| Nestor | Дата: Вторник, 21 Августа 2018, 21.41.43 | Сообщение # 1 |
Группа: Эксперт
Сообщений: 25600
Статус: Отсутствует
| И не комиссар, и не еврей...
Моя неволя
Гулин Анатолий Алексеевич родился в 1923 году в Челябинске. Окончил среднюю школу в июне 1941 года, в июле был призван в армию. Учился в Челябинской авиационной школе стрелков-бомбардиров. В апреле 1942 года был направлен в наземные войска, в июле 1942 года попал в плен. Окончание войны встретил в партизанском отряде в Италии. По возвращении на родину попал в проверочно-фильтрационный пункт на Беломорско-Балтийском канале. В Челябинск вернулся в конце 1946 года. В 1955 году окончил Челябинский институт механизации и электрификации сельского хозяйства, работал в проектных институтах. В настоящее время на пенсии. Живет в Челябинске.
Подготовка текста Л. Николаевой.
http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2005/7/gu4-pr.html
Моя неволя
Пробуждение 13 июля 1942 года было страшным: сознание, что нахожусь в немецком плену, угнетало. Я не мог думать ни о чем другом и все прокручивал события вчерашнего дня. Раз за разом возвращался к вопросу: а могло ли быть иначе?
Да, могло, если бы мы отступили. Но “ни шагу назад без приказа” было для нас законом, и мы оставались на месте в то время, как все оставили позиции, не сообщив нам об отходе. А ведь могли известить, и мы, два расчета ротных минометов, не оказались бы в плену. И все было бы иначе… Но теперь гадать нет смысла.
Наш батальон ушел на восток, а мы, группа пленных человек в тридцать — сорок, уныло бредем под охраной двух немцев на запад.
По дороге в клубах пыли движется немецкая техника, и кажется, что нет ей ни конца ни края. На танках, тягачах, бронемашинах, грузовиках упитанные, загорелые, веселые солдаты с расстегнутыми воротниками и закатанными до локтей рукавами мундиров. Некоторые играют на губных гармошках. Пешие солдаты в тот раз не встречались.
Нескончаемая лента военной техники не внушала оптимизма, и было горько и обидно за нашу армию, которая мерила фронтовые километры собственными ногами в кирзачах или в ботинках с обмотками, а техники в то время было так мало, что ее почти не было видно.
Так было у нас. На других участках громадного фронта от Баренцева до Черного моря было и так же, и несколько лучше, и хуже, но судить об этом могу только по рассказам других и по печати.
Около дороги расположилась группа немецких связистов с рациями. Один из них, долговязый, нескладный, огненно-рыжий, лет двадцати — двадцати пяти, задержал меня и стал выворачивать мои карманы в поисках трофеев. Вся группа в это время остановилась. Обнаружив в кармане гимнастерки любительскую фотографию, запечатлевшую меня у самодельного радиоприемника, немец заорал: “Ты радист, ты должен знать номера частей! Сколько у вас танков, пушек, пулеметов?” Я сказал, что я рядовой пехотинец и ничего о нашей армии не знаю и что на фотографии не я, а мой брат. В школе я учил немецкий язык, но, как и большинство ребят, занимался им спустя рукава. Теперь я пожалел об этом. Затем связист принялся за мой вещмешок. Сначала он извлек из него кусок хозяйственного мыла (другого нам не давали), это привело его, судя по выражению лица, в восторг. В то время мыло у немцев было отвратительного качества: похожее внешне на белую глину, оно было скользким и совершенно не мылилось. Обнаружив в мешке пачку патронов и заорав, что я убивал немецких солдат, связист ударил этой пачкой меня в лицо. Естественную реакцию — резкое поднятие руки для защиты лица — немец принял за попытку ответного удара. Он отшатнулся от меня и опять заорал, требуя сведения о наших войсках, на что я вторично ответил, что я рядовой и ничего не знаю.
Окончательно рассвирепев, он повел меня на опушку находящегося рядом леса. Медленно подняв винтовку, немец начал целиться в меня, по-видимому ожидая, что я буду просить пощады и расскажу данные о наших войсках. Помню, что страха в тот момент у меня не было, как не было и мысли, что это конец. Страх пришел потом.
