• Страница 1 из 1
  • 1
Авиации СГВ форум » МЕМОРИАЛЫ И ЗАХОРОНЕНИЯ СОВЕТСКИХ ВОИНОВ » ЛИТЕРАТУРА О ВОЙНЕ » Владимир Першанин "У штрафников не бывает могил"
Владимир Першанин "У штрафников не бывает могил"
СаняДата: Суббота, 28 Марта 2015, 00.36.45 | Сообщение # 1
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует

Владимир Першанин.
У штрафников не бывает могил


Предисловие.
Март сорок четвертого года.
Второй Украинский фронт


Снег, сначала редкий, сыпал теперь вовсю крупными влажными хлопьями. Причудливой формы снежинки медленно таяли на лицах и ладонях погибших бойцов штрафной роты. Телогрейки и ватные брюки уже покрылись слоем снега, скоро снег перестанет таять и на остывающих лицах.

Остатки моего 3-го взвода тесной цепочкой вжимались в основание отвесного обрыва. Полоска берега и ледяная, с серыми проталинами, поверхность речки, которая именовалась на карте Талица. Одна из бесчисленных речушек, набирающих силу весной, когда тает снег.

Прорыв с целью захвата плацдарма на правом высоком берегу. Так громко именовалась безнадежная атака нашей 121-й отдельной штрафной роты. Хотя обсуждали атаку долго, но обсуждение и подготовка — это не одно и то же. А для хорошей подготовки времени и возможности не оставалось. Мало чем нам мог помочь пехотный полк, потрепанный в зимнем наступлении, и слишком быстро набирала силу третья военная весна.

Лед на речках таял под теплым солнцем и ненадолго схватывался ночными морозами. Мы двинулись вперед незадолго до рассвета. Три взвода численностью четыре с половиной сотни человек. По армейским меркам, почти батальон.

Как бы осторожно ни двигались бойцы, но треск тонкого, кое-где уже размытого льда немцы уловили раньше, чем мы рассчитывали. Под раздачу крепко попал 2-й взвод, двигающийся в центре. Досталось и нам. Ночью саперы снимали мины, лед их держал неплохо. Ползли, не проваливаясь, и мы, хотя чувствовалось, что ледяное покрывало дышит. Не сегодня-завтра пойдут трещины, и начнется ледоход, который сделает переправу невозможной.

И все же наш 3-й взвод переполз речку. Отчасти помогло то, что мы двигались на фланге, немного в стороне от основных сил роты. Нам даже выделили с полсотни рваных маскхалатов. Командир роты капитан Тимарь приказал натянуть поверх телогреек и ватных брюк запасное белье, безжалостно кромсая его, если не лезло. В общем, как могли, замаскировались.

Под огонь попали, когда передовая группа выбиралась на правый берег. Казалось, самое трудное позади. Взвод бесшумно миновал отмель левого берега, прячась за редкими кустами, и, замирая при свете ракет, грамотно, без суеты, переполз речку.

Искрящийся мелкими кристаллами туман, который бывает только ранней весной, скрадывал видимость и хорошо помогал нам. Оставалось выползти на правый берег, преодолеть метров двадцать пять полосы перед обрывом и осторожно (а может, и бегом) рвануть по заранее присмотренному откосу наверх. Но тонкий у закраины лед затрещал сразу в нескольких местах, кто-то тяжело, как тюлень, ухнул в промоину. Вся маскировка и слаженная осторожность полетели к черту. Поднялась суета. Одни, шумно ломая лед, брели к берегу, другие оглядывались по сторонам, не зная, что делать, но большинство по моей команде бежало к откосу. Здесь, впереди траншеи, выставлялось на ночь боевое охранение: пулемет МГ-42 и человек семь немцев. Пулеметчик успел хорошо приложиться длинной очередью. Тех, кто бежал впереди, смахнуло, покатило по откосу.

В окопе уже рванула граната, опрокинув пулемет. Бойцы, набежав, стреляли в упор в охранение, взлетали и опускались приклады. Остальной взвод бежал по откосу под плотным огнем из вражеской траншеи, которая располагалась метрах в восьмидесяти от края обрыва. Боевое охранение уже добили, мы торопились, несмотря на сильный огонь, к траншее.

Рядом со мной — мой заместитель младший лейтенант Левченко, чуть приотстав, ординарец Савельев. Здесь мы столкнулись со встречной цепью немцев, выскочивших из траншеи. Мы выиграли какие-то секунды, пока одетые в шинели с портупеями или маскировочные костюмы и белые каски фрицы разглядывали диковинное войско, возникшее из тумана. В телогрейках, нательных рубашках, обвязанные серыми простынями, с тюрбанами из полотенец, накрученных на шапки.

— Бляди! Бей их!

— А-а-а!

Тяжелое дыхание, яростная ругань, мат на русском и немецком. «Ура» не кричали, не хватало дыхания. Рвались вперед, стреляя на ходу. Если бы добежали до траншеи и дело дошло до рукопашной, возможно, атака завершилась бы удачно. Терять моим бойцам было нечего, но враг ценил свою драгоценную арийскую кровь куда дороже. Мы рвались вперед, пытаясь дотянуться до врага прикладами, штыками. Просто пальцами, ради чего не жалко отбросить оружие — из-под намертво сжатых пальцев эти уроды не уйдут!

Упал один, второй фриц, еще несколько человек, но остальные открыли огонь в упор. Господи, сколько у них автоматов! Немцы отступали, выстилая перед собой полосу огня! Я расстрелял магазин трофейного МП-40, кого-то свалил. С фланга ударил по нам станковый пулемет. Немцы уже лежали на истоптанном снегу, давая возможность развернуться другому пулемету. Второй номер расчета, встав на корточки, держал сошки на плечах, а пулеметчик подметал склон со скоростью двенадцать пуль в секунду.

Бойцы валились, как куклы, убитые наповал или смертельно раненные огнем двух скорострельных «машингеверов» — МГ-42. Кто-то успел срезать из винтовки скорчившегося второго номера, но немецкий пулеметчик успел выдернуть сошки и стрелял с пояса. Винтовка бойца вылетела из рук вместе с брызгами крови из полуоторванной руки. В пулеметчика стрелял Левченко, я и кто-то еще. Мы его свалили, и последние пули ушли в небо.

Но это уже не имело значения. По нам вела огонь вся траншея, а залегшая прореженная цепочка фрицев швыряла гранаты: «колотушки» с длинными рукоятками, кайзеровские утяжеленные «лимонки» и цилиндрические стаканы М-34, взрывающиеся от удара о препятствие.

Взрывы хлопали густо, сливаясь в сплошной треск. Те из наших, кто остался жив, какое-то время огрызались огнем. Перед атакой нас тоже хорошо снабдили гранатами (кто сколько унесет), и мы кидали в ответ свои «лимонки» и РГ-42, заставляя фрицев вжиматься в снег.

Под прикрытием гранат, двух ручных пулеметов и огня с левого берега мы скатывались с откоса. Оглушенные, злые, контуженные, продолжая стрелять. Часть вместе со мной, младшим лейтенантом Левченко и кем-то из сержантов кинулись под обрыв. Мы не хотели отдавать захваченный кусок берега, а тем более удирать, подставляя под пули спины.

У кого не выдержали нервы, новички, штрафники из тыловой братии, бежали через речку назад к левому берегу, отмели, где можно укрыться в кустах и среди редких деревьев. Из тех, кто выбрал этот путь, спаслись немногие. Остальные грязно-серыми комками с расплывающимися пятнами крови остались лежать на льду. В них продолжали стрелять, выбивая ледяное крошево. Тела дергались и шевелились под ударами пуль. Некоторые бойцы были еще живы и, на свою беду, пытались ползти. Их добивали один за другим

Потом начался минометный обстрел. Где лед был толстый, 80-миллиметровые мины лишь скалывали большие и мелкие куски, разлетающиеся в разные стороны вместе с градом осколков. Взрывы подкидывали и переворачивали мертвые тела, разбрасывая клочья одежды и кровяные пятна. На мелководье, где лед за эти весенние дни подтаял, взрывы мин поднимали фонтаны воды и пучки водорослей. Одно из тел скользнуло в полынью и, подхваченное течением, ушло в темную густую воду. Но разбить ледяной покров и перекрыть возможность дальнейших атак немцы не сумели. Для этого требовался более серьезный калибр.

Левченко и помкомвзвода Матвей Осин считали оставшихся в живых и погибших. Здесь, прижимаясь к обрыву, нас собралось человек сорок с небольшим. Сколько погибших лежало наверху, можно было только гадать. На льду речки насчитали два десятка тел. Получалось, примерно, что из ста пятнадцати бойцов взвода осталось в живых не более полусотни.

И неизвестно, сколько жизни отпущено нам, забившимся под обрыв. Мы приходили в себя и жадно курили. Кто-то стонал, кашлял, вполголоса переговаривались. Василь Левченко, белорус из города Кричев, рассеянно усмехался, стуча ногтями по прикладу ППШ. Чему радоваться, застряв в мышеловке? От немецких траншей нас отделяет восемьдесят метров плюс десятиметровая стена обрыва.

Впереди долгий мартовский день. У фрицев будет достаточно времени испробовать все свои хитроумные штуки, чтобы добить взвод. Но Василь Левченко все равно улыбался. С левого берега стучали пулеметы — хоть какая-то гарантия, что немцы не подползут к краю обрыва и не забросают нас гранатами. Очень хотелось жить. И штрафникам, и нам, их командирам, которые ничем не проштрафились. Мы вместе сходили в неудавшуюся утреннюю атаку и сейчас сидели, вжимаясь в обрыв, думая каждый о своем.

http://nemaloknig.info/read-154869/?page=1#booktxt


Qui quaerit, reperit
 
СаняДата: Суббота, 28 Марта 2015, 00.40.21 | Сообщение # 2
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
Глава 1

Я, Буканов Вячеслав Пантелеевич, родился 29 марта 1922 года в небольшом селе Самарино. Скажу сразу, что никакого отношения к городу Самара (Куйбышев) оно не имело и располагалось в Палласовском районе Сталинградской области. Единственной достопримечательностью в наших краях было огромное соленое озеро Эльтон, километрах в сорока от села. Там имелась известная на весь Союз лечебница, где лечили больные суставы люди, приезжающие сюда со всех краев. Но лечебницы и санатории были для нас недостижимой роскошью, а на Эльтон ездили за пищевой солью. Если не сахара, то соли хватало с избытком.

Человек, приехавший в нашу деревушку из города, только бы рот разинул, удивляясь, как в этой глухомани живут люди. Степь, солончаки да полынь на сотни верст. Солнце летом, как огромный раскаленный шар, растрескавшаяся земля, а зимой — холодина. И ветер дней триста в году. Летом — как из печки, а зимой — пронизывающий, ледяной, рождающийся где-то в казахских пустынях.

Кому как, а мне моя деревня нравилась, хотя даже вырастить дерево возле дома было целой проблемой. Колодцы рыли глубиной двадцать метров. Ходили по селам специальные артели, человека три-четыре, и среди них всегда имелся колдун, обладавший чудесной способностью чуять воду сквозь толстый слой сухой земли. Я однажды тайком подсмотрел, как он ищет нужное место.

Ляжет и ухом землю слушает, несколько травинок выдернет и между пальцами разотрет. По его указанию помощники в одном-другом месте ямку выдолбят, а он сухие комья рассматривает. Бывало день или два нужное место ищет, а потом артель начинает копать. Говорили, что из глубокой ямы днем звезды было можно видеть, но я в узкую нору лезть боялся.

Бывало, что колдун ошибался, и находили соленую воду. Не как в море, конечно, но для людей непригодную. Ей поили скотину и поливали огороды. А нужный колодец находили в другом месте.

Домишко, сделанный из глиняных кирпичей, был у нас небольшой. Летняя кухня — отдельно. Отец с матерью и дедами сумели развести неплохой сад, защищавший от летней жары, которая достигала порой 40 градусов. Сказать, что мы голодали, не могу. Правда, неурожаи в Заволжье — обычное дело. Колхозы занимались в основном животноводством. Мясо полагалось сдавать государству, но доставалось и нам. Отары овец тысячные ходили.

В лиманах, на сочной траве откармливали коров. Несмотря на большие налоги, хватало молока, творога, домашнего сыра. В жару вместо воды пили вкусный холодный ирьян — приготовленное особым способом кислое молоко.

В наших краях жили много казахов. С ними мы всегда ладили. От казахов переняли способ вялить мясо на солнце и на ветру, почти без соли. На вид оно выглядело не слишком аппетитно, но когда варили шурпу или щи, то не каждый мог отличить вяленое мясо от свежего.

Тридцать третий год запомнил хорошо. Суховеи такие задували, что против ветра шагать невозможно было. По степи перекати-поле, как мячики, неслись. Урожая никакого, все под солнцем сгорало. Не сказать, что деревни поголовно вымирали, но покойников почти из каждого дома выносили. В первую очередь умирали грудные дети и старики. Погибало много домашних животных. Как могли, старались сберечь коров, доились они плохо. Тут уж не до молока, лишь бы выжили! Скот, который разрешали резать из-за бескормицы, был почти несъедобный — жилы да кости. Но ели все подряд. Корни какой-то болотной травы, сладковатые на вкус. В суп клали ботву от разных овощей.

Для нас, мальчишек, некоторые игры превратились в способ выживания. Вылавливали сусликов и жарили их над углями. Суслики были жирные. Мы съедали подгоревшие крошечные тушки целиком вместе с костями. Хорошую песенку сочинили много лет назад про веселых юннатов и чибисов у дороги. Для нас эти степные птицы, чуть больше скворца, тоже стали в тридцать третьем году пищей. Мы охотились на них с рогатками, но чибисы быстро раскусили наше коварство и перестали близко подпускать.

Летом в тот год в округе появился бешеный, а может, просто больной волк. Его боялись. Стоило кому крикнуть: «Волк!» — как все прятались в дома. В деревне жил молодой мужик с лицом, сплошь покрытым оспой. Мы его дразнили Щербатый. Он занимался разными жестяными поделками, при нужде ковал лошадей (своей кузницы в деревне не было). Когда волк появился в очередной раз, Щербатый вышел на середину улицы с огромной жердью. Я прибежал уже после, но мне рассказали, как все происходило.

Волк, с капающей из пасти слюной, долго смотрел на Щербатого, затем кинулся на него. Говорили, что волк был здоровенный, и свалить его удалось после нескольких ударов. Когда я прибежал и растолкал толпу, то увидел облезлого костлявого хищника с желтыми зубами. Его завернули в тряпье, отвезли за околицу и сожгли вместе с тележкой. Старики набрали по дворам керосина и выжгли участок, где происходила схватка.

С той поры Щербатый стал в нашей деревне вроде национального героя. Ему приписывали невиданные качества и больше не называли Щербатым. Он был хорошим мужиком, имел несколько детей и пропал на войне. Кстати, позже в моем штрафном взводе окажется боец с таким же прозвищем. Я проникнусь к нему симпатией, даже стану выделять среди других, но он окажется полной противоположностью смелому земляку. Но об этом позже.

Самая лучшая пора в наших местах была весна. Степь становилась ярко-зеленой, распускались целые поля тюльпанов. Журавли, выстроившись в цепочки, исполняли неторопливый танец. В многочисленных лужах и озерцах плавали стаи уток. Но солнце быстро сушило, а затем выжигало степь. К концу мая она делалась серой и сухой, и только вечерний запах полыни приносил свежесть.

Любимым местом для мальчишек было озеро Соленый Лиман, километрах в трех от села. Вода всегда холодная, даже в жару, по берегам росли крупные ивы, еще какие-то степные деревья, крепкие, узловатые. Пока сушняка на костер наломаешь, все руки обдерешь. Вода в озере была солоноватая, но мы к ней привыкли, пили. В Лимане ловили на удочки карасей, красноперку. Иногда попадались сазаны, но они легко обрывали наши самодельные снасти.

Отец работал чабаном в колхозе, мама была, как теперь говорят, домохозяйкой. Детей в семье было шестеро: четыре сестры и мы, двое братьев. Я по возрасту был предпоследним. Если почти все дети в семье закончили 4-5 классов, то я с сестрой Машей ходил в семилетку в центральную усадьбу колхоза. Остальные уже давно работали и дали нам возможность учиться.

После семи классов я помогал отцу пасти овец, затем перешел работать в механическую мастерскую, откуда вместе с приятелем Гришей Гомоном подали заявление в военкомат с просьбой зачислить нас в военное училище. В какое именно, не уточняли. Просто в Палласовке мы однажды с Гришей увидели молодого лейтенанта и шли за ним, как дураки, разинув рот от восхищения.

Вот это форма! Картинка! Гимнастерка с шевронами, галифе, начищенные сапоги, красные петлицы с медными кубиками. А кожаная портупея с блестящими пряжками и кобурой, из которой выглядывала рукоятка настоящего нагана на кожаном ремешке! Любая девчонка с ходу влюбится.

Не то что мы, два лаптя в бесформенных штанах, цветастых рубашках и плоских картузах. Нам с приятелем уже по семнадцать лет было, взрослые парни, на девок засматривались. А тут, как со стороны на себя поглядели, обидно стало.

Конечно, увиденный нами лейтенант не стал основной причиной выбора дальнейшей профессии. Просто Красная Армия, а особенно командиры всегда пользовались большим почетом. С нетерпением ждали ответа на запрос, и в августе тридцать девятого года получили вызов в Ростовское командное пехотное училище.

Училище буду всегда вспоминать с благодарностью, хотя поначалу приходилось туго, ведь мы пришли туда с разным уровнем подготовки, а военная учеба — штука очень не простая. Распорядок дня был такой.

Подъем в шесть часов утра (летом — в 5.30), 15 минут зарядка, а затем минут двадцать упражнения с винтовкой: бег, изучение ружейных приемов, подготовка к стрельбе, техника быстрого прицеливания.

После завтрака каждый день, кроме воскресенья, шесть часов занятий. Один день: тактика, ползание, атаки, смена позиций, разведка и т. д. Второй день — стрельбище. На места занятий только бегом (4-6 километров)! Бежишь с полной выкладкой: винтовка, противогаз, шесть обойм учебных патронов и две учебные гранаты. Через плечо — шинельная скатка, которой всю шею обдерешь, пока научишься правильно укладывать.

На всю жизнь запомнились нормативные требования. Надо было с положения стоя сдернуть с плеча винтовку, достать обойму, зарядить ее, поставить планку прицела на нужное расстояние и произвести выстрел. И что самое главное — отпускалось на все это три секунды.

Когда нам сообщили нормативы, мы не поверили. Пока «трехлинейку» с плеча снимешь, уже три секунды пройдут, а тут еще заряжать да целиться. Но ведь освоили! Учили нас владеть винтовкой, как портного с иглой, привыкнуть к оружию, стать частью его. После обеда обязательно давали час поспать, а до вечера изучали уставы, связь, приемы химзащиты и прочие премудрости.

Раза два-три в неделю проводились политзанятия. Обычно на свежем воздухе. Скажу откровенно, всякие политические новости, события в стране мы слушали с интересом. Политработники у нас были опытные. И все же усталость брала свое, и мы потихоньку начинали дремать. Тут же раздавалась команда:

— Встать!

Минут пять слушаем преподавателя стоя, а затем, когда он убеждается, что окончательно пришли в себя, разрешал снова сидеть. Помню, что нравоучениями не докучали.

Три раза в неделю шестичасовые занятия проводились на стрельбище. Сотни раз повторяли приемы изготовки, прицеливания, ведения огня. Стреляли много, восемь-десять боевых стрельб в месяц — это около сотни выстрелов только из винтовки. А ведь мы еще изучали ручной пулемет Дегтярева и станковый «максим».

С «максимом» занимались теоретически: сборка, разборка, установка прицела. А из «Дегтярева», особенно на втором курсе, я пострелял достаточно. Раз в месяц нормативные стрельбы по 20-30 патронов. Кто проявлял желание, тем разрешали заниматься с инструктором дополнительно. Это еще три-четыре занятия в месяц. Группа была небольшая, и патронов хватало. Учились поражать мишени, «амбразуры», «пулеметные точки». За одно занятие по пятьдесят-сто патронов выпускали.

Физическая подготовка, в том числе рукопашный бой, проводилась через день. Хотя училище было пехотное, но мы прошли краткий курс артиллерийской подготовки на базе 45- и 76-миллиметровых легких пушек. В случае нужды могли встать за прицел и вести из них огонь. Конечно, во время войны, когда в пехотных училищах срок учебы сократили до 6-8 месяцев, такой основательной подготовки не давали. «Шестимесячных» младших лейтенантов пекли как блины. Армия остро нуждалась в командирах.

Сейчас хочу вкратце рассказать, что я тогда из себя представлял. Рост 167 сантиметров. Можно сказать, малорослый, стоял где-то в середине шеренги. Зато брал физической силой. Работа чабаном, а затем в мастерской быстро укрепляла мышцы. Парни-казахи в нашем селе любили заниматься борьбой, я тоже был в их компании и даже раза два выступал на районных соревнованиях. По сравнению с городскими ребятами у меня в училище не было трудностей с физподготовкой.

Быстро научился «солнце» на турнике крутить и на брусьях нормативы сразу сдавал. С теоретическими дисциплинами было похуже. О чем говорить, если у нас ботанику, физику и геометрию один учитель в школе преподавал? Книги читать я как-то не сильно привык, просто раньше не хватало времени. Дотемна работали, а электричества в наших селах не было. В училище приохотился к чтению. Помню, посоветовали прочитать роман Алексея Толстого «Гиперболоид инженера Гарина». Я ведь его поначалу за чистую монету принял, не понял, что это фантастика.

Потом Чехова с удовольствием читал, Куприна, глотал всякую белиберду вроде «Первого удара» и шпионские романы тридцатых годов. Понемногу стал разбираться, где настоящее, а где — пустословие. Отличником не был, но считался курсантом образцовым, на Доске почета висел. Особенно как спортсмен и хороший стрелок. Хотя всякое бывало.

На втором курсе повадился шастать в самоволку. Познакомился с девушкой, но роман наш длился недолго. Часто приходить на свидания я не мог, да и той девушке, видно, не слишком интересно было общаться с деревенским парнем. Кончилась любовь. Я переживал, но вскоре стало не до любовных чувств.

22 июня 1941 года нас построили на плацу, и мы выслушали речь Молотова о том, что фашистская Германия вероломно напала на Советский Союз. К тому времени мы уже сдали последние экзамены. Нас переодели в новую форму с лейтенантскими «кубарями», прошел скромный выпускной вечер, и мы получили назначение на службу. Кто куда. В основном в западные военные округа.

Окончив училище довоенной поры, могу с уверенностью сказать, что готовили нас как следует. По крайней мере, когда я впервые столкнулся с немцами в бою зимой сорок второго года, я чувствовал себя на равных, хотя обстановка складывалась тогда тяжелая.

Конечно, выявились недочеты, которые не были учтены при подготовке командиров. Например, такая штука, как встречный бой. Все это постигалось на практике. Не слишком большое внимание уделялось ручным гранатам. Самая массовая тогда ручная граната РГД-33 была довольно сложной в обращении. Взвести поворотом рукоятки ударник, встряхнуть гранату, как градусник, и после того бросай во врага. Курсанты побаивались этой гранаты — вдруг шарахнет, если сильно встряхнешь! Да и броски боевых гранат на учениях проводились редко во избежание чрезвычайных происшествий. Отсюда и результат.

В любом случае, училище стало для меня хорошей школой, и вышел я оттуда уже не тем наивным деревенским пареньком, а человеком, имеющим непростую и почетную профессию: «Родину защищать».

Я был уверен, что буду отправлен на фронт, куда и рвался, желая драться с фашистами. Однако получил предписание в город Ташкент. Попрощался с земляком Гришей Гомоном. Молодые мы были, наивные. Гриша меня утешал, жалея, что так «не повезло». Буду околачиваться в тылу, а он, Гриша, разобьет зарвавшихся фашистов и с орденами пойдет на запад, освобождать захваченные немцами страны. Как и многие из моих ровесников, лейтенант Григорий Гомон пропадет без вести в первое военное лето.

Я же полтора года преподавал в Ташкентском пехотном училище боевую и стрелковую подготовку. В Ташкенте было много эвакуированных, сплетен хватало. Отступление Красной Армии вызывало недоумение и обиду. Немецкие войска брали один за другим крупные города: Минск, Смоленск, Киев — как такое могло случиться!

А ведь мы еще ничего не знали об огромных наших потерях, миллионах пленных. В документальном труде «Великая Отечественная без грифа секретности (книга потерь)» приводится цифра попавших в плен советских бойцов и командиров в 1941 году. Два миллиона пятьсот шестьдесят тысяч человек. В других источниках эта цифра колеблется на несколько сотен тысяч в ту или другую сторону, но, в общем, соответствует истине.

Конечно, мало кто об этом знал, а кто догадывался, предпочитали помалкивать. Мы уже поняли, что война будет долгой и жестокой. Невнятные сводки Информбюро вносили только путаницу. Цифры немецких потерь приводились такие, что можно было только удивляться — кто же против нас воюет? Мы же все немецкие войска уже разгромили.

Поражение немцев под Москвой крепко подняло настроение курсантов. Большое впечатление произвел документальный фильм, где мы видели груды искореженной немецкой техники, торчавшие из-под снега руки и ноги убитых фрицев. Что, получили, гады! Горячие головы строили планы, что теперь пойдем без остановок до Берлина. Но трагедия 1942 года под Харьковом и отступление наших войск до Волги показали, что мы еще недооцениваем врага.

Весной сорок второго года в училище пришло много новых преподавателей, в основном из числа выписавшихся из госпиталей. По всему было видно, что натерпелись они немало. В откровения с нами пускаться не торопились. Те, кто попроще, за рюмкой водки иногда рассказывали о событиях сорок первого года, но правда не поощрялась. Не скажу, что у нас свирепствовали особисты, однако языки распускать не давали. Особенно за этим следили политработники.

Они лезли порой совсем куда не надо. Простой пример. Мы все составляли конспекты лекций. Вряд ли планы моих занятий можно было назвать лекциями. В основном практические занятия: изучение оружия, гранат, боевые стрельбы, приемы штыкового и рукопашного боя. Посмотрит политработник в чине батальонного комиссара мои лекции и чиркает красным карандашом. Почему мало прославляем мощь нашего оружия, которое превосходит немецкое? О превосходстве вопрос спорный. Лучше это слово вообще не трогать.

Основное оружие пехоты — винтовка Мосина (трехлинейка) была безотказным надежным оружием. Неплохо показал себя пулемет Дегтярева. Однако сверкающие на парадах красивые самозарядки Токарева (СВТ) в боевых действиях себя не оправдали. Рискну высказать мнение простого лейтенанта в защиту талантливого конструктора Федора Васильевича Токарева. Я хорошо изучил его винтовку, немало стрелял из нее, видел сильные и слабые стороны. Не скажу, что она плохая. Иначе бы немцы не собирали СВТ на полях боев и не вооружали своих солдат.

Токаревская самозарядка требовала особого ухода, постоянной чистки. Нередко отказы на стрельбище происходили из-за неправильного снаряжения коробчатых десятизарядных магазинов. За каждым курсантом не уследишь. В небрежно набитых магазинах патроны цеплялись донышками гильз с широкими закраинами, не поступали в казенник, застревали.

Осенью сорок первого я начал изучать с курсантами автомат ППШ. Нормальное и дальнобойное для того времени автоматическое оружие. Немецкие автоматы хоть и смотрелись лучше, но уступали по дальнобойности и тоже были чувствительны к загрязнению. Привлекала их компактность и коробчатый, более надежный магазин.

Трофейный пулемет МГ-34, который поступил для изучения весной сорок второго года, вызвал у меня двойственное чувство. Я понял, что это мощное оружие, превосходит наши «Дегтяревы». Но говорить открыто не мог. Нарвался бы на неприятности.


Qui quaerit, reperit
 
СаняДата: Суббота, 28 Марта 2015, 00.41.31 | Сообщение # 3
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
Глава 2

Вместе с группой курсантов я отбыл на фронт в декабре сорок второго года. Как и большинство молодых преподавателей, я несколько раз подавал рапорта о направлении в действующую армию. Обстановка на фронте и в сорок втором году оставалась тяжелой. Врезался в память приказ Верховного Главнокомандующего № 0227 от 28 июля 1942 года «Ни шагу назад!».

Приказы, издаваемые ранее, тоже были жесткими. Этот приказ вызвал большой резонанс не только своей жесткостью, но и откровенной оценкой обстановки. Если раньше просто напоминали о воинском долге, недопустимости отступления, то сейчас, если проще выразиться, было сказано так: «Все, ребята! Мы дошли до точки. Остается только драться насмерть и забыть об отступлении».

Приводились фразы, которые раньше никогда не произносили. О «покрытых позором знаменах», о том, что население теряет веру в Красную Армию, о позорном поведении на фронтах. «Отступать дальше — значит загубить себя и загубить Родину». Открыто говорилось, что в частях не хватает порядка и дисциплины. Как молотком вбивались фразы: «Паникеры и трусы должны истребляться на месте. Ни шагу назад! Таким теперь должен быть наш главный призыв».

Все мы с напряжением следили за битвой, развернувшейся под Сталинградом. 19 ноября 1942 года началось наступление наших войск. В сводках и газетах замелькали города и населенные пункты, освобожденные Красной Армией. Запомнилась одна из сводок, где говорилось о взятии в плен 7 тысяч румынских солдат и офицеров. 24 ноября немецкая 6-я армия была окружена под Сталинградом. Из событий тех дней запомнился захват и уничтожение на станции Тацинская 350 немецких самолетов. Ведь это десять воздушных полков!

Уже в эшелоне мы узнали также о разгроме вражеской группировки под командованием Манштейна, которая пыталась деблокировать окруженную армию Паулюса. В общем, ехали с праздничным, победным настроением.

Я попал в 40-ю армию Воронежского фронта. Стрелковый полк, куда я был назначен командиром взвода, находился недалеко от города Красный Лиман. Полк находился на переформировке после понесенных тяжелых потерь в ходе осенних и зимних боев. Сначала во взводе было человек семнадцать, потом начало приходить пополнение, и численность достигла 40 человек. Основная масса красноармейцев была из сел и хуторов, имели образование 4-5 классов, с оружием не знакомые. Учеба проходила в форсированном режиме, ведь мы не знали, сколько времени отпущено на формировку.

Командир роты Гладков Иван Алексеевич был из кадровых военных. Начал службу в начале тридцатых годов, затем окончил курсы, а роту получил под командование перед самой войной. Ему я обязан многим. Он не уставал напоминать, что боец должен быть накормлен, бодр и полностью экипирован, вплоть до иголки с ниткой, не говоря о крепкой обуви и умении правильно носить обмотки. К слову сказать, большинство красноармейцев, в том числе сержантов, носили ботинки с обмотками. Я больше уделял внимания боевой подготовке и лишь со временем понял правильность слов капитана.

Из командиров взводов я быстро подружился с Чепелевым Антоном, моим ровесником. Был он спокойный, немного флегматичный, успел повоевать, имел ранение. Мы с ним проводили вместе немногие свободные часы. От него я впервые услышал откровенные и вполне разумные оценки событий, происходящих на фронте. Доверяя мне, он однажды резко заметил после одной из политинформаций об окружении немцев под Сталинградом:

— Нельзя так упиваться частными успехами! Сталинград, конечно, важно, но ведь пол-России, вся Украина, Белоруссия под немцем. Глянь на карту, фашисты тысячу километров нашей территории захватили. Ее отбивать придется. Об этом надо думать, а не трещать, как сороки, об одном и том же.

Антон был из Куйбышева, хорошо учился, окончил десять классов и работал на оборонном заводе. Выдержал всего год. Рассказывал, как приходилось стоять за станком до двенадцати ночи. Не хватало сил добраться до дома, спали здесь же в цеху, возле котельной на груде тряпья. Учился в минометно-пулеметном училище, но в минометчики по каким-то причинам не попал, чему я удивлялся. Такой грамотный, умный парень — ему бы минометами командовать, а не взвод в атаку водить. Неофициально он считался заместителем командира роты, хотя имел звание «младший лейтенант».

Командир третьего взвода Иванцов был постарше нас и ходил какой-то весь в себе. То ли смурной, то ли обозленный. В военном отношении он имел достаточно опыта, находился год на фронте, был дважды ранен. Я его раздражал тем, что, окончив училище, полтора года «околачивался в тылу». Антона Чепелева он поддевал насчет грамотности:

— Много я таких грамотеев под Вязьмой видел. Вечером философию разводит, а утром в снегу лежит, только ноги торчат.

— Ну и чему ты радуешься? — осадил я его. — Что твой товарищ погиб?

— А ты меня не учи. Товарищ выискался! Сходи разок-другой в атаку, тогда и поговорим.

Мы с Антоном на него злились, но не могли не признать, что в его 3-м взводе дисциплина крепкая, бойцы Иванцова слушаются. Тем не менее заместителем Гладкова считался Антон Чепелев. Капитан недолюбливал задиристого по характеру Иванцова, на все имеющего свое особое мнение. Дай такому волю, дров наломает. Кроме того, Гладков придавал большое значение сплоченности взводов. Однажды он отчитал Иванцова, когда тот в очередной раз стал разглагольствовать, что немцы с таких, как Чепелев и я, быстро ученость собьют и научат по норам прятаться.

— Прикрой поддувало, герой, — по-простому ответил капитан. — За дурную болтовню, знаешь, что бывает?

— Меньше взвода не дадут, — начал было духариться Иванцов, но Гладков не дал закончить ему поговорку, что «дальше фронта не пошлют». Сплюнул и послал на три буквы.

Помощником командира взвода был у меня старший сержант Пинчук Никита из Макеевки. Маленький плотный украинец отслужил три года, весной готовился к демобилизации, а тут война. Переживал за семью, оставшуюся в оккупации. Так получилось, что Никита стал третьим в нашей небольшой компании.

Помню, как мы с ним знакомились. Ему стукнуло двадцать два года, пригласил меня и Антона отметить событие. Пинчук был живой, шустрый по характеру, раздобыл спирта, сала, сушеной рыбы, и мы неплохо посидели после отбоя. Во взводе его слушались, и он стал мне хорошим помощником. Умел найти общий язык с любым бойцом и поддерживал мой авторитет. Но я понимал, что подчиненные дадут мне настоящую оценку лишь после первого боя.

Чего там говорить, если даже офицеры батальона за спиной отпускали в мой адрес не слишком лестные подковырки, вроде того, что, наверное, парень себе на уме, если сумел отсидеться в тылу в самый трудный период войны. Не станешь же каждому объяснять, что моего мнения никто не спрашивал.

Пока же я старательно передавал бойцам навыки стрельбы, обращения с оружием, учил вести штыковой и рукопашный бой. Однажды, не рассчитав, перегнул палку. Когда отрабатывали приемы штыкового боя, я предложил выйти против меня сразу двоим красноармейцам. Это было мальчишество! Ребята оказались крепкие, мне пришлось отражать их удары всерьез. Верх я одержал, но повредил одному из них руку. Казалось, пустяк В других взводах и ротах случались травмы посерьезнее. Но в данном случае кто-то стал косо на меня поглядывать. Мастер! Решил повыделываться.

Переформировка закончилась быстро и неожиданно. Под Сталинградом шли упорные бои, и засиживаться никому не давали. Вооружен взвод был неплохо, имелись три ручных пулемета, противотанковое ружье. Автоматов, правда, насчитывалось всего штук пять, в основном у сержантов. Выдали патроны, гранаты. Морозным ясным вечером двинулись в путь.

Шли с короткими перекурами почти до рассвета. На дневку отвели коровник с выбитыми окнами. Народу набилось много, заснули сразу, не чувствуя ни холода, ни голода. За полдень старшина кое-как нас добудился и накормил пшенной кашей с мясом. Снова спали, а в ночь шагали по скрипучему утоптанному снегу.

Хоть и не слишком уютно было в коровнике, где навоз слегка притрусили соломой, но на следующей дневке мы вспоминали его с тоской. Ничего, что утром навоз подтаял, и мы все вывозились в бурой жиже. Зато не мерзли. Второй день провели в лесу. Мороз был не такой сильный, градусов десять, но попробуй поспи на сосновых ветках! Сбивались в кучки, прижимаясь друг к другу, и каждый час просыпались. Костры разжигать категорически запрещалось.

Командир батальона капитан Онищенко приказал ротным командирам лично проверять посты. Опасались прорыва немецких танков. У дороги стояла замаскированная батарея легких полковых пушек. Пулеметчики с «максимом» оседлали бугорок. Сам пулемет был покрашен в белый цвет, зато шинели бойцов четко выделялись на фоне снега.

Движение на дороге было не слишком оживленное из-за налетов немецкой авиации. Но некоторые части продолжали двигаться в сторону фронта. Были и те, кто шли на восток. Мы с капитаном Гладковым и тремя бойцами задержали одну такую группу.

К сожалению, зима сорок второго — сорок третьего года была не только периодом наших побед, но и крепких ударов немецких войск. Я видел отступавших, возможно, пробившихся из окружения бойцов. Привыкший к подтянутому виду курсантов, я со смешанным чувством удивления и брезгливости смотрел на одну из таких групп.

Мятые, прожженные шинели, разнокалиберные валенки или ботинки с обмотками из всякого тряпья. Один из бойцов за неимением шапки натянул на уши две пилотки. Но винтовки имели все. У двоих-троих я заметил серые заскорузлые от крови повязки. Разговор сразу принял резкий характер.

— Драпаете? — спросил капитан.

— А вы на парад собрались? — отозвался на ходу один из красноармейцев.

— А ну, стой! — скомандовал Гладков.

Молодец Иван Алексеевич! Он не хватался за оружие, не повышал голоса, но своей уверенностью внушал уважение. Бойцы приостановились.

— Кто старший?

Повисло молчание. Ручной пулеметчик из моего взвода, рослый парень, пошевелил стволом и презрительно сплюнул. Сержант в полушубке отдал честь и доложил:

— Сержант такой-то, командир отделения. Исполняю обязанности командира роты.

— Полушубок-то небось со своего погибшего командира снял? — проговорил Гладков, и в голосе его прозвучали такие нотки, что даже мне стало не по себе. Возьмет да шлепнет за отход и мародерство!

Почуял это и сержант. Стал путано объяснять, что полушубок нашел в разбитом обозе. При этом нервно дергал верхний крючок, пока тот не оторвался. Мы увидели перебинтованную шею.

— Ранен?

— Так точно, товарищ капитан.

