки. При этом от возникшего очень сильного потока воздуха у обоих из нас внезапно погасли лампы, и мы остались в полной темноте. Зажечь их снова было невозможно. Да, кроме того, надо было очень спешить, так как вот-вот могла обрушиться кровля и над нашими головами, поскольку на том месте, где мы находились, еще не было стоек.
Я растерялся и шепотом на родном языке начал просить своих покойных отца, дедушек, бабушек и сестренку помочь мне. И помощь тут же пришла – Геля взяла меня за правую руку, отбросив потухшую лампу, и повела вверх по очищенному от угля забою, пока мы не уперлись в торцевую стенку. Теперь моя дальнейшая судьба зависела только от Гели.
Она попыталась успокоить меня, стала объяснять, что будем делать дальше, но я ее совсем не понимал. Запомнил лишь то, что пойдем очень осторожно, держась постоянно руками за торцевую стенку, назад в бутовое пространство, хотя находиться в нем и очень опасно, пока не доберемся из него до лаза в верхний, опустевший штрек выработанного первого уровня шахты. И стали мы с Гелей медленно-медленно, часто спотыкаясь об обвалившиеся куски породы, щупая их руками и слыша, как они продолжают иногда падать и спереди и сзади, двигаться назад от своего обрушившегося забоя. Шли мы, конечно, долго.
Наконец Геля сказала, что мы у лаза. Она влезла в него, а я за ней, и так мы выбрались в опустевший штрек, где надолго остановились и несколько успокоились.
После долгих часов блужданий в полной темноте мы наконец увидели свет в конце штрека и добрались до наклонного ствола. А по нему без особых усилий выбрались из шахты. Это случилось примерно в 8 часов вечера в воскресенье 16 июня. Так что в полной темноте мы пробыли около 20 часов – почти сутки. Хорошо еще, что и мне, и Геле предстояло выйти на работу не в эти же сутки в ночную смену, а завтра в утреннюю. Поэтому у нас оставалось более 8 часов времени, чтобы утолить голод, выспаться, отдохнуть и прийти в себя.
Естественно, все руководство шахты было в те сутки несчастья сильно им озабочено и направило сразу после случившегося обрушения кровли в забое и в бытовых команду спасателей на место катастрофы. Благодаря этому несколько забойщиков, к счастью не полностью оказавшихся под кучей породы, были спасены, а получившие при этом ранения различной тяжести направлены в медсанчасть. Никто не погиб.
Явившаяся в тот же день на работу утренняя смена привела в порядок вышедший временно из строя забой, убрав и отправив из него на-гора всю обрушившуюся породу и установив новые стойки несколько в стороне от непосредственных мест обрушения. Она же извлекла из завала целыми мои «баран» и кабель, а также лампы, брошенные мной и Гелей, ее сумку со взрывчаткой. К началу прихода вечерней смены вновь пошла в забое нормальная работа.
…Происшедшая авария в шахте резко увеличила мое желание не появляться в ней больше и не жить в этом противном для меня шахтерском поселке. Между тем в эти же дни пришел долгожданный ответ из Московского института стали, куда я написал в расчете на мое восстановление в институте. Это был мой шанс. Тем более что у меня было важное доказательство – зачетная книжка, которая и быта приложена к моему запросу. И вот ректорат МИС сообщал мне, что я восстановлен в институте!
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Среда, 13 Февраля 2019, 00:56:26 | Сообщение # 40 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
| Глава 4
Ha следующий день, 16 июля, я оделся как обычный гражданин в выходной день, взял письмо из Москвы и заявление заведующему шахтой, с которыми и пришел в контору. Начальника шахты на месте не оказалось, не было и начальника участка. Поэтому я подошел к заведующей личным столом и одновременно табельщице Людмиле, с которой в это время разговаривал Литус – начальник смены. Оба от души поздравили меня с вызовом в Институт стали и сказали, что по-белому завидуют мне. Литус, бывший военнопленный, заметил, что после меня, может быть, и другим удастся обрести полную свободу. А Люда сказала, что тоже мечтает поступить в институт и, может быть, устроится на заочное отделение. Кончились наши разговоры тем, что Люда взяла и… вычеркнула меня из списка шахтного персонала. Мы как-то не подумали, что заведующий шахтой может и не уволить меня в тот же день и если я сразу не выйду на работу, то буду прогульщиком и меня сурово накажут, как бедных Юрова и Силаева. Мне удалось уволиться лишь через неделю, а Люда скрыта мои фактические шесть прогулов.