Я не заметил, откуда появился немецкий офицер, который ударил по винтовке связиста, и пуля пролетела, не задев меня. Офицер что-то громко кричал, по-видимому ругался, и даже ударил связиста. Потом на хорошем русском языке, без акцента, подозвал меня и приказал следовать за ним. Подойдя к открытой легковой машине, он сел в нее и что-то сказал шоферу. Затем спросил у меня, верно ли, что русские расстреливают всех военнопленных, как офицеров, так и рядовых. Я ответил, что это ложь, что в нашей армии не принято расстреливать пленных независимо от их звания и что их жизни у нас ничто не угрожает. Офицер, как оказалось капитан, выслушал меня с удовлетворением и сказал, что его сын, такой же молодой, как я, по-видимому, попал в плен, что он очень беспокоится о нем и что мои слова несколько успокоили его. Потом взял у водителя буханку хлеба и отдал ее мне. Это было весьма кстати: ведь с утра я не ел ничего, а солнце уже клонилось к закату.
Хлеб я разделил поровну между своими ребятами, и мы его тут же оприходовали. Свернув с основной дороги, наша группа направилась в сторону какого-то населенного пункта, по-видимому хутора, поскольку из-за густой зелени виднелось всего несколько соломенных крыш.
Около крайней хаты, с трудом переставляя ноги, подталкиваемый винтовкой в руках немецкого солдата, брел человек с поднятыми вверх руками, в белой нижней рубашке, галифе и сапогах. Подойдя к стене хаты, он, не опуская рук, остановился. Немец поднял винтовку и выстрелил. Человек упал как подкошенный. Это была первая смерть нашего русского человека от руки фашиста, которую я увидел в тот день и которую запомнил на всю жизнь.
Кто-то сказал злорадно: “Комиссара шлепнули”, другой поддержал: “Так их, гадов, надо всех перебить”. Такое далеко не дружелюбное отношение к политработникам в армии я встречал и ранее, и потом у определенной незначительной части людей, но объяснения этому не вижу. Некоторые называли политработников в армии попами, а негативное отношение к духовенству и вообще к религии у нас воспитывалось с детства.
Откровенно говоря, я никогда не испытывал особой любви к политработникам, будучи не в силах оценить по достоинству их роль, но у меня не было и чувства неприязни к ним. Тем более, что многие политработники, как и все бойцы, ходили в атаку, участвовали в рукопашных схватках, отражали атаки врага, находясь в окопах вместе с бойцами, и так же не были заговорены от смерти, как и любой солдат.
Пройдя еще с полкилометра, мы очутились на большой поляне, где уже было довольно много бывших бойцов и командиров Красной Армии — теперь военнопленных. Были там люди и в новенькой военной форме, были одетые в пропитанные потом и выгоревшие на солнце гимнастерки (таких было большинство), некоторые — только в нижних рубахах (по-видимому, командиры и политработники, снявшие гимнастерки, чтобы скрыть свою принадлежность к комсоставу). Люди лежали вплотную друг к другу, кто подстелив шинель, а кто и просто на земле. Кое-где белели повязки раненых. То здесь, то там вспыхивали огоньки цигарок. Лагерь беспокойно гудел: кто-то переживал случившееся и спешил поделиться своей бедой с соседом, кто-то злобно матерился, кто-то стонал, кто-то храпел...
Мы, два расчета ротных минометов, так глупо оказавшиеся в плену, расположились на краю поляны и стали обсуждать план побега, но, не придя к единому решению, отложили на завтра, полагая, что днем ситуация прояснится. Так прошел этот первый день плена — 12 июля 1942 года.
Утро следующего дня было ужасным. Сознание упорно твердило, что плена можно было избежать, что свершилось страшное — я в немецком плену, но верилось, что это не продлится долго, что все равно я вернусь домой, и эта уверенность не покидала меня никогда, и она помогла мне выжить.
Как важно не падать духом, не отчаиваться и верить, что плохое пройдет и все будет хорошо. Сколько раз потом я видел, как здоровые, физически крепкие люди впадали в уныние, хандрили, ожидали впереди только худшего и в конце концов погибали.