Тогда для меня было удивительно, что рота состоит из двух десятков человек, а командует ей сержант. Вскоре я этому перестану удивляться. Отошли на обочину, и сержант рассказал, что их полк вел бой, отступали, а вчера попали под бомбежку.

— А где полк? — допытывался Гладков.

Сержант растерянно пожимал плечами. Потерялись… очень сильно бомбили. Ротный погиб, два командира взвода. И это для меня было дико. По моим понятиям, мог потеряться боец, заблудиться взвод, но целый полк! Две тысячи человек, десятки автомашин и лошадей, артиллерийские батареи! Но свое удивление я оставил при себе и правильно сделал.

— Вы тоже днем осторожнее, товарищ капитан, — посоветовал сержант. — Немцы по головам ходят. Чуть зевнешь, пара-тройка «юнкерсов» из всех стволов лупят.

— Учту, — очень серьезно ответил Гладков. — Но ты мне не ответил, отступать далеко собрались?

— Найдем штаб полка… или дивизии. Тогда командиры определят.

— Ну, идите.

А я впервые попал в тот день под бомбежку. Многие фронтовики говорят, что к этой штуке невозможно привыкнуть. Впрочем, к ощущению смерти вообще привыкнуть невозможно. Рев моторов и вой сирен «Юнкерсов-87», идущих в крутое пике, показали мне, что такое война.

— Ложись! Воздух! — кричал кто-то с запозданием.

Это произошло после той встречи с отступающими, когда мы вернулись на место дневки в лес. Я брякнулся в снег между двумя тополями, рядом лежал сержант Пинчук. Полк находился метрах в трехстах от дороги, но мощные взрывы, которые там гремели, встряхивали землю с такой силой, что меня подбросило едва не на полметра. Я вцепился пальцами в траву под снегом, но следующий толчок, хоть и не такой сильный, снова встряхнул меня, а пучки травы вместе с корнями остались в стиснутых пальцах.

С тополей сыпался снег, труха, мелкие ветки. Когда лежишь вниз лицом, невольно ощущаешь, ждешь каждую секунду, что бомба врежется точно между лопаток, и ты превратишься в ничто. Я перевернулся на бок, чтобы видеть свою смерть. Она пронеслась совсем низко над землей в образе пикирующего бомбардировщика «Ю-87».

Я впервые видел вблизи получивший недобрую славу «Юнкерс-87», которого называли «лаптежник» или «лапоть». Как ни назови, но эта бронированная машина с большой бомбовой нагрузкой и четырьмя пулеметами наносила нашим войскам огромный урон. Я разглядел шасси, выпущенные, словно когти с острыми шпорами, изогнутые широкие крылья и длинную застекленную кабину. И еще черно-белый крест на фюзеляже. Вот все, что я успел разглядеть, а через секунды ахнуло снова, и я распластался лицом вниз. Время в период бомбежки течет совсем по-другому. Спроси меня, сколько все длилось, сказать не смогу. Может, десять минут, может, полчаса.

Несмотря на то что зимний лес не лучшее укрытие от авиации, командир полка сумел организовать неплохую маскировку. Лошадей и артиллерию загнали под сосны, людей рассредоточили по батальонам. Если бы две тысячи человек кучковались в одном месте, нас бы наверняка заметили. Сыграл свою роль и приказ не вставать и не шататься без дела. За этим строго следили. Потери в полку были сравнительно небольшие. В нашей роте два человека получили контузии.

Спустя какое-то время меня послали к дороге. В суматохе разбежались по лесу несколько новичков, кроме того, мы ждали отставшие полевые кухни. На дороге и возле обочин лежало множество трупов. Не сказать, чтобы сотни, но несколько десятков людей погибли. Беженцы уже продолжали свое движение на восток, а воинские подразделения, попавшие под удар, собирали раненых, готовились к маршу.

В колонне было несколько грузовых полуторок Одна из них пыталась круто свернуть в кусты и застряла в кювете: Взрывной волной снесло кузов, деревянную кабину. От машины остался лишь металлический остов и мотор. Как ни странно, но полуторка не загорелась. Еще две или три догорали по обочинам. Одну развалило на куски, словно шарахнули огромной кувалдой. Кузов и задние колеса исчезли, а передняя часть сплющилась.

Я впервые столкнулся с войной, ее жертвами. Немцы сбрасывали бомбы разных калибров, по-моему, даже пятисотки. Огромная воронка, глубиной метров пять, наполнялась мутной, дымящейся на морозе водой.

— Осторожнее, товарищ лейтенант, — предупредил меня командир отделения Яша Звонарев. — Не наступите.

Но я уже наступил. На что-то липкое, подмерзшее, размазанное в земле и снегу. Это был кусок человеческой плоти. Неподалеку лежал красноармеец с лопнувшими шароварами, в расстегнутой шинели. Ран я не заметил, но изо рта убитого натекла огромная лужа крови, смерзшаяся в ледяной комок. Вокруг были разбросаны еще тела. Без ног, рук, с разорванными животами. Я потянул Звонарева, и мы зашагали в сторону.

С дерева, под которым стоял остов полуторки, снимали тело красноармейца, заброшенное туда взрывом и застрявшее в сплетении ветвей. Его всего переломало, из разорванной фуфайки и брюк торчали осколки костей. Зрелище было страшное. Мертвое тело бойца забросило вверх, словно всем напоказ. После этого говорить ни о чем не хотелось. Молча курили.

Вскоре появились две наши полевые кухни и несколько повозок из отставшего обоза. Старшина стал объяснять, что задержались из-за немецких самолетов, а одну кухню разбомбили. Я показал ему направление, торопясь уйти подальше от исковерканных тел. Когда вернулись, сказал Гладкову

— Иван Алексеевич, фрицы бросали бомбы килограммов по двести пятьдесят, даже пятисотки. Для полуторок и пехоты хватило бы мелочовки. По нервам били или дорогу разрушали? Сейчас все через лес прутся, такое столпотворение.

— Торопимся. Вечно торопимся, а насчет нервов… У нас в роте трое молодых в штаны наложили.

— И постираться негде, — невпопад брякнул я.

— Ничего. Нашли запасное белье. Главное, никуда не убежали.

Варева из двух полевых кухонь на весь полк, конечно, не хватило. На наш взвод выдали по двухкилограммовой буханке хлеба на каждые пять человек, немного сахара и несколько селедок. Горячим пообещали накормить позже. Ничего. Ломти хлеба посыпали сахарным песком и заедали селедкой. Такая необычная еда после голодухи показалась мне очень вкусной.

Не знаю почему, но начальству чудились кругом шпионы и ракетчики. Посты задерживали всех посторонних, кто приближался к расположению полка. Шпионы нам вреда не принесли, зато мы сами потеряли осторожность. Некоторые бойцы, не выдержав холода, пошли на открытый луг, где виднелись раздерганные копны сена.

Кто потащил охапки в лес, кто пристроился здесь же, зарывшись в сено. Хождение заметили с воздуха. Прилетела пара незнакомых мне самолетов с тупоносыми оранжевыми капотами. Позже я узнал, это были устаревшие «Хеншели-126». Они сбросили серию небольших бомб и прострочили из пулеметов развороченные копны и убегавших красноармейцев.

Пошли на второй круг, но командир батальона Онищенко приказал открыть огонь из ручных пулеметов. Лупили азартно не только из «дегтярей», но из винтовок и даже наганов. «Хеншели» круто взмыли вверх и исчезли в небе. Погибли пять или шесть красноармейцев, сколько-то были ранены.

Командир полка подполковник Урусов собрал командиров батальонов, батарей, отчитал их за шатанье бойцов по лесу. Насчет самовольной стрельбы промолчал. Азартного и веселого комбата Онищенко уважали. Досталось командирам взводов. Нам приказали строго следить за маскировкой и самим не ходить никуда без приказа.

— Всем, кроме караульных, спать!

Но сон большинству, как назло, не шел. Позже, когда придется без передышки шагать долгими часами, мечтая хоть на пять минут передохнуть, будем часто вспоминать ту команду. Нам разрешали спать, пусть на морозе, но мы к нему вроде и притерпелись, сбиваясь в кучки. Все с нетерпением ожидали темноты, чтобы снова двинуться в путь. Многие — навстречу своей смерти.

А через пару часов после этой бомбежки немцы налетели снова. Выражение некоторых людей, передающих атмосферу первого и второго военного года: «Немецкие самолеты буквально висели над головами», не совсем соответствует истине. Линия фронта слишком широка, чтобы заполнить ее авиацией. Но разведка люфтваффе была налажена, и самолеты наносили продуманные и болезненные удары.

Участок лесной дороги, возле которого находился на дневке наш полк, видимо, намеренно был изрыт воронками. Заровнять горы земли и ямы не удосужились. Если пехота проходила лесом, то многочисленные повозки, а особенно орудия с упряжками из 4-6 лошадей, буквально продирались через подлесок, глубокий снег и узкие обочины. Образовалась пробка, и ей воспользовалась немецкая авиация.

На этот раз самолетов было больше, и грохот взрывов стоял непрерывный. Нам оставалось только лежать и удерживать своих лошадей, которые рвались из упряжек. Да что там лошади! Хотя бомбы сыпались в отдалении, вой сирен, оглушительные взрывы, облако дыма, заполнившее лес, заставляли многих бойцов вскакивать, куда-то бежать.

Но общей паники мы не допустили. Офицеры, сержанты и бывалые бойцы сдерживали молодняк. Безжалостно сбивали с ног бегущих прямо в пекло взрывов красноармейцев. Из дымящейся, как вулкан, завесы вынырнула целая толпа из другого полка, угодившего под бомбежку. Выстрелами над головой и пинками заставляли ложиться и готовиться к бою. Я слышал крики:

— Там людей на куски разрывает!

— Всех убьют!

Порядок все же навели. Ротный Гладков отчаянно матерился: кому взбрело в голову перебрасывать войска днем! Может, в этом и была какая-то необходимость, но людей во время второй бомбежки погибло много. За деревьями что-то горело, взрывались боеприпасы, кричали раненые.

Часть санитаров подполковник Урусов послал к месту бомбежки. Вернулись они, когда полк готовился к маршу. Торопливо хлебая оставленную им кашу, санитары рассказывали, что на дороге получилась сплошная мясорубка. Людей погибло сотни. Словоохотливых, возбужденных санитаров осадил кто-то из политработников:

— Хватит болтать. Доедайте и в строй.

Не дожидаясь темноты, полк двинулся через лес к дороге, где она была не так повреждена бомбами. На западе вспыхивали зарницы. Все были уверены, что завтра вступим в бой.


Qui quaerit, reperit
 
СаняДата: Суббота, 28 Марта 2015, 00.43.29 | Сообщение # 4
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
Глава 3

Под Сталинградом продолжалось упорное сражение. Хотя была отбита самая крупная попытка танковых войск Гудериана деблокировать кольцо окружения и отражены несколько других контрударов, речи о капитуляции 6-й армии Паулюса не шло.

Наступление на нашем участке фронта началось 13 января после сильной артиллерийской подготовки. Примерно 15-16 января вступил в бой наш полк. В составе частей 40-й армии мы двигались в направлении города Алексеевка. От Сталинграда нас отделяло около 500 километров, так что, по фронтовым меркам, мы действовали довольно близко от эпицентра гигантской битвы.

В то время мы мало что знали о Сталинградском сражении. В газетах уже появились фотографии пленных немцев, замотанных в бабьи платки, одеяла, в безобразных соломенных галошах. Осуждались бессмысленные попытки сдержать наше наступление, которые приводили лишь к новым жертвам.

Много позже некоторые военные историки назовут две основные причины (кроме «тупого упрямства Гитлера»), почему так отчаянно сопротивлялась окруженная армия Паулюса. Сдача в плен его тридцати дивизий оголяла южные фланги и, по утверждениям высших немецких военачальников, могла стать причиной обвала на юге советско-германского фронта, взятия Ростова и некоторых других крупных городов. Кроме того, санитарные специалисты вермахта утверждали, что сдача в плен не спасет жизнь немецких солдат. Большинство в условиях русских лагерей не доживут до весны. Так или иначе 6-я армия Паулюса продолжала отчаянно обороняться.

А теперь вернусь к своей роте и своему взводу. Первый бой запоминается на всю жизнь. Мне трудно вспомнить действия всего полка, названия мелких деревень и населенных пунктов. Наш второй батальон миновал мелколесье и оказался на краю огромного заснеженного поля. Где находился третий, я не знаю, а первый батальон, поддерживаемый 8-9 танками, вместе с лыжной разведкой шел напрямую к остаткам разрушенной деревни.

От деревни осталось лишь несколько полуразваленных домов. Танки двигались резво, стреляя на ходу. Потом начался ответный орудийный огонь, и я увидел, как с брони прыгают десантники. Приостановилась и лыжная разведка. Пальба шла с обеих сторон, но мы пока находились в стороне. Шли быстрым шагом вдоль леса. Как я понял, задачей роты было наступать с левого фланга.

Затем в нашу сторону полетели мины. Зудящий звук плохо настроенной струны и звонкий хлопок. Ни огня, ни вспышки, лишь столб снега и что-то серое, наверное, пучки замерзшей травы. Команды ложиться не было, мы лишь сдвинулись ближе к лесу, одновременно ускорив шаг.

Пробивать снежную целину было тяжело, взводы менялись местами каждые десять-пятнадцать минут. Несмотря на то что часть вещей сдали в обоз, нагружены мы были, как ишаки. Кроме пистолета, я имел автомат ППШ и запасной диск к нему. Вместе с тяжелым диском, кобурой и двумя гранатами ремень постоянно сползал с отощавшего за последнее время живота.

Бойцы поопытнее оставили в обозе шинели и шагали в телогрейках (я последовал их примеру), остальные утопали в снегу, волоча обледенелые полы шинелей. Кроме личного оружия и боеприпасов каждый нес какой-то груз: ящики с патронами, обычные штыковые и совковые лопаты (нужная вещь!), складные носилки. Станковых пулеметов в роте было два. Их несли человек восемь. Кроме станка, ствола тащили с десяток коробок с патронными лентами. Хорошая штука «максим», но весит целых 64 килограмма.

Никита Пинчук, мой помкомвзвода, тащил на поясе два запасных диска и штук десять гранат. Какие-то боеприпасы брякали у него в увесистом вещевом мешке. Шагая в свой первый бой, я не догадался запастись патронами как следует.

Налегке, с одним магазином, подсумком да парой гранат, идут только в плохом кино. Что такое 140 патронов для автомата? В лучшем случае полчаса боя. А вещмешок я не взял из ложного самолюбия — как же, офицер! А вот кирзовая полевая сумка, болтающаяся, как хвост, меня просто измотала. Ее можно было вполне оставить в обозе. Самого главного — карты местности взводным не выдали, а индивидуальный пакет уместился бы в кармане.

Танки продолжали атаку, но вскоре загорелся легкий приземистый Т-70, затем поползла в низину подбитая «тридцатьчетверка». Дымовые шашки помогли ей укрыться. Остальные машины, продолжая маневрировать, двигались быстрыми зигзагами к остаткам деревни.

1-я и 3-я роты бежали, увязая в снегу. Гладков в очередной раз дал команду ускорить шаг. Вокруг роты начали взрываться мины. Не слишком густо. Видимо, все немецкие стволы работали против танков и других рот, наступавших в лоб. Но вскоре досталось и нам.

Один из красноармейцев моего взвода заметно отставал. Звонарев пытался его подгонять, но боец жаловался на усталость и боль в груди. Остальные красноармейцы держались вместе. Наверное, на свете и правда есть судьба. 80-миллиметровка рванула именно рядом с ним. Когда я подбежал, двое санитаров стащили шинель, разрезали гимнастерку, белье. Боец (фамилии-имени не запомнил) бился, пытаясь подняться. Крупный осколок разбил ключицу и верхушку плечевых костей. Кровь парила на морозе и выталкивалась неровными толчками.

Санитары затыкали рану, разрывая индивидуальные пакеты один за другим. Я достал из планшета свой пакет и протянул санитарам.

— Не надо, товарищ лейтенант, — отстранили меня. — Доходит парень.

Вокруг уже столпилась половина взвода, бежал капитан Гладков. Еще две-три мины рванули неподалеку. Красноармеец схватился за ухо и по-детски заойкал. Я приказал Пинчуку возглавить взвод:

— Никита, быстрее! Перебьют ведь.

Старший сержант торопливо уводил взвод. Я подошел ко второму раненому красноармейцу. Осколок наполовину оторвал наушник шапки и полоснул по щеке. Что-то вроде глубокого бритвенного пореза. Я поднял его за шиворот.

— Бегом. У тебя царапина.

Ротный Гладков с полминуты рассматривал смертельно раненного бойца. Дал команду санитару немного побыть возле него, а затем бегом догнать взвод. Санитар, один из дядек, ограниченно годных к военной службе, растерянно глянул на меня, затем на ротного.

— Не телись здесь. Ни к чему, — надевая варежки, сказал капитан. — Там ты нужнее будешь. Буканов, бегом!

Я догонял взвод, а в голове билась мысль: «Мы бросили раненого!» Санитару ясно намекнули: посидеть немного с обреченным человеком и тоже бежать вперед. Этот парень, действительно, умирает. Крови вытекло столько, что попади он на операционный стол прямо сейчас, вряд ли бы хирурги сумели что-то сделать.

Теперь рота бежала по открытому полю. На буграх снег сдуло, и в некоторых местах люди проваливались по пояс. Мины стали падать гуще, потом издалека застучал пулемет. День был пасмурный, и трассеры виднелись отчетливо. Пока расстояние рассеивало пули, но метров через двести огонь уже стал прицельным.

Люди падали один за другим. Многие прятались, зная, что впереди смерть. Звук немецкого пулемета был рычащим. «Машингевер» словно захлебывался от собственной скорострельности, но не захлебнулся. Это был знаменитый МГ-42, выпускавший двенадцать пуль в секунду. Очереди, идущие кучно, находили новые жертвы. Атака замедлилась. Офицеры и сержанты поднимали мелкие группы, но те, пробежав с десяток метров, снова падали в снег.

Деревня, где шел основной бой, находилась от нас по-прежнему далеко. Мы уткнулись в снег возле выселок: каменный, наполовину разваленный дом, две сгоревшие хаты, срубы колодцев, кирпичные печи. Мест, где фрицы могли укрыться, вполне хватало. Гладков приказал открыть огонь из обоих «максимов», стараясь в первую очередь погасить огонь немецкого пулемета из каменных развалин.

Дружный треск «максимов» помог роте продвинуться еще на сотню метров, а затем бойцы намертво застряли среди кочек и глубокой, пробитой еще осенью дорожной колеи. Миной перевернуло и отбросило один из наших станкачей. Расчет слишком увлекся и вовремя не сменил позицию. Мина ударила с недолетом, изорвала кожух, погнула ствол и контузила расчет. Но этим ребятам еще повезло. Поднявшийся по команде сержант и двое бойцов угодили под очередь, и свалились все трое.

Один кое-как уполз в колею, а двое ворочались в окрашенном кровью сугробе. Немцы добивали их торопливо, с непонятной мне яростью. Из пулеметов, винтовок, автоматов, вырывая пулями клочья тел и одежды. Словно хотели показать остальным — то же самое будет со всеми вами. Расчет второго «максима» прятался за пригорком, стреляя длинными очередями невесть куда. Ручные «Дегтяревы» действовали более четко, но расстояние для них было великовато. Все же пули, крошившие камень полуразрушенного дома, заставили немецкий расчет перебраться в другое место.

Меня позвал Гладков. Когда я плюхнулся рядом с ним, там лежал его ординарец Мишка, парень лет семнадцати. Оба курили командирские папиросы. Угостили меня. Со стороны деревни в нашу сторону взлетела красная ракета.

— Наверное, пятая или шестая по счету, — сказал Гладков. — Торопят.

К нам присоединился взводный Иванцов. Возбужденный, тоже курил и обругал пулеметчиков:

— Глянь, Алексеич, что творят! Куда попадя шпарят, — он высунулся из снежной ямы и крикнул: — Эй, «максимы», кончай пальбу по воронам.

Меня не удивило, что младший лейтенант Иванцов, несмотря на большую разницу в званиях и возрасте, даже не будучи заместителем ротного командира, обращается к нему на «ты» и самовольно дал приказ расчету «максима» прекратить стрельбу Капитан просто не обратил внимания на эти мелочи, морща лоб и рассматривая в бинокль местность впереди. Позвал Антона Чепелева.

— Торопят, мать их, — повторил командир роты. — Надо подниматься, належались. Перебежками, не останавливаясь. Все «Дегтяревы» в цепь, и вести непрерывный огонь. Ты, Буканов, вроде инструктором был?

— Так точно.

— Из «максима» стрелять умеешь?

— Умею.

— Заткнешь этот МГ-42. Знаешь такую штуку?

— Еще нет.

— Узнаешь. Будь осторожнее. Скорострельность тысяча двести выстрелов в минуту плюс оптика.

— Кто взвод поведет?

— Найдем, — влез Иванцов. — А ты покажешь, чем в Ташкенте полтора года занимался. Урюк с пловом жрал или чему-то учился.

Чувствуя, что вспыхнет ссора, Гладков резко оборвал Иванцова и отправил в свой взвод. Я пополз к «максиму», который парил горячим кожухом. Расчет набивал ленты. Сержант с темно-рыжими кудрями доложил, что в наличии имеется восемь лент, частично набитых, и семьсот патронов в запасе.

— Вода есть? — спросил я.

Опытные пулеметчики таскают с собой запас в бачке или большой фляге. Этот расчет опытным не был. Вода имелась лишь в солдатских фляжках. Я откинул крышку. Так и есть, вода наполовину выкипела, а на ощупь была почти кипяток Торопливо заталкивали комки снега, благо пулемет был выпуска сорок первого года, с широкой крышкой. Фамилия рыжего сержанта была Гоголев. Я приказал ему занять место второго номера, а двум другим номерам набивать побыстрее ленты.

Рыжий, поморгав, осторожно спросил, кто дал такой приказ отстранить его от пулемета. Видимо, он уже успел почувствовать себя командиром подразделения, не последней личностью в роте и подчинялся лично Гладкову. Я проверил затвор пулемета, прицел. Рыжий замолк и вопросов больше не задавал.

Сильная штука пулемет «максим»! Хоть и громоздкий, но с хорошей прицельной дальностью, а тяжелый вес помогал ее держать. Рота двинулась вперед мелкими перебежками, кое-где ползком. Сразу заработал МГ-42, перебравшийся из развалин за расколотую пополам огромную русскую печь. Я нащупывал цель короткими очередями, потом всадил несколько штук длинных. Печь окуталась красной кирпичной пылью.

«Машингевер» замолк, а рота побежала резвее. Закричали даже «ура». Автоматный огонь и винтовочные выстрелы были не так страшны, как смертоносные" трассы МГ-42. Я добил ленту по вспышкам, а пока заряжал следующую, в нашу сторону ударили сразу два пулемета. Знакомый МГ-42 и чешский ручник «зброевка» с магазином сверху.

Рота залегла, а я нащупывал МГ, опять переместившийся в развалины каменного дома. Впервые за долгое время я почувствовал себя действительно нужным.

Стрельбой и в Ростовском училище, а особенно в Ташкенте приходилось заниматься много. Куда-то ушли нервозность и страх перед чужими пулями. Я занимался делом, которому выучил несколько поколений курсантов.

Очереди шли ровно, по 8-10 патронов. Кажется, я снова достал МГ-42, и расчет замолчал. Теперь надо менять свою позицию. Быстрее! Когда я подал эту запоздавшую в горячке команду, третий номер мотнул головой, словно раскланивался, и повалился на спину. Легкий пулемет «зброевка», изготовленный в Чехии братьями-славянами, нашел свою цель.

Красноармеец был убит наповал. Пуля пробила шапку вместе с головой. Мы торопливо уползали прочь, оставив тело в яме-окопе. Пока перебирались на новое место, чертова «зброевка» продолжала вести огонь. На новой позиции с трудом отдышались и перезарядили «максим».

Расчет чешского пулемета прятался за срубом колодца с торчащими бревнами и заваленной колодезной рамой. Толстые бревна неплохо защищали фрицев, но я знал, что «максим» все равно достанет их. Я выпустил целиком ленту, рыжий помощник умело вставил новую.

Огонь с расстояния трехсот метров откалывал уже не щепки, а целые куски бревен. Кое-где образовались дыры, сруб колодца завалился еще сильнее. Главное, оба фрицевских пулемета молчали, а рота обстреляла вражеские позиции с флангов.

Из-за сруба поднялись оба пулеметчика и побежали прочь. Я дал еще очередь, но стрелять мешали наступающие бойцы. Я выпустил остаток ленты по уходящему легкому вездеходу и нескольким фигурам в серо-голубых шинелях, мелькавших уже далеко.

Покатили «максим» вслед за ротой. Там еще хлопали отдельные выстрелы, но бой, кажется, закончился. Хотелось убедиться в точности своей стрельбы. За расколотой печью среди груды стреляных гильз обнаружили труп немецкого пулеметчика, убитого двумя пулями в лицо. В училище я неплохо изучил знаки различия германских сухопутных войск. По характерным погонам с серебристой окантовкой и такому же блестящему квадрату угадал, что это унтер-офицер, видимо, командир пулеметного расчета.

— Офицер? — спрашивали меня.

— Нет, унтер. Бывалый, гад. Вон медаль за зимнюю кампанию. С сорок первого воюет.

Еще два трупа и разбитый пулемет МГ-42 нашли в развалинах дома. Судя по пулевым ранениям, это была наша работа. Кто-то из славян сгоряча швырнул гранату, добивая расчет, и разворотил пулемет, который я хотел захватить в качестве трофея.

Сруб колодца был раскрошен и издырявлен насквозь, утоптанный снег пропитался кровью, но «зброевку» успели подобрать до нашего прихода бойцы, которые вбежали на позиции первыми. В роте появились немецкие автоматы, кожаные сапоги, немного короче наших. Их снимали от жадности. Впереди еще холодные зимние ночи, а такие сапоги хороши для весны и осени. Лучше валенок обуви не найдешь. Мы ведь в отличие от немцев часто ночевали зимой прямо в окопах.

Рыжий сержант, обшаривая уже вывернутые карманы, ругался вовсю. Кроме металлической расчески в футляре и ополовиненной пачки сигарет, ничего не нашел. Он хотел непременно заиметь часы, но разве поспеешь за пехотой с нашим тяжелым «максимом»! Свое раздражение решил выместить на мне:

— Хорошо стреляли, товарищ лейтенант. Четыре ленты, тысяча штук патронов и три трупа.

Может, прозвучит хвастливо, но я был доволен своей стрельбой. За количеством не гнался. Главное, заставил умолкнуть немецкие пулеметы и дал возможность атаковать нашим ребятам. Но подковырка рыжего сержанта меня задела:

— Гоголев, значит, фамилия? Громкая… если увижу еще раз, как в канаве прячешься и в небо палишь, рядовым ко мне во взвод пойдешь.

— Извините, но я лично командиру роты подчиняюсь и прикомандирован к вам временно.

Его пихнул в бок третий номер:

— Не дури, Петька! Товарищ лейтенант два пулеметных расчета выбил, а ты дохлых фрицев считать взялся!

— Не мы одни стреляли, — бурчал Гоголев, — один пулемет вообще гранатой взорвали.

В общем, подпортил мне рыжий настроение.

Рота собиралась вместе. Перевязывали раненых, обсуждали бой. Капитан Гладков похвалил меня за меткую стрельбу и попросил (или приказал) побыть до вечера во главе расчета «максима». Я вяло ответил «есть» и приказал Гоголеву срочно почистить пулемет, а третьему номеру раздобыть воды.

Деревня, где еще продолжался бой, находилась от нас дальше, чем я рассчитывал. Оставалось еще Около километра. Значит, снова наступать. Помкомвзвода Никита Пинчук принес мне консервов, хлеба, трофейного рома в плоской пол-литровой фляжке. Сообщил, что во взводе погибли двое, а человек девять ранены. Готовятся к эвакуации.

Усталый, словно побитый, я спохватился, что забыл про взвод. Пошел, дожевывая кусок хлеба. Яша Звонарев, хвативший рома как следует, обнял меня, пожаловался, что убили земляка. Обошел раненых, настроение испортилось еще сильнее. По крайней мере, трое из девяти были ранены смертельно. У одного разворотило бок разрывной пулей, два человека получили по нескольку пуль в живот и ноги.

— Вот так, — подошел ко мне Антон Чепелев. — А у меня погибших семь человек, не считая раненых.

Выпили с ним еще. Антоха рассказал мне случай, на который я не знал, как и реагировать. Дрянной случай. Двое немцев с ручным пулеметом «зброевка» убегали от колодца. Их кинулись преследовать несколько человек, но лейтенант Иванцов, отогнав остальных, побежал вслед сам. Один из пулеметчиков выстрелил в него из пистолета, но промахнулся. Тогда Иванцов дал длинную очередь. Немец с пистолетом упал, а второй, бросив пулемет, поднял руки.

Лейтенант подобрал «зброевку», что-то проговорил и очередью из пулемета в упор прикончил обоих немцев. Подошли бойцы из его взвода, столпились вокруг убитых.

— Чего уставились? — спокойно спросил Иванцов. — Заберите пулемет, а патроны у колодца лежат. Трофей нужный.

То, что в бою пленных не берут, я быстро понял. Не до того. Не успеешь вовремя курок нажать, тебя прикончат. Даже тех, кто в горячке руки поднимал, когда еще драка шла, тоже не щадили. Впрочем, немцы в плен редко сдавались. Верили своей пропаганде, что русские всех убивают. Значит, такие, как Иванцов, на эту пропаганду работают. И что хуже всего, сделал это на глазах молодых ребят. Небрежно, словно пулемет опробовал.

— Говно, — сказал Антон. — Бывают же такие люди…

Я с ним согласился. Бой фактически закончился, Иванцов стрелял во фрица, который стоял с поднятыми руками. Позже и я стану более жестким в поступках, постигая безжалостную школу войны. Но Иванцова я осуждал и тогда, и после.

Странно отреагировал ротный Гладков. Вроде рассудительный хороший мужик. Но возмутившемуся парторгу посоветовал: «Не бери в голову! Шлепнул, и черт с ними! Лучше посчитай, сколько наших погибло».

Я считал, что бой уже кончается, но рота по дороге в деревню нарвалась на засаду. Из замаскированного дзота открыли пулеметный огонь. В запасной траншее заняли оборону остатки выбитых нами немцев. Рота снова залегла. Гладков приказал мне погасить дзот, но ничего не получилось.

Возможно, мои пули попадали в амбразуру, но дзот продолжал вести огонь. Немцы хорошо пристрелялись. Несколько пуль разорвали кожух, одна пробила щит насквозь, «максим» вышел из строя. Дзот стали обходить с флангов, но двое бойцов попали на противопехотные мины. У одного ногу до колена словно протянули через барабан молотилки, сплющило так, что торчали осколки костей. Второму «повезло», оторвало кусок пятки вместе с каблуком. Идти вперед больше никто не решался.

С час лежали под пулями, затем ротный приказал Иванцову сделать круг и обойти дзот с тыла. Лейтенант повел свой поредевший взвод, а мы ждали. Курили, пытались прицельными выстрелами попасть в амбразуру. Ничего не получалось. Мишка, семнадцатилетний ординарец Гладкова, суетился, без конца высовывался. Его приметили и достали очередью через метровый снежный бруствер.

Пули попали в верхнюю часть груди, порвали легкие. Мальчишка умирал тяжело, хрипел, захлебываясь розовой пеной. Гладков, у которого сын был такого же возраста, вытирал слезы с лица. Стал вызывать добровольцев, чтобы забросали дзот гранатами. Все отмалчивались. Ротный глянул на дергающуюся в агонии ногу мальчишки, обутую в трофейный подкованный сапог, потом посмотрел на меня:

— Жалеете фашистов! Правильно их Иванцов застрелил. Ну, чего уставился? Бери гранаты и ползи.

Со мной впервые говорили таким тоном. Как лошадью понукали! Ну, дал бы нормальную команду, я бы ее выполнил, если бы раньше не убили. Обиду проглотил молча, сунул в карманы еще две «феньки», отложил автомат, снял полевую сумку (они мешали ползти). Капитан Гладков был не в себе, забыл, что уже послал взвод Иванцова зайти с тыла. А я вряд ли проползу и четверть расстояния. Отчетливая мишень на снегу. Но приказ, каким бы он ни был бессмысленным, обязывал меня его выполнять. Почему я? Просто подвернулся под руку в ненужный момент.

А ведь день начинался неплохо, и стрелял я точно в цель. Гладков стал что-то объяснять, каким путем лучше ползти, но я глянул на него с такой ненавистью, что он замолчал. Я прополз метра три, когда кто-то потянул меня за сапог. Это был Антоха Чепелев.

— Алексеич, взвод уже с фланга наступает. Чего Славка один сделает? — удерживая меня за сапог, убеждал ротного Чепелев.

Я уважал и буду уважать нашего рассудительного и решительного в бою капитана Гладкова, но до последних дней пребывания в роте не смогу простить ему этой слезливой слабости и той легкости, с которой он, не задумываясь, посылал меня на бессмысленную смерть. Чепелев бы меня не удержал, но Гладков, приходя в себя, пробормотал: «Отставить, Буканов». Старшина подсунул ему фляжку, и капитан, булькая, шумно отпил несколько глотков водки.

А дзот и траншею с засевшим немецким отделением раздолбал наш Т-34. Он вылетел на скорости из села, выстрелил раз-другой. Затем остановился и прицельным выстрелом ударил в основание дзота. Груда земли и бревен осела. Из траншеи выскочили с десяток немцев, но танкисты из своих пулеметов расстреляли почти всех. Двое или трое успели нырнуть в камыш.

Так закончился мой первый бой. Ночь провели среди разваленных домов, набились в землянки, выкопанные местными жителями. Полевые кухни приехали с запозданием. Пока их ждали, хлебнули, как следует, трофейного спирта. Пили почти без закуски. Я опьянел. Лейтенант Чепелев и оба наших помкомвзвода шумно обсуждали бой, повторяли, что я метко стрелял.

— Я не пулеметчик, — с трудом ворочая языком, отозвался я, — а командир взвода. Но завтра опять поползу гранаты кидать. В танк или колодец… как сверху прикажут. И вообще, идите вы все в жопу!

Дней восемь-десять мы вели наступательные бои. Наш полк повернули на северо-запад. Из населенных пунктов, которые мы освобождали, запомнилась Репьевка и крошечный хуторок Панино. Возле Репьевки наш батальон едва не подавили немецкие танки.

Спасло то, что успели укрепиться в старых траншеях. Из артиллерии у нас имелись две легкие полковые пушки, две «сорокапятки» и взвод противотанковых ружей. Еще привезли с вечера бутылки с горючей смесью (КС) и противотанковые гранаты.

От бутылок с КС бойцы шарахались, как от черта, хотя на ближнем расстоянии это было эффективное оружие. Зато все знали, что разлитую и вспыхнувшую жидкость ничем не погасишь. Жар в тысячу градусов сжигал железо, а от человека, по слухам, оставались головешки. Противотанковые гранаты РПГ-41, весом полтора килограмма, может, и были хороши в условиях городских боев, но из траншеи даже тренированный боец мог бросить ее метров на десять.

Гладков приказал выделить по пять-шесть подготовленных гранатометчиков в каждом взводе. Требовались бойцы не только физически сильные, но и с крепкими нервами. Со скрипом набрали группу, усилив ее командирами отделений. Я уже хорошо знал всех бойцов своего взвода.

Выделялся ефрейтор Завада, широченный в плечах парняга из Донбасса. Взвешивая в руке РПГ-41, слишком широкую в корпусе, он пообещал, что закатит «цею мандулину» прямиком в танк, и спросил, правда ли, что за подбитый немецкий танк дают орден. Во всей роте ни у кого не было ни одного ордена, лишь медаль у Гладкова и еще одна у кого-то из бойцов. Я пообещал сразу представить Заваду к ордену Красной Звезды, если удачно попадет. Но боец не был настолько наивным. Знал, что орденами рядовых награждают очень редко.

— Да ладно, чего там. Попаду и без ордена.

Господи, какие хорошие ребята были во взводе! У сержанта Яши Звонарева пропали без вести два старших брата, а скоро должны были призвать в армию младшего. Он переживал за него больше, чем за себя, прикидывал, закончится ли война через полгода или хотя бы через год. И с грустью поразмышляв, сообщал свое мнение, что через год война никак не кончится. Слишком далеко зашли фашисты.

С немецкими танками мы столкнулись. Но в тот период (как я позже пойму) фрицы только готовились к главным ударам. Пока же наступали мы, хоть и с остановками. На наши позиции с ходу пошли штук двенадцать танков и несколько бронетранспортеров. Вряд ли бы мы выдержали такой удар, но за ночь подбросили батарею ЗИС-3, сильных противотанковых орудий конструктора Грабина.

Бой фактически шел между артиллерией и танками. Мы сидели в траншее и вертели головами, слушая, как летят снаряды. Особенно противно и нервозно выли противотанковые болванки, хотя для нас они были менее опасны и шли в сторону наступающих панцеров.

По нашим орудиям били осколочно-фугасными снарядами и 80-миллиметровыми минами. Тяжело пришлось батарее ЗИС-3. Если для приземистых «сорокапяток» и полковых трехдюймовок успели отрыть орудийные окопы, то массивные ЗИС-3 стояли практически на открытом месте. Вырыли ямки с полметра, и вся защита.

Они нанесли немцам наибольший урон, но вскоре три из четырех пушек были разбиты. Творилось что-то невообразимое. Немцы набросали дымовых шашек и тащили в тыл под прикрытием серо-желтых клубов подбитые танки. Один танк взорвался, языки пламени виднелись сквозь дымовую завесу.

Взвод «сорокапяток», стоявший у нас за спинами, действовал как-то странно. Пушки сделали по нескольку выстрелов с близкого расстояния (по-моему, никого не подбили), и расчеты исчезли в норах. Возможно, в этом был смысл, потому что приблизившиеся два немецких Т-3 с усиленной броней открыли по орудийным окопам огонь из своих 75-миллиметровых пушек. Окопы и пушки, укрытые в них, за считаные минуты превратились в рыхлое месиво земли, торчавших железяк, сплющенных гильз.