…Уходя из конторы, я предупредил Литуса, что вместо меня будет работать бурильщиком мой ученик, который уже хорошо освоил специальность. Затем я отправился в шахтоуправление, зашел в приемную и просидел там, ожидая заведующего шахтой, почти час. Наконец он появился, и я протянул ему заявление с приложенными к нему письмами из института. Он бегло взглянул на документы, сурово поглядел на меня и неожиданно… закричал: «Ты, сволочь, изменник Родины! Отсиделся в войну у немцев, а теперь хочешь на свободу! Не быть этому! Вон отсюда!» И, швырнув мне назад мои бумаги, выгнал меня из кабинета…
Дома встревоженная Ольга попыталась меня успокоить, предложила пообедать, а потом мы решили, что завтра мне надо отправиться в Свердловск, найти там управление трестом «Свердловуголь» и попасть на прием к директору, которого нужно попросить, чтобы он заставил своего подчиненного отпустить меня на учебу.
…В отличие от заведующего нашей шахтой директор треста оказался очень вежливым и внимательным человеком. Он сразу усадил меня на кресло рядом со своим большим столом и, просмотрев мои бумаги, побеседовал со мной. Он сказал, что после войны государство как никогда остро нуждается в инженерах, чтобы поднять страну. После этого написал на моем заявлении резолюцию: «Тов. Конюшенко. Прошу срочно уволить тов. Владимирова. Директор треста „Свердловуголь“. Подпись. 17 июля 1946 года».
Выйдя из здания управления трестом, я почти бегом добрался до своего поселка и вбежал в приемную, но заведующего шахтой уже не было на месте. Утром 18 июля, совсем забыв, что это мой день рождения, я снова появился в кабинете заведующего шахтой. Увидев резолюцию, тот сказал: «Все равно я тебя не уволю – у меня на обеих шахтах большая нехватка людей, а планы надо выполнять. Так что иди и работай!» По дороге домой мне пришла идея – завтра снова отправиться в Свердловск и на этот раз обратиться к районному прокурору с жалобой на заведующего шахтой.
Утром я проник в кабинет районного прокурора, растолкав других посетителей, и остолбенел, увидев, что прокурором оказался не мужчина, а очень симпатичная женщина лет тридцати. Я вспомнил, что видел ее в нашем поселке, когда за прогулы уводили в суд Юрова и Силаева. Наверное, именно по требованию этой женщины с ними поступили очень сурово. Поэтому я сначала испугался ее, но быстро успокоился, когда она вежливо попросила меня сесть в кресло перед своим столом. Я объяснил, в чем заключается моя проблема, и она написала на моем заявлении: «Тов. Конюшенко. Увольте тов. Владимирова. Прокурор Свердловского района. Подпись. 19 июля 1946 года».
20 июля я снова, уже в третий раз, появился в кабинете заведующего шахтой и пригрозил ему, что в случае отказа буду жаловаться московскому начальству. Но заведующий и на этот раз оказался почти неумолим, хотя все же написал на моем заявлении: «Уволю 27 августа 1946 года. Подпись. 20 июля 1946 года».
Позднее я удивился, как это заведующий шахтой не догадался поинтересоваться, бываю ли я на работе. Вполне законно он мог бы расправиться со мной за прогулы.
«Хитроумная» резолюция заведующего шахтой на моем заявлении меня совсем не устраивала: освободившись только 27 августа, я не успел бы приехать вовремя к началу учебного года, а тем более повидаться с мамой, братьями и другими близкими, которых не видел более шести лет.
Только под нажимом своего непосредственного начальника, директора треста, заведующий шахтой 23 июля 1946 года отпустил меня восвояси. Весть о том, что бывший военнопленный уволился с работы и уезжает учиться в Москву, очень быстро стала известной служащим шахтоуправления. Но мне еще предстояло сняться с учета в военном комиссариате и выписаться в паспортном столе районного отделения милиции, а это тоже получилось не сразу.
Наконец вечером за ужином мы обсудили с Ольгой и с ее матерью дальнейшую жизнь мою и Ольги. Я сказал, что собираюсь поехать в деревню и обговорить с матерью и братьями возможный приезд туда Ольги. Но в деревне ей пришлось бы работать только в колхозе, ведь дома ничего своего я не имею. В Москве мне предстоит жить на небольшую стипендию и на деньги матери. Итак, оставался один вариант: Ольге надо устроиться на работу, а я буду приезжать на каникулы. После окончания института мы поедем туда, куда меня направят работать.