Солнце было уже довольно высоко, когда с помощью окриков на немецком языке, которые никто не понимал, орудуя прикладами, конвоиры построили внушительную колонну и вывели ее на дорогу, по которой мы проходили вчера. Колонна человек по десять в шеренге растянулась не менее чем на полкилометра. Многие шли еле передвигая ноги, раненых поддерживали соседи. Колонна двигалась медленно, и конвоиры истошно орали, подгоняя людей, при этом усердно работали прикладами винтовок. Сзади то и дело раздавались выстрелы: это конвоиры добивали тех, кто отстал или упал, будучи не в состоянии идти дальше. Периодически раздавалась команда: “Ложись, вставай, бегом!”
Каждый раз после такой команды на дороге оставалось лежать несколько человек, их конвоиры пристреливали. Если кто-то выходил из своей шеренги в сторону, его также ждала пуля. Наш путь был усеян не одним десятком трупов русских солдат. По дороге периодически проходили автомашины, танки и прочая военная техника, и тогда колонна принимала в сторону, уступая ей место. Один раз в хвост колонны врезался танк, оставив после своего “славного рейда” задавленных и искалеченных людей. Последних конвоиры тут же пристрелили.
В другом месте из стоявшего у дороги танка вышли трое танкистов и направились в сторону видневшегося невдалеке хутора. Мне подумалось: как жалко, что я не умею водить танк, а то можно было бы рискнуть захватить его и примчаться к своим. Подобные несбыточные мечты потом не раз приходили мне в голову в разных вариантах в зависимости от ситуации.
Солнце уже стояло в зените и пекло нещадно. Утром мы отправились в дорогу натощак, но сейчас о еде не думалось. Все мысли были сосредоточены на глотке воды. Особенно тяжело было раненым. Хоть бы дождь прошел. Но на небе ни облачка, а солнце печет так, словно задалось целью сжечь все живое. Люди стали падать все чаще, и все чаще раздавались выстрелы конвоиров, оставляя на дороге трупы наших солдат, место гибели которых потом после войны будут безуспешно разыскивать родные.
Наконец долгожданный привал прямо на солнцепеке. Кое-кто тут же заснул, кто-то стал перематывать портянки, давая отдых натруженным ногам, кто-то курил, некоторые вели неспешный разговор, а другие сидели неподвижно, молчали и обреченно смотрели, как затравленные звери. Нашлось немного и таких, которые в этом ужаснейшем положении шутили и балагурили. Как хорошо, что такие люди есть. Они своей шуткой, своим оптимизмом вселяют в окружающих бодрость и жажду жизни, помогают пережить беду и выжить. Привал, как мне показалось, прошел слишком быстро. Раздалась команда встать.
Однако встать смогли далеко не все, и опять гремели выстрелы, и снова гибли сыновья, отцы и мужья, которых с нетерпением ждут дома и надеются, что костлявая с косой пройдет стороной.
И опять мы бредем, еле переставляя ноги, мечтая о глотке воды, о куске хлеба, об отдыхе. И вновь периодически раздается команда: “Ложись, вставай, бегом!”
В одном месте около дороги под сенью раскидистого дерева, обняв руками винтовку, мирно спал молодой красноармеец. По-видимому, бедняга сильно устал, отстал от своих, присел на минутку отдохнуть, и тут сон сморил его. Один из конвоиров подошел к спящему и ткнул его винтовкой. Красноармеец проснулся и, увидев перед собой немца с винтовкой, в испуге ошалело замахал руками, отгоняя его от себя. Грохнул выстрел, и опять кого-то не дождутся дома и места гибели не узнают.
Пройдя еще немного, мы подошли к Новому Айдару, о чем свидетельствовала табличка на немецком языке, прибитая к столбу.
Колонну загнали в довольно глубокий глиняный карьер, поверху которого стали прогуливаться часовые. Вскоре к нам спустился немец и, ужасно коверкая русские слова, приказал комиссарам и евреям выйти на указанное место. Поднялось и вышло человек пятнадцать — двадцать.