Мой помкомвзвода Никита Пинчук не мог сидеть сложа руки и стрелял из противотанкового ружья. Толку от его стрельбы не было, но, спасибо саперам, накидали с вечера в снег тяжелых противотанковых «тарелок». Передний Т-3 наехал на мину. Ахнуло так, что заложило уши. Когда осела завеса снега и крошево земли, мы увидели, что у панцера оторвало левое ведущее колесо, измочалило гусеницу, а два листа брони выгнуло под прямым утлом.

В подбитый танк летели пули из всех стволов. Второй Т-3 попятился и, вращая башней, повел беглый огонь по траншее из пушки и двух пулеметов. Он сумел загнать нас на дно траншей и собирался подцепить подбитый танк на буксир. Появился колесно-гусеничный транспортер и тоже добавил огня из пулеметов. Бежала немецкая пехота, и отсиживаться внизу становилось равносильно смерти.

Никита попал зажигательной пулей в узкий, похожий на свиное рыло, двигатель бронетранспортера. Пыхнул огонек, безобидный на вид, но немецкие механики сразу дали задний ход. Когда бронетранспортер исчезал в защитном дыму, огонь уже выбивался из-под радиатора.

Главную опасность для нас представляли оба танка. Подбитый и тот, который пытался его вытащить. Оба вели сильный огонь. Мы могли противопоставить им лишь два противотанковых ружья. Одно вскоре накрыло снарядом вместе с бронебойщиком. Кусок человеческого тела шлепнулся в трех метрах от меня.

Будь это в другой обстановке, я бы, наверное, ошарашенно уставился на оторванную человеческую голову вместе с плечом и рукой. Но в бою мозг работает по-другому. Танки были слишком близко от траншеи — в «мертвой зоне». Панцер, который пытался вытащить подбитого собрата, не доставал нас снарядами, они пролетали выше. Зато поврежденный Т-3 лупил по траншее довольно точно. Ходовая часть от взрыва опустилась, и пушка могла стрелять под отрицательным углом.

— Заткнуть ее! Спалить вместе с блядским экипажем! — Может, я это выкрикивал, а может, мысли просто проносились в голове.

Я приказал Никите отбежать в сторону и ударить из ПТР в борт недобитого Т-3. Посылать людей с гранатами на танки было бесполезно, их смели бы пулеметным огнем.

— Бутылки! Кидай гранаты и бутылки! — орал я.

Кто-то сгоряча метнул одну-другую противотанковые гранаты. Они взорвались, не пролетев и четверти нужного расстояния. Я бросил бутылку с КС. Она разбилась, но лужица огня разгоралась метрах в пятнадцати от танка. Швыряли бутылки, «лимонки», бесполезные в данной ситуации РГ-42. Все это взрывалось и горело, усиливая дымовую завесу. Завада, стащив с себя телогрейку, метался, выбирая место попросторнее.

Рядом с ним свалился боец, раненный пулей в голову. Завада метнул две бутылки с зажигательной смесью. Они тоже не долетели, но разлившаяся лужа огня подбиралась к подбитому танку. Взрывы «лимонок», очереди ручных пулеметов мешали подцепить Т-3 на буксир. Все же, потеряв двух ремонтников, немцы закрепили трос и уволокли машину прочь, и пока она не исчезла в дыму, маленький украинец посылал в танк пулю за пулей из противотанкового ружья.

Бой закончился. Немцы утащили свой недобитый Т-3, но перед позициями батальона остались догорать еще три танка и бронетранспортер, лежали трупы пехотинцев и танкистов в черных комбинезонах. Большие потери понесли и мы. Этот бой был самым тяжелым в первоначальный период моего пребывания на фронте.

Позже я получу назначение командовать взводом в штрафной роте, а там взводы насчитывали и 80, и 100 бойцов. Не уверен, справился бы я, не пройдя эти ожесточенные бои сорок третьего года. Я окончил полный курс военного училища, полтора года преподавал. Однако настоящую школу я прошел вместе со своим 1-м взводом, наступая и отбивая вражеские атаки. Все было совсем не так, как в учебниках. Постичь военную науку можно только в бою.

Эпицентр войны! Так иногда именовали этот период. Ох, и несладкое было времечко!


Qui quaerit, reperit
 
СаняДата: Суббота, 28 Марта 2015, 00.45.36 | Сообщение # 5
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
Глава 4

Полк с короткими передышками вел наступательные бои примерно числа до десятого февраля. Нам хорошо помогали танки, прорывая оборону, прикрывая наступающие части. 25 января 1943 года был освобожден Воронеж, 16 февраля — Харьков. Но самым главным успехом, пусть и не нашего Воронежского фронта, было завершение битвы под Сталинградом.

Наверняка все оставшиеся в живых ветераны помнят праздничную атмосферу, царившую после разгрома немцев под Сталинградом. В плен попало 90 тысяч немцев (венгров, итальянцев, румын), в том числе 24 генерала во главе с фельдмаршалом Паулюсом. Трехдневный траур, объявленный в Германии, сообщения во всех газетах, торжественные сводки Информбюро с пробирающим до дрожи голосом Левитана.

Наш полк и дивизия не дошли до Харькова и остановились для пополнения и формировки недалеко от города Короча. В роте остались в строю примерно 40 человек, у меня во взводе 12 или 13, то есть одна треть.

Погибших офицеров в нашей роте не было (в соседних были убиты четыре командира взвода), но Иванцов и я получили ранения. Осколок мины размером с двухкопеечную монету попал мне в шею за ухом. В санбате осколок вытащили, а меня оставили на лечение.

Иванцов поймал несколько мелких осколков, а один, от танкового снаряда, словно ножом располосовал предплечье. Рана была довольно глубокая, но младший лейтенант пролежал в санбате всего ночь, а на следующий день отправился в роту. Даже поругался с врачом:

— Во взводах людей не осталось, а я вылеживаться буду. Если что, приду еще на перевязку. А вместо себя, вон, грамотея из Ташкента оставляю. Ему-то обязательно отдохнуть надо, аж целый месяц воевал.

Сказано было с таким пренебрежением, что я от злости не нашелся, что сразу ответить. Сгоряча попросил, чтобы отпустили и меня.

— Буду на перевязки приходить, — обещал я.

— Лейтенант, ты хоть не дури! — раздраженно ответил капитан-хирург. — В героев играют. Ты в башку железо поймал, и неизвестно, чем еще все кончится. Ты из Ташкента родом?

— Нет, из Заволжья. А в Ташкентском училище курсантов обучал.

— Тогда сам должен понимать. Отсыпайся как следует и на процедуры вовремя приходи.

Я и без хирурга знал, что раны в лицо или голову — штуки поганые. Случаются частые осложнения, даже заражение крови. А если мозг задело, выживешь или нет, только богу известно. Мой осколок вроде до мозга не достал, но чувствовал я себя неважно. Усилилась боль в ухе, она пульсировала, отдаваясь во всей голове.

Я решил, что Иванцов все же гадостный парень. Чего он из санбата убежал? В бой рвался? Так полк все равно в тылу стоит. Покажет Гладкову и подчиненным, что плевать ему на раны, и завалится в землянку спирт хлебать. Толку от него с поврежденной рукой все равно никакого. А у меня к ночи поднялась температура, раздуло лицо. Делали уколы, но они не помогали. Я не мог спать, и мне дважды вводили морфий. Собрались было переводить в госпиталь, так как требовалась операция. Потом операцию сделали на месте.

Оказалось, что вторая часть осколка влезла куда-то глубоко. Образовался гнойный мешочек, который разрезали и вычистили. Дня два я лежал мокрый от слабости и пота, которым обливался несмотря на холод в палате. Снова завели разговор о госпитале, но решили еще повременить.

Меня пришли навестить Антоха Чепелев, Никита Пинчук и силач Завада. Кормили в санбате хорошо (впрочем, я тогда ничего не ел), но ребята принесли копченой колбасы, американского паштета и выпивки. Пить я опасался, да и не слишком был привычен к алкоголю. Но все же два раза по полстакана принял. Появился аппетит, и я впервые дней за пять съел кусок колбасы, бутерброд с паштетом, что-то сладкое.

Ребята рассказывали ротные новости. Иванцов, хитрован, сбежал из санбата потому, что имел свой расчет. Ходили упорные слухи, капитана Гладкова назначат комбатом, а Иванцов мылился на его место.

— Не поставили?

— Нет, — покачали головами ребята. — Оно и к лучшему, что Гладкова оставили. Поставь ротным такого, как Иванцов, он за звездочки и ордена людей, как дрова, класть будет.

В полку, а тем более в батальоне трудно что-либо скрыть. Однажды, еще до меня, на каком-то празднике подвыпивший капитан Гладков обронил фразу о том, что знает каждого бойца в роте, все, как родные, — тяжело видеть, как они в бою гибнут. В принципе, нормально сказал. Ивану Алексеевичу Гладкову было под сорок лет, он и взводом долго командовал, и ротой, аж с сорокового года. Сослуживцы батальоны возглавляли, кто-то и в полковниках ходил. Хороший командир, но карьера у Гладкова не слишком складывалась.

А тут после Сталинграда и Харькова, пока я лежал в санбате, вручали награды, присваивали очередные звания. Начштаба полка предложил кандидатуру Гладкова на должность выбывшего комбата. Опытный, грамотный командир, воевавший с осени сорок первого, Гладков с новой должностью вполне бы справился. Но командиру полка попала вожжа под хвост. Мол, ему комбаты-орлы нужны, которые, не колеблясь, в бой роты посылают, а Иван Гладков над погибшими панихиду разводит. Рота ему родной стала! С таким настроем много не навоюешь.

Лизоблюды поддакнули. Кто-то вспомнил, как Иван Алексеевич слезу пустил, когда умирал его ординарец, ну и решили оставить Гладкова ротным. А ведь ротный наш не из мягкотелых был, решения принимал верные, и рота дралась не хуже других.

— Переживал Иван Алексеевич, — рассказывал Антон. — Комбата он заслужил. А Иванцов уж как на его место рвался.

Награды вручили немногим. Капитану Гладкову — орден Красной Звезды, первый орден за полтора года войны. Иванцов, Завада и кто-то из бойцов получили медали. Спасибо и за это. Раньше вообще наградами не баловали.

Хорошо с ребятами посидели. И выпили, и откровенно все новости обсудили. Хотя скажу откровенно, я ведь тоже на медаль рассчитывал. Две пулеметные точки подавил и дал возможность роте успешно атаковать. Ладно, обойдусь.

В санбате пролежал недели две. Снова принял взвод. Много новых лиц. И что меня удивило, некоторые еще ходили в гражданской одежде. Старые шинели или телогрейки всем нашли, но под ними носили домашние свитера и брюки самых разных цветов, не говоря про обувь.

Сразу включили в учебу — никак не забывали мое преподавательство в Ташкентском училище. Кроме своих новобранцев, дали человек по пять из 1-го и 3-го взводов. Если Чепелев и Иванцов обучали тактике, то боевую подготовку повесили на меня. С оружием было туго.

Получили по ленд-лизу партию американских винтовок «спрингфилд». С ней проблем не возникало. Простая хорошая винтовка на десяток сантиметров короче трехлинейки, и удлиненное до самой мушки ложе. Прицел был в ярдах (0,9 метра), но к этому легко привыкали. В роте «американками» вооружили примерно треть бойцов. На пристрелку выделили всего по двадцать патронов.

Но проблемы нештатного и трофейного оружия я уже испытал. После первых же боев начнется нехватка патронов. Винтовки погрузят в обоз и начнут заменять трехлинейками, оставшимися от выбывших из строя бойцов. Во взводе имелись поначалу с пяток румынских винтовок «манлихер», но вскоре кончились патроны дефицитного калибра 6,5 мм, и «румынки» потихоньку выбросили.

В полк поступили также несколько десятков американских автоматов «томпсон» необычно крупного для нас калибра 11,43 мм. Автоматов ППШ тогда было мало, и «томпсоны» расхватали, кто успел. Нашему взводу не досталось, но я особенно не жалел. Знал, что патроны к этим автоматам исчезнут очень быстро.

Старые гранаты РГД-33 полностью заменили на простые и легкие РГ-42, стало больше противотанковых ружей. Зато получили другой «сюрприз». Часть винтовочных патронов оказались с металлическими гильзами, а не с латунными, как обычно. В сырости они быстро ржавели, и, кроме того, ими нежелательно было заряжать диски ручных пулеметов. Но шла война, и воевать приходилось тем, что имеем. Приказал, чтобы металлические патроны постоянно протирали масляной ветошью.

Пришли несколько опытных бойцов, выписавшихся из госпиталей. Хорошо запомнился младший сержант Зиновий Марков. Широкоплечий, кудрявый, он был симпатичен, на него заглядывались женщины. Говорил он, слегка заикаясь. Прошел срочную службу еще до войны. Едва вернулся, женился, и снова призвали. Я поставил его командиром отделения и не жалел о своем выборе.

Вновь прибывшие запоминались и хорошим, и плохим. Худого невзрачного парня со шрамом на лице и вставными железными зубами все называли Рюха. Он был опытным пулеметчиком. Зато достал меня своими болячками красноармеец, переведенный из обоза. Он находился там после ранения и со страхом ждал, когда нас направят на передовую.

Однажды я застал его сидящим в леске с босыми ногами, опущенными в снег. Я пообещал написать рапорт, что фактически означало трибунал. Обозник уговорил меня промолчать об этом случае. Обещание я выполнил, но, как в дальнейшем я убедился, натура его такой же и осталась.

В двадцатых числах февраля пошли слухи о контрнаступлении немцев. В газетах писали об отражении «беспорядочных атак» противника, стремившегося отыграться за Сталинград. Общий тон газет и сообщений Информбюро был довольно бодрый. Передавались бесконечные информации о потерях немецких войск, отбитых атаках, наших мощных авиационных налетах. Пестрили цифры: 30… 50… 90 уничтоженных танков, две-пять тысяч убитых немцев. Немецкие самолеты, судя по газетам, тоже сбивались пачками, хотя, скажу откровенно, весной сорок третьего года я наших самолетов в небе не видел, а ни одной зенитки в полку у нас не было. Возможно, самолеты эти сбивали в других местах, но как они падали, я тоже не видел.

Полк подняли по тревоге в первых числах марта. Длинная колонна людей, повозок, артиллерийских упряжек двинулась на юго-запад. Полк был усилен противотанковой артиллерией: знаменитыми ЗИС-3 и батареями 45-миллиметровок. Основным вооружением пехоты по-прежнему оставалась винтовка. Кроме нескольких автоматов, во взводе у меня были теперь три ручных «дегтярева».

Шли ночью, но так как сильно спешили, то прихватывали и светлое время. За двое суток марша три раза попали под бомбежку. Если первые две закончились так-сяк, мы успевали рассредоточиться, то третья, на рассвете, когда мы только вытянулись в походную колонну, оказалась для полка и других частей трагической.

На пробитую в снегу дорогу обрушились штук 20-25 пикирующих бомбардировщиков «Юнкерсов-87» в сопровождении истребителей. Грузовых машин у нас было немного, может, десятка полтора на полк, но их и артиллерию немцы старались уничтожить в первую очередь. Мы бежали в лес, который был здесь довольно редкий. Упряжки с легкими орудиями и обоз тоже спешно пробивались через кустарник и глубокий снег.

Грузовики ЗИС-5 (полуторки) попали в ловушку. Тяжело загруженные боеприпасами и продовольствием, они практически все сгорели там же, на дороге. Может, пара машин благодаря опытным водителям успели нырнуть в лес, а остального автопарка мы лишились. Грузовой ЗИС-5 со снарядами или минами рванул так, что раскололо пополам огромную ветлу метра два толщиной. От высоченного дерева остался торчать заостренный толстый кол, а дорогу вокруг по грудь завалило ломаными ветвями.

Ну, техника — это полбеды. Главное — люди. Потери были большие. У нас в роте погибли человек семь, и почти два десятка отправили в медсанбат. Здесь впервые столкнулся я со случаем самострела. Парень из взвода Чепелева прострелил себе руку. Не знаю, как он умудрился сделать это из винтовки (через тряпки, котелок), рассчитывая, что в такой бомбежке не догадаются.

Самострела бывалые командиры вычислили сразу. И пробитый котелок в снегу нашли, и крапинки сгоревшего пороха на шинели. Возиться с ним было некогда. Майор Онищенко, наш комбат, приказал бойцу пошевелить рукой. Коротко сказал:

— Если в санбат, то оттуда наверняка под трибунал пойдешь. Или штрафная рота, или сразу шлепнут. Ладно, оставайся в батальоне. В бою вину искупишь.

Парень был совсем молодой, хлюпал носом, просил прощения. В общем, оставили его. Повозки после налета «юнкерсов» набили под завязку ранеными. Сколько их было, сказать не могу. Убитых похоронили, пока днем прятались в лесу. Каждый час-два налетала пара или четверка истребителей, сбрасывали мелкие бомбы и строчили изо всех стволов. Такая активность немцев была связана с их наступлением.

В ночь снова двинулись вперед, а через день рыли укрепления у дороги. Нас с ходу пытался сбить небольшой бронированный отряд, штук семь танков, бронетранспортеры, грузовики. Хоть и артиллерия наша была ополовинена, мы сумели дать отпор. Немцы отступили.

Вечером привезли обед-ужин, махорку и водку на весь полк. Бойцам напиваться не давали, хотя получили по двойной порции. Наелись от души перловки с мясом, скрутили цигарки, настроение улучшилось. А тут еще снаряды сгружают, значит, артиллерия молчать не будет.

Но среди ночи нас неожиданно подняли, и снова начался марш. Шли на юго-восток. Вскоре узнали, что немецкие войска прорвались к Харькову и мы идем на подмогу. Не успели. 14 марта Харьков снова был взят немцами, а 18 марта армейский корпус «Раус» овладел Белгородом. Горьким и тяжелым стал для нас март сорок третьего.

Из многих исторических учебников этот месяц вообще вычеркнут. Мы же весь февраль трубили о разгроме армии Паулюса под Сталинградом. «От Сталинграда только на запад! Сталинград — это перелом в войне и начало нашего неотвратимого пути к Берлину». Вот и доболтались!

Пусть я еще не слишком набрался практического опыта, но теоретически был подкован достаточно. Два года меня учили, и полтора года сам преподавал. Да и на фронте с января много чего насмотрелся. Сталинград и наступательный бросок на 200-300 километров на юго-западном направлении был для нашего фронта большим успехом, но далеко не переломным моментом, как, не уставая, твердили в газетах.

И вот теперь, через месяц с небольшим, мы снова отступали, несмотря на грозный приказ «Ни шагу назад!». Отступление это не было похоже на беспорядочный отход лета сорок второго года. Сейчас мы цеплялись за каждый рубеж, наносили контрудары. Глубокий танковый прорыв с далеко идущими планами снова дойти до Волги у Гудериана не получился.

Хотя он очень старался. Но мы оставляли очередной рубеж, только израсходовав все боеприпасы. А через 10-20 километров снова рыли укрепления. Мартовские и апрельские бои сорок третьего года, начиная с той бомбежки, были для нашего полка на редкость тяжелыми. Под городом Краснополье я потерял сразу несколько близких друзей.

Деревня называлась Полунино. Совсем небольшая, опоясанная узкой речушкой. Удивительно, что почти все дома сохранились. Война эти глухие места обходила стороной, но встречные и обходные удары и атаки смешали огромное пространство вокруг Днепропетровска, Харькова, Белгорода в «слоеный пирог».

Шел апрель, хотя было еще по-зимнему холодно. Только днем в тихие дни вовсю пригревало солнце и капал с деревьев таявший снег. Ночами подмораживало хорошо. Плохое время для войны, если вообще на войне есть хорошее время. За день оттаем, а к вечеру схватывает мороз шинели, как панцирь. Не повернуться в окопе. Зато замерзала вода, накидаешь сосновых веток, и можно стоять на сухом.

Трудно придумать обувь для такой погоды. Днем хоть валенки, хоть ботинки промокали насквозь, ночью холод схватывал ноги так, что люди от боли начинали скулить. Спасались и хитрили, как могли. За пазухой отогревали запасные портянки, тряпки. Переобувались и снова сушили мокрое на себе. Вшей развелось столько, что вели с ними настоящие бои. Едва не горстями бросали в костерок, а они трещали там, словно стрельба шла.

Село Полунино было километрах в двух за спиной. Хорошо в избах ночевать, но избы не для солдат. Там располагались штабы, начальство со своими ППЖ, писаря и всякая тыловая братия. И беженцев много было. В некоторые дома тыловое начальство не пустили. Дети и женщины впритык набились.

Ребята в роте молодцы, вырыли 3-4 землянки, смастерили печки и стали на новом месте обживаться. На нашем участке установилось временное затишье. Хотя то справа, то слева светилось небо от далеких зарниц и доносился приглушенный гром разрывов. Война ведь ни на день не прекращалась.

Бомбежками нас сильно не донимали. Хотя истребители появлялись.

Вроде тишина, а затем на бреющем полете со стороны солнца выныривала пара «мессершмиттов». Подбирались на малом газу. Затем, увеличив скорость, сбрасывали с десяток мелких бомб, делали второй заход и обстреливали траншеи. Две автоматические пушки и два пулемета выстилали целую борозду, доставали ребят прямо на дне траншеи.

Вести с ними поединки было бесполезно. Скорость — шестьсот километров, грохот пушек над головой. И вообще я в эти истории про сбитые из «дегтярей» и винтовок самолеты верю мало. При мне ни разу не сбивали. От этой напасти нас могли спасти только родные «соколы», которых практически мы не видели. Выставляли специальных наблюдателей, и это помогало вовремя нырнуть в укрытие. Кстати, село они не бомбили. Вроде берегли избы для себя, рассчитывали на успех наступления.

По вечерам собирались небольшой компанией: лейтенант Антоха Чепелев, мой помкомвзвода Пинчук Никита, сержанты Завада и Зиновий Марков. Ужинали вместе, пили самогон, если удавалось достать. Кормили нас по тыловой норме: в основном варево из капусты и перловки, заправленное жиром неизвестного происхождения. Про хлеб лучше не упоминать: вязкий, с шелухой.

А ведь солдату много чего полагалось. Но тема питания и в кино, и в книгах чаще всего уходила на задний план. Ничего, переживем, главное — фрица одолеть! Я запрещал солдатам есть павшую конину, но на маленьких костерках упорно варили вонючее мясо. С голодухи его порой наедались так, что люди целыми днями не вылезали из кустов. Мы такие штуки скрывали. Не хватало, чтобы наложили карантин. От недостатка витаминов у некоторых началась куриная слепота, в сумерках ничего не видели.

Никита Пинчук проявил инициативу. Собрал несколько бойцов, принесли откуда-то квашеной капусты, мелкой сморщенной редьки, свеклы, делали отвар из хвои. Это ли, что другое помогло, куриная слепота прошла.

Жизнь продолжалась, несмотря на все неурядицы. Главное — живы, пока в тылу, в атаку ходить не надо, а к голодухе мы все привыкшие были. Один случай из того времени мне запомнился. Тимарь послал меня за какой-то бумажкой в штаб. Попал в обеденное время, никого не найду Дернул посильнее ручку двери, где писаря заседали. Стал объяснять, что мне нужно. Глянул на стол и осекся.

Давно я такой еды не видел: огромная дымящаяся сковорода с жареной картошкой, крупно нарезанное сало, банка с американской колбасой, и бутылка стоит. Писарьки, помоложе, растерялись, а старший сержант, как ни в чем не бывало, оттеснил меня к двери. Вежливо объяснил, что начальника строевой части на месте нет, а если мне начштаба нужен, то он в соседнем доме.

— Жрете? — только и нашелся я, что сказать. — Ну-ну… нормально устроились.

— Как смогли, — развел руками старший сержант с медалью «За боевые заслуги». Крепко прижился ушлый мужик при штабе. Мы, «ваньки взводные», для него никем были. Столько их гибло, что писаря только похоронки успевали заполнять да новых взводных оформлять.

— Если есть хотите, товарищ лейтенант, присоединяйтесь к нам.

Приглашали меня с отменно вежливым нахальством. Да пусть я неделю крошки во рту бы не держал, и тогда бы не сел за один стол с упитанной писарской братией. Молчание затягивалось, кто-то звякнул кружкой, другой хихикнул. Я понял, если молча уйду, долго будут мне в спину смеяться.

— Вас сколько тут, четверо? Из комендантского взвода я двоих подобрал, еще одного из строевой части обещали.

Писаря насторожились. Их частенько подковыривали насчет перевода в полевые роты, они к этому привыкли. Но старший хорошо знал мой послужной список и то, что я долго преподавал в училище.

— Для чего мы-то понадобились? Своих дел хватает.

— Топографы в ротах вводятся, — брякнул я первое пришедшее на ум. — Схемы там разные чертить. Грамотных людей не хватает.

— Какие из нас топографы? — улыбаясь, развел руками старший сержант. — Да вы присаживайтесь, товарищ лейтенант. Сто граммов с мороза не помешают.

Я ничего не ответил, еще раз оглядел насторожившуюся компанию и захлопнул дверь. Когда шел назад, думал со злорадством. Ну, хоть на день-другой я вам настроение испортил. Будете канаться, кому в окопы перебираться. Там ворованными тушенкой и салом не слишком разживешься.

Вернулся к себе, а Зиновий и Завада, несмотря на запрет, вываривают в чугунке конину. Обругал их, оба стали божиться, что мясцо свежее.

— Свежее! — буркнул я, но вмешиваться не стал. Голодают ребята.

А от «свежего мясца» воняло если не тухлятиной, то близко к этому. Чтобы сварить жилы да кости без грамма жира, требовалось часа три-четыре. Не выдержав вони, выскочил из землянки.

В тот день пришла почта, все жадно кинулись читать письма. Я получил сразу два письма. Мама и старшая сестра передавали многочисленные приветы от родни, а новостей мы и ждать не хотели. Потому что хороших новостей не было. Перечислила мама несколько имен моих дружков и соседей, на кого похоронки получили. Каждого хорошо знал. Не представлял, кто же из мужиков в селе после войны останется?

Относительно спокойная жизнь длилась недолго. Полк срочно подняли, и мы двинулись пешим маршем на передовую. Хотя окопы рыть не пришлось (сменили другую часть) и заняли свои места тихо, немцы наше появление, конечно, заметили. С утра открыли минометный обстрел. Боеприпасы имелись, и мы хорошо ответили.

Минометы заткнулись, но прилетели штук восемь «юнкерсов» в сопровождении истребителей. Перед этим в небе долго крутилась «рама», немецкий наблюдатель «Фокке-Вульф-189». Цели он присмотрел заранее, и больше всего досталось нашей артиллерии. Получила свое и пехота.

Вечером закопали в братской могиле тридцать погибших бойцов. В санбат отправили своим ходом и на повозках еще человек семьдесят. Вот так, за сутки, роту как корова языком слизнула. Обиднее всего, что не видно было наших ястребков. Говорили, что аэродромы далеко, распутица.

А затем события стали сыпаться одно за другим. Километрах в четырех от нас вдруг обнаружили новую немецкую часть, уже зарывшуюся в траншеи. И, как докладывала разведка, тарахтела землеройная машина, удлиняя траншеи, а саперы ставили мины. Сверху стали решать, что делать. Дня два согласовывали, наблюдали, решили нанести удар.

Бой запомнился мне мерзкой погодой. С полночи лил дождь, затем похолодало, и пошел снег. Немцы подтянули гаубицы и, когда мы двинулись в наступление, открыли огонь издалека. Наши орудия били тоже неплохо, а мы шлепали по воде и мокрому снегу. Видимость была никудышная. Роту обогнали штук пять «тридцатьчетверок». Десант на броне превратился в сплошной снежный комок.

Метров за четыреста до вражеских траншей нас вынудили залечь. Возможно, танки где-то прорвались и ушли дальше, а на участке нашего батальона сильный пулеметный огонь не давал поднять головы. Потом посыпались мины. Пришлось отползать и отсиживаться в низине, наполненной снежной кашей. От холода трясло так, что некоторые стали подниматься, прыгать, толкать друг друга, чтобы согреться. Если бы мне кто-то сказал, что мы проведем здесь ночь, я не поверил. До того все окоченели, что не обращали внимания на пули, свистевшие над головами.

Наступление завязло. Когда стемнело, на гребне, где поменьше влаги, долбили окопы. Принесли ужин и водки. Мне старшина налил граммов сто пятьдесят. Чтобы согреться, я хватил всю порцию разом. Лучше бы этого не делал. Вначале тепло, весело (если может существовать веселье среди ледяной хляби!), а затем потянуло на сон — целый день на ногах. Не заметил, как заснул. Сквозь сон чувствовал, кто-то толкает меня, пихает в окоп ветки. Сбились в кучу сразу несколько человек, вроде стало теплее.

Но вскоре от холода проснулся и, чтобы не окоченеть, стал бегать, проверять посты, которые от холода тоже не спали. Еще до рассвета рота двинулась вперед. Куда — мне было безразлично. Слабаком себя не считал, но если человека подержать сутки в воде при нулевой температуре, какой из него боец?

Оглядев свое мокрое, едва бредущее воинство, взял себя в руки, растолкал сержантов, те принялись тормошить бойцов. На ходу немного пришли в себя. Оказалось, роте предстояло наносить удар с фланга. Фланг оказался очень отдаленный. Чуть не с тыла заходили.

Мой взвод двигался впереди. Едва не налетели в темноте на немецкий грузовик-вездеход. В полумраке фрицы нас не заметили. Машина отчаянно буксовала и уползла с оглушительным ревом. Вскоре пришлось остановиться, благо, что можно было укрыться в кустарнике. На вершине невысокого холма торчал угловатый бронеавтомобиль.

Снова пришлось шагать в обход. Не знаю, сколько бы топали еще, но справа послышалась стрельба, и бронеавтомобиль покатил, увязая в раскисшей земле. А мы, вскарабкавшись на гребень, увидели неподалеку закругленную траншею. Огонь справа усиливался, тянуть дальше было некуда, и Гладков дал команду спокойно идти вперед. Может, фрицы не сразу разберутся, кто там движется.

План частично сработал, и мы прошли метров двести. Затем кинулись в атаку. Край траншеи взяли с ходу, хотя и оставили на мокром снегу не меньше двух десятков убитых и тяжелораненых. Нас хорошо подгонял холод, который пронизывал тело, казалось, до самого нутра. На всех сухой нитки уже много часов не оставалось.

Может, поэтому дрались крепко. Я автоматной очередью свалил фрица в плаще-балахоне. Никита Пинчук, верный дружок и помощник, бежал рядом. Тоже стрелял, а когда свернул за поворот траншеи, вдруг вскрикнул и шарахнулся назад. Без автомата, прижимая ладони к животу.

Высунув ствол, я выпустил остаток диска, а рядом шлепнулась граната-колотушка. Легко и смело перехватывают киношные герои брошенные гранаты и, как жонглеры, посылают их обратно. Только смертельно рискованная это игра. Мало кто решается жонглировать смертью. Мы, двое-трое, успели отпрыгнуть и упасть, а зазевавшийся боец угодил под разрыв вместе с раненым Никитой.

Смотреть на изорванные тела было некогда. Лихорадочно выдергивали кольца, бросали гранаты за поворот. Там стоял сплошной треск Рюха — пулеметчик, встав на бруствер, бил из «Дегтярева» вдоль траншеи, догоняя тех, кто сумел увернуться от наших гранат. Я наклонился над Никитой Пинчуком. Пули в упор смертельно ранили его, а граната добила, прекратив мучения. Второй боец был тяжело ранен, и его торопливо перевязывали.

Бежали дальше. Тело убитого немца продавилось под сапогом с екающим мертвым выдохом. Вжавшись в глубину пулеметного гнезда, ефрейтор в куртке с треугольной эмблемой на рукаве разворачивал на громоздких салазках-треноге старый кайзеровский пулемет МГ-08. Успел бы развернуть — конец нам! Но Завада застрелил его из винтовки.

Немцев из траншеи выбили. Стреляли вслед из всех стволов, но открыли огонь легкие пушки на запасной линии обороны, и мы попрятались за бруствер. Выручили наши ЗИС-3, более мощные, не жалевшие снарядов. Под их прикрытием взяли и вторую линию траншей, но здесь застопорились.

Период с мая по июль оказался сравнительно тихий. Запомнились лишь одна-две бомбежки мелкими группами «юнкерсов», минометные обстрелы… и вши. Избавиться от этой гадости было просто невозможно, несмотря на прожарку одежды и более-менее регулярные бани.

В июле началась Курская битва. Мы стояли во втором эшелоне и начали наступление в двадцатых числах июля. То, что это не просто тактическая операция, мы убедились уже в первые дни. Шли через траншеи, перепаханные тяжелыми снарядами и авиабомбами.

Порой видишь, лежат с десяток немцев, вроде без пулевых или осколочных ран. Тронешь тело, а оно — как мешок с костями. Подобное бывает, когда человек с большой высоты упадет. Такой сильной взрывная волна от наших тяжелых снарядов была, что отбивала все внутренности.

Проходили мимо сгоревших танков, немецких и наших. Видел знаменитые «тигры». Ничего не скажешь, машина мощная, но было их немного. Больше разговоров. Наши часто принимали за «тигры» новые модифицированные Т-4, с длинноствольной пушкой. У этих танков и бронирование до 100 миллиметров доходило, и размеры были немногим меньше. «Тигры» выделялись шириной (почти 4 метра) и пятиметровой 88-миллиметровой пушкой.

Над степью и перелесками висела сплошная гарь. Подбитые и сгоревшие танки стояли порой кучами по 20-30 штук. И вокруг бьющий в нос тошнотворный запах быстро разлагающихся тел. Тогда было не до похорон, лежали и наши, и немецкие танкисты. Некоторых еще опознать можно было, а от других одни головешки остались.

Мы наступали на левом фланге Воронежского фронта. Сильный бой завязался возле города Гадяч. В тот период мы шли совместно с танковым батальоном. Поддерживали нас штурмовики Ил-2. Немцы хорошо понимали, что мы вышли напрямую. Впереди Днепр. Нас старались измотать встречными боями.

Здесь под городком Гадяч погиб мой друг Антоха Чепелев. Получилось так. Первая атака не удалась. Горели наши танки, а закопанные в землю немецкие самоходки добивали поврежденные машины и обстреливали пехоту. Комбат Онищенко получил к тому времени майора и имел на груди два ордена. У нас с Антохой, кроме нашивок за ранения и разбитых вдрызг сапог, ничего не было. Командиры взводов — кто нас когда баловал? Спасибо хоть в живых еще оставались. Я давно заметил, что когда люди много звезд получают (на грудь, на плечи), не делаются они от этого лучше. Онищенко себя уже командиром полка видел, сам командующий ему орден вручал и призывал, не щадя жизни, гнать врага до Днепра без остановки.

Ну, Онищенко и не щадил. Только не свою жизнь, а наши. Во время второй атаки у меня целое отделение пулеметным огнем смело. Бежали, как положено: «Ура, вперед!» Сзади хлопали минометы и легкие пушки, поддерживая нас, но под слишком плотным огнем мы залегли.

Я с Зиновием Марковым и еще двумя бойцами нырнули за подбитый танк. Этих танков стояли и догорали штук пять. За теми, которые остыли, удобно было прятаться, хотя и шибал в нос запах жженого мяса. Курили и молча глядели на украинское небо с редкими облаками. Хороший летний денек, везде мы наступаем, а на душе от этого не легче.

Куда ни глянешь, лежат светло-серые бугорки с вещмешками за спиной. Три роты с утра в атаку бросили. Думали, на дурака да на «ура» выбьем фрицев. Не получилось. Некоторые тела еще шевелились. По ним сразу открывали огонь немецкие пулеметчики. Ближний к нам боец долго терпел, потом пополз, волоча перебитую ногу. Очередь немного выше прошла. Полетели лохмотья от вещмешка, звякнула пробитая кружка, а следующая трасса простегнула тело.

Антон шагах в двадцати от меня лежал. Тоже за сгоревшим танком. Мы с ним иногда словами перебрасывались. На наши голоса немцы внимания не обращали, знали и так, где прячемся. Зиновий Марков набивал пулеметный диск и рассуждал, сумеем ли мы отсюда выбраться. Пустой разговор. Назад пути не было, а преодолеть последние полтораста метров нам могло помочь только чудо.

И чудо произошло. Подогнали «катюши». Машин я не видел, но вдруг завыло, загрохотало, и понеслись над головами огненные стрелы.

Рвались они на большой площади, сухая трава горела вовсю. Уже от дыма и неба не видать, а следом еще и еще залпы. Рвались ракеты так дружно и жутко, что по сигналу кинулись мы вперед и рубеж захватили.

Немцев не так и много там было. Они всегда больше техникой брали. Обнаружили два закопченных бронеколпака, пулеметные гнезда, перекрытые бетонными плитами, и несколько минометных окопов. Бойцы, как всегда, собирали трофеи, а я вместе с санитарами бродил по полю, искал Антона Чепелева. Его и свои ребята из взвода искали, но нигде не могли обнаружить.

Наконец нашли. Судя по останкам, мина попала в Антона, когда он лежал раненый или привстал для атаки. Ничего не осталось от головы и обеих рук. Смяло тело, напрочь сорвав гимнастерку. По исковерканной нижней половине, сохранившемуся письму из дома догадались мы, что это лейтенант Антон Карпович Чепелев из города Куйбышев.

Комбат Онищенко на джипе мимо проезжал. Глянул, как мы останки собираем. Спросил, кого убило. Ответили. Водитель пилотку снял, а следом, помедлив, стянул свою командирскую фуражку Онищенко. Снял, снова надел и поторопил меня. Затем машина укатила. Завернули мы останки друга в плащ-палатку (голову так и не нашли) и похоронили возле приметного вяза на берегу реки Псел.

И вот после этого стал ждать смерти и я. Может, нервы уже никуда не годились. А может, наоборот, трезво осознавал, что прошел положенный статистикой рядовому «ваньке взводному» путь. Без всяких колебаний написал на листочке свое имя-фамилию, адрес родителей и вложил в пустой пластмассовый пенальчик, который полагалось носить в брючном кармашке.

Но смерть щадила меня. Тяжело ранили комвзвода-3 Иванцова, с которым мы так и не сумели близко подружиться. Лишь когда грузили его на повозку, всего обмотанного бинтами, обнял я лейтенанта и пожелал обязательно выжить.

— Вы-жи-ву, — тяжело, в три приема, выдохнул Иванцов.

Ездовой, пожилой мужик, мельком глянул на него с выражением: «Отходил ты свое, парень». Возчик насмотрелся на раненых и, наверное, точно определял, кто выживет, а кто нет. Хотелось обругать мужика, но я смолчал. Чего ради лаяться? За то, что не так поглядел?