Я собирался выехать 28 июля. Но внезапно этому воспрепятствовала мать Ольги, потребовавшая, чтобы мы с Ольгой сходили в поселковый совет и зарегистрировали свой брак. Я, конечно, не стал возражать. Но когда мы пришли в поселковый совет, оказалось, что в совете нет необходимых бланков и неизвестно, когда они будут. Попросили зайти примерно через неделю.
Но Ольга совсем не расстроилась и неожиданно сказала: «Значит, не судьба нам быть женой и мужем. Я все равно довольна, что пожила с тобой. Наверное, такого мужчину, как ты, я уже не найду. Спасибо тебе! Не расстраивайся! Все равно дальше ты не стал бы со мной жить – ты будешь инженером, а я простушка и окажусь для тебя помехой!» От этих слов Ольги я едва не заплакал, – так стало ее жалко.
Сообщение о том, что Ольге и мне не удалось зарегистрироваться, очень огорчило ее мать; она с трудом сдержала слезы, запричитав: «Видимо, и Господь Бог против вашего брака». Потом, усадив всех за стол, добавила: «Ну ладно, пусть этот обед будет прощальным, – и попросила меня: – Пожалуйста, не забывай нас совсем!»
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Среда, 13 Февраля 2019, 00:56:41 | Сообщение # 41 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
| Глава 5
2 августа 1946 года я, с очень большими трудностями в пути, добрался до родной деревни. Шел по знакомой улице и вдруг увидел двух девушек в русской одежде, кативших мне навстречу двухколесную тележку, а за ними – юношу с вилами на плече, похожего на моего брата Геннадия. «Геннадий, Геннадий!» – закричал я. А тот неожиданно ответил: «Нет, нет, я не Геннадий. Я – Толя!» Это оказался мой младший брат, сильно выросший и возмужавший за годы моего отсутствия. Толя тоже не сразу сообразил, что я его старший брат. Затем Толя подозвал младшую девушку, назвав ее Инессой. Это была наша сестра, которая тоже очень сильно выросла. А следующая девушка – Дуня оказалась женой брата Геннадия. После такой встречи я заплакал и никак не мог сразу остановиться. Толя меня успокаивал.
Поскольку Толе надо было ехать в поле за травой для коровы и с ним отправилась Инесса, я пошел домой один. Навстречу мне из сеней вышел юноша, выше меня и шире в плечах, одетый в морскую форму, в котором я признал второго брата – Виталия. Мы обнялись, и я опять заплакал: все было как во сне – не верилось, что я наконец дома.
Затем, не заходя в избу, я скинул со спины вещевой мешок и предупредил Виталия, что должен снять с себя нижнее белье, а также гимнастерку, так как в них водятся вши. Виталий разыскал и принес мне свежее белье. После этого я помылся и вошел с дрожью в коленях в переднюю избу, где опустился на колени перед большим фотопортретом отца и поблагодарил его за то, что я не погиб на войне, а целым и невредимым вернулся домой.
Мамы дома не оказалось. Не зная о моем приезде, она по путевке уехала в санаторий, куда ее уже не раз отправляли, чтобы подлечиться от туберкулеза.
…Я вышел из избы и направился к саду. Его вид очень огорчил меня: из двадцати яблонь, посаженных еще в конце ХГХ века дедушкой, не осталось ни одной. Деревья погибли из-за жестоких морозов зимой 1940/41 года. Уцелели лишь два мощных раскидистых вяза, на которых в детстве я часто сидел и читал книжки, а также шесть черемух, рябина и с десяток акаций. На опустевшие места с огорода перенесли с десяток пчелиных ульев, которые с помощью брата отца дяди Егора продолжали содержать мама и брат Толя.
Пока я осматривал сад и огород, Виталий наколол дров, а с поля вернулись с полной тележкой травы Толя, Инесса и Дуня. Скоро стали накрывать на стол – принесли молоко, ряженку, сливочное масло, яблоки, малосольные огурцы, свежий черный хлеб, колбасу-шортан и, наконец, взятый Толей только вчера из пчелиных ульев мед в сотах, которого я не видел шесть лет.
Когда картофель сварился, приковылял домой с работы в районном центре Батыре брат Геннадий, тяжело раненный в ногу на фронте. Он сразу принес из амбара бутылку водки, чтобы отметить мое возвращение. По его команде сначала все, вылив из рюмок на землю по несколько капель жидкости, помянули отца, дедушек, бабушек, других родных и всех солдат, погибших на войне.