Мое внимание привлек разговор двух пожилых, интеллигентного вида мужчин, по-видимому командиров, так как оба были с прическами. (В то время солдат обязательно стригли наголо, а комсостав ходил с прическами, и по этому признаку немцы безошибочно определяли, где рядовые, а где комсостав.) Один из них сказал, что выйдет к тем, что уже вышли, и попрощался. Второй назвал его сумасшедшим и уговаривал сидеть на месте, поскольку он и не комиссар, и не еврей. Первый сказал, что назовется комиссаром и пусть лучше сразу расстреляют, чем постоянно ожидать, что его выдадут. Раз ему все равно суждено умереть, так уж пусть смерть будет мгновенной. Попытки удержать его на месте были тщетны. И он, этот и не комиссар, и не еврей, встал к обреченным. Группа поднялась наверх, вскоре застрочили автоматы, а потом все стихло.
Солнце уже стояло низко, и его косые лучи не достигали дна карьера, где среди стонов, вздохов, тяжелых разговоров и забористого мата устраивалась на ночлег измученная, истерзанная и голодная толпа людей, еще недавно бывших бойцами Красной Армии. Потихоньку все затихло, и лагерь погрузился в тягостный сон, прерываемый изредка отдельными возгласами и стонами раненых.
День 13 июля, второй день плена, прошел.
Следующий день начался с того, что мы выкарабкались из карьера и долго строились под непрестанную ругань вконец озверевших конвоиров, сопровождаемую ударами прикладов, без чего, по-видимому немцы считали, никак невозможно обойтись. Еще вчера я обратил внимание на то, что все конвоиры — сплошь молодежь, вероятно, нестроевые. Позже я неоднократно встречал охранников старше по возрасту и даже довольно пожилых, которые относились к пленным лучше. Некоторые из них были в Первую мировую войну в русском плену, где, по их словам, жилось неплохо. Эти относились к нам хорошо и даже иногда пытались помочь, но делали это очень осторожно, так, чтобы не заметили молодые, которых они явно опасались. И немудрено — многие из молодых состояли в нацистской партии.
Наконец построение закончено, и, оставив в карьере умерших ночью, колонна двинулась в том направлении, откуда пришли накануне. Опять нещадно палило солнце, и опять хотелось пить. Около полудня сделали привал у небольшого болота, которое вчера миновали не останавливаясь.
Почти все вошли в воду. Большинство пило взмученную теплую жижу, а остальные, в том числе я, зашли в болото, чтобы освежить натруженные в пути ноги. Пить я, хоть и очень хотелось, не стал, поскольку болотная вода не внушала мне доверия и могла содержать какую-нибудь заразу. А заболеть в плену, особенно желудочным заболеванием, — почти верная смерть. Своим товарищам я тоже не советовал пить эту воду, и они вняли мне. Однако во фляжку воды набрал, чтобы потом ее вскипятить.
Неожиданно я почувствовал босой ногой какой-то мягкий предмет. Я сунул руку в воду и вытащил небольшой, килограмма на три, мешочек с мукой. Радость моя была безмерна. Промок только верхний слой муки, а все остальное было сухим. Вечером мы сварили из муки похлебку и устроили настоящий пир. Мне казалось, что вкуснее я никогда ничего не ел. Мешочек я высушил и потом отдирал образовавшиеся мучные шарики и ел их с превеликим удовольствием.
Оставив в стороне место первой ночевки, мы вошли в небольшое село, которое было недалеко от нашей бывшей линии обороны. Женщины и дети высыпали из своих хат навстречу нам. Одни из праздного любопытства, другие в надежде встретить своего близкого человека, третьи с целью передать в колонну какую-нибудь еду, четвертые пытались выручить кого-нибудь из плена. Делалось это так: женщина, остановив на ком-то свой выбор, бросалась к нему с криком “это мой муж”, “отец” или “сын”, обнимала его и старалась выдернуть из колонны. К моему удивлению, этот прием иногда действовал. Позже я видел такое неоднократно. Попытки передать в колонну съестное чаще всего заканчивались неудачно: съестное либо выбивалось из рук, либо отбиралось конвоирами. Пленных, пытавшихся поднять пищу с земли, как правило, избивали, а то и стреляли в них. Кое-кто из пленных бросал на землю треугольнички писем в надежде, что жители села подберут их и потом, когда прогонят немцев, отошлют эти письма адресатам. Но писем было очень мало, так как у нас не было ни бумаги, ни карандашей. Пройдя через село, мы вступили на мост, под которым журчала небольшая речушка, манившая чистой и, по-видимому, прохладной водой. Мелькнула мысль: вот прыгнуть бы с моста в воду и спрятаться в камышах. Но глубина речки была очень маленькой, так что я просто разбился бы о камни, да и конвоиры следили за нами зорко.