А меня накрыло уже в сентябре, когда форсировали Днепр. Такой дури, бездумной торопливости и таких потерь я нигде до этого не встречал. Целые полки бросали в воду: «Плывите, на чем хотите!» А с правого обрывистого берега километровой реки лупили стволы всех калибров, начиная от пулеметов и кончая дальнобойными орудиями.

Я в два захода переправлялся. Вначале на обычном плоту, который развалило, на мое счастье, прямо на отмели. Спустя сутки погрузился с остатками взвода на просмоленный паром, где вместе с нами находился расчет «сорокапятки» и две лошади.

Посмотрел я, как разлетались от прямых попаданий плоты, опрокидывались понтоны, плыли по течению пучки хвороста, на которых пытались преодолеть Днепр солдаты в одиночку или парами. Промчалась мимо американская амфибия с тяжелым пулеметом. С хорошей скоростью везла она за броневой защитой каких-то командиров, рангом меня гораздо выше.

Обогнала нас. Хорошо шла амфибия, уворачиваясь от разрывов. Только и немцы знали, что в таких чудо-машинах только начальство переправляют. Сосредоточили огонь нескольких скорострельных пушек, и исчезла она среди взрывов-фонтанов. А наше корыто ударило под корму спустя пяток минут.

Лошади поплыли вперед, а меня, уцепившегося за обломки, вынесло на песчаную отмель правого берега. Со мной был Зиновий Марков. Он меня и спас, когда оба попали под пулеметную очередь. Мне пробило насквозь грудь под левой ключицей и вывернуло ребро. Зиновию прострелило ногу.

На отмели пролежали двое суток, а потом нас подобрали с бронекатера. В госпитале я пробыл три месяца, Зиновия выписали раньше. Спасибо ротному Гладкову, представил обоих к медалям. Там же в госпитале и получил я свою первую награду, медаль «За боевые заслуги».

Когда выписался, долечивать меня отправили в штаб дивизии офицером по особым поручениям. Должность звучала громко, а занимался в основном всякой мелочью. Маршевые роты сопровождал, документы возил, охраной штаба дивизии занимался. Даже привыкать стал к такой жизни. Только длилось это недолго.

В один из холодных февральских деньков вызвали меня в штаб армии. Куда, зачем — не сказали. А когда явился и откозырял дежурному, тот с непонятной ухмылкой сообщил, что меня ждут в особом отделе, в кабинете номер такой-то. Ухмылка дежурного капитана мне не понравилась.

— Чего радуешься, крыса? Оружие сдавать или как?

Капитан надулся и выкрикнул что-то насчет оскорбления, которое он не потерпит, а я за оскорбление отвечу.

— Отвечу, — согласился я, — только нечего, как крыса, ухмыляться, когда фронтовик в неприятность попал.

Я ведь не сомнев


Qui quaerit, reperit
 
СаняДата: Суббота, 28 Марта 2015, 00.47.12 | Сообщение # 6
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
Глава 5

Майор и старший лейтенант носили общевойсковые погоны. Майор назвал свою должность, фамилию, которые сразу вылетели у меня из головы. Информация в особом отделе на мою личность имелась, и долгих окольных разговоров не последовало.

Сообщили, что я нахожусь на хорошем счету, проявил себя в боях решительным командиром, и потому мне оказано большое доверие. В голове невольно мелькнула мысль, что последует предложение насчет работы в особом отделе, или СМЕРШ, как его тогда называли. Я уже обдумывал, что ответить, но майор, улыбаясь, завел речь совсем про другое:

— Вячеслав Пантелеевич, насчет штрафных рот вы, конечно, слыхали? Принято решение направить вас на командирскую должность в штрафную роту нашей армии.

— За что? — вырвалось у меня.

Вопрос был наивный, если не сказать глупый. Но дело в том, что мы, армейские офицеры, имели весьма смутное представление о штрафных подразделениях. Общая атмосфера закрытости информации отучила совать нос в дела, которые нас не касались.

Секрета из штрафных батальонов и рот не делали. Изредка нам сообщали, что рядом с нами будут действовать штрафники. Их бросали на прорыв наиболее трудных участков, но и мы не отсиживались в стороне. Общение со штрафниками не то что запрещали, но не приветствовали.

Да и сами штрафники держались обособленно. За все время я лишь однажды обсуждал вместе с лейтенантом из штрафбата какой-то вопрос совместных действий. Перекинулись десятком фраз, покурили и разошлись. Но одно мнение единогласно держалось в солдатской, да и офицерской среде, что эти люди, по существу, смертники. Вопрос вертелся у меня на языке, пока майор вкратце изложил мне основные положения о штрафных частях.

Помню, он сообщил, что на должности командного состава выдвигают наиболее достойных офицеров, которым полностью доверяют. На мой вопрос о «смертниках» он коротко предложил припомнить потери, которые несут пехотные роты. Чего припоминать? На своей шкуре все испытал. Как бы то ни было, а предложение было, по существу, приказом, и я ответил: «Есть».

Майор еще больше подобрел, сообщил, что месяц службы в штрафной роте засчитывается за шесть, а должность командира взвода капитанская.

— Ты год на фронте лейтенантом проходил. Только ранение и медаль заработал, — кивнул он на мою гимнастерку. — А в роте через месяц-два старшего лейтенанта получишь, да и орденами командиров не обделяют. Сам увидишь.

С тем я и отбыл. Отдохнул пару месяцев в штабе, и будя. Все равно не сегодня завтра бросят на передовую. В армии службу не выбирают. Куда послали, туда и пойдешь. Да и очередное звание, обещанные ордена тоже играли не последнюю роль. Что же мне до конца войны лейтенантом ходить с медалью «ЗБС» («За боевые заслуги»). Ими даже всех писарей уже наградили и телефонисток в штабе. За всякие заслуги, но только не боевые.

Сто двадцать первая отдельная штрафная рота располагалась недалеко от станции Костополь и занимала двухэтажный кирпичный дом, крепко побитый во время недавних наступательных боев. Часть окон просто забили досками, остальные были составлены из больших и малых кусков стекла. К моему удивлению, внутри было довольно чисто, и это напоминало мне всегда вычищенную довоенную казарму Ростовского пехотного училища.

Постовой, в шинели, с винтовкой, проверил мои документы и вызвал щуплого младшего лейтенанта с белорусским выговором. Тот документы смотреть не стал, а сразу спросил:

— Взводным к нам направили?

— Направили, — неопределенно отозвался я.

— Тогда сразу можно знакомиться. Левченко Василь, заместитель командира 2-го взвода.

— Буканов Вячеслав.

— Ничего, что я без званий, на «ты»?

— Нормально.

Несмотря на разговор с особистами и долгую обстоятельную беседу в отделе кадров, что штрафная рота — это такое же воинское подразделение Красной Армии (со своими особенностями), я имел собственное мнение насчет этих «воинских подразделений».

Я нисколько не удивился, если бы увидел расхристанную шатающуюся толпу с татуированными руками, кучки картежников. И еще я крепко вдолбил в голову, что должен сразу поставить на место любого, кто решит проверить, что я из себя представляю.

В карты никто не играл. По казарме без дела тоже не шатались. Трое бойцов у окна занимались столярной работой. Печкой, как и повсюду, служила бочка из-под горючего. Только сделана она была умело: с плотно закрепленной трубой, дверцей, а пол вокруг был оббит жестью и обложен для тепла камнями. На печке стояли два больших чайника, и, кажется, пахло настоящим чаем.

Командир роты капитан Тимарь Николай Егорович, здоровенный широколицый дядька с двумя орденами Красной Звезды, произвел на меня двойственное впечатление. С одной стороны, встретил приветливо, а с другой — настораживала его улыбка и вопросы, в которых я угадывал подковырки (или мне это казалось). Рассказал, кто я и откуда, где воевал.

— Значит, по фрицам пострелял?

— Пострелял, — сдержанно ответил я.

— В атаки тоже ходил?

— Ходил. Меня в штабе посыльным пару месяцев после тяжелого ранения держали, а остальное время пехотным взводом командовал.

— Это хорошо, что опыт имеешь.

В комнате ротного также находились и другие офицеры, с которыми меня познакомили. Замполит роты Зенович, высокий, чернявый. Командир взвода Фалин Петр Петрович. Я не совсем понимал, кем является младший лейтенант Василь Левченко. Заместителей у командиров взводов штатным расписанием не предусмотрено, а помощник (он же командир отделения) носит сержантское звание. Кадровик много чего наговорил о структуре штрафной роты, но разговор больше касался всяческих преимуществ, будущих званий, орденов и великого доверия, которое мне оказано.

— Товарищ капитан, мне что, кроме помкомвзвода еще и заместитель положен? — спросил я.

— Всем взводным положены. Офицеров только не хватает. Так что цени, зам у тебя боевой, обстрелянный, людей хорошо знает.

Я воспринял это по-другому. Если заместителя дали именно мне, то, наверное, потому, что не слишком доверяют. Обижаться нечего. В любом подразделении вначале смотрят, что за человек пришел, изучают его и лишь затем принимают в свой круг.

В данном случае я ошибся. В коллектив меня приняли сразу. Вечером отметили мое назначение: граммов по двести разбавленного спирта, каша с тушенкой, вареная картошка и крупно нарезанное сало с красным перцем и чесноком. Хохлацкое сало мне понравилось, и я его перебрал. Жгло желудок от перца. Замполит Илья Аркадьевич Зенович принес кружку молока. Помогло. Выпивший больше других капитан Тимарь, навалившись локтями на стол, внушал мне:

— Ты, Слава, не думай, что тебя в самое пекло посылают. Вот скажи, взводный в обычном батальоне долго держится?

— По-разному. Если в наступлении, то бывает, через неделю ни одного взводного не остается. Кого — убили, кого — ранили.

— И у нас по-разному. Василь Левченко семь месяцев воюет. Две медали заслужил. Суют нас, конечно, в самые горячие места. А кому на войне прохладно? — Он захохотал и хлопнул широкой ладонью по плечу замполита. — Ну, скажи по своему еврейскому разумению?

— Штабникам да писарям. Кто научился начальству жопу лизать.

— Во! — поднял палец Тимарь. — Аркадьич всегда в точку бьет. А он с замполита стрелковой роты начинал, батальонными делами заправлял. Под Бердичевом вместе со стрелковым батальоном бок о бок дрались. Что, у нас потерь больше было?

Замполит промолчал, из чего я понял, штрафникам пришлось очень не сладко. Но Василь Левченко весело поддержал командира роты:

— Конечно, меньше. Мы же не возились, как жуки в навозе, а сразу ударили. Медлительность в бою — самая хреновая штука.

Это я знал и без него. Испытал на себе. Только и лобовые атаки не лучше. Много о чем поговорили в тот вечер. Но тема войны как-то быстро иссякла. Вспоминали семьи, показывали фотокарточки. Василь Левченко работал на железной дороге, Петр Фалин — в колхозе и, кроме того, разводил пчел. Иногда за спиной его называли Пчеловодом, но лейтенант сразу обижался.

— Да нормально все, Петр Петрович, — смеялся Тимарь. — Ты у нас лучший лейтенант, и орден у тебя самый блестящий. Второй, наверное, мечтаешь получить?

— А кто против? — солидно отозвался Фалин.

— Ну, тогда беги еще за бутылкой, — скомандовал Тимарь. — У тебя всегда запас есть.

Бывший пчеловод принес через пяток минут бутылку самогона. Вздохнув, сообщил:

— Все, последняя. Больше нет.

— Ну, за орден завтра еще найдешь, — засмеялся Тимарь, разливая мутноватую жидкость по кружкам.

На следующий день с утра я знакомился со своим 3-м взводом. Четыре отделения по двадцать с лишним человек. Таким большим подразделением я никогда не командовал. Оглядывая лица стоявших передо мной людей, я невольно искал в них что-то иное, отличающее от бойцов пехотных взводов, которыми я командовал на фронте. Те же изучающие любопытные взгляды и возраст разный, от 20 до 40 лет.

Форма обычная, красноармейская. Бойцы переменного состава. Так они официально назывались. Погоны обычные, общевойсковые. Командиры отделений тоже были штрафники, но имели сержантские лычки. Тимарь, представив меня, сразу ушел, а Левченко доложил расклад личного состава. Как и вчера, перед ротным, я коротко повторил, откуда родом и где воевал.

— Вы из Ташкента, товарищ лейтенант? — спросил чей-то голос.

— Нет. Был направлен туда для обучения курсантов пехотного училища.

— Повезло вам, — притворно вздохнул тот же голос. — Тепло и фруктов полно.

— Тепло, — подтвердил я. — Но повоевать успел. А ты?

Вопрос задан был резко. Любопытному бойцу ничего не оставалось, как сделать шаг вперед. Высокий худой красноармеец в обтерханной шинели и небрежно закрученных обмотках.

— Я тоже, маненько… пока вот сюда не попал, — ответил тот. — Хвамилию назвать? Легостаев.

— Приведи шинель в порядок.

Пресекая ненужную процедуру пустой болтовни, которая часто происходит при знакомстве, я приказал командирам отделений развести людей на занятия и хозработы согласно плану. Первые дни были заполнены суетой. Такое всегда бывает, когда получаешь новое подразделение. В то же время я старался быстрее познакомиться с людьми, с кем предстояло воевать вместе. Здесь мне очень помогал Василь Левченко и помкомвзвода старший сержант Матвей Осин. Почему-то сразу зашел разговор о долговязом бойце Легостаеве:

— Под дурачка валяет. Пропил какое-то шмутье и получил два месяца штрафной роты.

— Строго с ним обошлись.

— У него это как болезнь. Ловили, прощали, а затем влупили как следует.

— Вояка из него, похоже, не очень…

— Воспитываем, — коротко отозвался плотный, с крепкими кистями рук старший сержант. Перехватив мой взгляд, заверил: — Да не кулаками. Пока словесно.

Левченко и Осин рассказали о тех бойцах, которые требовали наибольшего внимания или, проще говоря, не вызывали доверия.

— Те, что в самоволки бегают, ерунда. Знают, что скоро в бой. Торопятся надышаться. А вот на эти рожи следует обратить внимание.

Хорошо запомнился Борис Пикалов, кличка Пика. Был за что-то судим, попал на фронт, где неплохо воевал и был награжден орденом Красной Звезды. В компании с двумя приятелями изнасиловали женщину. Вырвавшись от них, она убегала босиком по снегу, а пьяный Пикалов и его приятели стреляли ей вслед. Женщина умерла, получив несколько ранений. Двоих насильников приговорили к расстрелу. Пикалова, возможно, спас недавно полученный орден. Он получил десять лет лишения свободы с заменой на три месяца штрафной роты.

— Сволочь, — коротко отозвался о нем Василь. — Сразу влез в блатную компанию, хотя заслуг воровских не имеет. Рвется изо всех сил выжить. Говорят, за ним и раньше водились делишки.

Другой достопримечательностью взвода был тридцатилетний боец Терентьев, отсидевшийся в тылу и служивший полицаем. Ходили слухи, что он принимал участие в расстрелах, но доказать вину не смогли. Зато Терентьев предъявил справку от партизан, что помогал им. В справку верили мало. Перед приходом наших войск такой «липой» обзаводились многие полицаи, не сумевшие по каким-то причинам удрать с немцами.

В особом отделе ему выбили с полдесятка зубов и продержали месяц в подвале. На прием к особистам приходила жена Терентьева с детьми, приводили односельчан, которые подтвердили, что он «мужик не вредный и людей не обижал». Терентьев тоже получил десять лет с заменой на три месяца штрафной роты. Максимальный срок. Во взводе ему не верили. В первую же ночь сильно избили, а кличка «полицай» висела на нем вместе с пьяными обещаниями шлепнуть в первой же атаке.

Имелся во взводе и разжалованный майор Зеленко, служивший на высокой хозяйственной должности при штабе дивизии. Жил в свое удовольствие, приворовывал, наел сытую морду, менял кладовщиц и телефонисток, пока не сменили комдива. Новый командир дивизии, из фронтовиков, оглядел ордена и медали упитанного тылового майора, добротный мундир из первосортного сукна и назначил ревизию. Накопали много чего.

Майора разжаловали, отобрали ордена и отправили на два месяца в штрафную роту. Здесь ему, согласно Уставу, заменили суконный мундир и хромачи на поношенную солдатскую одежку и погоны рядового бойца. Зеленко притих и ничем не выделялся. Но Левченко относился к нему настороженно, подозревая, что тот будет искупать свою вину не в бою, а постукивая в особый отдел на сослуживцев.

— Ты с этим боровом осторожнее, — советовал он. — Не зря тишком в штаб бегает. От одного наступления сумел отвертеться, в санчасть с приступом залег. Ждет, пока шестьдесят дней пройдут. Только хрен ему! Искупать свое паскудство все равно заставим.

— Он уже на борова не похож, — засмеялся я. — Похудел на наших харчах.

— С перепугу он похудел. Я его каждую неделю штык чистить заставляю. Он штыковой атаки как огня боится, — сказал Левченко и спросил меня: — Слава, этот майор, наверное, к тебе уже приходил? В каптеры рвется.

— Приходил не приходил — какая разница. Будет воевать, как все.

Я, действительно, имел долгий и неприятный разговор с разжалованным майором. Унизительно и подобострастно вел себя Зеленко. Обещал всякую поддержку, когда искупит вину и вернется на свою прежнюю должность. Позже я пойму психологию таких людей, привыкших и научившихся ценить хорошую благоустроенную жизнь со всеми ее удовольствиями. Ему было что терять, и он, действительно, уговаривал меня назначить его каптером. Я с трудом выставил Зеленко из своего маленького кабинета. Осталась брезгливость. Разве можно так унижаться в сорок лет перед мальчишкой-лейтенантом.

Несмотря на то что рота уже насчитывала три с лишним сотни бойцов, запас оружия был невелик. В опечатанном ружейном парке хранились десятка три винтовок, несколько автоматов и небольшой запас патронов. Пистолеты и наганы носили офицеры, часть сержантов, а винтовки выдавали постовым. Левченко заверил, что проблем с оружием не будет. На передовой получим винтовки, пулеметы, гранаты, даже противотанковые ружья, если начальство расщедрится.

Что еще запомнилось в первые дни?

Познакомился получше со своими помощниками. Матвей Осин был штрафником, хотя и занимал должность помкомвзвода и командира отделения. В других взводах тоже большинством отделений командовали штрафники, конечно, не бывшие полицаи или уголовники.

Матвей был родом с Алтая. Высокий, широкий в плечах, несколько медлительный, он рассуждал неторопливо и к любому вопросу подходил по-крестьянски обстоятельно. От него я получил немало дельных советов. Причем сам он с советами не лез, но охотно делился своим опытом, когда я задавал вопросы.

Я не спрашивал, как он попал в штрафную роту. Глядя на его добродушное лицо, зная, что Матвей семейный человек, имеет троих детей, хотелось думать, что сержант где-то случайно оступился. В принципе, так оно и случилось.

Матвей Осин после гибели офицеров исполнял обязанности командира стрелковой роты. Получил приказ, несмотря на потери, удерживать позиции. От роты осталось всего ничего, боеприпасы кончались, а приданные роте полковые пушки куда-то исчезли. Чтобы спасти раненых, остатки роты (и себя тоже), старший сержант Осин дал приказ на отход.

По дороге встретили посыльного офицера на мотоцикле, который, угрожая автоматом, пытался повернуть бойцов назад. Осин объяснил ему ситуацию, но офицер, не вылезая из коляски, чтобы не испачкать сапоги, дал очередь под ноги. Одна из пуль рикошетом задела и без того уже раненого бойца.

По существу, остатки роты взбунтовались. Перевернули мотоцикл, избили офицера, вываляли его в грязи и, отобрав автомат (пистолет оставили), прогнали прочь. Начали митинговать, что делать дальше, но Матвей сумел взять бойцов в руки. Объяснил, что любое массовое выступление карается жестоко. Могут просто расстрелять всех на месте. Пришлют комендантский взвод и перебьют из пулеметов.

Осин проявил крестьянскую хитрость. Оставшимися бинтами и разорванными нательными рубашками перемотали все раны, даже царапины. Посыпали повязки пылью, чтобы не выделялись, и Матвей повел людей снова к траншеям.

Через час, действительно, приехал комендантский взвод. Особисты, политработники привезли с собой кое-как очищенного от грязи лейтенанта, стали разбираться. Не миновать бы Осину, как старшему в роте, расстрела. Но он вел раненых, перевязанных тряпьем бойцов не в тыл, а на передовую, воевать.

Все упорно отрицали, что били лейтенанта, а перевернулся он сам. И, утопив в грязи автомат, куда-то убежал. Старший из особистов ситуацию сразу уяснил. Отведя лейтенанта в сторону, шепотом спросил:

— Тебя, орел, кто уполномочивал расстрел устраивать? Мне что, по твоей милости в особый отдел армии докладывать, как бойцы офицеру пинков надавали? Прославимся на весь фронт.

В общем, дело насчет бунта (такого в Красной Армии быть не может!) замяли, а Осину дали верхний предел за отступление без приказа — три месяца штрафной роты. Хотя эти три месяца считались максимальным сроком, на практике получалось зачастую больше. Не засчитывали время следствия, формирование команды и отправку к месту формирования. Согласно приказу, штрафника можно было освободить не обязательно по ранению, а учитывая смелость, проявленную в бою. На практике большинство представлений возвращались. Сложилась система, что для полной реабилитации и освобождения требовалось получить ранение — «искупить вину кровью».

Впрочем, к моему немалому удивлению, Матвей Осин в свою часть возвращаться не собирался. За три месяца он прижился в штрафниках. Со дня на день ждал приказа, однако заявил, что намерен остаться помкомвзвода, если я, конечно, не возражаю. Я не возражал, а Матвей рассказывал мне:

— Ну, попаду в свою дивизию, может, полк. Там все уже новые. Здесь меня знают, товарищ Тимарь уважение оказывает. А там кто я? Бывший штрафник. Отправят во взвод, где «шестимесячный» лейтенант командует. Дадут отделение. Сунут в лобовую, и кончился Матвей.

— Будто штрафная рота в лобовую атаку не ходит, — возразил я.

— Ходит. Только здесь я возможности для маневра имею. К моему мнению прислушиваются, как бычка, на убой не гонят.

Пока имелось время, капитан Тимарь приказал взводными делами заниматься Левченко, а мне проводить учебу с необстрелянными бойцами. За время службы я не раз сталкивался со странным (скорее, неумным) подходом некоторых руководителей насчет подготовки вновь прибывших новобранцев. Особенно когда их своевременно вооружали и снабжали боеприпасами. Оглядывая строй вчерашних мальчишек-колхозников, какой-нибудь майор или подполковник с наигранной лихостью вещал:

— О, три пулемета! Гранаты, патроны. Воевать можно?

— Так точно, товарищ майор! — вразнобой выкрикивала шеренга.

— Ну, и бейте гадов, чтобы шерсть летела!

Не скажу особой мудрости, но необученные бойцы погибали первыми. Это они начинали метаться под бомбежкой или убегать от пулеметного огня, когда до вражеских траншей оставался один рывок. Они не знали десятки мелких и больших хитростей, которые необходимы в бою. Враг их освоил, а многим из моих подчиненных приходилось постигать на ходу.

Помню, в первые дни мы осваивали атаку перебежками, ползание по-пластунски. Несмотря на холод, все были мокрые от пота и снега. Как мог, я подбадривал ребят. Ползание по-пластунски превратилось в комедию. Вначале бойцы старательно вжимались в утоптанный снег, затем стали выдыхаться и хитрить. Передвигались на локтях, задирая зад. За некоторыми волочились развязавшиеся обмотки.

Командир третьего отделения Бакиев Султан, в отличие от спокойного и рассудительного Матвея Осина, не выдерживая, пихал ногой кого-то в зад или подталкивал прикладом. Султан, бывший командир роты, был опытным командиром и хорошим спортсменом. Но его манера обращения со штрафниками беспокоила меня. Если попавший за дезертирство или пьяную драку юнец воспринимал такое обращение как должное и даже смеялся, то с другими штрафниками дело могло кончиться плохо.

Когда, несмотря на мои замечания, Бакиев в очередной раз пихнул бывшего майора Зеленко, тот вскочил и начал кричать, что это не занятия, а издевательство. Он такого не потерпит! Бориса Зеленко я включил в группу подготовки, потому что за годы хозяйственной деятельности, сытой жизни и хорошей выпивки он полностью растерял былые навыки и представлял собой ходячую мишень. Была и другая причина. Тимарю звонили из дивизии, намекали, чтобы мы пригрели майора на теплой должности и сильно не гоняли. В общем, берегли. Однако штрафная рота подчинялась напрямую штабу армии, и дивизионное начальство к нам никакого отношения не имело. Николай Егорович заявил, что хозчасти у нас нет, и после нескольких звонков насчет майора бывшие приятели о нем забыли.

Ну а насчет меня? За свою военную жизнь я достаточно похлебал пустой каши, особенно в запасных полках. И нагляделся, как устроили свою жизнь такие майоры, списывая на убывших людей продукты, обмундирование. Кому война — кому мать родная! Я хорошо усвоил эту истину и очень хотел, чтобы проворовавшийся толстяк понюхал, чем пахнет война.

Зеленко во взводе недолюбливали, но на сей раз взяли его сторону. Сегодня этот татарин прикладом толкает, а завтра штыком подгонять будет? Я отчитал сержанта Бакиева и, чтобы разрядить обстановку, объявил перекур. Поговорили о том о сем. Выгораживая Бакиева, я заявил, что сержант хоть и грубоват, но предъявляет правильные требования.

— Какая рана самая тяжелая? — спросил я.

Ответили, что в голову или живот.

— Все правильно. Только когда вы ползете, голову и живот к земле прижимаете. А задницу, как на выставке, держите. Что такое пуля в тазовую часть тела, знаете?

Кое-кто из ребят слово «таз» воспринимал как банную посуду. Пришлось объяснить, какие тяжелые раны оставляет пуля, попавшая в поясницу или тазобедренную часть: раздробленные кости, пробитый мочевой Пузырь и почки, наконец, простреленная мошонка. Рассказал, что с такими ранами ребята лежат и мучаются в госпиталях месяцами. Некоторые после выписки к женам не возвращаются — не с чем. Короткая лекция имела успех, дело пошло веселее.

Разжалованный майор Зеленко, на правах обиженного, держался поближе ко мне и по-прежнему уклонялся от ползания по-пластунски. Не выдержав, я поставил его по стойке «смирно» и спокойно растолковал требования устава. Обращался к бывшему майору на «вы».

— Убьют же вас, товарищ рядовой. Вам всего тридцать восемь лет, а вы о физической форме совсем не заботитесь.

— Готовая мишень, — поддержал меня Осин. — Оброс жиром, через сто шагов задыхается.

Блатных (или уголовников) во взводе насчитывалось человек восемь. Вроде немного, если учесть, что численность взвода перевалила за сто человек. Но сплоченность бывших воров, их непонятный язык и наигранная бесшабашность (нам на все наплевать!) рождали у многих бойцов, особенно сельских, робость перед уголовниками.

Старшим, или «бугром», в их компании был узкоплечий, морщинистый, не производивший большого впечатления вор по кличке Тихий (фамилия его была Тиханов). Словно подтверждая свою кличку и фамилию, он вел себя спокойно, ничем не выделяясь. И голос у него был тихий. Приказам подчинялся и не вступал в пререкания.

Единственное, от чего он уклонялся, была уборка помещений и вынос мусора. Это являлось для него нарушением каких-то воровских законов, и он обычно незаметно исчезал, ссылаясь на боль в суставах. На самом деле этот морщинистый, сутулый мужик был физически крепок и вынослив.

Ходили слухи, что Тихий отсидел лет десять за грабежи и кражи. Свою компанию, хотя мы ее раскидали по разным отделениям, держал в кулаке. Его помощником был крепкий широкоплечий парень по кличке Дега, весь татуированный, всячески показывающий свою силу и авторитет. Имелось несколько «шестерок», среди которых я запомнил крикливого вора по кличке Буленок.

Скажу откровенно, с уголовниками я вел себя настороженно. Считал, что именно от них могу получить пулю в спину, когда буду поднимать людей в слишком опасную атаку. Неудачное слово «слишком». Любая атака — смертельно опасна. Я поделился своими мыслями с Левченко.

Он разъяснил коротко и ясно, что от выстрела в спину не застрахован никто. Даже в обычной пехотной роте, будь она трижды гвардейская. Но в их штрафной роте явных случаев не было.

— Ну и, кроме того… — Левченко усмехнулся, раздумывая, говорить мне или нет. — У нас с местными авторитетами вроде негласный договор заключен. Если кто из офицеров или сержантов получит пулю сзади, то с Тихим, Дегой и еще кое с кем из компании заканчиваем сразу Пристрелим без всяких разбирательств.

Учения продолжались, правда, без боевых стрельб. Почти каждый день приходило пополнение. По одному-два человека во взвод. За полторы недели численность моего третьего взвода достигла ста пятнадцати человек.

Я бегло просмотрел большинство дел, но для нормальной беседы с каждым вновь прибывшим времени не хватало. Много было осужденных, признанных судом дезертирами. Но немалая часть из них не пыталась бежать из армии. Удрав в самоволку, загуливали, забывая про время, а затем не могли найти свое подразделение. По пьянке нередко теряли оружие.

К весне сорок четвертого года Красная Армия освободила большую часть оккупированной территории страны. К нам поступали люди, прожившие в оккупации с сорок первого — сорок второго годов. Некоторые как жили до войны с семьями, так и продолжали жить при немцах. Окруженцы из числа бойцов и командиров, не сумевшие перейти линию фронта и оказавшиеся в глубоком тылу, находили одиноких женщин и тоже налаживали свою жизнь. Все они работали на каких-то предприятиях.

Работа на врага считалась предательством. В основном к нам попадали люди с предприятий, ремонтировавших мелкую военную технику, обмундирование или обувь для врага. Получали они крепко — месяца по два-три штрафной роты.

Однажды я заговорил с бывшим капитаном: почему он не ушел в партизаны, не принимал участия в подпольной работе? Капитан посмотрел на меня, как на малого ребенка:

— Какие партизаны? Лесов вокруг нет, про партизан и не слышали. А подпольщики? У нас в райцентре все дела свои местные, из управы, и полицаи вершили. Знали, кто чем дышит. Подпольщиков в первые недели похватали.

— Значит, все на фрицев работали и под юбками отсиживались?

Чувствуя, что я завожусь, бывший капитан стал рассказывать, что, уйди он в партизаны, полицаи расправились бы с семьей.

— Никого бы не пощадили, — убеждал он меня. — Даже детей.

В то время я не понимал таких людей. Я жил войной, фронтом, победой. Я не представлял в полной мере всю трагедию оккупации, зато нагляделся на погибших друзей, которые полегли, чтобы освободить нашу землю. Я презирал капитана. Будь он рядовой или сержант, относился бы по-другому. А здесь капитан (хоть и бывший), командир батареи…

— Ладно, иди, — прервал затянувшееся молчание Левченко. — В боях свою вину искупишь.

Я не запомнил ни имени, ни фамилии того капитана. Помню только, что он был артиллеристом, и назову его коротко — Пушкарь. Позже он доказал, что умеет воевать. Зато история другого штрафника, бывшего старшего лейтенанта Велихова, врезалась в память крепко, как пример человеческой подлости.

С ним получилось вот что. Велихову поручили возглавить разведгруппу и выяснить обстановку на подходах к какому-то городку. Дивизионная разведка рангом повыше, чем полковая. Выехали на легком трофейном вездеходе с пулеметом и на мотоцикле. На развилке дорог разделились: пять-шесть человек на вездеходе во главе с Велиховым поехали по одной дороге, а трое мотоциклистов — по другой.

Всех деталей происшествия я не знал. Но, судя по всему, мотоциклисты попали в засаду, вездеход тоже был обстрелян. По приказу Велихова основная группа развернулась назад и помчалась, ничего не выяснив. Разведчики даже своих погибших редко оставляют, не говоря о раненых. Ребята рассказывали, что долго слышали перестрелку, взрывы гранат, уговаривали старлея вернуться на помощь.

Но Велихов рассудил для себя верно, что трое его разведчиков обречены, и рисковать не захотел. Его судили за невыполнение приказа, разжаловали и дали два месяца штрафной роты. Подтянутый, спортивно сложенный Велихов в беседе со мной утверждал, что задание он выполнил. Выяснил, что дорога перекрыта противником, и рисковать полученными сведениями не стал. Я никогда не читал нотации своим штрафникам, считая, что все точки поставил трибунал. Но откровенная трусость офицера возмутила меня:

— Что ты там выполнил? Наши по стрельбе и так догадались, что впереди фрицы. Ребят тебе не жалко было? Которых добивали, а ты шкуру свою спасал.

— Может, с точки зрения морали я был не совсем прав, — вежливо и грамотно объяснил свое поведение старший лейтенант. — Но задание я выполнил и сохранил остальную группу.

— Во, бля, — вмешался Левченко. — Я таких уродов еще не видел.

Другой бы за «урода» разозлился и ответил бы матом. Но Велихов хорошо понимал, что его жизнь зависит от нас. Вытянувшись, четко ответил:

— Свою вину искуплю в первом же бою.

— Искупишь, а куда ты денешься. Или раненым уйдешь, или в землю закопают.

— Я постараюсь. Не думайте, что я трус. Так получилось.

В его голосе не было ни капли искренности. Помолчав, он вежливо спросил:

— Я полторы недели под арестом просидел. Это ведь входит в срок наказания?

— У тебя срок пойдет с первой атаки, — обрезал я. — В которую ты с примкнутым штыком побежишь.

В начале сорок четвертого штыковые атаки практически ушли в прошлое. Но в штрафных ротах штыки, ножи, саперные лопатки в неизбежном ближнем бою использовались широко. И вообще штыковой бой — жуткая штука. Испытал на себе. Стрелять издалека легче, чем бежать на острие вражеского штыка. Я хотел, чтобы старлей, предавший своих подчиненных, прошел через рукопашный бой. А там как бог решит. Или убьют, или, раненный, будет свой грех до конца дней носить.


Qui quaerit, reperit
 
СаняДата: Суббота, 28 Марта 2015, 00.50.07 | Сообщение # 7
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
Глава 6

В конце февраля полностью укомплектованную роту в количестве 360 человек перебросили ближе к переднему краю, где всех полностью вооружили. В основном винтовками, но имелись и автоматы, которые выдали офицерам и сержантам.

Николай Егорович Тимарь, старый вояка, имевший многочисленные связи, сумел обеспечить роту всем необходимым. Всегда много проблем возникало с обувью. Некоторые продолжали упорно носить валенки, так как по ночам сильно подмораживало. Но днем снег подтаивал, и требовались сапоги или ботинки.

Николай Егорович Тимарь был хорошим хозяином. Хозвзвод в роте не полагался (да мало ли нам чего не полагалось!), однако такой взвод был создан. Вернее, группа из 7-8 специалистов. Нормальной обувью нас снабдили лишь частично, зато великодушно выделили гору поношенных башмаков и сапог с отставшими подошвами, рваных по швам. Их быстро восстанавливали, и вскоре рота была обеспечена вполне приличной обувкой.

Мой взвод насчитывал 115 бойцов. Выделили по два ручных пулемета на каждый взвод. Кроме того, в распоряжении ротного имелись три станковых «максима», вроде как командирский резерв. Не так и плохо. Во всяком случае, лучше, чем я ожидал.

Хотя ножи нам не выдавали, многие уже носили самодельные финки и даже трофейные штыки. Не знаю, как в других штрафных ротах, но в нашей это было что-то вроде традиции. Раз ножи — то ребята лихие, готовые в рукопашку.

Одновременно нарастало напряжение. Люди ходили возбужденные, писали письма родным. Порой возбуждение переходило в ссоры и стычки. В 3-м взводе ранили ножом одного из бойцов. Лечили своими средствами, и происшествие за пределы роты не вышло. Зато другой случай вызвал большой шум. Из 2-го взвода сбежал боец, направленный в штрафную роту за дезертирство.

Петра Фалина вызывали в особый отдел, опрашивали соседей бежавшего. Человек исчез с концами. Он был из здешних мест и сумел спрятаться. Участились выпивки. За самогоном бегали в деревню ночью за шесть километров, рискуя получить пулю от часового. Но даже сержанты в самовольщиков не стреляли. Предстояли бои, а там всякое может случиться. Тимарь раздраженно обронил:

— Скорее бы, что ли!

На нашем участке фронта в те дни начиналась Уманско-Ботошанская операция. Главный удар наносился из района Звенигородки в направлении на Умань. На рассвете 5 марта после мощной артподготовки началось общее наступление.

Месяц назад закончилось знаменитое Корсунь-Шевченковское сражение, в котором участвовали силы 1-го и 2-го Украинских фронтов. Потери немецких войск составили более 50 тысяч убитыми и ранеными, 18 тысяч попало в плен. Несмотря на то что значительная часть немецких войск прорвалась через кольцо окружения, первая крупная удача 1944 года широко пропагандировалась. Это сражение даже сравнивали со Сталинградской битвой.

Я видел фронтовую кинохронику и снимки в газетах, а много позже картину знаменитого художника Кривоногова П. А. «Корсунь-Шевченковское побоище». Может, художник и переборщил, свалив на огромном поле кучи трупов и разбитой техники, но и фотоснимки показывали, что фрицам врезали крепко. Размолоченные, сгоревшие танки, грузовики, смятые орудия говорили, что бить немцев мы научились. О наших потерях, как всегда, сообщалось неопределенно.

Бои местного значения, носившие отвлекающий характер, уничтожение нежелательных выступов и захват плацдармов не прекращались весь февраль. Роту подняли по тревоге 28 или 29 февраля, накормили, выдали по 50-70 патронов, и мы всю ночь шли по замерзшему снегу.

День провели в лесу. К моему удивлению, дважды подвозили горячую еду. Наваристую кашу-размазню с волокнами мяса, хлеб, махорку. Солнце светило в затишке совсем по-весеннему, и я неплохо выспался на хвойной подстилке.

На передовую прибыли под утро, отшагав еще ночь. Потеснившийся пехотный полк выделил нам участок в обжитых траншеях. Здесь и состоялось мое крещение в составе 121-й отдельной штрафной роты. Как я понял, торопились до начала общего наступления форсировать некоторые мелкие речки. Весна была ранняя, днем солнце припекало, хотя ночью подмораживало до 5-10 градусов. Но морозы слабели, а когда начнется ледоход, даже небольшие речки превратятся в труднопреодолимое препятствие.