Когда я сказал братьям, что меня снова зачислили в институт, они обрадовались, напомнив, что покойный отец мечтал дать мне высшее техническое образование и это станет для всей нашей семьи предметом большой гордости. Необходимая помощь мне будет оказана.
Затем мы обсудили положение Ольги. Братья были против приезда ее в деревню: места для нее в доме нет, да и вообще надо оставить ее, ведь самое главное – окончить институт, а Ольга будет только обузой. Впрочем, следовало дождаться решающего ответа мамы.
Мне было интересно, как обстоят дела у каждого из нашей семьи. Я уже знал из письма, что мама продолжает работать учительницей. В 1944 году она стала членом ВКП(б) и все годы войны, помимо работы в школе, трудилась в колхозе и была награждена медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Позже маму наградили медалью «Материнство» 2-й степени за то, что родила и достойно воспитала пятерых детей и послала в войну на фронт троих сыновей, а также знаком «Отличник народного просвещения» и, наконец, самым высшим в стране орденом – орденом Ленина. Кроме того, ей присвоили почетное звание заслуженной учительницы Чувашской АССР.
Виталий и Толя окончили Батыревский педагогический техникум и получили специальность учителя, а потом все три брата поступили на заочное отделение исторического факультета Чувашского государственного педагогического института в Чебоксарах. Сестра Инесса, окончив семь классов Батыревской средней школы, стала учиться в Батыревском педагогическом техникуме.
Как я уже знал, Геннадий и Виталий были активными участниками Великой Отечественной войны. Геннадию летом 1942 года пришлось защищать от немцев Кавказ, а в 1944–1945 годах после неполного излечения от тяжелого ранения – воевать старшим сержантом в Прибалтике. Виталий в сентябре 1943 года форсировал реку Днепр при взятии Киева, а затем, в 1944–1945 годах, после частичного излечения от тяжелой раны воевал на Балтийском флоте. Только Толя по молодости не успел побывать на войне.
Сестра Инесса в годы войны, как и мама с Толей, работала в колхозе и в 1943 году все заработанные деньги вместе с деньгами из своего детского пособия внесла на изготовление танка «Пионер Чувашии», за что получила благодарственное письмо за подписью И.В. Сталина.
Из нашей деревни Старо-Котяково, имевшей примерно 200 дворов, на войну ушло около 250 жителей, включая меня, а погибло ПО человек. Вернулись из германского плена мои близкие друзья Сергей Падисов, Алексей Дергунов и более старшие по возрасту Михаил Галкин и Иван Шакаев.
Утром я отправился на деревенское кладбище, чтобы побыть на могилах отца, дедушек, бабушек, сестренки и других родных. Старое деревенское кладбище было закрыто в конце ХIХ века и давно стояло без крестов. Там, где лежал прадедушка Михаил, я насыпал крошки хлеба. Именно хлебом, а не цветами поминают у нас, чувашей, покойных, считая, что хлеб важнее, чем цветы.
Потом я сходил на новое, еще не огороженное кладбище – на могилу отца. Посидел там, рассказав отцу, что со мной произошло за шесть лет, и о своих дальнейших планах, прося его помочь. Посетил и могилы других родственников, а на одном месте наткнулся на свежий столб с пятиконечной звездой, установленный в память моего друга и одноклассника Ильи Борисовича Антипова, умершего где-то в эвакогоспитале от ран.
В общем, провел на кладбище около трех часов, а потом навестил дядю Егора. Оба его сына, Александр и Алексей, воевали, и Алексей возвратился домой, хотя и раненным в ногу. Оказалось, он уехал в Свердловск сдавать вступительные экзамены в Уральский политехнический институт. Старший сын дяди, Александр, инженер лесной промышленности, которого я осенью 1940 года провожал в армию из Москвы, служил старшим лейтенантом в Австрии и скоро должен был демобилизоваться.
4 августа я отправил Ольге письмо о своем прибытии домой.
Вскоре после моего приезда я должен был явиться за получением паспорта. Геннадий отдал мне свое военное обмундирование, чтобы я для всех, особенно для начальника милиции, выглядел как демобилизованный из армии.
…Когда с паспортом я возвратился домой, меня уже встречала мама, и вместе с братьями и сестрой мы сели за стол. А на следующий день я занимался разбором семейного архива. Все имевшиеся дома бумаги я аккуратно рассортировал, навел порядок с книгами и журналами в большом книжном шкафу. Вечерами, хорошо одевшись, я с братьями выходил прогуляться по деревне. Встретив нас, пожилые женщины, потерявшие на войне близких, говорили: «Вот Пелагея Матвеевна какая счастливица – все ее сыновья остались живыми, а наши погибли!» Поэтому скоро мама запретила нам совместные прогулки, чтобы не расстраивать женщин. Иногда мать говорила им: «Я осталась в 1939 году сорокалетней вдовой, с пятью детьми, и мне так тяжело было их растить. Видимо, поэтому Господь Бог сжалился надо мной и сохранил моих сыновей».