Однажды вечером, когда солнце уже готовилось скрыться за горизонтом, дорога вывела нас на большое хлебное поле, за которым виднелась колючая проволока очередного лагеря. Многие бросились в хлеба, рвали еще не созревшие колосья и жадно совали их в рот. Кое-кто наполнял колосьями котелки, карманы, пилотки — словом, все, что могло быть тарой. Ни окрики конвоиров, ни приклады, ни пальба из винтовок не смогли сдержать хлынувшую на хлебное поле голодную массу людей. Зная, к чему это может привести, я пытался удержать людей от того, чтобы есть недозревшие зерна. Но где там! Чувство голода для многих было сильнее голоса разума.
Наконец порядок был восстановлен, и колонна вошла в ворота лагеря. За проволокой было уже много людей, значительно больше, чем в нашей колонне. Мы, как и прежде, расположились прямо под открытым небом, благо ночи были теплые и дождей пока не было.
Сначала в лагере было относительно тихо, потом то тут, то там стали раздаваться душераздирающие крики: это разбухшие зерна распирали животы.
Помочь чем-либо в этом случае невозможно. Люди умирали в страшных мучениях, и погибших было много. Возможно, что для здорового, неизголодавшегося человека поесть недозревших зерен не так уж страшно, но вся беда в том, что их ели истощенные люди.
Стоны и крики о помощи не смолкали до самого утра. А утром опять построение и опять в дорогу. Наш путь теперь лежал в Лисичанск.
Невдалеке от Лисичанска нашим глазам представилась потрясающая картина: необъятное поле все было утыкано винтовками штыком в землю. Похоже, что здесь сдался в плен не один десяток тысяч красноармейцев. Это зрелище ошеломило меня. Возник вопрос, как это могло случиться, и напрашивался ответ, что вся эта масса солдат была брошена командирами на произвол судьбы и, находясь на марше и не имея артиллерии, была окружена немецкими танками. Выбора не было: или плен, или немедленное уничтожение.
Но это мои домыслы. Возможно, все было совсем иначе. Очевидно одно: это не линия обороны, поскольку не было ни окопов, ни траншей.
Мне подумалось, что если бы эта масса людей оказала сопротивление, то немцы, возможно, и не прорвались бы на нашем участке. И еще: если бы все эти винтовки были у нас… А то мы ведь вооружены были плохо, и оружия на всех не хватало или оно было некомплектным. Что толку в ручных пулеметах, если дисков к ним было мало?.. Или в коробках с лентами для станковых пулеметов, если последних тоже недоставало.
Вспомнилось, что на второй день плена, проходя мимо наших артиллерийских позиций, я увидел, что все наши семидесятишестимиллиметровые пушки стоят целехонькие на своих местах. Уж если нельзя было увезти, то надо было хотя бы привести их в негодность!.. Кстати, мы так и поступили со своими ротными минометами: уничтожили прицелы.
В Лисичанске пробыли несколько дней, а потом часть пленных, среди которых был и я, отправилась дальше, а большинство осталось в лагере.
Авдеевка, Горловка, Дебальцево, Константиновка, Красный Луч, Макеевка, Снежное, Сталино (при немцах Юзовка, а теперь Донецк), Ясноватая — вот далеко не полный перечень пересыльных лагерей, в которых мне довелось побывать в начальный период плена. Характерная деталь пейзажа этих мест — бесчисленное количество терриконников, которых до этого мне не приходилось видеть. Что же касается самих лагерей, то они были похожи друг на друга, как терриконники. Это были площадки, окруженные колючей проволокой, с вышками по углам. Охранялись они в основном русскими и украинскими полицаями или представителями среднеазиатских республик, одетыми кто в немецкую или румынскую военную, изрядно потрепанную форму, кто в гражданскую одежду, но с обязательной белой нарукавной повязкой. Вооружены они были русскими или румынскими винтовками. Своих винтовок немцы полицаям не доверяли.