Талица была одной из таких речек, петляющих между холмами, перелесками, ивняком и кустами тальника. Наш левый берег был открытый, если не считать редких сваленных деревьев, кустарника и камыша. Шириной речка была метров тридцать. В некоторых местах зимние оттепели заливали низины, затем вода снова замерзала, и трудно было понять, где берег, а где русло. Активных боевых действий здесь не велось, но лед был расковырян снарядами среднего калибра и минами.

Наш взвод занял правый фланг. Перед нами находилась отмель, а на другом берегу, немного отступая от речки, высился обрыв метров восемь — десять. В основном крутой, почти отвесный. В некоторых местах глина и песок осыпались, образовав отлогие склоны, по которым можно было взобраться наверх. Только оптимизма это не внушало. Такие места, обычно не жалея, утыканы минами.

Я заранее присмотрел на своем участке пару подходящих откосов. Немецкие траншеи находились поодаль от кромки обрыва, на расстоянии метров восьмидесяти. Не совсем удачное расположение для фрицев. С такого расстояния правый берег оказывался вне зоны обстрела. Фрицам было бы выгоднее вырыть окопы по кромке обрыва.

— Выгодно, — согласился со мной лейтенант, артиллерийский наблюдатель. — Раньше они так везде и делали.

— А что изменилось? — спросил я, хотя о причинах догадывался.

— Полгода назад гаубичный дивизион мог в сутки всего пяток снарядов выпустить. Да и то за каждый отчитывались. Зимой снарядов подвезли с запасом. Ну, мы под Новый год подарок германцам и устроили. Шестидюймовыми фугасами весь берег перепахали. Вот они и отошли за пределы видимости.

Зная, какая атака предстоит, нас все старались поддержать. Но пока лишь словами. Артиллерист хвалился своими новыми тяжелыми гаубицами, но будут ли они задействованы при артподготовке, отмалчивался. Полковые разведчики сообщили, что немцев не так и много.

— Чего ж тогда сами речку не перемахнули? Штрафников ждали?

Разведчики объяснять не стали, да этого и не требовалось. В таком удобном месте большого количества обороняющихся не надо. Отмель на левом берегу и речка — как на ладони. Все простреливается насквозь. А на откосах достаточно врыть в снег по десятку прыгающих мин. Взрывались они на высоте человеческого роста, а мощный заряд тротила скашивал осколками наступающих в радиусе полусотни метров.

— Заминировано? — спросил я у разведчика-сержанта.

— Конечно! Фрицы спокойно спать хотят.

— А берег перед обрывом? — кивнул я на узкую полосу правого берега.

— Черт его знает. Кажись, нет.

— Кажись… герой-разведчик! Думаешь отсидеться, когда мы пойдем?

— Вам положено, — усмехнулся сержант. — Вину за свои грехи отмывать.

— А у тебя их нет?

— Все мы грешники. А мины на берегу мы им не давали ставить. Пытались немецкие саперы ковыряться, но мы их пару раз хорошо шуганули. Они своих убитых на веревках потом наверх втаскивали. Ну, кое-где, может, и успели воткнуть штук несколько. Там снег просел, их хорошо видно.

— Пулеметов много?

— Хватает. Они же всю силу не показывают. Бьют из одного-двух, а остальные в укрытиях. Думаю, что на этом участке штук шесть имеется.

«Этот» участок предстоит брать 2-му и 3-му взводам. Получается, один ствол на сорок-пятьдесят метров. Хватит, чтобы положить половину людей, пока будем ползти или бежать через отмель и речку. Сержант, сообразив, что я не штрафник и все же лейтенант, угостил нас табачком. Посидели вместе с Левченко, Осиным и Султаном Бакиевым.

Заглянул к нам и командир 2-го взвода Петя Фалин. Обсуждать и выдумывать всякие хитрости желания не было. Все очень просто. Фланговых охватов не будет, да они и невозможны в данной ситуации.

— Хоть бы отмель и речку без шума проползти, — выразил общую мысль Фалин.

А Левченко, гася окурок о снег, мрачно предрек, что если не помогут минометы и артиллерия, ни хрена толку не получится. Разведчику надоело слушать наши разговоры. Что надо, он передал. Повесил на плечо автомат и, пожелав удачи, пошел к себе.

Раздали гранаты. В основном РГ-42, легкие, удобные в наступлении. «Лимонок» досталось немного, но они и не нужны в атаке. Хотя эффект от них большой. Притащили ящики со старыми гранатами РГД-33, которые я не любил из-за сложности. Бывалые бойцы с ними управлялись легко, а новички побаивались. Если случайно встряхнуть поставленную на боевой взвод РГД-33, то она могла взорваться через четыре секунды прямо в руках.

В действиях штрафной роты очень многое зависит от командира подразделения, которому мы приданы во время наступления (бывает, и обороны). Левченко рассказывал, попадались такие, кто потирал руки, встречая три-четыре сотни штрафников, которыми можно расчистить путь, а по их трупам вырваться вперед. Порой бросали в бой без всякой подготовки на матюках и угрозах: «Трибунал! Расстрел! Попробуйте только залечь!»

Подобная практика к хорошему не приводила. У капитана Тимаря характер крепкий, на нем не поездишь. Но и он вынужден был иногда подчиняться дуракам в полковничьих погонах. Большие звезды не желали понять, что прислали на подмогу не смертников и не пушечное мясо, а обычных бойцов, допустивших те или иные прегрешения. Если при неумелом руководстве погибнут штрафники, то атаковать и наступать все равно придется солдатам стрелкового полка.

На этот раз командир полка попался нормальный. Подполковник в длинной кавалерийской шинели поставил общую задачу, указал Тимарю на сильные и слабые места в обороне противника. Нам была обещана огневая поддержка батареи полковых «трехдюймовок», 82-миллиметровых минометов и взвода станковых пулеметов «максим». Время выбирать не приходилось — только под утро, когда лед еще крепкий.

Вечерняя атака была бы для нас более удобной. В случае неудачи, если застрянем на нейтралке, — впереди целая ночь. Но к вечеру ледяная поверхность речки покрывалась талой водой от разрывов снарядов и мин, которыми в течение дня разбивали лед.

Командир полка, оставив нам начальника штаба, пошел по своим делам, а Тимарь упрямо допытывался, почему нельзя помочь нам тяжелыми 120-миллиметровыми минометами. Начштаба полка, молодой майор, помялся, может, хотел соврать про недостаток боеприпасов. Не выдержав взгляда Тимаря, пробормотал, что не разрешено применять крупные калибры по приказу начальника артиллерии корпуса. Возможно, это было связано с предстоящим наступлением фронта. Николай Егорович, по званию ниже начштаба, но обладавший правами командира отдельного полка, попросил:

— Не получится без сильного удара. Хотя бы полсотни мин «стодвадцаток» и три-четыре залпа из гаубиц. Грохотом фрицев на десяток минут оглушить, а через десять минут мы уже на том берегу будем.

Начштаба промолчал.

— Понимаешь, майор, — жестко давил наш ротный, — мы пойдем все равно, у нас выхода нет, дашь ты свою сраную артподдержку или нет. Пойми одно. Нас уже заранее с учетов поснимали. Завтра к полудню, дай бог, если четвертушка от роты останется. Но ведь следом вы пойдете. Ладно, оставим пустой разговор. Не жалей хотя бы мин к батальонным минометам.

— Дам, что смогу, — заверил майор. — Гранат еще подброшу. Батя разрешил вам трофейные автоматы передать. Штук двенадцать.

— Ладно, спасибо и на том.

Ну, вот она и атака! Закончившаяся, едва начавшись. Сорок с небольшим бойцов и сержантов моего взвода, оставшиеся в живых, лежали, зарывшись в снег под обрывом. Не меньше сорока человек лежали мертвые на откосе и наверху, когда до вражеской траншеи оставалось всего ничего. Мы крепко там схватились, но нас смахнули пулеметным огнем.

Те, кто совсем потеряли головы и побежали назад через речку, остались на льду — еще два десятка тел, раскиданных между полыньями от мин и снарядов. До отмели на левый берег добрались и спрятались среди поваленных деревьев и в кустарнике очень немногие. Может, десяток бойцов, а может, и меньше. Вот и весь мой взвод.

Из немецких траншей старательно сыпали мины, пытаясь добить оставшихся в живых. Нас защищал отвесный, подмытый снизу обрыв и наметенный снеговой откос метра два высоты. Поставленные на вертикальную наводку 80-миллиметровые минометы давали при стрельбе большой разброс, а чтобы достать вжавшихся в глинистую стену людей, требовалось бросать мины с большой точностью.

Целиться и вести огонь мешали немцам с левого берега (не обманул подполковник!) наши батальонные минометы. Угодили пару раз удачно. Наверху с такой силой рванул немецкий боезапас, что мы ощутили толчок сквозь многие метры земли. Немецкие минометы замолчали. Установилась временная тишина. Только стонали и матерились раненые, а немцы прикидывали, сколько штрафников осталось в живых и чего от нас ждать.

После передышки попытались достать гранатами. Противопехотная граната М-24 с деревянной рукояткой длиной тридцать сантиметров, удобная штука для дальних бросков. Мне приходилось видеть, как крепкий тренированный боец швырял ее метров на семьдесят. Для большинства такое расстояние слишком велико. Из траншеи мало кто зашвырнет «колотушку» дальше, чем на полсотни метров.

«Колотушка» звучит в моих словах без тени пренебрежения. Сейчас эти удобные немецкие гранаты смертельно опасны. Они падают на смерзшийся снег, катятся и взрываются, не достигнув обрыва метров десяти. Осколки сыплются сверху, не причиняя вреда. Но если найдется ариец посмелее и подползет ближе, гранаты станут взрываться у нас на головах.

Подползти им не дает пулеметный огонь «максимов» и винтовочные выстрелы. Нас поддерживает полк и оставшиеся в живых штрафники. Я уверен, что пока жив Николай Егорович Тимарь, на произвол судьбы остатки взвода не бросят. Только и фрицы все равно найдут способ сократить нас до нуля.

Подсчитали личный состав. Нас сорок четыре человека. Из командиров со мной Левченко, Матвей Осин и Султан Бакиев. Командир отделения Крючков погиб наверху, четвертый сержант лежит на льду, рядом валяется автомат. Он один из первых, кого срезали пулеметной очередью в начале атаки. Тяжелораненых у нас двое. Это те, кто не могут двигаться и, наверное, долго не протянут.

Еще человек восемь имеют легкие ранения, я включаю их в список тех, кто сможет воевать дальше. А воевать нам придется очень скоро. Курим, вяло переговариваясь:

— Попали в дыру, епть!

— Да, отсюда без подмоги не вылезешь.

— Где она, твоя подмога? Вон на льду лежит. Вороны уже клюют.

Вороны, действительно, не обращая внимания на стрельбу, подбираются к мертвым. Одна уже расклевывает пробитое пулей лицо. С левого берега стучит выстрел. Ворона с карканьем тяжело взвивается вверх. Боец рядом со мной старательно выдалбливает лопаткой нору в обрыве. Его примеру следуют остальные. Я тоже извлекаю из чехла лопатку и разгребаю льдистый снег с вмерзшей травой.

Одинокая мина, словно натягивая струну, набирает высоту. Застыв на самой верхней точке траектории, трехкилограммовая стальная тушка с воем летит вниз. Я замираю, чутьем угадывая, что она летит в нашу живую цепочку. Грохот, столб снега и отчаянный крик. Все замирают.

— Нашшупали! — выдыхает рядом со мной долговязый Легостаев.

Раненый продолжает кричать. Несколько мин взрываются с перелетом, одна обваливает пласт земли с края обрыва. Еще две мины рушат кромку льда у берега. Взлетают фонтаны ледяного крошева, воды, пучки водорослей. Со льда неожиданно вскакивает один из «убитых» и бежит к нам. Проваливается по колено в воду, с необыкновенной резвостью выбирается из полыньи и, пригибаясь, несется к обрыву.

Запоздало рассыпается пулеметная очередь, но боец уже достиг мертвой зоны и, тяжело дыша, брякается возле нас. Это Иван Рябков — из моего взвода.

— Ну, ты даешь, Ванюха! — хлопает его по плечу Матвей. — Как же у тебя выдержки хватило под пулями на льду отдыхать?

— Тебе бы такого отдыха!

— А чего тогда через речку удирал? Совсем башку с перепуга потерял. Кто убегал, все на льду и остались.

— Умный ты, Матвей, — клацает зубами и трясется от холода насквозь мокрый боец. — Жаль, тебя тогда рядом не было. Присоветовал бы что-нибудь толковое.

— Ну, ничего, здесь не слаще. Мы же под фрицами лежим. Гранатами по нам развлекаются.

Иван Рябков — добродушный, веселый парень, откуда-то с Чувашии. Во взводе к нему относятся хорошо, подсмеиваются над его наивностью. Сейчас все рады, что Ванька живой, хоть и мокрый до нитки. Я тоже одобрительно хлопаю его по плечу и ползу к парню, который попал под мину. Наш главный санитар Федор Запорожец, по прозвищу Бульба, даже не тратит на него бинтов. Объясняет, что раны смертельные. Впрочем, я и сам это вижу. Разорван бок, из-под фуфайки выползают бурым комком внутренности. Санитар передает мне удостоверение «бойца переменного состава». Этот тоже свою вину искупил.

С посиневшим от холода Ванюхой Рябковым ребята делятся сухим бельем, тряпками на портянки. Матвей Осин грозно спрашивает, куда делась винтовка.

— Утопла. И я чуть не утоп, — под смех окружающих начинает оправдываться Рябков. — Зато подсумки с патронами на месте. И вот, гранаты.

Хотя стрельба не прекращается, немцы слышат смех. Это их злит, и по нам снова отрабатывает миномет. Но мины немцы экономят. Не они, а мы наступаем, боеприпасы надо беречь. Ваня Рябков, жестикулируя, рассказывает, чего натерпелся, пока лежал на льду.

— Когда нас с откоса сбросили, все назад побежали. Я — тоже. Сашка Мякотин впереди, я — за ним. Очередь как пошла, я сразу на лед брякнулся, а Сашка, бестолочь, все бежал. Ему поясницу очередью пробило. Начал шевелиться, кричать, а фрицы давай добавлять. Да никак не попадут. То из ватника пулей клок вырвет, то возле ног лед кусками разлетается. Добили бедолагу. В каждого, кто на льду лежал, пули всаживали. Кто-то, как я, отлежаться хотел. Ему снайпер башку насквозь вместе с шапкой пробил. Поднялся, считай, уже мертвый. Шаг вперед, шаг назад — видать, мозги вышибло. Упал и больше не шевелился.

— Ванька, а ведь у тебя макушка белая, — сказал Пушкарь. — Была такая или седой сделалась, пока там лежал?

Рябков пошарил по коротко стриженной голове, отмахнулся: хрен с ней, с макушкой. Главное — башка цела.

— Там не то что седым, а обосраться три раза можно было. То из пулемета пройдутся, то снайпер-сука по шапкам шмалять начинает. Хлоп, и клочья по льду разлетаются. Вот, наверное, и волосы побелели, пока своей очереди ждал. Мина в промоину метрах в трех шарахнула, парень на краю лежал. Булькнул в воду, как и не было. Меня от осколков наши мертвые спасали. Несколько мелких и я словил…

Пошел снег. Крупный, влажный, пока редкий. Чтобы занять бойцов, приказал долбить норы поглубже. Только много ли надолбишь в промерзшей глине? Это она сверху раскисла, а глубже как камень. Собравшись тесной кучкой, обсуждали положение. Сошлись на том, что времени у нас час-два, может, чуть побольше. Фрицы-уроды все равно что-то придумают. Пушкарь с запекшейся резаной раной на щеке и порванной губой рассуждал, как опытный артиллерист:

— Минометов у них немного, да и наши с левого берега не дают разгуляться. Если притащат 50-миллиметровые «подносы», быстро нас прикончат. Они хоть и слабые, но точность на близкое расстояние хорошая. И укрывать их легко. Прямо из траншеи будут лупить.

Еще Пушкарь начинает рассказывать про шрапнель и бризантные снаряды. От них обрыв и наши смешные норы не спасут. Снаряды этого типа взрываются в воздухе и выкашивают сверху все подчистую. Грамотные рассуждения бывшего капитана прибавляют уныния:

— Во, вляпались… отсюда уже не выбраться. Только вперед ногами.

— А куда выбираться? Хоть взад, хоть вперед — везде смерть. В яму закапывать потащат, скажут: «Молодцы, искупили вину».

Чтобы прекратить ненужную болтовню, приказываю всем почистить оружие. Кроме моих бойцов на льду, в стороне лежат и штрафники 2-го взвода. Не могли же они все погибнуть? Наверняка кто-то, как и мы, укрылись под обрывом.

— Матвей, пройди осторожно на левый фланг. Может, кого из второго взвода найдешь. Пусть к нам присоединяются.

Осин молча кивает и уходит, держа под мышкой автомат. Мы чистим оружие, а Федор Бульба занимается с ранеными.

Султан Бакиев, умело и быстро набивая диск патронами, рассказывает мне свою биографию. Отношения между нами установились с первого дня чисто официальные. А тут он решил исповедоваться. Я не против. Закуриваем из одного кисета. Бывший старлей, не забывая протирать каждый патрон, продолжает набивать диск.

— Мне, Вячеслав, тоже досталось. Сам знаешь, командиры взводов больше месяца-двух на передовой не держатся. Я это в первой атаке понял. Из трех взводных в роте один я остался. Двое других — наповал. Наверное, и по фрицам стрельнуть не успели. Через неделю меня ранило. Веришь, фриц в упор целую очередь всадил. Полевую сумку в клочья, приклад автомата раскололо. Две пули в бок поймал, одну — в шею. Так я его голыми руками задушил, до того жить хотелось.

Я знал по документам, что Султан Бакиев после окончания пехотного училища в Казани участвовал в боях под Орлом, прошел до Днепра, освобождал Киев. Менее чем за год получил два ордена и вырос от младшего лейтенанта до командира роты. В штрафники попал за то, что в его роте сбежали сразу четверо вновь призванных новобранцев.

Начали проверку, нашли, как водится, всякие недостатки в идейно-политическом воспитании, а так как замполит был новый, все свалили на командира роты. Бакиев получил, на мой взгляд, слишком суровое наказание: пять лет лагерей с заменой на два месяца штрафной роты. Я недолюбливал самоуверенного, строптивого татарина, но то, что он командир умелый, не сомневался. Сержант звонким щелчком закрыл крышку заряженного диска и подмигнул мне.

От резкого звука вздрагивает мой ординарец Савельев, парнишка лет восемнадцати. Обхожу, проваливаясь в глубокий снег, участок под обрывом, куда не залетают пули. Наше жизненное пространство — метров сто без малого. Дальше откос, на который мы все же сумели вскарабкаться на рассвете. Не видя большого толка от уголовников, я включил почти всю их компанию в передовую группу. Если будут мины, лучше лишиться их, чем ребят способных и желающих воевать.

Здесь рванули, как минимум, две мощные мины-«лягушки» и несколько обычных противопехотных. Застывшие трупы бойцов раскиданы по всему склону. Но большинство уголовников сумели схитрить. Из их компании лежит лишь неудачливый вокзальный вор Буленок. Ему размочалило миной ногу, превратив до колена в месиво. Лужа крови и разбитая винтовка. Иван Рябков показывает торчащую металлическую крышку:

— Осторожно, Пантелеич! Вон еще мина.

— Вижу.

Склонившись над убитым бойцом, Иван достает документы и вынимает из подсумков гранаты. Две штуки подает мне. Снова противный вой мины и разрыв на льду речки. Пережидаем, сидя у откоса, короткий обстрел. До извилистых позиций полка метров триста. В некоторых местах — ближе. Я вижу высовывающиеся головы в шапках и касках, кто-то машет нам рукой. Это называется моральная поддержка. Спасибо хоть за нее.

Когда возвращаемся, с удивлением вижу командира второго взвода Фалина. Обнимаемся, как родные. Вот кого не ожидал встретить. Второй взвод, бежавший в центре, выкашивали, как на стрельбище. Но Петр Петрович Фалин добежал. Ладонь и шея перемотаны бинтами, телогрейку словно изодрали когтями — попал под осколки. Вместе с лейтенантом два десятка бойцов. Ого, нас уже шестьдесят с лишним человек!

Фалин, то ругаясь, то возбужденно хлопая меня по спине, рассказывает, в какой переплет они попали. Взвод заметили, когда люди вступили на лед речки. Многих скосили прямо на льду, часть повернула назад, а остальные упорно бежали к обрыву. Дважды пытались взобраться вверх по откосу и дважды откатывались. Почти все сержанты погибли. Те, кто пытался спастись, убегая на левый берег, тоже остались на льду.

— Вот такие дела, — морщась, рассказывал Петр Петрович.

Бульба, размотав бинты, выдернул из ладони крепкими желтыми ногтями острый, как ученическое перо, осколок Шею тоже зацепило. Вырвало клок мяса под нижней челюстью. Перевязав лейтенанта, Бульба сообщил, что Петру крепко «свезло». Если бы осколок пониже угодил, пробил бы горло.

— Свезло, — шмыгнул носом бывший пчеловод. — А особенно взводу. Вы хоть с фрицами успели подраться, а у меня половина людей на льду осталась. А самые героические личности на левый берег успели смыться.

— Ладно, хватит. Сейчас впору о себе подумать.

— Хватит, — как эхо, повторил Петр Петрович и осмотрел отвесный обрыв, кучи льда и снега внизу. — У тебя тут можно часок-другой отсидеться. А нам укрытие хреновое досталось. Полчаса назад вложили мину, одного — наповал, второй кровью истек.

Снова курим и совещаемся. Если просто сидеть — с ума сойдешь! Бакиев куда-то исчезает, вскоре возвращается, вывалянный в глине, с расцарапанным лицом.

— Пойдемте, глянем, товарищ лейтенант.

Идем втроем, вместе с Петей Фалиным и сержантом Бакиевым. Неугомонный татарин отыскал в снегу расщелину, промытую талой водой. Она совсем узкая, но тянется метров на тридцать. Будь расщелина пошире, по ней можно было провести часть людей и броситься в атаку с близкого расстояния. Но подходы сверху наверняка заминированы.

Султан Бакиев из Казани ордена и звания получал не зря. Ситуацию оценивает сразу, говорит коротко, деловито, помаргивая раскосыми глазами. До темноты нам не продержаться (я это знаю и без него), снег усиливается, и немцы скоро начнут действовать более активно.

Дождутся, пока подсыплет еще снежку, и выроют подходы. Из-за плохой видимости огонь с левого берега становится не такой эффективный, и фрицы поползут выкуривать нас гранатами и взрывчаткой. А может, подвезут огнеметы, тогда совсем весело станет. В любом случае терпеть у себя под носом уцелевших штрафников, которые, по их мнению, способны на все, фрицы долго не будут. Здесь они абсолютно правы. Загнанные в ловушку люди способны на многое.

Пока идет густой снег, мы снова бросимся в атаку по единственному, подходящему для быстрого наступления откосу. Там уже лежат сорок наших убитых товарищей. Мы ничего не смогли сделать, когда нас было более сотни, но если хотим жить, придется действовать, не считая количество.

— Главное — ввязаться в драку, а там видно будет, — изрекает Василь Левченко.

— Это ты сам придумал?

— Не… кто-то из старых полководцев.

— Наполеон вроде так говорил, — сообщает Петро Фалин.

Лихорадочно обсуждаем один, другой, третий варианты. Все сходится на том, что придется толпой, не глядя на потери, прорываться к траншее. Снова умную мысль подает бывший командир роты Бакиев.

— Фрицы нас ждут. Надо их опередить. Предложение такое. Я с напарником протискиваюсь в расщелину. Там можно пролезть. До траншей останется метров пятьдесят. Я на тренировках РГ-42 на шестьдесят метров кидал. «Лимонки» мощнее, но они тяжелые, не доброшу. А «эргешки» всего четыреста граммов весят. Буду кидать с задержкой, чтобы в воздухе рвались. Конечно, это не мины, но фейерверк обещаю.

— Когда атакуем? — спрашивает Левченко.

— Когда Бакиев сигнал подаст. И еще, вон там уступы на обрыве имеются. Пушкарь, возьмешь «Дегтярева», все диски и карабкайся наверх. Голову не высовывай, а огонь откроешь после первого взрыва. Стреляй, не жалея патронов, лишь бы шума побольше.

Все приходит в движение. Подготовка идет лихорадочно и нервозно. Мы знаем, что большинство не выживет. Точнее — погибнет. От этого слова веет запахом холодной глины в братской могиле. Но другого выхода нет.

Помощи нам ждать не от кого. В лучшем случае поддержат с левого берега минометным огнем, который в быстротечной атаке ничего не решает. Суету прерывает взрыв. Внезапный, без шелеста и звука летящей мины. Просто взрыв, который обреченный человек не слышит. И сразу, вслед за ним, короткий крик Мы забыли про осторожность, готовясь к атаке. Кто-то из бойцов встал в рост, подтягивая потуже ремень. Он катается по снегу, зажимая ладонями лицо, и отбивается ногами от людей, которые пытаются ему помочь.
Бульба и двое добровольных помощников вжимают раненого в снег. Я его узнаю. Это один из окруженцев, мужик лет тридцати. Он прожил в оккупации полтора года, работал на мельнице или мукомольне и получил два месяца штрафной роты «за пособничество врагу». Боец бился, мычал, пытался встать.

— На бок! — крикнул мудрый Бульба. — Он сейчас кровью захлебнется. Вот так… так.

Лицо пригнули вниз, а старый фельдшер, уже достав плоскогубцы, разжимал рот. Одуревший от боли и страха боец хватнул его остатками зубов. Бульба с руганью выдернул пальцы.

— О, бля! Ему жисть спасаешь, а он руки калечит. Пантелеич, дай шомпол.

Я протянул Бульбе шомпол от пистолета ТТ. Санитар вдавил шомпол между челюстями, заставив раненого раскрыть рот. Из верхнего неба торчало острие осколка.

— Дергай, — торопил его Левченко.

— За хрен себя дерни, — огрызнулся Бульба. — Нельзя осколок трогать. Рана будет большая, кровью захлебнется в момент.

Запорожец кусками бинта промокнул раненому рот, сполоснул спиртом, хлебнул сам и втолковывал мычащему от боли парню:

— Кирюха, если жить хочешь, лежи лицом вниз. Осколок тебе рану закрыл, кровь почти не идет. Сплевывай потихоньку и терпи. В санбате вытащат и дыру заткнут. А у меня тампонов нет.

Быстро формировали группы и отделения. Шестьдесят человек разделить не хитро. Судьба 1-го взвода, которым командовал лейтенант Малышкин, была нам неизвестна. Он наступал за поворотом речки. С нашей позиции виднелись несколько засыпанных снегом тел на отмели левого берега. Там шла на рассвете особенно сильная стрельба. Петро Фалин, наступавший ближе к ним, предполагал, что им не дали даже перебраться через речку.

— Когда атака? — раздавались нетерпеливые голоса.

— Скоро там?

А у меня невольно билось в голове: «Как побежим, так и ляжем». Снег сыпал густо. Траншеи полка, которому мы пробивали путь на правый обрывистый берег, уже скрылись за белой завесой. Догадайтесь, ребята, поддержите нашу безнадежную атаку. А не догадаетесь, черт с вами! Завтра мимо наших тел сами пойдете этот чертов плацдарм брать.

Я приготовил свое оружие. Трофейный автомат МП-40, знакомый каждому. Его почему-то будут упорно называть «шмайссером». Хотя немецкий конструктор Хуго Шмайссер отношения к нему не имел. Его автомат с деревянным прикладом выпускали малыми сериями, и широкого распространения он не получил.

В запасе у меня три с половиной магазина к автомату, то есть сто с небольшим патронов. Хватит на четверть часа боя. А дольше он и не продлится. Потертый ТТ, выданный еще в Ростовском училище. Надежный друг! В госпитале я его в подштанники и под матрац прятал, чтобы не заменили при выписке. За поясом и в карманах штук пять гранат: «лимонки» и РГ-42.

В последний момент появилось пополнение. Трое ребят из взвода Фалина. Или отсидеться хотели, или никак не могли выбраться с обстреливаемого пятачка. Три активных штыка в нашем положении — неплохая подмога. Тем более обозленные от непрерывного напряжения, промокшие бойцы рвутся в бой с нетерпением. Ну, вот, теперь можно начинать. Двинулись!


Qui quaerit, reperit
 
СаняДата: Суббота, 28 Марта 2015, 00.52.07 | Сообщение # 8
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
Глава 7

Старший лейтенант Султан Бакиев успел бросить семь или восемь гранат. Они не долетели до вражеской траншеи — кидать из расщелины было несподручно. Но разжалованный старший лейтенант бросал гранаты умело, давая запалу отработать секунду, и лишь затем швырял их. РГ-42 взрывались в воздухе, раскидывая веер осколков, которые заставляли часть фрицев нырять за брустверы, а другую часть беспокойно оглядываться по сторонам.

Он не успел израсходовать весь запас, в него стреляли сразу несколько человек. Пуля попала старшему лейтенанту в лицо, он исчез в расщелине, подминая и спасая своим мертвым телом напарника, подававшего гранаты. Немцы тоже успели забросить в расщелину две-три «колотушки», которые изорвали старлея и ранили напарника.

Пушкарь, бывший командир артиллерийской батареи, а теперь рядовой пулеметчик, гнездясь на уступе, бил длинными очередями по брустверам траншей. Я слышал этот непрерывный треск и разрывы гранат, когда шестьдесят штрафников, оставшихся в живых, бежали вместе со мной вверх по откосу.

То, что две трети из нас добрались до траншеи, — спасибо Бакиеву и Пушкарю. Бежали без «ура» и выкриков, с каким-то утробным воем. Люди падали один за другим, но некоторые были лишь ранены и снова поднимались. Ненависть и желание вцепиться в глотку врагу гнали нас мимо окоченевших тел наших товарищей, погибших на рассвете.

Получилось так, что безысходность и отчаяние (это любят иногда громко называть героизмом) перевесили чашу весов. Немецкие пулеметчики стреляли до последнего. Успели изрешетить часть бежавших на них русских «Иванов».

Но все происходило слишком стремительно. Пули, пробивая одно тело, застревали в другом. А вперед вырывался уже следующий русский, в телогрейке, испачканной кровью или глиной. И тонкий, острый, как жало, штык легко пропарывал добротную серую куртку с многочисленными карманами, яркими петлицами, распластанным орлом над верхним карманом.

В этой красивой куртке, перепоясанной кожаным ремнем с вещей надписью «С нами Бог», было легко и удобно маршировать, бегать, ползать, но она не могла защитить от трехгранного штыка или выстрела в упор.

Второй пулеметчик, державший в руках металлическую ленту, успел только отшатнуться и сделать движение, чтобы перехватить рукоятку пулемета. Сержант Осин выпустил очередь ему в голову, и ослепительная вспышка была последним, что немец успел увидеть. Жилистый, легкий в движениях белорус Левченко стрелял частыми очередями. Пуля разодрала телогрейку, полоснула по телу, но он этого даже не почувствовал.

Уголовника Пикалова гнала, тащила толпа, сгрудившаяся в траншее возле пулемета. Он не мог выдернуть винтовку, за что-то зацепившуюся ремнем. Молодой, почти мальчишка, немецкий солдат, в белом маскировочном костюме и каске, тоже дергал свою винтовку, и ствол ее неумолимо приближался к груди Пикалова. Из-за спины, над самым ухом звонко грохнул выстрел, и немец застыл. Не дожидаясь продолжения, Пикалов проворно упал на покрытое досками дно траншеи.

Мальчишка в маскировочном костюме свалился рядом с ним. Попытался подняться, но удар прикладом пришелся в ухо, пониже края каски, и кровь брызнула на лицо Пикалова. Он закрыл глаза и обмяк. Неизвестно, кого ударят следом. Лучше отлежаться.

Иван Рябков и бывший вор Дега едва увернулись от автоматной очереди в упор. Рябков выстрелил с колена и ранил немца. Дега прыжком одолел расстояние до автоматчика и задушил его огромными татуированными руками. Унтер-офицер, в белой каске, прошил очередью бывшего уголовника в упор. Следующая очередь едва не досталась Ване Рябкову, чудом уцелевшему на льду и сумевшему нырнуть под ноги унтеру.

На унтерских курсах тоже учили неплохо. Фриц хоть и потерял равновесие, но и, лежа на боку, продолжал стрелять. Пули откалывали щепки от жердей, крепивших стены траншеи. Веер пуль приближался к нам с Левченко, но мы опередили немца, выстрелив одновременно.

Нас обогнали сразу несколько человек, а я наклонился над Ваней Рябковым. Фуфайка была в крови. Иван попал в штрафную роту за пустячное дело, в двадцать лет имел жену, ребенка, и я очень хотел, чтобы он выжил. Пули миновали его, просто парень сильно ударился. Я рывком помог ему подняться.

Впереди шла драка. Или рукопашный бой. Это когда бьют друг друга чем попало: штыком, ножом, прикладом. Велихов, дивизионный разведчик, разжалованный за трусость, дрался отчаянно. Сломал приклад винтовки, получил удар ножом в лицо, но, извернувшись, вогнал немцу винтовочный ствол между ключиц.

Крепкий щекастый солдат умело, как на плацу, попытался достать меня штыком. Я надавил на спуск, хлопнул одиночный выстрел. Лихорадочно выдернул из-за голенища запасной магазин. Подраненный щекастый ариец уже не лез со штыком, но так же проворно передергивал затвор винтовки, загоняя патрон в ствол.

Он успел бы выстрелить первым, потому что ранил я его легко. Оставалось лишь нажать на спуск. Секунда! Хрен тебе! От отчаяния и злости я отбросил автомат и заученным за долгие месяцы тренировок движением попытался вывернуть винтовку. Ведь я учил этому других! Немец весил килограммов девяносто, а мощные руки отбросили меня прочь. Боров, откормленный и натренированный, чтобы убивать, изо всех сил пытался достать меня пулей или штыком.

— Не выйдет, сука!

Я орал, зацепив ногами, как крючком, сапоги здоровяка. Он свалился, Василь Левченко, оказавшийся вовремя, не жалея, всадил в него остаток диска. Я поднялся, подобрал свой автомат. Живых немцев поблизости не было. Впереди и слева поднимались столбы минометных разрывов. Неужели нас решили поддержать? Я бежал по траншее вместе с Левченко. Это было неправильно. Два командира не должны находиться рядом. Попадем под одну гранату или очередь, и взвод (вернее, остатки) будет обезглавлен.

Я выскочил на бруствер. Из гнезда неподалеку разворачивали станковый пулемет. Неприцельная очередь ударила бойца, который бежал впереди, в ногу. Брызнули клочья крови и обмоточной ткани. Левченко, я и мой ординарец Савельев успели упасть. Боец ворочался и, что-то выкрикивая, пытался встать. Почти напрочь оторванная нога болталась отдельно. На снегу темнели пятна крови.

— Лежи, не двигайся! — крикнул я, но тяжело раненный боец, наверное, уже ничего не понимал.

Еще одна очередь свалила его на снег, а немец, не жалея патронов, бил в нашу сторону. Нас защищал двойной бруствер запасного пулеметного окопа. Пули сносили верхушку, куски мерзлой земли, и бруствер разваливался на глазах. Надо бросать гранаты! Но почему я тогда медлю, и медлит Левченко? Пули шли так густо, что невольно вжимали всех троих в землю. Боец впереди нас, простегнутый полсотней пуль, превратился в бесформенный комок.

Я наконец нащупал гранату. Это была «лимонка», опасная и для нас большим разбросом осколков. Но искать другую не оставалось времени. Разогнул усики и, выдернув чеку, неловко бросил ее, загребая рукавом снег. Поднимать выше руку не рискнул. Граната взорвалась с недолетом, и вместе с пулями над головой засвистели осколки. Но пулемет замолчал.

Мелькнула мысль, что немцы убежали. Но я ошибался. Это были не немцы, и они не собирались убегать. Солдаты в кубанках, из казачьего полка «СС», поднимали пулемет на руках, зная, что следующие гранаты влетят к ним. Пулемет МГ-42 был на станке, и чтобы приподнять тяжелую треногу, требовалось несколько секунд. Этих секунд у них уже не оставалось.

Мы стреляли все трое. Один из пулеметчиков упал, второй, пригнувшись, убегал по траншее. Мы бежали следом. Ординарец Савельев старался обогнать нас. Позади слышался топот и тяжелое дыхание еще нескольких бойцов. Снова закончился магазин. Я вставил в гнездо последний.

— Ложись!

Это крикнул Левченко. И снова мы успели упасть, опережая пули, летящие навстречу. Под них попал замешкавшийся боец. Четверо или пятеро в немецких касках и казачьих кубанках перемахивали через бруствер, прикрывая друг друга огнем. Мы торопливо бросали вслед гранаты. Траншею заволокло дымом. Из облака копоти вылетела трассирующая очередь, разрывные пули трещали, разбрасывая куски глины.

Мы стреляли наугад, потом вылезли на бруствер. Неподалеку лежал труп казака в кубанке, остальные отбежали уже далеко. Магазины автоматов и казенники винтовок были пусты — мы опустошили их в быстротечном бою. Левченко громко свистел вслед убегавшим и матерился. Савельев, отыскав запасную обойму, лихорадочно выпускал пулю за пулей, но ни разу не попал.

На левом фланге наступал первый взвод. Большинство уже достигли траншей и тоже вели огонь по отступающим. По льду катили на руках «сорокапятки», тащили противотанковые ружья. По нашим следам шли пехотные роты. Их легко можно было отличить по каскам и шинелям. Штрафники в основном были в телогрейках, а каски не носил никто. «На чужом горбу! — бормотал я. — Легко на чужом горбу!» В этот момент я забыл, что вел штрафников, которым было предписано любой ценой зацепиться за правый берег. Рота получила задачу, которую требовалось выполнить, а судьба людей никого не интересовала. Но мы ведь тоже имеем право на жизнь!

Немцы и казачья часть отступили и заняли вторую линию траншей, метрах в семистах от нас. Им не дали там закрепиться. С левого берега равномерно и глухо били гаубицы и тяжелые минометы. Легкие пушки, их переправили не меньше десятка, вели непрерывный огонь. Под этим сильным прикрытием пехотный полк выбил противника из второй линии. Нас оставили в покое.