В начале августа я напросился у Толи и Инессы поработать с ними на колхозном поле, где убирали озимую пшеницу. Техники на поле почти не было – работала кое-как на лошадиной тяге одна старенькая жатка, часто выходившая из строя. Трудились в основном женщины, которые жали пшеницу серпами и вязали ее в снопы. Как-то ранним утром мама попросила меня одеться по-военному и поехать с ней на попутном грузовике до деревни Ивашкино, где проживала ее старшая сестра Матрена Ракчеева. В тот день грузовик повез из нашей деревни в Канаш рожь для сдачи государству. Пользуясь этим, мама захотела проведать сестру и заодно поделиться с ней радостью моего возвращения. С собой мы захватили гостинец – бидон со свежим медом. Увидев и поцеловав меня, тетя заплакала. Конечно, она быта очень рада, что я вернулся домой цел и невредим, но ей очень больно, что она потеряла в войну супруга Максима и сына Ивана. Иван, как и я, попал в плен, но еще в 1943 году быт освобожден Красной армией и воевал в ее рядах. Потом он получил тяжелейшее ранение и лежал в госпитале, откуда его, не излечив, отправили домой, где он скончался. После ранения демобилизовалась и моя двоюродная сестра Настя, которая из-за ранения не могла иметь детей. Она жила с мужем, тоже фронтовиком, Николаем.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Среда, 13 Февраля 2019, 00:57:13 | Сообщение # 42 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
| Глава 6
Будучи в один из августовских дней в Батыреве, решил посетить среднюю школу, которую окончил, и педагогический техникум, где предстояло начать учебу Инессе. В обоих зданиях, как оказалось, шел ремонт, и я не встретил ни одного знакомого учителя. При входе в техникум меня кто-то окликнул по имени. Обернувшись, увидел юношу, лицо которого мне было знакомо. Оказалось, это возмужавший за прошедшие годы Виталий Горшков. Вместе с ним я часто брал книги из районной библиотеки, и мы даже надоедали женщинам-библиотекарям. Случилось так, что Виталию, мечтавшему в детстве выучиться на «морского капитана», стать им не удалось. В войну он дослужился до лейтенанта, но потерял здоровье.
Мы с Виталием зашли к знакомой девушке – Лене Ивановой, которую последний раз я видел кокетливой пятнадцатилетней девочкой. Представив меня Лене, Виталий ушел по своим делам. На этот раз в Лене меня прежде всего потряс взгляд ее глаз – жгучих, пронизывающих и каких-то игривых, хотя лицо ее оставалось серьезным. Очень приятными были и улыбка, и голос. Так что в тот августовский день я сразу и пылко влюбился в Лену. И после Лены уже ни в одну другую женщину, как бы она ни была хороша, мне не пришлось влюбиться. Лена была студенткой Ленинградского института холодильной промышленности и через год его заканчивала. Я поинтересовался у Лены, зачем к ней приходил Коля Сергеев, с которым мы встретились в дверях, и почему он так быстро ушел. Лена ответила, что сегодня Коля в очередной раз сделал ей предложение, а она отказала, потому что он не нравится ей и она не может себя заставить жить с ним без любви. Потом мы разговорились с Леной о ее родителях. Ее отец по-прежнему томился в заключении в Воркуте, а мать работала учительницей. Брат Филарет, ушедший на войну добровольцем, погиб на фронте. Все сестры Лены потеряли на фронте мужей. Когда я уходил, Лена неожиданно обняла меня и крепко поцеловала в губы. И после этого мне других девушек, кроме Лены, уже не было нужно.
Вернувшись домой, я рассказал маме о том, что происходило со мной в Батыреве. Мама одобрила мое знакомство с Леной, сказав, что она «вполне подходящая пара». Но мой брат Геннадий – ее бывший одноклассник – предупредил, что Лена слишком тянется к разным мужчинам, непостоянна с ними и может легко изменить мужу. Придется строго следить за ней.
При следующей встрече я рассказывал Лене более или менее подробно, как воевал и что со мной было в германском плену. При этом я для большего эффекта вставлял немецкие слова и выражения. Лену поразило, как хорошо я выучил немецкий язык, и от этого она была в восторге, что выражала не только словами, но и поцелуями. Мы ходили более часа и вернулись к дому Лены, когда уже почти стемнело.