При виде хорошей одежды или обуви полицаи готовы были, как шакалы, наброситься на пленных и обобрать бедняг, зачастую находящихся уже на грани жизни и смерти. Особенно они охотились за сапогами, ботинками, часами (которые в то время имели единицы).
Зная это, я свои абсолютно целые ботинки обмотал проволокой и придал им такой “товарный” вид, что самому на них смотреть было тошно.
Были у меня (единственные в батальоне) часы — подарок дяди Коли. Это были громадные карманные часы марки “Кировские”, переделанные на ручные. Из-за их размера еле застегивался рукав гимнастерки.
Чтобы часы не отобрали, я стал прятать их под обмоткой ниже колена. Так было до тех пор, пока один полицай не сказал мне, что ему известно о моих часах и где я их прячу. Об этом ему рассказал один из моих товарищей, которого он указал. Полицай потребовал, чтобы я отдал часы, за что обещал шесть буханок хлеба, пояснив, что, если я не отдам часы ему, их отберет какой-нибудь другой полицай, не дав ничего.
Часы пришлось отдать, и в течение шести дней он давал мне по буханке хлеба. Я делил буханки поровну между своими друзьями по несчастью, включая и того солдата, который выдал меня. Я спросил, почему он так поступил, и услышал в ответ, что мы все голодаем и слабеем с каждым днем, а этот хлеб несколько поддержит нас. Что же касается часов, то сейчас они мне просто не нужны. Пожалуй, он был прав, хотя променять часы было бы лучше позже, когда хлебная дотация стала еще нужней.
Дебальцево — крупный железнодорожный узел — имело ужасный вид.
Позже мне неоднократно приходилось видеть и более страшные разрушения, но они не производили на меня такого сильного впечатления. Подобные зрелища стали привычными.
В одном из лагерей я встретил сержанта из нашего батальона, которого прекрасно знал еще с авиашколы, так как мы с ним были в одном учебном отделении. Если не ошибаюсь, его фамилия была Чесноков.
Я был очень рад этой встрече, и мы договорились теперь держаться вместе. В плен он попал спустя недели две после меня. Чесноков был очень удивлен, увидев меня живым и здоровым, ибо был уверен, что я погиб.
Он рассказал, что вечером 12 июля, подводя итоги наших потерь, командир роты сообщил, что оба наши расчета ротных минометов погибли в результате прямого попадания снаряда. Об этом ему сообщил связной, который якобы видел все своими глазами. Родным были направлены извещения о нашей геройской гибели, но почтальон при переправе был не то ранен, не то убит, упал в реку и утонул. Свидетелем этого был сам Чесноков. Таким образом, эти злополучные извещения наши родные не получили.
Я поинтересовался, что ему известно о Викторе Вяткине. С Виктором я подружился с первого дня пребывания в авиашколе. Оба челябинцы, мы были в одном отделении и даже спали на одной койке: я внизу, он на втором этаже. Чесноков сообщил мне, что Виктор был тяжело ранен и отправлен в госпиталь и что надежды, что он выживет, никакой не было. Я очень огорчился, так как Виктор был настоящим другом.
Каково же было мое удивление, когда в 1947 году я встретил Виктора в полном здравии. Он тогда был студентом нашего мединститута. Виктор опроверг факт тяжелого ранения и сказал, что был легко ранен в руку, но не тогда, а значительно позже.
С Чесноковым мы долго держались вместе, но однажды я был включен в рабочую команду, а он остался в лагере. Когда после работы я вернулся в лагерь, его там не было. Сказали, что днем из лагеря была отправлена куда-то большая группа, и Чесноков, по-видимому, попал в нее. Ежедневно из пересыльных лагерей брали небольшие группы пленных на различные работы. Каждый старался попасть на работу, так как там иногда удавалось подхарчиться у местных жителей. Однажды я попал в такую группу, направленную в депо станции Ясиноватая.