Никто не командовал, не отдавал приказы. А кем командовать? Вокруг лежали сплошные трупы, ворочались раненые, которых перевязывали мы сами, потому что санитаров не хватало. А командование полка, наверняка забывшее про нас, докладывало, что полоса обороны прорвана, плацдарм взят, ведется наступление.

Впрочем, по чьему-то приказу из санитарной повозки нам вытряхнули мешок индивидуальных пакетов и завернутую в пергамент стопку дощечек для накладывания шин на перебитые руки и ноги. Николай Егорович Тимарь обнимал меня. Славка, жив? Жив! Капитан был в такой же извалянной фуфайке со вспоротым рукавом, виднелась пропитанная кровью повязка.

— И Пчеловод наш жив! — он расцеловал Петра. — А где Левченко?

Левченко он обнимать не стал, хлопнул по плечу и грустно сообщил:

— Малышкина-то убили! Вот как…

Я знал, что командир первого взвода и, по существу, заместитель Тимаря старший лейтенант Малышкин воевал вместе с капитаном уже давно. Они были близкими друзьями. Малышкина убили в начале атаки, ранили помкомвзвода, и атака под сильным огнем захлебнулась. Тимарь и замполит Зенович тщетно пытались поднять людей, но крупнокалиберный пулемет из дота с легкостью доставал свои жертвы через речку.

Накануне хорошо замаскированный дот разглядеть не удалось. Тимарь рассказывал, как пытались попасть в амбразуру. Никак не удавалось. Тогда выкатили на прямую наводку трехдюймовую полковушку. Она успела сделать лишь несколько выстрелов. Тяжелые пули за считанные минуты выбили расчет.

Послали еще артиллеристов, но стрельбу им вести не дали, кого — убили, кого — ранили. А пушку расклевали бронебойными пулями, повредили откатник. Так она и стояла на пригорке, а вокруг — погибшие и тяжелораненые артиллеристы.

Дот разбили во время нашей второй атаки. Командир полка, в нарушение инструкций, разрешил пустить в ход шестидюймовые гаубицы. Понадобилось два десятка тяжелых снарядов, чтобы расколоть железобетон. Так что не нам одним тяжко пришлось. Спрятанный в доте 15-миллиметровый пулемет валил людей намертво.

Собирали живых и раненых, подсчитывали потери. Из расщелины в обрыве кое-как вытащили тело старшего лейтенанта Бакиева. После смерти он автоматически восстанавливался в прежнем звании, хотя мне еще предстояло писать представление. Султан Бакиев был убит пулей в лицо, а потом расщелину забросали гранатами. Он не стал надевать телогрейку, чтобы легче двигаться, и лежал в изодранной в клочья гимнастерке, изрешеченный осколками, с оторванной кистью руки. Возможно, последняя граната, которую он хотел бросить, взорвалась у него в руке.

Мы были многим обязаны этому упрямому офицеру, плохо сходящемуся с людьми. Его напарник выжил, почти все осколки принял на себя старший лейтенант. Пушкарю повезло. Он сумел со ступеньки обрыва выпустить три диска, а затем участвовал в атаке, получив лишь легкое ранение.

Потери были тяжелые. Капитан Тимарь заранее позаботился о подводах, на которых срочно увозили тяжелораненых. Из полка выделили две полуторки. Оказав первую помощь, отправили своим ходом в санбат раненых полегче. Не обошлось без самострелов. Парень лет двадцати трех топтался возле Запорожца и санитаров, но Бульба не обращал на него внимания.

— Самострел? — спросил Тимарь.

Бульба отмолчался. Парень, всхлипывая, глядел на бугор, куда сносили погибших. Снег уже прекратился, и, как часто бывает в марте, вовсю светило солнце. Снег на южных склонах съеживался и оседал. Тела убитых оставались скорченными и застывшими. Взрывы мин и гранат исковеркали многих бойцов до неузнаваемости. Их распознавали приятели, собравшись кучками. Кто-то уже выпил трофейного рома, слышались возбужденные голоса.

— Отведите его. Чего он здесь шатается? — сказал Тимарь, отворачиваясь от умоляющего взгляда самострела.

— Куда? — спросил сержант.

— Ну, к речке, что ли… не с погибшими же вместе хоронить!

Парень побледнел, хотел что-то сказать, но сержант прикрыл ему ладонью рот. Через пару минут внизу, возле проруби, отстучала очередь, затем вторая. Сержант с помощником ногами спихнули мертвое тело в прорубь.

Привезли полевую кухню. Гречневая каша с мясом, сало, хлеб, водка. Поминальный ужин? Помню, что разговоров в тот вечер было немного. Все до такой степени вымотались, что, едва стемнело, полезли в блиндажи спать. Остатки 2-го и 3-го взводов Тимарь приказал не трогать, а посты выставить из бойцов 1-го взвода.

— Вы, того, — хорошо выпивший капитан погрозил неизвестно кому пальцем, — обоссались сегодня. Малышкин геройски погиб. А вы караул обеспечивайте. И кашу доедайте. Ее много привезли, только есть некому.

Подсчитали потери. Точные цифры я уже не помню, но в моем взводе остались в строю двадцать четыре человека, а в роте — примерно сто тридцать. Погибло около ста пятидесяти человек. Их похоронили сразу после боя. Пришлось повозиться. Земля глубже, чем на полметра, была твердой, как камень.

Нашли воронку от авиабомбы и долго жгли там всякий хлам. Потом, подровняв оттаявшую землю, аккуратно уложили в нее тела. Немного не рассчитали. Верхний слой был на глубине меньше метра. Политрук Зенович приказал насыпать холм побольше. Соорудили деревянную пирамиду с надписью, что здесь похоронены воины 40-й армии, погибшие в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками. Фамилии погибших хранились в отдельной папке с указанием места нахождения могилы и ориентиров по местности.

Здесь лежали не штрафники, а бойцы Красной Армии, которых похоронили под винтовочные залпы.

Тем временем вдалеке слышался гул мощной артиллерийской канонады. Войска фронта шли в наступление. Так уж нужна была стоившая немалых жертв атака четырехсот человек почти без всякой поддержки? Нам говорили, что надо спешить, потому что вот-вот начнется половодье. Но лед по-прежнему держался крепко. Могу сказать только одно — я уверен, что за счет нас хорошо сэкономили технику и снаряды для орудий. Штрафники должны были смыть свою вину кровью, и они ее смыли.

Но непонятный горький осадок на душе остался, и я, не выдержав, высказал его капитану Тимарю. Он объяснил довольно просто, и в его словах звучала доля истины:

— Чтобы пробить плацдарм, мы по числу людей, считай, стрелковый батальон положили. Треть полка. А остальные еще бы дня три очухивались. А туг простой выход. Сунули штрафную роту, ну, и остались от нее лохмотья. Так она в штатах армии, считай, не существует. А полк пошел вперед без остановки.

Нас временно оставили на прежних позициях. Можно сказать — отдохнуть. Писали представления на погибших, раненых и особо отличившихся. Для снятия судимости, возвращения звания и наград. Позже эти документы утвердят в штабе армии.

Я закопался в писанину. Появились разные вопросы. По сложности задания, понесенным потерям на снятие судимости и реабилитацию могли рассчитывать не только погибшие, раненые, но и другие бойцы, участвовавшие в бою. Тимарь мне указаний никаких не давал, посмеивался:

— Решай сам. Ты же из боя не выходил, видел, кто как воюет.

Если бы это было так! Для меня эти две атаки, отсиживание под обрывом, рукопашный бой в траншеях слились во что-то непонятное. Запомнилось, что хорошо действовали командиры отделений, капитан Пушкарь, Иван Рябков, мой ординарец Савельев. Кого-то в бою я просто не видел, но они сражались. Иначе мы бы не взяли эту чертову траншею.

Ко мне в землянку пришел качать права бывший вор Тиханов. В атаку он бежал неподалеку от меня, но, как оказалось, в бою участия не принимал. Отсиделся где-то в укромном месте. Тем не менее он привел двух свидетелей, которые видели, как Тихий дрался с фрицами и двоих лично уничтожил. Солдаты явно врали. Один был из уголовников, с ним все ясно. Второй был обычный боец, попавший в роту за пьянку и утерю оружия. Его наверняка заставили врать.

— Тиханов, ранения вы не получили, а насчет действий в бою поговорим позже. А пока идите на свое место, продолжайте службу.

При всей моей неприязни к бывшему разведчику Велихову, трусливо бросившему своих товарищей, я подготовил представление на снятие с него судимости. В атаку он бежал в первых рядах, дрался умело, уничтожил двух фашистов. И хотя ранен не был, я все же написал: «В бою проявил храбрость и инициативу. Достоин снятия судимости».

Никто не заставил бы написать такие строки про бывшего полицая Терентьева, который вроде воевал неплохо и сумел выжить, не получив ранения. Тебе искупать свою вину до смерти или тяжелого ранения! Терентьев это понимал и ко мне ни с какими просьбами не подходил.

Кстати, в штабе армии начальство подошло жестко к вопросу реабилитации штрафников, проявивших в бою смелость и отвагу. Освобождали практически только тех, кто получил ранения. Капитан Тимарь ходил разбираться. Ему сообщили, что в политотдел назначен новый начальник К штрафникам относится с явным предубеждением. Лично проверяет дела и освобождает очень немногих. Спорить с таким отношением было бесполезно.

Остатки роты продолжали занимать хорошо оборудованные немецкие позиции на случай контратак и попыток выхода из окружения немецких войск Наши части ушли вперед, мы находились в тылу, но за время войны командование уже научилось предвидеть возможные осложнения.

Немецкие траншеи находились на возвышении, имелся хороший обзор, несколько блиндажей и дзотов. В качестве трофеев нам досталась исправная 50-миллиметровая пушка (вторую немцы успели взорвать) и два пулемета. Осталось также большое количество боеприпасов. Командование решило, что нет смысла оставлять здесь пехотную роту или батарею, и «доверило» прикрытие отвоеванных позиций штрафникам.

На каждый взвод приходилось метров по пятьсот-шестьсот линии траншеи. Левченко у меня забрали и назначили командиром 1-го взвода. Мне приходилось постоянно проверять посты, заниматься писаниной, а тут привязался Тиханов, упорно не отстававший от меня. Когда троица (он и два свидетеля) снова пришли ко мне, я поставил всех троих по стойке «смирно» и заявил, что если они покинут еще раз позицию без разрешения, то будут арестованы и отправлены в особый отдел.

Я знал, что Тиханов испытывает меня на прочность. Освободим его, потянутся остальные уголовники. А насчет особого отдела упомянул зря. Тиханов сразу уцепился за мои слова.

— Снова, значит, за решетку? За то, что мы кровь проливали и этот берег, считай, голыми руками взяли!

Не дослушав его, я повторил приказ возвращаться на свое место. Осин мрачно оглядел уголовника. Тот, буркнув под нос, что «мы еще посмотрим», зашагал по траншее.

Хотя наступление шло далеко, нас никто не трогал, и отдыхать можно было в теплых блиндажах, общее праздничное настроение, царившее среди оставшихся в живых штрафников, доставляло нам немало беспокойства. Логичнее всего нас следовало отвести в пункт дислокации и начинать комплектование нового состава роты. Посидим здесь еще дней пяток, и на нас сразу свалится масса нового переменного состава.

Самым опасным в данной ситуации была зарождающаяся расхлябанность. Большинство оставшихся в живых штрафников считали, что они подлежат освобождению. Многие ходили под хмельком, а на замечания отвечали, что чудом выжили, выполнили свое задание и могут себе позволить расслабиться.

Как я и ожидал, явился майор Зеленко. В атаку он бежал позади всех. Сомневаюсь, видел ли хоть одного живого немца. Но, пораскинув мозгами, ушлый тыловик пришел ко мне с измученным лицом и перевязанной ладонью. Заявил, что ранен осколками, рука воспалилась, его надо срочно отправлять в санбат, так как может начаться заражение. Я приказал Бульбе осмотреть раны майора. Оказалось, что тыловик (специально или случайно) разодрал себе костяшки пальцев.

У большинства руки после пребывания в снегу и воде, карабканья по откосу (не говоря о рукопашной схватке) были исцарапаны и распухли.

— Ну, что там, Бульба, осколками рядового Зеленко посекло? — спросил я.

— Никак нет, товарищ лейтенант, — официально отозвался фельдшер, соблюдая субординацию. — Товарищ бывший майор упали и кожу разодрали.

Зеленко едва не подпрыгнул от злости. Бульба, желая проявить уважение, назвал его «майором», хоть и бывшим. Зеленко считал, что вину свою искупил, и упорно добивался героической характеристики с упоминанием о боевом ранении.

— Вы побрызгайте на царапины, — посоветовал Бульба. — А я вам новый бинт дам.

— Как побрызгать? Меня осколками фашистской гранаты ранило, а вы тут из себя начальство строите. Когда еще старшина над майором может поиздеваться!

— Никто не издевается, — разозлился Бульба. — Поссыте на свои царапины, и дело с концом. У меня йода мало осталось.

На следующий день с утра неожиданно поднялась стрельба. Откуда-то вылетел немецкий бронетранспортер. То ли заблудился, то ли проводил разведку. В километре от нас, на левом берегу, стоял передвижной ремонтный пункт дивизии, машины-заправщики, небольшой склад с продовольствием. Немцы поняли, что влетели не туда, стали разворачиваться. Видимо, хотели исчезнуть, не поднимая шума.

Тыловики выскочили на дорогу, разглядывая буксующую, заляпанную грязью машину. Не сразу сообразили, что это немцы. Когда поняли, решили отличиться. Благо трофейного оружия имелось в достатке. Однако пользоваться им толком не умели. Пулемет МГ-42, из которого пытались подбить бронетранспортер, заклинило после первой же очереди. Стрельба из автоматов и карабинов оказалась бестолковой.

Забуксовавший броневик ответил из крупнокалиберного пулемета, поджег автоцистерну, кого-то убил, ранил и, дымя сцеплением, все же вырвался из грязи и унесся прочь. Цистерна-трехтонка горела весь день. Тыловики с опозданием рыли укрытия, а мы усилили наблюдение.

Наблюдение вели, но погреться в блиндаже и потрепать языками тоже хотелось. Пушкарь рассказывал о том, что у него не ладятся дела в семье. Жена красивая и, по слухам, гуляет. Хотя пишет письма регулярно, и все на словах хорошо. Передал по кругу семейную довоенную фотографию. Пушкарь на ней совсем молодой лейтенант, двое маленьких детей и красивая женщина с уложенными венцом косами.

— Она на год меня старше, — зачем-то сообщил Пушкарь.

— Да какая разница. Дети твои?

— Мои.

— А вообще на красивых жениться — морока одна, — высказал свое мнение Осин. — Но ты слухам всяким меньше верь.

Фельдшер Запорожец, он же Бульба, тоже поведал свою невеселую историю. Служил заместителем начальника лазарета отдельного саперного батальона. То, что саперам приходится тяжко, мы хорошо знали. Подвыпивший Бульба рассказал про свою саперно-лазаретную жизнь.

— Мы в основном переправы наводили и мосты восстанавливали. Когда наступление, ребята сутками из воды не вылезали. Быстрее! Бегом! Чего шевелитесь, как неживые! Комбат вечно пьяный, орет, торопит, а вода со льдом. Кто сказку выдумал, что солдаты не болеют? Попробуй час-другой в мартовской воде повозиться — мошонка в грецкий орех сворачивается. А люди и пять, и десять часов не вылезают, когда переправу срочно наводят. Через неделю-другую мальчишки приходят: «Товарищ старшина, у меня кровь течет». Схожу с ним в сторонку, а струйка из писюльки бурая. Ну, все, почки сели.

— Умирают от этого? — спросил ковырявшийся в печке мой ординарец Савельев.

— Бывает, и умирают, если в санбат вовремя не отправить. Чего там почки! Бойцы от ледяной воды загибаются, а фрицы обстрел ведут прямой наводкой. Шарахнет мина, глядишь, сразу двое в воду бульк, и поволокло их течением. На их месте уже другие колотушками сваю заколачивают. А мины продолжают лететь, и начальству на них наплевать. Роты большие, по двести человек, новых людей пригонят. Я тебе точно скажу, не знаю, как в других батальонах, но мы, считай, те же штрафники были.

— Бульба, ты ближе к своей истории, — напомнил Осин. — Так что у тебя получилось?

— Ну, ребята наши от такой сладкой жизни начинают косить, как могут. В сорок втором сбегали многие, а в прошлом году самострелов хватало. Под шумок запустят пулю через хлебную буханку или каску с тряпьем, думают, не угадают хитрость. Я-то почти всегда угадывал, но это не мое дело. Мы простуженных лечили да перевязки делали, ну, контуженые еще в нашем лазарете отлеживались. А остальных положено в санбат отправлять. Ну, вот, затеяли раз проверку из сануправления. Лазарет, как обычно, забит. Давай их проверять-осматривать. Нашли двух самострелов, и человек десять больных симулянтами объявили. Начальника лазарета с капитана до лейтенанта в звании понизили и куда-то перевели. А меня крайним объявили. За пособничество, сокрытие и все остальное влупили три месяца штрафной роты.

— Чего ж капитан, такая сволочь, на себя вину не взял?

— Он не сволочь. Мужик неплохой, только половину спирта выпивал. Со мной в компании, — толстяк Бульба повздыхал и пожаловался: — Все бы ничего, но старший сын и зять без вести пропали.

— Может, найдутся.

— Куда там… Оба летом в сорок втором сгинули. Ни письма, ни привета. Почти два года прошло.

Мы сочувствовали Бульбе. Хороший, душевный мужик. В свой батальон возвращаться не захотел (обида!), да и где он сейчас? Федор Запорожец и Матвей Осин считаются реабилитированными, но оба остались в штрафной роте на постоянных должностях.

Бульба еще при царе Горохе закончил медицинские курсы, и Тимарь своими правами назначил его фельдшером, восстановив в звании «старшина». Полагался ли роте фельдшер, никто толком не знал, так как штаты сочиняли и перекраивали постоянно. Зато все убедились, что хохол с историческим прозвищем Бульба умеет грамотно оказать помощь раненым, и охотно приняли его в штат роты. Кроме того, Бульба был представлен к медали.

— Если не передумают и до конца войны доживу, будет чем похвастаться, — рассуждал старшина. — Наш комбат за любую сраную переправу орден себе вешал, а мне за полтора года хоть бы медальку какую!

— А начмеда твоего награждали, которого после разжаловали? — спросил я.

— Обязательно. Отволокет спирту литров пять, глядишь, медаль повесят. За десять литров — орден. Он взводным в санроту со своими цацками пошел. А это почти передний край. Пропал уже, наверное.

Помощником командира взвода назначили ко мне временно капитана Пушкаря. Пока документы утверждают. Артиллерист, парень безотказный, согласился.

Спустя день-другой сразу три ЧП подряд. Исчез штрафник из местных. Дезертирство. Отчаянный мужик, если рискнул из штрафной роты дезертировать. Тут исход один — пуля в затылок, даже разбираться не будут. Двое ребят тайком сбегали в самоволку. Зависли на сутки у подружек, а на обратном пути, с грузом самогона и харчей, нарвались на патруль.

Терять самогон было до того жалко, что бойцы открыли пальбу в воздух и хотели удрать. Не получилось, а один из них словил пулю в ногу. Патрульные, молодцы, не сволочи оказались. Свои братки — фронтовики. Самогон, конечно, реквизировали, но шум поднимать не стали, притащили нарушителей в роту.

Оба парня неплохо показали себя в бою. Полученная рана оказалась пустяковой, Бульба ее обработал. Николай Егорович сделал страшные глаза, накричал на нарушителей, пообещал прибавить им по месяцу срока и приказал запереть в землянке.

Начальника патруля, старшего лейтенанта, угостил трофейным ромом, подарил «вальтер». Подвыпивший старлей уговаривал Тимаря не добавлять срок штрафникам. Капитан дал себя уговорить, выпили еще, и самовольщиков простили. Ранение посчитали как шальной выстрел отступавших немцев. И такое на войне бывает.

А вскоре свалилось третье ЧП. Которое так просто не прикроешь.

Обстановка складывалась напряженная. Доносились отзвуки стрельбы, пролетали группы наших и немецких самолетов. Хотя это происходило в стороне от нас, весь личный состав ночью дежурил. Днем на постах стояли по очереди.

Запил уголовник Тиханов. Ушел с поста, никого не поставив в известность. Пили в дальней землянке вместе с Пикаловым и еще с кем-то из блатных. Вновь назначенный сержант, командир отделения, не рискнул портить отношения с урками и мне не доложил. Через пару дней сержант, за неимением людей, приказал Тиханову готовиться на пост. Сержант настаивал, так как утром соврал мне, что Тихий приболел, но уже выздоравливает. Слабость, проявленная командиром отделения, сыграла с ним злую шутку. Пьяный Тиханов послал сержанта подальше, а затем приказал Пикалову:

— Разберись с ним… Чего тут всякие козлы отдыхать после боя мешают.

Пикалов не зря носил кличку Пика. Не раздумывая, выдернул из-за голенища трофейный кинжал и воткнул в ногу сержанту. Рана оказалась серьезная, потекла кровь. Сержант с трудом заковылял вдоль траншеи, затем свалился без сил. Задумываясь над этим случаем, я не мог понять, на что рассчитывал Пика? Что все пройдет безнаказанным, как проходили такие случаи в лагерях? «Заложить» авторитета там означало верную смерть.

Видимо, Пика и Тихий еще не до конца поняли, что лагерь остался далеко позади. Когда пришел Тимарь и замполит Зенович, уголовники уже сидели под конвоем в окопе. Коротко выслушав мой доклад, командир роты спросил старшину Бульбу:

— Сильно ногу пропорол?

— Сантиметров на пятнадцать в ляжку кинжал загнал. Рана глубокая, надо срочно в санбат, операцию делать.

— Сопроводи лично.

— Есть, — козырнул Бульба.

Старшина ушел, а капитан сделал знак, чтобы Тихий и Пика встали. Мельком глянул на них и приказал мне:

— Прогуляешься с нами.

— Есть! — механически повторил я, понимая, что означает слово «прогуляться».

— Автомат оставь. Слишком много чести для уродов. Обойдемся пистолетами.

Кстати, он даже не притронулся к кобуре. Я тоже шагал, не проверив свой ТТ. Вначале все молчали. Когда спустились к речке, Пика, еще не протрезвевший, стал торопливо рассказывать, что все произошло случайно. Нервы после боя ни к черту, решили расслабиться, а тут этот вертухай.

«Вертухай» по-лагерному — охранник. Сержант не был охранником или надзирателем и в звании был восстановлен командиром роты после смелых действий в бою, еще до оформления официальных бумаг. Лицо капитана передернулось от злости. Сержант сумел уцелеть в атаке, в рукопашной схватке, а сейчас мог умереть от потери крови или заражения.

— Вертухай, говоришь? — У Тимаря дергалась щека. — А ты, значит, герой?

— Но воевал ведь. В атаку бежал.

— В траншее оба весь бой просидели. Сейчас гляну, как подыхать будете.

— Ну, хотя бы в трибунал отправьте. Пусть там решают.

— Какой вам трибунал? Идут боевые действия, вы пытались убить командира Красной Армии. Вот вам весь приговор. Все решается на месте. Писанину разводить — времени нет.

— Нельзя… нельзя, — бормотал Пикалов. Кажется, у него перемкнуло в башке.

Когда ступили на лед, где еще проступали пятна крови от погибших в той атаке штрафников, к нам обернулся Тихий:

— Товарищ капитан, пьяная драка. Не убийство ведь. Искупим. Не надо кровь проливать.

Оказалось так, что мы стояли лицом к лицу, и в глазах обоих уголовников металось смятение, страх и что-то еще. Наверное, мысли о том: может, попробовать схватиться, выбить оружие. Я расстегнул кобуру и достал свой потертый ТТ. Предохранитель снялся легким щелчком. Тимарь тоже вынул из кобуры пистолет. У него был трофейный «парабеллум».

— Вон к той полынье, — показал он стволом.

Это был уже приговор. Пика, не выдержав, метнулся прочь. Я сбил его ударом в голень, а Тимарь снова показал стволом на полынью. Пика упорно не хотел вставать. Может, думал, что стрелять в лежачего не будут. Тихий стоял молча. Мы все были красные от холодного ветра и долгой морозной зимы. А от лица рядового переменного состава Тиханова уже отлила кровь. Он был бледный, весь какой-то серый. Я поднял пистолет, но Тимарь покачал головой:

— Моя вина. Распустил…

Он выстрелил дважды в Пикалова. Попал точно в середину груди, коротко приказал Тихому:

— Сбрось в воду, — и спустя минуту, когда тело, закрученное течением, ушло под лед, долго смотрел на рядового Тиханова, стоявшего на краю полыньи. Все ожидали новых выстрелов. И я, и Тиханов, и редкая цепочка бойцов на обрыве. Тихий снял шапку и перекрестился.

— Чего крестишься? — вдруг выругался Тимарь. — Тебе что бог, что черт — все равно. Шагай на пост…

Я видел, как шел Тихий. Его шатало. Возможно, от пережитого отказывали ноги. Потому что знал, если упадет, второй раз капитан его не пощадит. Командир отдельной штрафной роты Тимарь не захотел нарушать устав. Он расстрелял Пикалова, имея на это полное право. Тот кинулся с оружием на командира Красной Армии. С Тихановым было сложнее. Но капитан его сломал. Я почему-то был уверен в этом.

А спустя сутки мы похоронили капитана Пушкаря. Он имел легкое ранение и формально имел право уйти в санбат. Его попросил остаться Тимарь, потому что имелась трофейная 50-миллиметровка и большой запас снарядов к ней. Пушкарь был единственным человеком, кто разбирался в прицелах, наводке и какого цвета осколочные, бронебойные, кумулятивные снаряды.

Нас оставили на берегу не зря. Кто-то из командования угадал, что здесь, в сумятице большого наступления, контратак и отступления, тоже могут появиться немцы. И они появились. Пешая и конная колонна, человек пятьсот или семьсот, в сопровождении двух бронетранспортеров. Они уходили параллельно речке, в полутора километрах от нас.

Вначале никто не стрелял. Связываться с массой немцев, превосходящих остатки роты в несколько раз, было бы неразумно.

Наверное, не связались бы, не похоронив в братской могиле полтораста человек (а сколько еще умерло в санбате?). И Тимарь приказал открыть огонь из трофейной 50-миллиметровки и двух станковых пулеметов.

Вначале колонна лишь ускорила шаг. Наши пулеметы не слишком ее доставали. Но двухкилограммовые снаряды скорострельной пушки находили цель. Пушкарь не жалел боеприпасов. Трое его добровольных помощников едва успевали вскрывать новые ящики и отбрасывать в стороны золотистые гильзы, мешавшие под ногами.

Основная масса немцев продолжала движение на юго-запад. Видимо, это был единственный путь из окружения, но мы отжимали беглым огнем колонну севернее, там, где уже находились наши войска. Торопливо уходящая колонна, теряя ценное время, вынуждена была вступить с нами в бой. Стучали ответные очереди, начали пристрелку два миномета. Мины сыпались, нащупывая наше трофейное орудие. Ближе… еще ближе… теперь перелет. Вилка!

— Пушкарь, беги! — кричали ему.

Капитан и сам уже понял ситуацию. Бежал, уводя свою команду в сторону. Мина


Qui quaerit, reperit
 
СаняДата: Суббота, 28 Марта 2015, 00.53.44 | Сообщение # 9
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
Глава 8

Вторая половина апреля. В разгаре теплая весна, днем можно загорать. Мы размещаемся в прибрежном лесу возле реки Серет, западнее румынского города Ботошаны. Палатки, землянки, кухня под навесом. Отдельно штабной блиндаж, где размещаются капитан Тимарь и замполит Зенович.

Рота обновилась практически полностью. Вокруг новые лица, идет учеба. За плацдарм на Талице, а в основном учитывая успехи фронта, почти все офицеры и сержанты из постоянного состава получили награды. Николай Егорович Тимарь и мой дружок Василь Левченко — новенькие блестящие ордена Отечественной войны 2-й степени. Кроме того, Левченко присвоили звание «лейтенант».

Замполит Зенович и командир первого взвода Малышкин получили ордена Красной Звезды. Малышкин — посмертно. Фельдшер Бульба, двое сержантов и я получили медали «За боевые заслуги». Мне также присвоили звание «старший лейтенант».

Я рад и званию, и награде. Три года после окончания училища в лейтенантах ходил. Некоторые из выпускников Ростовского училища за эти три года стали капитанами и даже майорами. Но большинство погибли или пропали без вести в сорок первом — сорок втором.

Старший сержант Матвей Осин, несмотря на представление, награды не получил. Бывших штрафников награждают редко. Зато он зачислен в штаты штрафной роты. Вспоминаю старую восточную пословицу из Ходжи Насреддина: «Лучше долбить камни с умным, чем есть халву с дураком». Осин, как и Бульба, оставшись после отбытия наказания в штрафной роте, верил капитану Тимарю, Зеновичу, нам, командирам взводов, и не захотел уходить из коллектива.

Тимарь направлял наградные листы на погибших штрафников Пушкаря и Бакиева. В штабе ответили, что все погибшие в ходе боевых действий рядовые переменного состава реабилитированы, им возвращены прежние звания, награды, а семьям будет начислена пенсия в установленном законом порядке. Оснований для дополнительных наград не усматривается.

Не усматривается! Мы дружно возмущаемся. Если бы Султан Бакиев и Пушкарь не поддержали атаку гранатами и пулеметным огнем, неизвестно, чем бы все кончилось. Ладно, чего зря попусту языком молотить! Погибли ребята, земля им пухом. Горе для семей, а ордена, медали — это так… знак нашего уважения.

Не все складывается, как бы этого хотели. Бывшего полицая Терентьева реабилитировали как получившего ранение. Рана пустяковая, но здесь важен принцип — «искупил вину кровью». Левченко откровенно жалел, что не влепил Терентьеву очередь в спину.

Неприятная история получилась с моим ординарцем Женей Савельевым. Он учился в Саратовском военном училище, был исключен за разговоры о сильной немецкой технике и больших потерях наших войск. Мальчишка! Ему всего семнадцать лет тогда было.

Попав на фронт, неплохо воевал, но его снова подвел длинный язык. Ляпнул что-то не то и за «паникерство» получил аж три месяца штрафной роты. Политработники за ним следили, возможно, спровоцировали. Повезло, что политическую статью не повесили. С такими статьями на фронте не оставляли. Отправляли прямиком лет на десять за Урал, лес валить. Десять лет мало кто выдерживал.

После боев на Талице нашу роту каким-то чудом нашел отец Женьки. Подполковник, командир тяжелого артиллерийского дивизиона. Меня удивило, что отец, несмотря на возраст, большой опыт (воевал еще в Первой мировой), занимал скромную должность командира дивизиона. Вместе с Тимарем, Зеновичем и со мной выпили, поговорили. Отец просил освободить сына и хотел забрать к себе в дивизион.

Бумаги мы оформили за час, но дальше пошла волокита. Оказалось, что Савельев-старший служил в войсках Врангеля, а затем перешел на службу в Красную Армию. В тридцатых годах был уволен, но в сорок первом году вновь призван, как специалист по тяжелой артиллерии. Карьеру с такой биографией он не сделал, хотя получил подполковника и два ордена.

Капитана Зеновича вызвали в штаб и отчитали за политическую близорукость. Отец и сынок — одного поля ягоды, и не зря Савельев-младший получил три месяца штрафной роты. Срок не кончился? Не ранен? Ну и пусть отбывает три месяца, как положено, до следующего боя.

Отец Женьки уезжал, с трудом скрывая слезы. Просил, чтобы я последил за мальчишкой — единственный сын в семье. Не выдержав, расплакался и Женька. Я пообещал держать его при себе и сберечь. И подполковник, и я хорошо знали цену человеческой жизни на войне. Трудно уберечь человека в штрафной роте, даже если очень хочешь. У нас офицеры в каждом бою гибнут, а чего уж говорить про рядовых!

Роту частично укомплектовали еще на Украине. Потом перебросили в Румынию, возможно, для какой-то срочной операции. Но людей не хватало, и формировку продолжили.

Каждую неделю приходят под конвоем 10-20 осужденных. Конвоируют строго, потому что здесь уже заграница. Мы расписываемся в нескольких приказах о правилах поведения среди местного населения. За украденную курицу, согласно приказу, можно угодить под трибунал.

— А если у кого уже максимальный срок — три месяца, — рассуждает Осин, — значит, расстрел за курицу?

Все смеются. Километрах в трех от нас располагается небольшое румынское село. Я ходил туда вместе с замполитом Зеновичем. Беднота жуткая. В некоторых домах земляной пол, детишки бегают сплошь босиком, на мужиках штаны из мешковины и куртки из такой же дерюги. Впрочем, те, кто помоложе, щеголяют в перешитых румынских пехотных куртках. Сапоги — редкость. Самодельные чуни, грубые башмаки и наши русские ботинки.

Кстати, при переходе границы большинству советских солдат обменяли ботинки с обмотками на новые кирзачи. Офицеры, пошустрее, умудрились обзавестись даже юфтевыми сапогами. Ну, а лишняя обувь, как и положено, списывалась, а потом менялась на вино и румынский самогон.

Женщины-румынки, чернявые, похожие на цыганок, закутаны в бесформенные платья-балахоны. При нашем появлении встают и уходят. Румыны хоть и слабые вояки, но союзники немцев и прославились грабежами. Но в отличие от других фашистских союзников в карательных акциях почти не участвовали. Особой злости мы к ним не испытываем. Мужчины при встрече улыбаются, снимают шляпы и, кланяясь, вежливо здороваются.

Но кроме пистолета я нес на плече новый легкий автомат Судаева. Чужая земля, где нас не очень-то ждут, боятся, а может, и ненавидят. Две недели назад на Западной Украине погиб наш боец Легостаев. Шли вдвоем с земляком по какому-то хозяйственному делу, а из-за дерева вышел мужчина в шапочке с трезубцем.

Навскидку выстрелил в бойца, пробив ему грудь, но заторопился, передергивая затвор. Патрон застрял, а напарник Легостаева вместо того, чтобы стрелять, застыл на месте и закричал:

— Стой, убью!

Дядька подергал затвор, увидел, что русский снимает с плеча винтовку, и бросился в кусты. Неожиданная смерть в полста шагах от крайнего дома хутора. Напарник кричал и никак не мог докричаться помощи. Хутор словно вымер. Кое-как перевязал дружка и потащил на себе. Пока нес, долговязый Легостаев захлебнулся кровью из пробитого легкого.

В румынской деревне вряд ли кто станет в нас стрелять. Они уже навоевались и понесли большие потери, начиная от Сталинграда и до Одессы. Шли переговоры о перемирии, но правительство Антонеску крепко держалось за Гитлера. Да и прямо скажу, что весной сорок четвертого года немцы не чувствовали себя побежденными и наносили довольно крепкие контрудары. К тому же в Румынию мы только вступили, отбив территорию километров сто глубиной.

Воевать нам предстояло в горных районах, изрезанных реками, да еще на самых трудных участках. Настроение это не поднимало. Трое пожилых румын, сидящих на лавочке, встали при нашем приближении, поклонились.

— Как настроение, товарищи? — спросил Зенович.

— Хорошее.

Опять три вежливых поклона.

— Красная Армия пришла, чтобы освободить Румынию от фашизма, — заговорил замполит. — Вам нечего бояться.

Один из дедов покосился на мой автомат, гранату у пояса. В отличие от интеллигентного капитана я не забывал, что до линии фронта километров сорок, а гул артиллерии почти не прекращается. Автомат и «лимонку» я взял не для красоты и запасной магазин в голенище сапога имел. Так что фраза насчет «не бояться» при виде моего полного вооружения не срабатывала.

Старики много чего повидали за жизнь и хорошо знали, что победители ведут себя, как хотят. Могут устроить обыск, увести в кусты приглянувшуюся девушку, забрать запасы еды или угнать скотину. А автомат мог в любой момент выстрелить. В ответ за художества их сыновей и зятьев в России.

Илья Аркадьевич, вдохновившись, продолжал объяснять политику партии и даже подозвал еще двоих любопытных дядек, проходивших мимо. У меня вся эта политболтовня сидела в печенках. Столько я наслушался за два года в училище и после на фронте, что, не выдержав, перебил говорливого политрука:

— Илья Аркадьевич, жарко! Пойдемте, посидим где-нибудь в тени. Может, корчма тут имеется.

Насчет корчмы меня сразу поняли. Вынесли запотевший кувшин вина, кружки и закуску на глиняном блюде: изюм и лепешки.

— Ну, что вы, товарищи! — смутился капитан. — Этого не надо. Мы ведь на службе.

Какая к черту служба! Тимарь прогуляться нас отпустил, глянуть, как здешний народ живет, ну и винцом затариться. Наши подчиненные за водкой и вином среди дня не бегают. У них время — после отбоя, когда от патруля спрятаться можно. Кстати, и патруль степенно прошагал мимо: лейтенант и два рядовых. Козырнули нам и пошли дальше. Зенович тоже заторопился, но я уже принимал кружку светлого, играющего пузырьками вина.

— На здраве, товарищ Сталин!

— На здраве!

Хорошо в жаркий день опрокинуть кружку кисловато-сладкого вина. Умеют его румыны делать. Закусил кистью изюма. Глядя на меня, выпил и Зенович. После второй кружки проснулся аппетит. Я взял лепешку. Она была кукурузная, крошилась в пальцах и показалась мне совершенно безвкусной.

Почуяв, что лепешки русскому офицеру не понравились, румыны принесли белого ноздреватого сыра. Выпили еще. После солдатской каши соленый сыр с вином шел очень хорошо. Но сидеть долго не рискнули. Начальство не одобряло неофициальные посиделки с местными жителями. Опрокинули по кружке на «посошок». Румыны предложили взять вина с собой. Мы купили кувшин и аккуратно запаковали его в вещмешок. Туда же сунули головку сыра, а я наполнил вином свою фляжку. Гостеприимным старикам оставили три банкноты по пять червонцев. Насчет цен нас просветили, румын мы не обидели.

Раскланялись и пошли дальше. Откровенно говоря, меня тянуло познакомиться с какой-нибудь девушкой. Но хутор оказался совсем маленьким. Мы потоптались у крайнего дома и решили пройтись вдоль речки. В роту оба не торопились и, отойдя за деревню, присели на траву. Вино оказалось крепким, а сидя у речки, добавили еще из фляжки.