На другой день после страстных поцелуев Лены я не выдержал и предложил завтра же официально стать мужем и женой. Лена ответила, что рада согласиться на мое предложение, но при условии, если я не буду против того, что она уже не девушка. Во время войны она встречалась с одним офицером и обещала ждать его до возвращения, чтобы стать его женой. Они переписывались, однако с апреля 1945 года письма перестали ей приходить. Лена не знала, что случилось с ее женихом. Может быть, он все-таки вернется. К тому же лучше подождать до окончания ею института и направления на работу. В течение этого года Лена предложила переписываться. И я с этим полностью согласился.
Однажды по дороге домой я попал под сильный дождь. А когда на следующий день после приятно проведенного у нее времени засобирался домой, Лена задержала меня, сказав, что я могу сильно промокнуть, и предложила остаться у нее ночевать. Но, кроме поцелуев, у нас тогда ничего большего не было.
…С тех пор как я приехал домой, мне почти не удавалось узнать, что происходит в мире: радио у нас не было, центральные газеты мама и братья не выписывали, а местная газета писала в основном о районных новостях. Поэтому, как и в шахтерском поселке, я решил ходить иногда в кабинет брата Геннадия, куда приносили много газет и журналов. И однажды из газеты я узнал, что в Москве состоялось судебное заседание по обвинению генерала A.A. Власова в измене Родине. Его и сподвижников приговорили к смертной казни через повешение.
В середине августа Лена собралась уезжать в Ленинград, и мы договорились, когда я приеду в Москву, сразу написать друг другу.
В одну из суббот мы с мамой отправилась с раннего утра в село Сень-Ахпюрт (Ново-Ахпердино) проведать младшую сестру дедушки Матвея тетю Марию Комарову. Она потеряла на войне двоих прекрасных сыновей, Петра и Сергея, и жила с маленьким внуком Геной – сыном Петра. Тетя, как и прежде, меня зацеловала, говоря, что все шесть лет твердо верила в мое возвращение.
19 августа совершенно неожиданно у нас появился гость – мой двоюродный брат Алексей Егорович Наперсткин, сдавший экзамены в Уральский политехнический институт. До наступления учебного года он решил побыть у родителей. Как только родители сообщили, что я вернулся на родину, Алексей захотел немедленно увидеть меня и почти бегом примчался к нам. Встреча, конечно, была очень радостной. Пообедали вместе с гостем.
Леша рассказал, что его забрали в армию осенью 1943 года, а в январе – феврале 1944 года ему уже пришлось участвовать в жестоких боях с немцами на Украине. В одном из боев его тяжело ранило в ногу, и он долго лечился в госпиталях, а в конце войны демобилизовался. Пообедав, я и Леша отправились к нему домой, где его родители – дядя Егор и тетя Татьяна – опять заставили нас усесться за стол и поднесли по стакану сладкой и очень приятной на вкус домашней корчамы – медовухи.
21 августа, вечером, почтальон принес письмо от Ольги. Она написала, что мое письмо вручила ей лично чуть ли не главная работница почты. Ольга спрашивала, не было ли у меня с ней романа, пока я жил в поселке? По-видимому, женщин на почте тронула моя приветственная надпись в их адрес на обратной стороне конверта.
Ольга сообщила, что у нее и у других членов семьи со здоровьем пока все нормально. Она устроилась работать уборщицей в шахтоуправлении с небольшим окладом, но с премиями. В воскресенье, 11 августа, многих жителей поселка возили на автобусе в другой поселок, где они присутствовали на казни через повешение шестерых бывших полицаев и одного немца. Приговоренных со связанными сзади руками поставили в кузове грузовика и зачитали приговор. А потом задним ходом грузовик подали под виселицу, где всем надели петли, после чего грузовик поехал вперед, а приговоренные повисли. Ольга писала, что некоторые зрители этой ужасной сцены плакали, и Ольга тоже, хотя большинство присутствовавших одобряли казнь.
В конце письма Ольга спрашивала, сможем ли мы и дальше жить как муж и жена. Если это невозможно, то Ольга будет считать себя свободной и постарается устроить свою дальнейшую судьбу.