Забыл, что мы там делали, но хорошо помню, что в обеденный перерыв нам дали щи из свежей капусты. Что это были за щи: подсоленная вода, в которой гонялись друг за другом капустные листья. Но для нас это было шиком. Порции не ограничивались, поскольку котел был большой, а нас мало. Проглотив всю попавшуюся мне капусту и запив ее “бульоном”, я набрал его полную фляжку, чтобы угостить своих товарищей, оставшихся в лагере. Помню, они с удовольствием проглотили его, но помню и то, что противный запах этих щей фляжка хранила очень долго, как я ее ни мыл.
Однажды, при переходе из одного лагеря в другой, некоторые пленные из “стариков” встревожились, узнав, что вместо немцев нас будут конвоировать латыши или эстонцы. О них шла молва, что и те, и другие — настоящие садисты, вопрос только в том, кто из них хуже. И действительно было из-за чего встревожиться. Весь путь сопровождался изощренными избиениями, и если немцы обычно били отстающих или нарушающих строй, то эти били всех подряд ради развлечения, стараясь при этом причинить больше боли или нанести увечья. На улице какого-то городка одна женщина протянула пленному кусок хлеба. Конвоир-латыш выдернул этого пленного из колонны и стволом винтовки ткнул ему в глаз, а затем выстрелил в живот. Бедняга упал. Из пулевого отверстия стали вылезать кишки (удивительно, что кишки могли пройти через такое маленькое отверстие). Пленный в испуге, не понимая бесполезности этого, брал кишки руками из придорожной пыли, прижимал к животу и пытался засунуть обратно.
Жуткая картина бессмысленного, жестокого уничтожения беззащитного, ни в чем не повинного человека. Колонну остановили в самом начале, по-видимому для того, чтобы все пленные смогли посмотреть на муки раненого. Потом колонна двинулась дальше, а несчастный все продолжал безуспешно совать кишки в свой живот. Его не пристрелили, оставив медленно и мучительно умирать.
На каком-то переходе нас конвоировали эстонцы. Они мне показались ничем не лучше латышей.
Сталино уже в то время было довольно крупным и, на тогдашний мой взгляд, красивым городом. Чтобы попасть в лагерь, мы прошли через весь город. Многие ожидали, что в большом городе в лагере будет какой-то порядок, будут немного лучше кормить, все будет лучше. Но оказалось, что здесь то же, что и везде, и что кормят не лучше, а в иные дни и вообще не кормят.
Лагерь был, как почти всюду, громадной площадкой, обнесенной колючей проволокой с вышками по углам. Были на его территории и какие-то капитальные здания, назначения которых не помню, но они не были жильем для пленных. Численность населения лагеря в Сталино могу лишь определить словами “очень много”. Каждый день поступали новые партии пленных, и ежедневно его покидали группы разной численности, кто на этап, а кто в сырую землю. Я слышал, что в день в этом лагере умирало до четырехсот человек. Охотно верю, поскольку не раз видел, сколько мертвецов вывозилось.
Когда я попал там на этап — был рад, так как дальнейшее пребывание в этом лагере могло закончиться только гибелью.
В Сталино я оставил своих бывших товарищей. Я говорю “бывших” потому, что к этому времени, особенно после того, как кончилась моя хлебная дотация, наши отношения охладели, и каждый, мне кажется, стал думать только о себе. Общих интересов теперь не было. Иногда между нами возникали неизвестно из-за чего ссоры, но до серьезных баталий дело не доходило.
Поведение людей в лагере не одинаково. Мне представляется, что их условно можно разбить на четыре основные категории, и поведение человека в лагере зависит от того, к какой категории он принадлежит.
Первая, наиболее многочисленная, — люди, сломленные обстоятельствами, подавленные, потерявшие способность сопротивляться и надежду на лучшее. Они всегда унылы и пассивно ожидают своего конца. Мне показалось, что к этой категории принадлежат многие крупные, с развитой мускулатурой и на вид здоровые люди. Возможно, потому, что крупным, физически сильным людям требуется больше пищи и они тяжелее переносят нехватку ее.
Вторая состоит из внешне спокойных и равнодушных. Но только внешне. Это люди честные и стойкие, но пассивные, из-за чего создается впечатление об их равнодушии.