Наш замполит мне нравился. Он был порядочный человек, к нему можно было обращаться с любым вопросом. Но вот так вдвоем, да еще попивая вино, мы оказались с капитаном впервые. Не слишком привыкший к алкоголю Зенович заметно опьянел. Рассказывал мне о семье, каких-то проблемах, потом поделился мыслями, которые не давали ему покоя:

— Ну, не участвовал я в атаке, а орден получил. Мне Николай Егорович приказал отстающих подгонять и обеспечивать эвакуацию раненых. Недавно слышу за спиной: «Евреи, они такие! Как в бой, так не спешат, а за наградами — первые в очереди». Я понимаю, тебе, Вячеслав, тоже обидно. Из такой заварухи выбрался, атаку с Петей Фалиным организовали, а тебя всего лишь медалью наградили.

Я пытался его перебить, но у Зеновича накипело. Он рассказывал, махая руками, что участвовал в боях за Киев, наступал в одной цепи с бойцами и расстрелял по немцам все свои автоматные диски. Его контузило, он все равно остался в строю, но не получил даже благодарности. Не буду лицемерить, у меня тоже сложилось свое отношение к евреям. Они довольно часто занимали хозяйственные должности подальше от передовой.

Но речь шла о конкретном человеке. Замполит не был трусом. Тимарь приказом оставил его на левом берегу. И все равно, Зенович самовольно перебрался через речку и принимал участие в бою. Пусть на завершающем этапе, но стрелял и находился среди нас. Что тогда говорить о «бравом казаке» Зеленко, который очень берег себя, а затем совал всем подряд свои ободранные ладони, утверждая, что ранен.

А насчет моей медали? Какие могут быть обиды, если, будучи два раза ранен, я почти три года проходил «лейтенантом», правда, заслужил медаль «За боевые заслуги». А в штрафной роте после первого же боя получил «старшего лейтенанта» и еще к тому же медаль.

— Брось, Илья Аркадьевич! — набирая в опустевшую фляжку холодную речную воду, успокаивал я замполита. — Ребята тебя уважают, считают боевым мужиком. Хлебни водички. Посидим, покурим и двинем потихоньку в роту. Там Егорыч уже заждался.

И еще одна маленькая деталь насчет Зеновича. Когда в очередной раз тусовали штаты и названия должностей руководящего состава штрафной роты, вместо замполита ввели должность «агитатора». Агитаторов и в нормальных частях всерьез не принимали, а что тогда говорить о штрафной роте? Узнав об этом, Илья Аркадьевич пообещал подать рапорт о переводе на должность командира взвода, если в его личном деле будет стоять слово «агитатор».

— Такая война идет, — возмущался он. — Нацисты сотни тысяч евреев расстреляли, а я в агитаторах числиться буду. Лекции бойцам читать, стенгазеты выпускать! Ну, скажут, еще один еврей языком мелет вместо того, чтобы воевать.

И добился своего. В ворохе бумажной неразберихи оставили прежнюю должность, и капитана Зеновича, как и раньше, именовали «комиссар», чем он гордился не меньше, чем орденом.

Хотя на нашем участке фронта наблюдалось затишье, рота активно пополнялась личным составом. Затишье — понятие относительное. Бои местного значения, разведки боем, захват небольших плацдармов — все это продолжалось. В то же время новое пополнение вызывало у командования роты серьезное беспокойство. Такое случается. Ангелы в штрафные роты не поступают. Прошлое пополнение было, в общем, нормальное. Было много солдат (да и офицеров), попавших под трибунал из-за собственной глупости: по пьянке, за драки, дезертирство. Поступали осужденные за работу в оккупации на немецких предприятиях. На этот раз дело обстояло сложнее.

Во-первых, пришло довольно много жителей Западной Украины. С некоторыми получилась такая картина. Их по мере освобождения областей призывали в армию, но, отсидев почти всю войну в тылу, они и дальше пытались прятаться по хуторам. И хотя особые отделы и военкоматы отсеивали неблагонадежных, у нас оказалась группа «западников», на которых положиться было трудно. Советская власть, при которой они пожили два года, с 1939-го по 1941-й, была для них как кость в горле.

С ними мы справлялись. Любили или не любили Советскую власть, но понимали, что возможность выжить и вернуться к своим семьям зависит от них самих, то есть придется воевать. Особых хлопот они пока не доставляли.

Однако судьба (а точнее, начальство) преподнесла нам неожиданный сюрприз. Прибыли сразу два вагона уголовников, человек семьдесят, которые выразили в лагерях и следственных тюрьмах горячее желание «освобождать родную землю и бить фашистских оккупантов». Они принесли нам немало хлопот, и я более подробно остановлюсь на этом пополнении.

Почему-то во многих фильмах и книгах сложился образ бывшего вора, грабителя, который немало натворил, а парень-то он, по существу, хороший. Позади безотцовщина, трудное детство, дружки-уголовники, вот он и оступился.

Прибыв на фронт, эта публика, по замыслу авторов, продолжает выкидывать разные коленца, бегает в самоволку, демонстративно кривляется в строю, выводя из себя туповатых сержантов и мало что понимающих в жизни офицеров. Но когда наступает время проверки, то бишь начинаются атаки, бои, уголовники (на 90 процентов!) чудесным образом перевоплощаются в смелых, отчаянных бойцов, которых чуть не силой приходится удерживать от геройских порывов.

К сожалению, это не так. Не рассуждая о проблеме в целом, остановлюсь на этих семидесяти этапниках, прибывших к нам. Кто они были? Совершенно разные люди. Отброшу в сторону молодых воров, колхозников или рабочих, укравших что-то на своих предприятиях. Это были случайные люди, но и их крепко подмяла под себя сбитая уголовная среда.

Пришли «искупать вину» такие личности, что я просто не представлял, как их пропустила комиссия. Три-пять-семь судимостей, крупные ограбления складов и магазинов, ножевые ранения, изнасилования. В общем, целый букет. Некоторые умудрялись воровать всю войну, а попавшись, писали заявления с просьбой направить на фронт. Да еще как писали! Любой прокурор расплачется. Здесь и долг перед Родиной, и любовь к старушке-матери, и ненависть к проклятым фашистам. Многие из них ни дня в жизни не работали. Мне приходилось слышать, с каким цинизмом они обсуждали способы, как выжить, обмануть вертухаев (то бишь нас, командиров).

Стало сразу ясно, что такое пополнение сделает все возможное, чтобы спрятаться в любой щели. Тем более они сумели подчинить себе большую часть осужденных и если пойдут в атаку, то за спинами простых мужиков.

Мы расстреляли Пикалова, ударившего ножом сержанта. Пикалов оказался просто пьяным придурком, а ведь пришли к нам подчиненные куда хитрее и опаснее Пикалова. Старший из прибывших носил кличку Алдан (река Алдан — приток Лены на магаданских приисках). Одетый в аккуратную красноармейскую форму, крепкий мужик, лет сорока. Специальность — железнодорожный вор. Сколько имел судимостей, не помню, но не меньше четырех — пяти.

В своих краях Алдан считался авторитетным вором и возглавлял крепко спаянную шайку. Грабили пакгаузы, вагоны на запасных путях. И охранники убитые числились за бандой, но Алдан чаще всего выходил сухим из воды, подставляя «шестерок» и отделываясь мелкими сроками. Все же оперативники сумели взять его с поличным, и после суда, отвесившего ему десять лет, Алдан решил «пролить кровь за Родину».

Он сразу дал нам понять, что открыто на рожон не полезет и отбудет положенные три месяца штрафной роты. В то же время намекнул, что лучше его не трогать, так как за ним стоит весь этап. Кстати, Алдан сразу сошелся с Тихим и двумя-тремя ворами, уцелевшими после боя за плацдарм на Талице.

Я не верил, что убийства охранников проходили без участия Алдана. Но вину брали на себя «шестерки». Такого же мнения были и остальные командиры в нашей роте. Ничего хорошего не ждали мы от его помощника, долговязого, губастого парня, очень крепкого физически, по кличке Хунхуз. Один взгляд чего стоил! Вроде равнодушный, почти сонный, но читалось в нем такое, что хотелось побыстрее пройти мимо. По слухам, Хунхуз расправлялся с неугодными Алдану людьми.

Мало я верил кучке воров, сбившихся вокруг Алдана, Хунхуза и Тихого. Мы их в первые же дни поставили на место, когда они начали качать права, избили несколько человек, не желавших подчиняться, попытались взять контроль над кухней. В тот момент и надо было прижимать уголовную верхушку, но неожиданно мы столкнулись с полным отказом людей давать показания. Официально Тимарь ничего Алдану предъявить не мог, лишь шуганул. Уголовники притихли, но мы ждали в любой момент какой-нибудь гадости.

Мы сделали попытку отделить от воровской верхушки парней и мужиков, попавших в лагеря за мелкие преступления. Вначале получалось. Ребята старательно постигали военную науку, добросовестно стояли на постах. Но Алдан и Хунхуз предприняли свои действия, и эти парни, вчера еще нормальные, начали дурить.

Воровская верхушка нервы нам портила крепко, хотя командный состав в роте был далеко не слабый. Урки, разваливая дисциплину, четко знали грань, за которую переходить нельзя. Старательно козыряли офицерам и сержантам, шли на занятия или на пост, а затем начинали валять дурака.

Занятия по тактике превращали в клоунскую игру. Некоторые ни в какую не желали постичь устройство винтовки. Вернее, винтовку они знали неплохо, но дурили и тянули время. Самым излюбленным способом было «косить под больных». И это они умели, хотя старшину Бульбу провести было трудно. Что для зэка нагнать температуру на градуснике до 38-39 градусов? Пара пустяков! И вот шатаются по территории или дуются где-нибудь в укромном уголке в карты сразу десяток бездельников.

Заметно падала дисциплина и среди других штрафников. Кому охота, глядя на них, делать марш-броски по три километра или заниматься хозяйственными делами? Начались самоволки в соседние деревни за самогоном, некоторые приходили только под утро, значит, нашли подруг. Сажали нарушителей в землянку под замок. Помогало не слишком. Сержанты предлагали свой вариант: набить морду двум-трем особенно наглым и держать их закрытыми в землянке до отправки на передовую. Но Тимарь хорошо понимал, чем это может кончиться в бою. Пулей в спину. Уголовникам мы смогли противопоставить жесткие требования дисциплины и постоянный контроль. В противовес уркам мы сумели сплотить нормальных ребят, понимавших, что единственный выход для них — служить, как положено.

Люди продолжали прибывать, рота уже насчитывала три с лишним сотни человек. И, как зараза, распространялась на вновь прибывших блатная накипь. Например, в связи с непогодой несколько дней нерегулярно подвозили продукты. Наши повара делали, что могли, но из топора щи не сваришь.

Ели болтушку из серой муки, заправленную последними крохами жира. Каша тоже по принципу — крупинка за крупинкой гоняется. Хлеб заплесневевший, да и то половинная норма. Может, и хозяйственники были виноваты, а может, и правда дороги непроезжие.

Дождь лил дня три подряд. Приходилось чинить старые землянки и рыть новые, для пополнения. Привозить песок и гальку, чтобы не тонуть в грязи. Вот в эти трудные дни Алдан решил показать, кто в роте хозяин. Видимо, он дал команду, и началась повальная «болезнь». Запугивали новых бойцов — переменников, кое-кто ходил с синяками. Работа практически прекратилась. Жаловались на температуру и на головокружение от голода, натирали какой-то гадостью руки и ноги, появлялись язвы.

Шел тихий, хорошо продуманный саботаж. Хоть точные сроки отбытия наказания (от 1 до 3 месяцев) не всегда придерживались, но проваляв дурака и прикинувшись больными, можно было отсидеться подальше от фронта. Даже лишняя пара недель значила много. Ситуация осложнялась тем, что не хватало надежного сержантского состава. Все командиры отделений были штрафники, и приказы их зачастую игнорировались.

По долгу службы замполит Зенович был обязан регулярно направлять донесения в политотдел армии о состоянии морального климата и дисциплины в роте. Я хорошо знал, что за счет таких донесений (противное слово — почти донос!) некоторые политработники делали карьеру. Их «объективность и политическую грамотность» ценили, выдвигали на вышестоящие должности.

Хотя важнее было вместе с командиром принять меры по нормализации положения, чем старательно перечислять нарушения и разные происшествия в роте. Ну, приедут проверяющие, настрочат телегу, однако реально они не помогали. Все равно наводить порядок в роте придется нам.

Помню, Николай Егорович и замполит собрали нас в очередной раз. Присутствовали командиры и помощники командиров взводов, начальники отделений, на кого мы могли рассчитывать. Решали, каким способом положить конец уголовщине, которая мешала превратить роту в боевую единицу. Поводом для совещания стал несчастный случай с одним из вновь назначенных командиров отделений из числа штрафников.

Поздно вечером его столкнули с мостика через ручей. В обычное время ручеек был воробью по колено. После прошедших дождей вода перехлестывала через шаткий настил и закипала водоворотами возле камней. Мы уже провели свое небольшое расследование. Сержант был принципиальный, требовательный парень из фронтовиков. Разжалованный за отступление без приказа младший лейтенант.

Мы знали, что он попал к нам случайно, и Тимарь сразу назначил его командиром отделения и присвоил звание сержанта. У нового командира в первый же день возник конфликт с уголовниками. Одного из них он поймал, когда тот пытался вынести украденные ботинки (за них в деревне можно было выменять литр-полтора самогона). Сержанту пригрозили, а через пару дней кто-то с силой толкнул его «в нужном месте», там, где было больше камней.

Парень разбил голову и вывихнул руку. Запорожец вправил руку и сказал, что произошло сотрясение мозга. Сержанту, как минимум, придется неделю отлеживаться в нашем лазарете. В санбат решили его не отправлять, возникли бы вопросы, направили комиссию для проверки. А что такое комиссия, мы хорошо знали. Начнутся расспросы людей, проверка имущества, документов. Толком нам не помогут, только потаскают по начальству и влепят по выговору.

— Ребята, — коротко и зло говорил Тимарь, — я такого блядства за полгода, пока в роте нахожусь, не видел. Кто сержанта покалечил, мы не найдем. Ноги растут из верхушки. Алдан, этот долбаный Хунхуз, Тихий…

— Пристрелить бы их к чертовой матери, как Пикалова, — сказал Петя Фалин.

— Не та ситуация. Пикалов был расстрелян во время боевых действий, а здесь за самоуправство под трибунал можно угодить.

— Так и будем терпеть? Воспитывать?

— Нет, их уже словами не воспитаешь.

Николай Егорович рассказал, что неделю назад его вызывали в штаб армии. Разговор о возможной переброске на передовую закончился тем, что Тимарь сумел убедить командование, что рота еще не полностью сформирована, но сегодня утром состоялась повторная беседа.

— Мужики, неделю на подготовку нам бы дали еще, — проговорил Николай Егорович. — Но я отказался. Складывается ситуация, что не сегодня завтра придется отдать пять-шесть самых распоясавшихся уголовников под трибунал. Для них — это расстрел. Сами представляете, с каким настроем остальные пойдут на передовую. Оставшиеся урки на нас волками бы смотрели. Поэтому я принял решение не продлевать срок учебы, а готовиться к маршу. Иначе роту мы погубим.

Откровенно говоря, никто из нас не торопился слишком на фронт, но мы были согласны с нашим командиром. Он выразил то, о чем мы сами уже подумывали. Семьдесят уголовников на роту оказалось явным перебором. И чем быстрее они очутятся на передовой, тем будет лучше.

Северо-западнее нас первая механизированная и части 1-й танковой немецкой армии группы «Северная Украина» предприняли ряд контрударов. И хотя это была территория действий соседней армии, нашей роте предстояло участвовать в боевых действиях. Все сомнения в боевой готовности роты уже не имели значения. Через сутки нас погрузили на автомашины, и 340 человек двинулись на северо-запад. Кто больной, а кто нет — не разбирали. Как невесело посмеивались бойцы: «Немецкая пуля любого вылечит».

Поручив мне с самого начала вопросы боевой и стрелковой подготовки, Николай Егорович не скрывал, что никогда не отбывает на передовую с такой неспокойной душой. Мы прижали уголовников, объявив, что рота официально вступает в боевые действия. Начинают действовать жесткие и безоговорочные правила, когда даже за самовольную отлучку можно угодить под расстрел.

И Тимаря, и других беспокоило то, что многие бойцы недостаточно подготовлены. Часть лиц, осужденных трибуналами за содействие оккупантам, практически не владела оружием. Что говорить об автоматах, метании боевых гранат, если даже перезарядка винтовки являлась для некоторых серьезной проблемой. У меня на глазах парень бестолково выдернул затвор и не знал, как его вставить на место.

Проводя учебные стрельбы, я видел, что новобранцы зажмуривали глаза, стреляли как попало, а перезарядка длилась долго и неумело. О результатах говорить не приходилось. Случалось, что пули зарывались в землю, метрах в сорока от стрелка, или с воем уходили в небо. Зря не скажу, учились ребята быстро, и думаю, что через пару недель освоили бы навыки владения оружием. Хотя бы ползать научились. Но обстановка в роте складывалась такая, что уголовники всячески тормозили обучение, и тянуть дальше было нельзя.

Переброска роты на передний край решала все неувязки. Кроме того, по просьбе Тимаря нам выделили в числе штрафников несколько бывших сержантов и разжалованных офицеров, имевших боевой опыт. Их срочно ставили на должности командиров отделений, присваивали звание «сержант».

— Те, кто захочет, научатся, — заявил Тимарь. — А всякая тварь… будет на поле боя военную науку постигать.


Qui quaerit, reperit
 
СаняДата: Суббота, 28 Марта 2015, 00.56.12 | Сообщение # 10
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
Глава 9

Мой взвод насчитывал около 110 человек. После двух суток марша остановились на окраине небольшого городка. Здесь получили основную часть оружия. Как и в прошлый раз, большинство бойцов вооружили винтовками. На взвод выделили три ручных пулемета и штук восемь автоматов. Боеприпасов и гранат — сколько унесете. Затем повели на позиции.

Глянув на объект, который нам предстояло атаковать, я лишь вздохнул. В штрафной роте мне явно «везло». Первый раз наступали по открытой отмели и подтаявшему льду под огнем пулеметов с обрыва. Теперь перед нами торчали ломаными зубцами остатки кирпичного забора. За ними виднелись полуразрушенные корпуса. Закопченные, серые от въевшегося цемента. На железнодорожных путях — металлические платформы, вагоны для перевозки цемента.

Это был завод бетонных изделий. Вернее, развалины завода. Немцы превратили его в сильный опорный пункт. Части, наступавшие на флангах, уже продвинулись вперед. Но скопище разбитых корпусов, груды балок, остатки забора и подъездные пути с металлическими вагонами позволяли немцам без особых усилий оборудовать бетонные норы для пулеметов, легких орудий и минометов.

Завод был под носом. Мы располагались метрах в трехстах и ближе к остаткам забора, где находилась передовая линия немецкой обороны: доты, узкие норы, траншеи, перекрытые плитами. Прямо перед нами виднелась открытая бетонированная площадь, несколько сгоревших танков Т-34 и трупы советских солдат, вздувшиеся под горячим майским солнцем и влажной жары после недавних дождей.

Жутковатое было зрелище. Разбухшая плоть туго растягивала, а кое-где рвала сопревшие гимнастерки и шаровары. Запах мертвечины висел в неподвижном воздухе. Жужжание скопища мух было слышно даже отсюда.

Я наблюдал за немецкими траншеями из КП лейтенанта, командира стрелковой роты. В роте у него оставалось не больше двадцати человек, а выглядел он каким-то снулым или контуженым. Но рассуждал толково, неторопливо, объясняя обстановку.

— Сколько же здесь людей положили! — вырвалось у меня.

— Новичок, что ли? Первый раз видишь?

— Пошел к черту! Поставят новичка взводом штрафников командовать.

— За какие же тебя грехи в смертники определили? — вяло усмехнулся лейтенант.

— Доверие оказали.

— Ну-ну… мне тоже. Неделю взводом командовал, а затем в одной атаке сразу два взводных и командир роты накрылись. Нацепили вторую звездочку и ротным определили. Не успеешь оглянуться, комбатом стану. Если не подохну раньше… Здесь уже целый полк уложили. Теперь нас доколачивают. Спасибо, штрафбат прислали.

— Мы не штрафбат, а рота, — поправил я лейтенанта.

— Значит, у вас во взводе по сто человек? Воевать можно.

— Можно. Только если в лоб бросят, через день и от нас ничего не останется.

Лейтенант обвел рукой позиции и пояснил:

— Куда ни сунься, везде лоб. В этом месте хоть вплотную удалось подойти, а справа, где остатки растворных узлов, пулеметы ближе чем на семьсот шагов не подпускают.

Завод вяло обстреливали. Из-за спины вылетели несколько мин и взорвались где-то в корпусах. Еще один, другой залп, и минометы замолчали. Наверное, боеприпасы, выделенные для этого объекта, давно израсходовали. Так же, как и лишились танковой поддержки. «Тридцатьчетверки», видимо, пытались ворваться в широкий пролом в заборе и выломанные ворота. Но их подбили и сожгли на полпути. На таком расстоянии броню легко возьмут даже 50-миллиметровки с их подкалиберными и кумулятивными снарядами.

— Зачем танки вообще на укрепления пускали? — вырвалось у меня. — Им здесь гибель.

— Хотели на полном ходу прорваться. Неслись будь здоров, а их и пушками, и реактивными ружьями начали долбить. Пару штук поврежденных за дымовой завесой вытащили, а эти четыре сгорели напрочь.

Мы закурили, и лейтенант тоскливо заметил:

— Все бы отдал, чтобы хоть на денек в деревню свою вернуться. Мать, братишек младших глянуть. Наверное, не суждено. Все в этих развалинах останемся.

Я заметил на гимнастерке лейтенанта три нашивки за ранения. Наград не было ни одной. В тот период их не так и много до передовой доходило. Больше в штабах оседало. Я невольно вспомнил писарей своего штаба, жравших жареную картошку с салом. У меня оставалась банка тушенки от НЗ, и я предложил лейтенанту перекусить.

— От этой вони да тоски ничего в рот не лезет. Лучше б водкой угостил.

— Нет у меня водки.

Лейтенант вызывал раздражение своим унынием. Но я промолчал. Судя по всему, он повоевал достаточно, а от такой безнадежной обстановки поневоле взвоешь. Надо ли класть столько людей, чтобы взять эти развалины?

Николай Егорович Тимарь после разговора с командиром полка объяснил ситуацию. Развалины завода торчат, как бородавка. И хотя наступление на этом участке в целом завершилось, срезать бородавку придется любой ценой. Слишком выгодное место, откуда простреливаются и фланги, и тылы наших войск.

Никто не ждал, что три сотни штрафников возьмут завод, возле которого уже безуспешно топтался на месте второй по счету полк с артиллерией, минометами, даже имевший танковую поддержку.

— Наша задача, — объяснял Николай Егорович, — обычная. Вы ее знаете. Прорвать участок обороны, закрепиться, а следом пойдет пехота. Весь полк.

Мы сами были, по сути, пехотной частью, но никогда не называли себя пехотой. Штрафные роты или батальоны именовали иногда «штурмовыми». Так оно и было. Топтаться здесь нам не дадут. Хорошо, если с марша через час в атаку не бросят, а дадут передышку. Случалось, и час на передышку не давали. Нальют по двойной порции водки — и вперед.

— В полку людей по двадцать человек в роте осталось, — сказал я. — Половина контуженых, оглохших. Крепко они ударят.

Зачем ляпнул, сам не знаю. Все равно придется атаковать. Наверное, мне передалось настроение лейтенанта. Если полк нас не поддержит, то вся рота останется среди развалин. Капитан внимательно глянул на меня, знал, что об этом думают и остальные офицеры.

— Полк получил подкрепление. Не слишком большое, но роты усилят. И вот еще что… — Тимарь почесал гладко выбритый подбородок с осколочным шрамом у нижней губы. — Левченко, Буканов, Фалин, слышите меня? На рожон в первых рядах не лезть. Ваше дело — не дать атаке захлебнуться, чтобы люди не вздумали залечь.

— Понятно, не в первый раз, — вразнобой ответили мы.

— Такая ситуация, может, и в первый. Триста метров открытого пространства. Один выход — нестись вперед без оглядки. Вести огонь на ходу, патронов не жалеть.

— А я? — растерянно спросил замполит Зенович.

Вопрос был задан с такой обидой, что мы невольно засмеялись. Хотя Зеновичу оставили прежнюю должность замполита, за спиной, перемигиваясь, мы именовали его агитатором. Очень уж он любил рассуждать на всякие темы. Илья Аркадьевич это знал и без конца обижался.

— Для тебя специальное задание будет. А вы, ребята, уже поняли, что с таким составом мы впервые воюем. Блатные вас и сержантов вперед постараются вытолкнуть, а когда командный состав выбьют, их не сдвинешь. Держаться в арьергарде.

— В заднице, значит, — засмеялся Левченко.

— Да, в заднице! И ни секунды задержки. Бегом. Только бегом. Остановимся — конец всей роте.

Принесли ящики с гранатами, в том числе несколько ящиков со старыми РГД-33, снятыми с вооружения из-за сложностей в обращении. Их раздали в первую очередь сержантам и красноармейцам, имеющим опыт. Четырехсотграммовые удобные РГ-42 распределили штук по пять на брата.

Это была не совсем обычная атака. Зная, что уголовники во главе с Алданом наверняка будут укрываться за чужими спинами, Тимарь перетасовал их по разным взводам и отделениям. Всем им приказано было бежать в первых рядах атакующих. Капитан инструктировал коротко, зло, пресекая любые возражения:

— Бежать, не останавливаясь и не оглядываясь на потери. Потеряем темп, начнем метаться — погибнем. Сами видите, площадь голая, пулеметы ее как метлой подметают. Один паникер может погубить целый взвод. Таких расстреливать сразу.

Уголовники заметно растерялись. Они понимали, что вырваться из бегущей цепи не выйдет. Свои же приколют штыками. Некоторые пытались найти Алдана, чтобы посоветоваться. Но из отделений и взводов никого не выпускали. Рота, как сжатая пружина, готовилась к броску.

Когда поступит сигнал — не знали. Планировали с вечера, но пока никаких команд не поступало. Потом сообщили, что атака начнется на рассвете. Илья Аркадьевич Зенович поступил для поддержки моего взвода. Мы вместе изучали наш участок.

Триста метров до разрушенного забора — расстояние небольшое. Чтобы преодолеть его, требуется меньше минуты. Это теоретически. Но немецкий пулемет МГ-42 выпускает ленту за 12-15 секунд. Плюс автоматы, винтовки. А мины? Они будут взрываться на бетонной площадке, раскидывая осколки сплошным веером. Пяток удачных попаданий выбьет взвод наполовину.

Укрытия можно пересчитать по пальцам. Сгоревшая «тридцатьчетверка», сваленный бетонный столб, две глубокие воронки от авиабомб… и все. Если не считать трупы, за которые тоже иногда прячемся. Но пули немецких пулеметов пробивают их насквозь. Да и вообще, ситуация складывалась похуже, чем на Талице. Это даже не атака, а бросок на пулеметы.

Зенович внешне держится спокойно. Он в своей аккуратной гимнастерке, с кобурой, автоматом, запасными дисками. Через плечо — полевая сумка-планшет. Хорошая, кожаная, чем-то набитая.

— Илюха, ты чем планшет набил? — спросил я.

— Разное… документы, письма, патроны. Пакет индивидуальный.

— Сумку оставляй, она под ногами только путаться будет. Гранат сколько?

— Четыре штуки.

— Иди к старшине, оставь ему планшет и возьми еще штук пять РГ-42. Старые «тридцать третьи» не бери. Пока запал взведешь да встряхивать будешь, взорвешься к чертовой матери.

Замполит выше меня по должности, но сейчас не до чинов. В боевом отношении я опытнее Зеновича. Он это понимает, но все же бурчит:

— Чего ты меня за мальчишку считаешь? Как-нибудь справлюсь. Бросал я «тридцать третьи».

По глазам вижу, что замполит обманывает. Может, на полигоне и приходилось тренироваться раз-другой, а в бою вряд ли. Пришел Петя Фалин, от него попахивало водочкой. Может, поэтому Пчеловод выглядел веселее, чем мы. Сообщил, что бежать хоть и недалеко, но по открытому месту.

— А мы и не заметили, — ехидно ответил я. — Лучше бы водкой угостил.

— У меня спирт.

— Ну, пей тогда сам.

Пьем мы и самогон, и технический спирт, воняющий резиной. Фалин просто дурачится и с готовностью отстегивает флягу. Есть и закуска: банка рыбных консервов и луковица. Зенович деликатно отказывается, но я советую ему:

— Хлебни. Спать лучше будешь. Лучше утром перед атакой не пить.

Слегка разбавленный вонючий спирт пьем по очереди из одной кружки: Зенович, Фалин, Осин, новый командир отделения, разжалованный лейтенант, Федосеев Николай. Потом также по очереди съедаем по кусочку лука и мелкую рыбешку в томате. В ожидании кухни обсуждаем завтрашнюю атаку.

Хотя чего ее обсуждать? На рассвете выползаем и сколько сможем ползем на брюхе. Учитывая, что осветительных ракет у фрицев всегда хватает, вряд ли проползем больше, чем полста метров. Остальное расстояние преодолевать только бегом.

— Комполка тварь еще та! — ругается Матвей. — Пожалел пару орудий для поддержки.

Все соглашаются, но Фалин, оказывается, пришел не только со спиртом, но и с деловым предложением. Он принес от саперов полную противогазную сумку с дымовыми шашками. Захваченный своим хитрым замыслом, он предлагает вызвать по два-три добровольца из каждого взвода, доползти ночью до укрытий (сгоревших танков, воронок) и за пяток минут перед атакой зажечь шашки.

— Ветра нет, — замечаю я. — Чтобы всю полосу наступления задымить, надо не меньше полусотни шашек А у тебя всего штук двенадцать. Да и где ты столько добровольцев найдешь, если даже Егорыч разрешит?

Слово «добровольцы» произношу с намеком, что таковые вряд ли найдутся. Можно, конечно, приказать. Но пускать вперед целое отделение просто нереально. Их заметят, осветят ракетами и перестреляют, а нас будут ждать с удвоенной готовностью.

Пока мы спорим, привозят ужин, а я иду к Тимарю посоветоваться насчет дымовых шашек. Оказывается, капитан уже про это думал, но без ветра толку не будет. Приказывает приготовить ручные пулеметы для поддержки атаки. Я принимаюсь ругать командира полка, но Тимарь отмахивается:

— Брось! Чего он со своей малой артиллерией сделает? Спасибо, хоть гранатами обеспечил. И за урками поглядывай. Не давай в щели прятаться.

Вроде неплохая идея насчет дымовых шашек откладывается из-за тихой погоды. Тимарь еще раз напоминает мне и Фалину не лезть на рожон. Мы возвращаемся к себе. Несмотря на усталость, долго не могу заснуть. За полночь небо заволакивает пеленой облаков, исчезает половинка луны. Темнота, не видно даже сгоревшего танка перед нами.

Немцы начинают проявлять признаки тревоги, и каждую минуту-две запускают на нашем участке осветительные ракеты. Настроения это не поднимает, а тут еще приползает Алдан и спрашивает, когда подвезут водку. Автоматов рядовым штрафникам не выдавали, но у Алдана за плечами ППШ, на поясе трофейный эсэсовский нож-кинжал. Пахан держит марку.

— Как привезут, так и получите, — отвечаю я. — И запомни, ситуация такая. Ввиду особой важности задания трусов и паникеров приказано расстреливать на месте.

— Ты меня не пугай, старшой, пуганый. Я к тебе пришел, может, напоследок, как с человеком поговорить. Вижу, не веришь ты мне.

— Не верю, — подтвердил я. — Мне тоже до первого боя не слишком верили.

— Может, и правильно, — соглашается Алдан и достает папиросы. Закуриваем, осторожно пряча огоньки.

Папиросы у Алдана получше, чем у офицеров роты. Впрочем, у меня папиросы давно кончились, пользуюсь махоркой. У Алдана хорошо просушенный «Казбек» в твердой пачке. Я понимаю, что авторитетному вору страшно, как и любому человеку. Ночь подходит к концу, скоро атака.

— У тебя семья-то есть? — спрашиваю я.

— На хрен семья? Ты, старлей, не понимаешь, что ли — у меня жизнь совсем другая. У тебя приказы-указы, а я человек вольный. Только зарулил, кажись, не туда.

— Не туда, — соглашаюсь я. — Сидел бы на нарах, а полез под пули. Теперь обратного хода нет.

— Есть, нет… еще посмотрим. Я выживу. Не за этим из лагерного дерьма выбрался.

Алдан подбирает с бруствера автомат и молча уходит. Поговорили, как меду напились. Конечно, пахан выживет, я не сомневаюсь. Подставит всю свою шайку, чужие спины, но сам под пули не полезет.

— Тьфу! — со злостью отплевываюсь я.

Рядом сопит мой ординарец Савельев. Ему всего восемнадцать, и сон у него по-мальчишески крепкий. Попал ко мне из связистов. Рассказывал, как посылали одного за другим бойцов восстанавливать под огнем телефонную связь. Увидел своего земляка, разорванного на части снарядом, и перемкнуло в голове от страха. Дня три по лесу шатался. Потерял шинель, винтовку и совершенно не помнил, где ночевал, что ел. Получил два месяца штрафной роты. Это его второй бой. Освободить после первого не получилось. Если выживу, напишу представление. Мальчишка неплохой.

Утром, еще в темноте, разливали по кружкам водку. По сто граммов не отмеряли. Старшина черпал из термоса граммов по двести и щедро оделял выстроившуюся очередь. Некоторые подходили по второму разу, тоже получали добавку. Запивали водой из фляжек, грызли кусочки сухарей, курили в рукав. Перед атакой завтрак не давали, чтобы кишки пустые были. Бойцы оживленно переговаривались, хорошо подогретые водкой.

— Возьмем на штык блядей!

— Главное, не тормозить. Фрицы рукопашку не любят.

Некоторые обнимались, прощались друг с другом, напоминали свои адреса. Все, как обычно, перед атакой.

Мы сумели проползти не пятьдесят, а целых семьдесят метров. Так мне показалось. Немцы что-то чуяли, но стрельба шла в основном левее, там, где наступали первый и второй взводы. Потом взялись за нас. Взвились ракеты, и бойцы, неохотно поднимаясь, побежали вперед. Понимая, насколько опасно сейчас промедление, сержанты торопили отстающих:

— Быстрее, чего телитесь!

— Вперед, побьют всех!

Думаю, мы не одолели бы оставшиеся двести с лишним метров, но командир пехотного полка дал через наши головы пять-шесть минометных залпов. Штук сорок мин калибра 82 миллиметра — мелочь, но позиции были пристреляны, и мины легли довольно точно. Пусть и не нанесли большого урона, но сорок взрывов подряд оглушили немецких стрелков и внесли какое-то смятение.

— А-а-а!

Когда быстро бежишь, легче выть, чем выкрикивать «Ура!» и «За Родину!». Жуткий, тоскливый и одновременно злобный вой, подхваченный множеством глоток. Никто почему-то не стрелял, хотя нам всегда твердили, что в атаке надо стрелять непрерывно.

Наверное, это случилось потому, что я не стрелял, а, глядя на командира взвода, не торопились открывать огонь и остальные. Главное — добежать! Зону немецких минометных разрывов проскочили с ходу, но прямо в лицо неслись пулеметные и автоматные трассы. Грохот, шум, я отчетливо слышал шлепки пуль о человеческие тела. Даже крики раненых, как мне казалось, звучали не так громко и жутко, как эти смертельные шлепки.

Люди валились один за другим. Просвистела одна, другая очередь, высекая сноп искр из бетонированной поверхности. Темная глыба танка, все еще воняющая горелым. Свернуть и броситься под защиту брони. Двое бросились. Остальные продолжали бег. Я вышиб пинком спрятавшегося солдата. Второй выскочил сам. Нажал на спуск, и сразу, как по команде, застучали винтовочные выстрелы и очереди немногих автоматов.

Бежавший впереди боец упал, я споткнулся об него. Ударился сильно коленом, и это меня спасло. Трасса прошла чуть выше, свалила еще одного бойца. Кто-то крутнулся, то ли собираясь бежать назад, то ли получив рану, и тоже упал. Я выбирался из образовавшейся кучки ворочавшихся, стонавших от боли людей.

Впереди уже взрывались гранаты. Неужели добрались? На этот раз я бежал позади, рядом со мной тоже хромал низкорослый боец с винтовкой. Я сменил диск, а боец старательно выпустил три пули подряд.

— Беги! Чего топчешься! — крикнул ему.

Передышку на несколько минут сделали в яме-укрытии, возле сплющенного железнодорожного вагона. Еще недавно из ямы стрелял станковый пулемет, но мы не жалели гранат. МГ-42 вырвало из креплений и отбросило в сторону. Станок-треножник перекосило, рядом лежал расчет: двое немцев в касках и изорванных осколками маскировочных куртках. Матвей Осин туго перетягивал окровавленную ладонь. Ему пытались помочь, он отталкивал бойцов:

— Сам справлюсь. Самокрутку лучше сверните.

Повсюду шла стрельба. Уже заметно рассвело. Хорошо просматривался двор завода, сплошь заваленный бетонным крошевом. Сильный огонь шел из снесенного наполовину двухэтажного здания.

— Где урки? — спросил я у сержанта Велихова, оставленного в роте после первого боя. Велихову не подписали освобождение, посчитав, что он «не искупил кровью». Мы опять воюем вместе.

— Вон, под вагоном лежат. Отдыхают.

— Нашли время валяться. Поднимай их сейчас же!

Их было человек двенадцать во главе с Алданом. Умудрились уцелеть под таким огнем. Схитрили. И Хунхуз с Тихим тоже здесь. Снова сбились в кучу. Но отсиживаться этой вшивоте я не дам.

— Всем встать! Обойти дом с правого фланга. Я — с левого.

— Мы все тут раненые, — тянул ко мне перемотанную грязным бинтом руку Хунхуз.

— Мужики, вы порядки знаете, — сказал я. — Всех раненых через комиссию пропускать будут. Кто случайно себе в руку или ногу пулю закатил, не надейтесь отмазаться. Там даже трибунал устраивать не будут, на месте шлепнут.

— Я виноват, что в упор немец стрелял?

— Закрой поддувало, Хунхуз. Устал я от тебя. Шагай в санбат.