Письмо привело меня в замешательство – я не знал, как ответить Ольге. Можно было бы ей написать прямо: «Не жди меня», но это я посчитал для себя слишком грубым. Написать же, что против нашего брака возражают мать и братья, дало бы Ольге повод подумать, что мои родные люди скверные, а я сам человек безвольный. Я придумал, что надо написать письмо от имени моего брата следующего содержания: «Здравствуйте, Ольга! Ваше письмо получили. К сожалению, после приезда Юрия его забрали органы милиции и взяли под стражу, где он и находится до сих пор. Просим Вас на всякий случай не писать к нам больше писем. Если с Юрием все обойдется благополучно, мы Вас известим. С приветом, брат Юрия Виталий. 22 августа 1946 года». Брат написал это послание и отправил его Ольге. Надо сказать, что вскоре я устыдился своего поступка, но дело было сделано, и Ольга больше нам не писала.
25 августа я попрощался с родными и направился на железнодорожную станцию Канаш, чтобы ехать в Москву. У кассы была толпа народу. Я попытался узнать, кто в очереди последний за билетом на ближайший поезд до Москвы. Но последнего человека так и не нашел, да и вообще очереди как таковой не было – билеты брали штурмом, а единственный милиционер был бессилен организовать порядок. Все проходившие поезда шли переполненными. Вся надежда у меня осталась на скорый поезд Казань – Москва, прибывающий в Канаш около 21 часа.
Времени до него было много, и я вспомнил, что мой друг из Донбасса, Роман Никитин, просил меня зайти в Канаше к его брату, передать ему привет и, главное, два куска хозяйственного мыла. Мыло у меня украли в поезде, когда я добирался домой. Несмотря на это, я решил все-таки выполнить просьбу друга.
Однако брат Романа оказался на работе – на станции, и его жена, которой я представился и сообщил цель своего посещения, пошла со мной к супругу. Я сказал им, что мне надо уехать в Москву, но достать билет невозможно. Брат Романа обещал помочь. Пользуясь тем, что на моем спутнике была форменная одежда железнодорожника, а на мне – военная шинель, мы уговорили старшую проводницу вагона довезти меня, «демобилизованного солдата», бесплатно до Москвы. Проводница впустила меня, но не внутрь вагона, где мест не было, а в тамбур. Как только поезд тронулся, ко мне присоединился один спутник, по-видимому настоящий солдат, и мы с ним никого больше к себе не пускали. Ночью мы крепко уснули, скрючившись и положив головы на свои вещи. После Арзамаса женщины – контролеры поезда начали обход и в нашем темном тамбуре споткнулись об ноги соседа. Одна из них проворчала: «Ох уж эти солдатики, и приходится им ехать в тамбуре!» А будить нас и просить наши проездные документы они не стали.
В Москве я поехал сначала к Смирновым в Сокольники, чтобы оставить там вещи. В отделе кадров института мне выдали студенческий билет, ордер на вселение в общежитие и карточки. В Доме коммуны еще шел ремонт, и меня временно поселили в общей комнате, где могли разместиться не менее 30 человек.
* * *
…К лету 1949 года я окончил институт, получив квалификацию инженера-металлурга и соответствующий диплом. Но еще не раз мое пребывание в плену оказывалось препятствием на пути к той или иной цели. Мне не дали положенного звания техника-лейтенанта, препятствовали моему поступлению в аспирантуру, везде отказывали в приеме на работу в Москве. Наконец в 1956 году партия и правительство приняли решение – признать бывших военнопленных участниками Великой Отечественной войны. Мне вручили медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне», затем медаль «За оборону Москвы», орден Отечественной войны 2-й степени, и к 2005 году у меня оказалось 20 медалей. В 1973 году я защитил диссертацию, став кандидатом технических наук.
…Жизнь продолжается: дочь и сын получили высшее образование, уже стали инженерами внуки. Шесть раз мне довелось побывать в ГДР, а пять раз немецкие друзья гостили у меня в Москве. Самой большой потерей в жизни стала смерть моей дорогой жены – Екатерины Михайловны. Ее светлой памяти я посвятил эту книгу.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Среда, 13 Февраля 2019, 00:58:27 | Сообщение # 43 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
| ПРИЛОЖЕНИЕ[8]
Список советских военнопленных рабочей команды № 1062 при базовом лагере военнопленных Шталаг ГУА в городе Хонштайн, проживавших в деревне Цшорнау под городом Каменц в Саксонии по состоянию на 15 апреля 1945 г. (не приведены номера и индексы лагерей, выдавших личные номера)
1. Дневальные и водоносы
Список советских военнопленных, выбывших в разное время из рабочей команды № 1062 до 15 апреля 1945 г. или отправленных в другие команды или лагеря
Федерякин Михаил Митрофанович Бердников Петр Романович – сапожник Капралов Михаил – белорус Утюк Иван – украинец Плехов Семен – больной Карпов Иван
Добринский Тимофей – ленинградский еврей Кулешов Сергей Васильевич – москвич, тренер по волейболу
Попков Александр
Игнатьев Иван – моряк из Астрахани
Гуцовичев Анатолий Михайлович (прозвище Косолапый) – из Дзержинска Нижегородской области
Русанов Ефим Кузьмич – из Обояни Курской области
Кондратенко – больной Мирзаев Рахим – ингуш
Харченко Иван Тимофеевич (прозвище Иван Пик) из Таганрога
Убежали летом 1944 г.