Третья — люди, которые в любых условиях быстро акклиматизируются, чувствуют себя как рыба в воде, развивают бурную деятельность и умеют из всего извлечь для себя выгоду за счет окружающих. Они абсолютно беспринципны, циничны и ловчат всегда и во всем. Около них кормятся мелкие прихлебатели, услужливо выполняя каждое пожелание своих повелителей. Это ужасные люди, которые есть в любых слоях любого общества, и избавиться от них абсолютно невозможно. Они отличаются беспредельной подлостью и очень опасны для окружающих. Эти люди поставляют кадры для полицаев, надсмотрщиков, доносчиков и прочего отребья.
Четвертая — самая малочисленная, но если так можно выразиться, самая высококачественная — состоит из людей смелых, принципиальных, активных, целеустремленных и самоотверженных. Эти люди никогда, ни при каких обстоятельствах не теряют самообладания и не подвержены панике. Как правило, они хорошие конспираторы, и разглядеть их в общей массе очень трудно, а то и вовсе невозможно.
В любой из этих категорий, кроме первой, встречаются никогда не унывающие весельчаки-балагуры, которые своими действиями поднимают настроение окружающих, что в условиях лагерной жизни неоценимо.
Во всех лагерях, где мне пришлось быть, я наблюдал озлобленность, склонность к конфликтам, особенно среди сломленных, подавленных, физически слабых и больных людей.
Отлично помню эпизод, когда в одном из лагерей двое “доходяг” лежа, потому что у них не было сил не только стоять, но даже сидеть, злобно ругались между собой, отчаянно матерясь и угрожая убить друг друга. Какое там “убить” — ни у того, ни у другого не было сил даже поднять пустую руку! Выдав очередную порцию угроз и израсходовав положенное количество мата, они плевали друг в друга, но и на это у них не хватало сил, и слюна падала на подбородок, шею, грудь. На следующий день они уже и плеваться были не в состоянии, но продолжали грозить убить друг друга.
А на третий день их не стало.
Ссоры и даже драки неизбежно случаются в каждом лагере, а причина их чаще всего не стоит скорлупы от выеденного яйца.
В некоторых пересыльных лагерях, в которых мне довелось быть, периодически появлялись вербовщики в полицаи, в какие-то команды неизвестного назначения и даже в казачество (в последнее принимались только потомственные казаки, принадлежность к которым установить было практически невозможно). Желающих, как правило, было не так-то много, а иногда не было совсем.
Одни шли на этот шаг, лишь бы оказаться за проволокой и не умереть с голоду, а там будь что будет. Другие — с целью, покинув лагерь, попытаться сбежать, перейти линию фронта и опять сражаться с фашистами. Третьи — чтобы верно служить своим новым хозяевам из политических или шкурных соображений.
Единственным аргументом гитлеровцев, использовавшимся для привлечения на свою сторону, было обещание давать вдоволь хлеба. Какой примитив! Как будто людьми руководит только сытость... Впрочем, для многих в то время кусок хлеба являлся вопросом жизни и смерти.
В одном из лагерей перед нашим прибытием побывали вербовщики из Русской освободительной армии (РОА), возглавляемой предателем генералом Власовым. Они раздавали листовки — открытое письмо Власова. Я ознакомился с ним. Тогда оно показалось мне чудовищной концентрацией вероломства и подлости. В голове не укладывалось, как человек, вышедший из низов и достигший таких высот, мог пойти на гнусное предательство, повернув против своего народа, которому был обязан всем. Тогда ничего, оправдывающего его поступок, в том письме я не обнаружил. Уверен, не обнаружил бы и сейчас.
Мне кажется, что его действиями руководили боязнь немцев, уверенность в победе Германии и желание стать во главе поверженной России.
Будучи изолированными от внешнего мира, мы в большинстве своем не потеряли интерес к тому, что происходит по ту сторону колючей проволоки, особенно к событиям на фронте. К сожалению, информационный ручеек был очень тоненьким и питался теми скудными сведениями, которые приносили работавшие на воле пленные, иногда полицаи и даже немцы. Наших советских газет и радио на оккупированной немцами территории не было, и потому получаемые с воли сведения зачастую были плодами досужих вымыслов, где желаемое выдавалось за действительное, но иногда доходили до нас и настоящие факты.
Будьте здоровы!
|
| |
| |