Селезнев Семен (Сергей) Семенович – из Твери
Давиденков Н.
Николаенко Н. (Краснолицый)
Отправлены к крестьянам в начале 1945 г.
Маликов Михаил
Огиенко А.Н. (Алекс) – бывший повар
Березин Павел
Переяславец Н.
Зенин М.
Письменник В.
Ересько В.
Кравченко В.
Харитонов Л. – кузнец, западный украинец
Шныкин Андрей Дмитриевич (прозвище Комендант Москвы) – москвич
Ковкун Алексей Иванович (Маляр) – киевлянин
Тыртышников Филипп Тимофеевич (прозвище Двадцать лет в колхозе)
Соколов Иван (Вятский)
Караев Владимир – осетин
Мирзабеков М. – казах
Кирпичев
Глебов Моисей
Назаров Иван – ленинградец
Рощин – смоленский
Лагно И.
Скотний Николай – убит красноармейцами у хозяина-немца в Дойчбазелице
Чайкин Виктор Иванович – из Гатчины Ленинградской области
Пономаренко Г.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Среда, 13 Февраля 2019, 00:58:51 | Сообщение # 44 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
| Примечания
1
Нижнеднепровск – в настоящее время – район Днепропетровска.
2
В 1988 г. у входа в больницу я видел на стене кирпичной ограды большую мемориальную доску из черного мрамора с барельефным изображением женщины в очках. Внизу было написано: «В этой больнице в годы Великой Отечественной войны действовала подпольная группа советских патриотов – медицинских работников, руководимая врачом Е.Г. Попковой, освободившая от плена и угона в Германию сотни советских людей».
3
Нормы эти, в частности, приведены в двух относительно новых литературных источниках:
1) Полян П. Жертвы двух диктатур. Остарбайтеры и военнопленные в Третьем рейхе и их репатриация. М., 1996.
2) Osterloh J. Ein ganz normales Lager. Das Kriegsgefangenen – Mannschaftsstammlager 304 (IVH) Zeithain bei Riesa / Sa 1941 bis 1945. Gustav Kiepenheuer Verlag. Leipzig, 1997.
4
В книжке Ганса Шеллера «Каменц в новое время с 1815 по 1970 год» (издание на немецком языке Каменцского городского совета, 1970 г., с. 63–64) сообщается, что на местный стекольный завод из города Кольмар в Эльзасе эвакуировали филиал предприятия фирмы «Даймлер-Бенц». На нем должны были работать 750—1000 бывших борцов Сопротивления различных национальностей из созданного к ноябрю 1944 г. концентрационного лагеря. В этом лагере тяжело заболевших и обессилевших, а также других неработоспособных умерщвляли уколами яда, привязывали к доске и сжигали в котельной фабрики. До 1 марта 1945 г. было уничтожено 125 человек. Однако мы, военнопленные, проживавшие тогда в Цшорнау и работавшие на разных объектах Каменца, об этом не знали.
5
Тела 300 убитых в боях с немцами власовских солдат и офицеров похоронили в Праге на Ольшанском кладбище. В 1993 году в газете «Комсомольская правда» за 8 мая я прочитал, что небольшая группа чехов и граждан других стран установила на могиле власовцев темный деревянный крест с белой надписью «РОА» и терновым венцом.
6
Первый акт капитуляции был подписан в ночь с 7 на 8 мая в городе Реймсе (Франция), от имени СССР генералом Иваном Суслопаровым, но он не получил официального признания в СССР.
7
В 1978 г., когда я гостил в Цшорнау, Мария Рехорк, занявшая с мужем Анджеем Шатковским опустевший земельный участок семьи Хёне, сообщила мне, что после войны все три сына Освальда стали в ГДР «очень большими людьми».
8
Все списки военнопленных, помещенные в приложении, приводятся в авторской редакции.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