Не обращая на него внимания, разъяснял задачу остальным штрафникам. Некоторые урки перешептывались, явно не зная, что делать. Кое-кто готовил оружие для боя. Хунхуз заявил:

— Я за Советскую власть и покалеченный в бой пойду.

В этот момент у меня не выдержали нервы. Почти безнадежная атака, в которой мне повезло, но это только начало. Мы не прорвали немецкую оборону, и главный бой еще впереди, в лабиринте развалин. Пока завод не очистим, штрафникам обратного хода нет. И тут еще этот самострел и остальная, жмущаяся к земле гопота.

— Убирайся! Ранили — шагай в санбат.

Получилось так, что я менял круглый диск к ПШ на более надежный, рожковый. Загнав магазин, отвел затвор. Щелчок заставил Хунхуза отшатнуться. Он был уверен, что за самострел я его расстреляю на месте. Такое право в бою у меня имелось, и уголовник это хорошо знал.

Но я лишь проверял затвор. Стрелять в своих, пусть даже таких, как Хунхуз, я не собирался. Хорошо знал, с кем придется идти в бой. Не сдержишься раз-другой, а в третий — получишь пулю в спину. Не обращая внимания на уголовников, я отдавал команды оставшимся в живых бойцам и сержантам.

— Вячеслав Пантелеич, — посоветовал мне Осин. — Прежде чем двухэтажку брать, надо фрицев из растворного узла выбить. У них там два пулемета и обзор сверху на все стороны.

Матвей был прав. Бетонный узел, раздолбанный снарядами, возвышался над остальными развалинами. Это была башня высотой метров пятнадцать, с толстыми стенами. Узкие окна, металлическая лестница и транспортер — резиновая лента в деревянной коробке-туннеле, идущая под углом градусов тридцать к башне.

Пока не выбьем немцев из растворного узла, толку не будет. Это я понял сразу. И единственный путь к пулеметам и снайперам наверху пролегал через коробку транспортера. Получилось так, что все три взвода вели бой каждый на своем участке. Это была моя территория, рассчитывать не на кого.

Я собрал группу из десяти-двенадцати человек. Остальному взводу приказал вести огонь, отвлекая от нас внимание. Самое простое было бы взорвать чертов узел, но для этого понадобилось бы слишком много взрывчатки. Где ее возьмешь в такой суматохе?

Ползли по деревянному туннелю шириной метра полтора с брезентовой крышей и выбитыми окошками. Под ногами толстая резиновая лента транспортера, а вокруг бесчисленные пробоины от осколков и пуль. Не хотелось думать, что я сам загоняю себя и людей в ловушку. Ну, а если и так? Другого выхода не оставалось.

Бетонный узел, как крепостная башня, обстреливал ползавода. Где-то впереди непрерывно стучали два пулемета и хлопали редкие винтовочные выстрелы снайперов. Передо мной на корточках пробирался Матвей, за ним — я, следом остальная команда. Переползли через развороченную пробоину. Сюда угодил снаряд трехдюймовки, вырвал куски толстых досок, перебил резиновую ленту.

Туннель перекосило, но упасть не дали бетонные подпорки. Деревянные вряд ли бы выдержали. Внизу, в стороне от башни, двое немцев пристраивали легкий пулемет «дрейзе» с характерным магазином сбоку. Видимо, в ожидании атаки фрицы усиливали фланги.

Если бы пулеметчики услышали нас или догадались поднять головы, эти метры стали бы для группы последними. Но вокруг шла сильная стрельба, расчету некогда было задирать головы. Они углубляли нору и раскладывали запасные магазины.

Стрельба слышалась уже совсем рядом. Я дал знак Матвею пропустить меня вперед и прополз еще немного. Снова пробоина, правда, поменьше, наверное, от «сорокапятки». Осколок стекла впился в колено. Я едва не вскрикнул. Послышались голоса. Буквально в нескольких метрах гулко замолотил в узком бетонном пространстве скорострельный МГ-42.

Возле разбитой двухэтажки тоже шла сильная стрельба. Пули летели во всех направлениях, в том числе в сторону нашего туннеля. Одни застревали среди катков и в толстой резине. Другие с затихающим свистом уходили в небо. И все же стрельба снизу, несмотря на риск получить свою родную пулю, мешала немцам вести наблюдение и прислушиваться к каким-то шорохам в туннеле.

Был ли я таким отчаянным и смелым, что лез в заведомую ловушку? Заглянул бы сюда случайно любой немец, и пришел бы конец всем нам за считанные минуты. Не в смелости было дело. Безвыходность. Завод, как опорный пункт, предстояло отбивать, несмотря ни на какие потери. А не уничтожив фрицев, стрелявших из железобетонной тумбы, мы не могли продвинуться вперед.

Я мог лишь догадываться, как располагаются помещения внутри узла, где находятся пулеметные расчеты и стрелковые точки. Взвод солдат немцы сюда не потащат. Не так много у них людей. Но человек пятнадцать с двумя-тремя пулеметами там находились наверняка. Их предстояло выбивать гранатами. И как можно быстрее. Минутная передышка в стрельбе — и нас обязательно услышат. Или почувствуют. Есть такая штука в бою, когда противника не видишь, не слышишь, а чувствуешь.

Быстро решили, что гранаты будем бросать по очереди — я и Матвей Осин. Остальные будут передавать нам свои запасы. Я осторожно выдернул кольцо «лимонки» и вдруг увидел немецкого солдата. Он шел, держа винтовку с оптическим прицелом. Щелкнула отпущенная скоба гранаты, зажигая пороховой запал. Через четыре секунды будет взрыв. Я сжимал гранату в руке, мы со снайпером оцепенело смотрели друг на друга.

Будь на месте снайпера обычный автоматчик, он бы успел развернуть свой короткий МП и врезать очередь. С трех метров не промахнешься. Но снайперская винтовка, способная уложить свою жертву на километр, не лучшее оружие в тесном коридоре.

Я наконец бросил «лимонку», а снайпер развернул ствол в мою сторону. Успел он выстрелить или нет, не знаю. Граната, рванувшая совсем рядом, оглушила меня. Но пальцы заученными движениями уже выдергивали кольцо РГ-42. Я бросил подряд три или четыре гранаты, задохнулся дымом и откатился в сторону.

Пока откашливался, как сквозь вату, доносились приглушенные взрывы «эргэшек», которые размеренно кидал Матвей Осин. Внутри что-то горело, все было заполнено дымом. Бойцы прыгали с метрового уступа друг за другом. Теперь была их очередь. Внутри рванули еще две-три гранаты, потом послышались крики, отстучала и захлебнулась автоматная очередь, ударили несколько винтовочных выстрелов.

Мы с Матвеем тоже спрыгнули вниз. Снайпер лежал бесформенной грудой, изорванный осколками нескольких гранат. МГ-42 стоял на покосившейся треноге, рядом пытался подняться тяжелораненый пулеметчик. Матвей ударил его сапогом. Один из наших бойцов сидел, привалившись к стене, зажимая ладонями живот, изо рта текла кровь.

В помещении, где размещался пульт и рубильники, бойцы прикладами дрались с тремя или четырьмя немцами. Стрелять было нельзя, могли попасть в своего. Я кинулся дальше, где тоже слышался шум. Мелкий боец по прозвищу Стрючок, по-деревенски жилистый, сумел сбить немца с ног и молотил его по каске и лицу гранатой.

— Взорвешься!

Стрючок обернулся, а немец, окровавленный, с расплющенным носом, вдруг цепко схватил его за горло. Я выстрелил в каску. Немецкая каска добротная, не чета нашей жестянке, но автоматные пули пробивали ее насквозь, вместе с головой. Стрючок, обожженный струей пламени, бившей из отверстий кожуха, вскрикнув, отпрыгнул в сторону.

— Выжгли! Глазоньки выжгли…

Да, так он и кричал: «Глазоньки!» Я быстро оглядел его и убедился, что обожжены только ухо и щека.

— Вставай, Стрючок. Ничего страшного, до свадьбы доживешь. Ну, быстрее!

Перешагнул через мертвое тело одного из бойцов, лежавшего с обломком винтовки. За поворотом стоял на сошках еще один пулемет. Трое бойцов, лихорадочно передергивая затворы, добивали сбившихся в кучку оглушенных, окровавленных немцев.

Фрицы что-то кричали. Слышал я еще плохо, но картина закрывающихся ладонями от пуль израненных немцев врезалась в память надолго. Жалость? Может, она и мелькала через много лет после войны, но тогда, в бою, этого слова никто не знал. Нас безжалостно расстреливали из пулеметов, уложив половину на площади перед заводом. Немцы сопротивлялись и здесь, а сейчас говорить о пощаде было поздно.

Рядом стрелял из своего автомата Осин. Через полминуты все было кончено. Я вспомнил про двоих пулеметчиков внизу, под туннелем, и заглянул через щель в полу. Оба лежали, успев пробежать десяток шагов. Кто-то из штрафников уже возился с пулеметом.

— Матвей, ты живой?

— Жив…

Помещение растворного узла напоминало бойню. Трупы, лужи и брызги крови на полу и на стенах. Я наступил на оторванную кисть руки и едва не упал. Меня шатало, а из правого уха текло что-то теплое. Кровь.

Мы потеряли двух бойцов убитыми, почти все остальные были ранены. Большинство — легко. Но вскоре умер получивший очередь в упор молодой парень-хохол. Мы отнесли его к двоим мертвым.

Капитан Тимарь вместе с комбатом пехотного полка поднялись ко мне. Убедились, что позиция очень выгодная. Матвей Осин стрелял из уцелевшего МГ. Вели огонь из автоматов трое-четверо бойцов, оттесняя немцев к западной части завода. Но держались фрицы крепко, цепляясь за каждое укрытие. Атаки наших штрафников и пехотинцев были пока безрезультатными. Комбат из молодых-ранних приказал поднять на площадку два станковых «максима».

— Отсюда мы им врежем!

Врезали. Пулеметчики открыли огонь, не жалея патронов. На немецких позициях началось шевеление, в нашу сторону полетели пули и снаряды зенитной 37-миллиметровки. Зенитку вскоре разбили минометами, да и мелкие ее снаряды стены не брали.

Началась немецкая атака вдоль железнодорожной линии. Тимарь приказал мне собрать уцелевших бойцов и отбить прорывающихся фрицев. На бетонном узле хозяйничал лейтенант, командир пулеметного взвода. Он втащил наверх еще один «максим», и немцев непрерывным огнем зажали в бетонные норы.

Но что-то мне подсказывало, что комбат слишком увлекся обстрелом. Не такое уж мощное это сооружение, да и торчит, как столб. С нашей стороны взять его было трудновато, мешали остатки зданий. Немцам будет легче. Три пулемета, бьющих сверху, они не оставят в покое. Прикатит самоходка с калибром 88 миллиметров и раздолбает узел.

Но моего мнения никто не спрашивал. Я собрал уцелевших из группы людей, прихватили трофейный МГ и спустились вниз. Остатки моего и второго взводов уже выбили немцев из двухэтажки и ждали нас. Обнялись с Петей Фалиным. Замполит Зенович, избегавший всяких вольностей, просто пожал руку и сказал, что я молодец.


Qui quaerit, reperit
 
СаняДата: Суббота, 28 Марта 2015, 00.56.26 | Сообщение # 11
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
Как быстро тают в атаке люди! Сколько нас осталось из двухсот с лишним человек во 2-м и 3-м взводах? Человек семьдесят, вряд ли больше. Многие бойцы сменили винтовки на трофейные автоматы, запаслись гранатами. Почти все хлебнули трофейного рома и настроены были воинственно. Не успели поговорить, обменяться мнениями, как посыпались мины со стороны немецких позиций.

Потом началась контратака. Пулеметы у нас были только ручные, но хорошо помогли «максимы» из бетонного узла. Мы отбили одну и вторую контратаку. Патроны к автоматам кончились быстро, люди собирали трехлинейки и остатки патронов к ним. Не густо! У меня оставался неполный магазин к ППШ и пистолет с запасной обоймой.

Замполит Зенович, возбужденный, улыбающийся (таким я его видел редко — чему улыбаться?), сбегал и притащил с двумя бойцами ящик патронов и ящик гранат. Подмигнув, сказал, что Тимарь обещал прислать обед и еще боеприпасов.

Взвод Фалина остался в двухэтажке, а мы с Зеновичем и остатками нашего взвода закрепились за насыпью и среди перевернутых платформ. Сверху нас прикрывали «максимы» пехотного полка, но с оружием и боеприпасами было не густо. Имелся трофейный МГ-42 и наш «Дегтярев», гранат тоже оставалось в обрез.

Настроение поднял сержант Коля Федосеев. Он привел свое отделение (человек двенадцать), которое я считал погибшим. Теперь взвод насчитывал сорок с лишним бойцов. Бывший лейтенант по дороге нашел небольшой склад, принес патронов для трофейного оружия, консервов и спирта. Спирт я приказал придержать. Во взводе и так было достаточно выпивших.

Снова собирали разбросанные автоматы и магазины к ним. В ближнем бою среди лабиринтов развалин они были более эффективны, чем винтовки. Федосеев рассказал, что везде лежит много погибших. И наших из роты, и бойцов из стрелкового полка. Явился старшина с двумя помощниками, нагруженные, как ишаки, боеприпасами и бачками с едой.

Настроение было хорошее. Пшенка с мясом, сало, селедка, трофейные консервы. Хунхуз, выпивший больше других, расхваливал себя и убеждал, что рану получил в бою. Я кивал, соглашался с ним. Пришел фельдшер Бульба, перевязал раненых.

У Матвея Осина опухла правая ладонь, пробитая насквозь еще в начале боя. Я приказал ему шагать в санбат. Замполит Зенович, с которым я забывал советоваться, согласно кивнул головой. Я попросил фельдшера посмотреть рану Хунхуза. Размотав бинты и сменив повязку, коротко подвел итог:

— Самострел. И вон, парнишка сам себе руку подпортил.

Хунхуз, понимая, что пока не получит настоящую боевую рану, находится под угрозой расстрела, хлебнул тайком и уполз спать. Парнишка из взвода Фалина топтался возле меня. Руку он подпортил крепко, кровь сочилась несмотря на толстую повязку. Он был весь бледный, по лицу катились капли пота.

— Иди в свой взвод, — приказал я.

— Не смогу. Голова кружится.

— Хочешь жить — дойдешь. А мне ты здесь не нужен.

Парень сам себя загнал в безвыходное положение. У него, как и у Хунхуза, оставался единственный выход: воевать дальше, а там как бог рассудит.

Установилась временная тишина. Стрельба понемногу продолжалась, но обе стороны отдыхали. Мы будем наступать дальше, это ясно. А вот чего ждать от фрицев? Мы заняли три четверти территории завода и держали под обстрелом оставшийся пятачок. В таких случаях, опасаясь окружения, они потихоньку отступали. Наверное, выводят уцелевших солдат под прикрытием пулеметов. Поделился своими мыслями с Зеновичем. Замполит со мной согласился.

— А куда им деваться? Смываются потихоньку.

Но мы ошибались.

Сначала в нашу сторону открыли огонь минометы. Мы заползли кто куда. После нескольких залпов началась атака. Зенович лежал в нескольких шагах от меня и стрелял длинными очередями. Немцы мелькали быстрыми серо-голубыми пятнами, и поймать их на прицел было трудно. Я хотел посоветовать замполиту не тратить попусту патроны и сменить позицию. Когда стреляешь с одного места, тебя обязательно засекут.

По перевернутой металлической платформе забарабанили тяжелые пули. Стреляли из крупнокалиберного пулемета. Капитан Зенович так и не успел получить от меня дельный совет. Вскрикнул и обхватил ладонями лицо. Потом поднялся на колени и качнулся вперед-назад, словно молясь.

Я опрокинул его на бок, но никак не мог разжать пальцы. Кровь густо сочилась, затекая мне в рукав гимнастерки. По металлическому дну платформы снова заухало-загремело, пуля отколола кусок щепы от шпалы, еще одна звонко брякнула о рельс.

Наш замполит был мертв. Крупнокалиберная пуля ударила его под глаз, который выскочил из орбиты и повис мутным комком, из черепа за ухом выбило кусок кости. Кровь уже почти вся вытекла, остатки толчками выбивало ему на гимнастерку, погоны, новенький орден.

Познакомившись с капитаном Зеновичем, я долго не мог представить этого вежливого, всегда аккуратно одетого офицера в роли наставника штрафников. О них во время войны и после говорили разное. Изображая и разухабистой, готовой на смерть братией и глубоко осознавшими свою вину людьми, отважно дравшимися, чтобы искупить ее.

Главное я знал точно. Шансов погибнуть у штрафников было гораздо больше, чем в обычных частях. Я уже успел в этом убедиться. Привычная в обычных частях политработа: нравоучительные беседы, лозунги, сочиненные в газетах примеры чьего-то героизма и сказочные подвиги здесь не срабатывали.

И все же Илья Аркадьевич Зенович нашел общий язык со штрафниками. Он был с ними вместе в бою, и его оценили по-своему, по-солдатски.

— Гля, замполит — еврей, а за спинами не прячется.

И это не было подковыркой в адрес его лично или нации, которую он представлял. Капитан был просто один из наших и погиб, как и большинство, в бою.

Мы даже не успели перевязать его изуродованную голову и похоронить тело. Слишком быстро развивались события. Немцы, собрав кулак, наступали превосходящими силами. Цепь, не меньше двух взводов, бежала, ведя непрерывный огонь.

Из-за платформы высунулся солдат в каске, обтянутой маскировочной сеткой. Дал очередь и снова спрятался. Стрючок тоже ответил ему очередью, но едва уклонился от веера пуль с другой стороны.

Я держал палец на спусковом крючке, готовый открыть огонь, но атакующие не торопились подставлять себя. В нашу сторону полетели гранаты. Меня и Стрючка спасла воронка, куда мы нырнули одновременно. Рослый штрафник из моего взвода кинулся вслед за нами. Взрыв подбросил его, и он упал на нас, уже смертельно раненный. Зная, что вслед за гранатами выскочат атакующие, я лихорадочно выдергивал зацепившийся за что-то ППШ.

Рывком вырвал скобу, на которой крепился ремень, и открыл огонь не целясь. Две фигуры, в голубых куртках, шарахнулись прочь. Попал или нет — не знаю, выпустил весь магазин на 35 зарядов. Алдан, бормоча под нос ругательства, бросил две гранаты и тоже взялся за автомат. Он дал возможность нам со Стрючком столкнуть мертвое тело и перезарядить автоматы.

Кучка атакующих немцев бежала, прячась за вторым рядом смятых железнодорожных вагонов. Мы сумели их отбить и заставить залечь наступающую цепь. Сами вряд ли бы сумели — нам не давали высунуться. Снова помогли «максимы» с растворного узла.

Единственным помощником у меня оставался сержант Федосеев. Он пристроился с трофейным пулеметом среди груды шпал, скрученных рельсов. Ему помогал самострел, паренек, не сумевший добраться до своего взвода.

— Откуда их столько взялось? — прокричал бывший лейтенант.

Ответа он и не ждал. Откуда бы ни собрались немцы, но выбивали они нас с занятой территории настойчиво. Все мы знали, что уйти с завода нам не позволят. Пригибаясь, подбежали несколько пехотинцев со знакомым мне уже лейтенантом. Заняли укрытия рядом с нами, приготовившись к отражению атаки. Мы успели перекинуться парой слов, потом раздался сильный взрыв.

Угодили в бетонную тумбу растворного узла. Полетели куски, оторванные доски. Следующий снаряд угодил в коридор, откуда вели огонь «максимы». Из дверей и окон с пятиметровой высоты спрыгивали уцелевшие пулеметчики. Кто-то успел скатиться по металлической лестнице. Они бежали к нам. Среди уцелевших я увидел лейтенанта, командира пулеметного взвода.

Снаряды равномерно долбили бетонный узел. Третий, четвертый, пятый… После очередного снаряда обвалился поддон и рухнул на площадку. Из месива бетонных глыб торчали ноги погибших, сплющенные стволы «максимов», еще что-то розовое бесформенное.

— Самоходки, — сказал задыхающийся от бега и напряжения лейтенант.

— Как они прошли? Здесь же сплошные развалины.

— Они из-за ограды бьют.

Оживились и наступающие. Снова полетели мины. Немцы упрямо вклинивались в нашу оборону группами по 10-20 человек. Огнеметная струя ударила в кирпичный проем неподалеку от меня. С криком выскочили двое бойцов, горевшие с ног до головы. Они падали, катались по земле, снова пытались куда-то бежать. Зрелище было страшное.

Мы отступали, оставляя с таким трудом занятые позиции. Пуля попала Хунхузу в плечо. Он устоял и, поглядев на меня, проговорил:

— Все, начальник. Искупил…

Договорить не успел. Очередь из пулемета свалила бывшего уголовника. Мы снова оказались за перевернутым железнодорожным вагоном. Рассыпавшись цепочкой, стреляли, прячась за железяки. Ранили Женьку Савельева, моего ординарца. Висела перебитая в кисти рука. Парень от шока ничего не соображал и кричал, что у него кончились патроны.

Патроны у Савельева в автомате оставались плюс полный запасной диск на поясе, но стрелять он уже не мог. Кровь тянулась клейкой густой нитью. Перетянули жгутом руку, и я показал направление:

— Женька, уходи. На карачках, на локтях. Только не поднимайся. Постой, секунду…

Вытащил из подсумка диск, который Савельеву был уже ни к чему. Стрючок и бывший полицай Терентьев стреляли из винтовок. Стрючок торопливо, почти не целясь. Терентьев плотно прижимал приклад к плечу и тщательно целился. Передергивая затвор, сползал вниз и, меняя позицию, снова выпускал пулю. Он попадал в цель чаще других и, по крайней мере, не давал немцам делать открытые перебежки.

У Терентьева трое детей. Как и у Матвея Осина. Они совершенно разные люди, но оба хотят выжить. Это читалось в сжатых, побелевших от напряжения губах бывшего полицая Терентьева. Он воевал умело и осторожно. Но сейчас, в горячке, когда по нам вели плотный огонь, не уберегся. Пуля разбила ему правую ключицу, из лопатки брызнули клочья.

— Стрючок, помоги!

Маленький боец не знал, как подступиться, неловко стал расстегивать гимнастерку. Его оттолкнул Бульба, быстро раздел Терентьева до пояса. Он был весь в крови.

— Помирать, Федор? — раздельно, по слогам, тяжело прошептал бывший полицай и теперь уже бывший штрафник

— Нет, не спеши. Кажись, легкое не порвало. Выживешь…

Бульба умело перевязал оба пулевых ранения. Приспособил на сломанной ключице дощечку, примотал ее и руку, соорудив подобие каркаса.

— Сам дойдешь? — спросил я.

— Дойду… или доползу. Не волнуйся, лейтенант. Не поминай лихом.

Стрючок полез помочь приятелю, но высунулся слишком высоко. Очередь хлестнула по брустверу, ударила маленького солдата в лицо. Он упал, потащив следом Терентьева.

— Пусти, — раненый с трудом оторвал от себя мертвого помощника.

Терентьев приподнялся и, оглядев Стрючка, сообщил:

— Убили Стрючка… наповал.

Я это видел и сам. После двух пуль в лицо редко кто выживает. Вспомнил имя Терентьева. Кажется, Прокофий.

— Прокофий, уползай, пока жив.

Терентьев кивнул, шатаясь, сделал один, другой шаг и скрылся за платформой. Дойдет… а если дойдет, война для него кончилась.

Последние минуты отложились в памяти плохо. Я послал на левый фланг Матвея Осина. Федосеев с остатками своего отделения и Алдан остались со мной. Стреляли короткими очередями. Патроны к автоматам кончались, подбирали винтовки и разбросанные патроны к ним. Я добивал последний диск одиночными выстрелами. Граната разорвалась рядом с Алданом. Он матерился и тоже стрелял.

— Живой? — окликнул его.

— Стараюсь…

Горели шпалы и солярка. Из-за густого черного дыма ничего видно не было. Где немцы? Встал, чтобы перебежать на другое место, и увидел гранату, лежавшую на бетонной площадке.

Она просто лежала, но я чутьем уловил неслышное в треске выстрелов шипение взрывателя. Успел шарахнуться прочь. Меня стегануло, как обрывком колючей проволоки. Уши забил грохот, выбило из рук автомат. Потом все поплыло, и я потерял сознание. Это меня спасло, потому что пробегавшие рядом немцы не стали тратить на меня патроны. Я был весь в крови.

А ночью вместе с Алданом куда-то долго ползли. Алдан, с перевязанным лицом, поблескивал уцелевшим глазом и толкал меня в бою

— Шевелись, старшой…

Я шевелился и, собрав силы, проползал очередной десяток метров. Хотелось жить…


Qui quaerit, reperit
 
СаняДата: Суббота, 28 Марта 2015, 00.57.39 | Сообщение # 12
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
Глава 10

Немецкая граната М-24, с длинной деревянной ручкой, она же на солдатском жаргоне «колотушка», уделала меня крепко. В санбате вытащили штук двенадцать осколков самой различной формы: смятые лепестки жести и металла, половинку крепежного кольца. Даже деревянная рукоятка не осталась без дела и, ударив в бок, сломала два ребра.

Рентгена в санбате не было, и некоторые осколки нащупывали обычной спицей. От сильной боли я потерял сознание. Врачи, опасаясь, что не выдержит сердце, отправили меня в госпиталь. Там просветили тело рентгеном и извлекли еще с десяток германских железячек, уже не вслепую.

Раны, хоть и не слишком глубокие, но многочисленные, да еще располосованные скальпелем, воспалялись, гноились. Их чистили, и вместе со всякой красно-бурой гадостью вытаскивали серые обрывки ниток от белья и гимнастерки. Так как ран было много, они сливались в крупные бугорчатые опухоли.

От обилия всевозможных лекарств я с неделю пробыл в состоянии полубреда. Есть ничего не хотелось, меня чем-то поили с ложечки и вводили глюкозу. Потом я стал различать лицо молодой хорошенькой медсестры. Мозги работали слабо, но я чувствовал, что прихожу в себя, а значит, буду жить. От обилия внезапно нахлынувших чувств погладил сестру. Куда тянул руку, не различал. Получилось, что погладил ее по заднице. Хорошенькая сестра отскочила и возмущенно крикнула:

— Вы чего себе позволяете?

— Позволяю, — бестолково повторил я.

— Руки не распускай! Лежат, как валенки, а потом под халат лезут.

Возмущенная медсестра повернулась и ушла, а раненые в палате захохотали:

— И правда, штрафник ожил!

— Если руку куда надо тянет, жить точно будет!

— А Людка дура, — рассудительно пробубнил чей-то голос, — не соображает, что человек с того света вернулся. Еще начальнику отделения пожалуется, что ее лапают.

— Лапают, — я снова пошевелил языком, радуясь, что он хоть и плохо, но слушается меня.

— Старлей, может, съешь чего? — доносилось, как сквозь вату. — Сальцо имеется.

— Какое к хренам сальцо! — возразил другой голос. — У него за неделю кишки усохли. Молоко или кашу жидкую надо.

Я шевельнул языком, но сил произнести еще что-то не хватило. Я снова заснул.

Окончательно пришел в себя дня через три. Ныли раны, но особенно донимал кишечник. Что такое запор, я до этого не знал. Жаловаться красивой и высокомерной Людмиле не хотелось. Вторая медсестра, совсем молоденькая девочка Света, тоже смущала меня. Рассказал при очередном обходе о своей беде майору-хирургу, который обругал помощника-капитана, а заодно и молоденькую Свету:

— Вы что, совсем за ранеными не следите? Буканов без сознания неделю лежал. Можно было догадаться, что у него кишечник не работал?

— Давали слабительное, — сказал капитан и перечислил по латыни названия лекарств.

Света стояла красная от смущения, я чувствовал себя не лучше. Лучше бы не заводил этот дурацкий разговор. Перетерпел бы. В общем, проблему решили. Дали еще каких-то лекарств, и все наладилось.

Вначале я лежал в палате для тяжелораненых. Пять-шесть человек. Потом выздоровление пошло лучше, и меня перевели в общую палату офицерского состава человек на двадцать. Насмотрелся всякого. Через койку от меня лежал молодой капитан без обеих ног. Меня поразили волосы капитана. Русые, они были сплошь испятнаны сединой.

Хотя раны уже заживали, капитан не мог прийти в себя. На наше психологическое состояние не слишком обращали внимание. Слишком много раненых — не до того. Главное, чтобы человек выжил, ну и по возможности вернулся в строй. Капитан так и не смог прийти в себя от шока. Не раз приходилось слышать, как он стонет утром:

— Ой, нога разболелась. Сделайте укол!

Когда сестры спрашивали, где болит, он показывал на ступни. А их у него не было. Ампутацию провели под самые колени. Приходил специалист, измерял, прикидывал, как будут держаться протезы. При этом балагурил, подбадривая капитана, что ему повезло. Протезы будут сгибаться, и со временем он научится ходить, как нормальный человек.

Но закончилось все плохо. Однажды утром капитан потребовал одежду, сапоги, собрал кое-какие вещички и заявил, что хватит ему лежать. Все приняли это за шутку. Но капитан, повышая голос, ерзал на кровати, упал и пополз к двери. Лопнули швы, вслед тянулись кровяные полосы. Прибежали медсестры, врачи, но капитан оказался крепким. Раскидал всех и упрямо пробивался к двери. Вызвали мужиков-санитаров, сделали инвалиду укол, а вечером перевели в другое отделение.

В целом настроение в палате было нормальное. Про капитана говорили, что его давно надо было перевести. Кроме ранений в ноги, у него была тяжелая контузия, требовалось лечить голову. Но перед этим старались привести в порядок исковерканные взрывом ноги.

Госпиталь располагался на окраине города Сторожанец. Большой дом и несколько флигелей в живописном парке. Хорошее место. Как всегда бывает, сложилась тесная компания. Командир пехотной роты Костя Журин, капитан-связист Данила Колышкин, командир взвода младший лейтенант Леха (фамилии не запомнил). Душой компании был Костя Журин, белобрысый, губастый, острый на язык.

Имелось у нас любимое местечко, поляна на берегу пруда, где мы собирались поболтать, позагорать на траве. У Кости имелась подруга из медсестер, полная, симпатичная женщина. Журин за глаза над ней подсмеивался, называл «самоходкой», а она привязалась к Косте и, видимо, рассчитывала на серьезные отношения.

Приносила нам булочки, котлеты, иногда спирт. Костя, не стесняясь нас, обнимал ее, тискал. Порой вечером уходил подальше в кусты. Там раздавались шуршание, стоны. Медсестра каждый раз возвращалась смущенная, а Костя отпускал соленые шутки, от которых краснел самый молодой в компании командир пехотного взвода.

Данила как-то спросил Костю:

— Ты правда ей жениться обещал?

Журин со смехом ответил, что женщин вокруг много. Как ни старайся, на всех не женишься. Здоровья не хватит.

— Женятся не на всех, а на одной, — возразил Данила.

Он был старше и серьезней нас. У Данилы еще в начале войны пропал без вести брат, вскоре погиб другой. Семья уже год не получала писем от младшей сестры. Она работала на телеграфе, ее призвали в воздушно-десантные войска и, судя по всему, забросили, как радиста, вместе с разведгруппой, в немецкий тыл.

— Ой, дурочка! Маше всего девятнадцать было.

— Почему было? Брось ты ее заранее хоронить, — сказал я. — Из немецкого тыла писем не пришлешь.

— А ты думаешь, в тылу у немцев можно полгода или год воевать? Сам я дурак, техникум связи окончил, и Машка по моим стопам пошла. Лучше бы ей дурак вроде Кости на курсах попался. Родился бы ребенок, и списали домой.

— Почему я дурак? — обижался Журин.

Костя был отходчивым, добродушным парнем. Однажды, получив посылку, устроил небольшой праздник. Наплел, что у него день рождения, мы сбегали на рынок, купили самогону, фруктов и собрались после отбоя в комнате медсестер. Пришла и молоденькая Света, которая сразу «запала» на розовощекого лейтенанта Леху, своего ровесника. Думаю, что ничего серьезного у них не было — оба слишком молодые. А мне не повезло.

Третья медсестра отдала предпочтение Даниле Колышкину. Не сказать, что он был очень уж видный парень, но понравился ей больше, чем я. Данила, изголодавшийся по женщинам, отбросил свою серьезность и вскоре сидел, тесно прижавшись к соседке. Всем было не до меня, я выпил еще полстакана самогона и потихоньку исчез.

Дежурила красивая и зловредная Люда.

— Если проверка будет, я вас покрывать не собираюсь. Взяли моду по ночам шататься! Ой, да вы еще выпивший.

— Ну и что? — просто ответил я и хотел в шутку ее обнять. — Скоро на фронт. Почему бы ребятам не отдохнуть.

— Уберите руку, нечего меня лапать. Залежались вы здесь без дела. А по ночам шляетесь. Пора Родину защищать.

Я знал, что Люда числится походно-полевой женой у кого-то из начальства госпиталя. Поэтому и вела себя грубо. После всего того, что я насмотрелся на передовой и трех ранений, мне было наплевать на высокомерие медсестры:

— А ты иди, настучи своему другу-приятелю. Мол, старший лейтенант Буканов под симулянта косит. Родину защищать! Не тебе такие слова говорить.

— Уголовник, штрафник, — задохнулась от злости Люда.

— А иди ты…

Куда идти, я не сказал, а молча завернулся в одеяло и попытался заснуть. Речи о моей выписке пока не шло. Многочисленные раны от осколков гноились, заживали плохо. Сосед по койке, придвинувшись ко мне, шепнул:

— Зря ты эту гадюку дразнишь! Шепнет своему любовнику (он употребил более грубое слово), устроят всем комиссию. Война к концу движется, не хочется снова под пули лезть.

— Все нормально, — пробормотал я.

Люда до времени никому жаловаться не стала. Связываться с ранеными опасно. Есть ребята, которым палец в рот не клади. Так подставят за фискальство, что никакой друг не поможет.

А я ведь понемногу забывал про свою штрафную роту. Она казалась чем-то ушедшим в прошлое. За месяц, кроме писем из дома, я не получил ни одной весточки от ребят. Не могли же всех убить? Значит, не нужен я там. Ну и черт с вами! Я знал, что после госпиталя не то что в роту, а ив свою дивизию большинство не попадет.

Госпиталь фронтового значения. Здесь не разбираются, где раньше воевал. Сунут взводным, а может, ротным в стрелковый полк, и шагай, лейтенант, пока не придет твой черед. Бог троицу любит. Три ранения я получил, а четвертое, значит, будет последним. Уделают, как замполита Зеновича, в лоб, и прощай, мама!

Но я ошибался. В один из июньских дней медсестра Света, улыбаясь, сообщила, что внизу меня ждут. Приехали Василь Левченко и Матвей Осин. Обнялись, хлопали друг друга по плечам, сообщили, что я стал худой, как глист, и это дело надо исправлять.

Потом сидели на нашей полянке у озера. Ребята привезли в двух вещмешках харчей, водки, трофейного коньяка. Выпили и, закусывая всем подряд, рассказывали новости. В бою за бетонный завод, который так и не сумели взять, рота понесла такие большие потери, какие редко бывали раньше. После двух дней боев отступать было уже почти некому.

— Петя Фалин жив? — нетерпеливо спросил я.

— Жив. Легкое пробили. Тоже в госпитале лежит, недалеко отсюда. Мы у него были. Желтый, худой, как ты, но бодрый. В роту собирается возвращаться.

Выпили за погибших, за живых. Получилось, что из офицерского состава погиб замполит Зенович, два взводных тяжело ранены и командовать некому. Николай Егорович Тимарь передает мне привет и ждет, когда мы с Петром выпишемся.

— А чего ждать? — пожал я плечами, рассеянно прожевывая кусочек сала. — Недели две, может, и больше, лежать придется.

Меня задело, что полтора месяца обо мне не вспоминали. На груди Василя Левченко блестел второй орден Отечественной войны, а у Матвея Осина — медаль «За отвагу». Это почему-то раздражало. Может, зависть? А может, попрощался я с 121-й отдельной штрафной ротой. Отлеживал бока, никуда не торопился. От передовой все равно не уйду, а куда направят — какая разница?

— Тимарь, наверное, уже майор?

— Майор, — подтвердил Левченко.

— Передайте ему поздравления.

За это выпили еще. Ребята уловили перемену в моем настроении, пытались неуклюже шутить, наливали еще.

— Ты, Слава, к нам возвращаться не хочешь? — напрямую спросил Осин.

— При чем тут хочу не хочу! Куда направят, туда и пойду.

— А в роту, значит, желания нет? — допытывался Матвей.

— Ладно, засиделись мы здесь, — я сделал попытку подняться, но Левченко и Осин дружно усадили меня на траву.

— Славка, ты заболел, что ли? Про тебя ребята вспоминают, ждут. И Николай Егорович, и Петька Фалин, и Бульба. А то, что мы долго не приезжали, знаешь, какая она, жизнь. Мы же после этого еще в одной операции участвовали. А за тот долбаный завод ни одного человека не наградили.

— Точно, — подтвердил Левченко. — Сказали, что задание не выполнили, нет вам никаких наград.

— Алдана в госпитале видели, где Петька Фалин лежит, — сообщил Матвей. — Морду ему осколками хорошо разукрасило. Он там, как петух в курятнике, зубы вставили, с санитарками дружит.

— А майор наш бывший, Зеленко? Ничего не известно?

— Убили снарядом, — без особого сожаления сообщил Осин. — Только по часам и опознали. Их сплющило, поэтому никто не позарился. Ну, так что Егорычу передать?

— Если направят, то вернусь. Куда ж я без вас?

— Направят, — заверил Левченко.

Оказывается, он привез письмо за подписью каких-то чинов из штаба армии, где просят начальника госпиталя направить старшего лейтенанта Буканова к прежнему месту службы в отдельную штрафную роту. Обычно такие просьбы удовлетворяли.

Я постепенно отошел. Почему-то хотелось заплакать. Шмыгнув носом, смахнул влагу со щеки. Просидели до вечера. Остатки харчей и спирта сложили в мешок, угостить ребят из палаты. Осин достал из кармана деньги.

— Харчи зараз сметут. А червонцы тебе пригодятся, когда в самоволку двинешь. Городок зеленый, чистый, девок полно. Подружился с кем-нибудь?

— Нет. Не получилось.

— Ну, время еще есть. Подцепишь кого-нибудь.

Как прощался с Левченко и Осиным, помню плохо. Они отвели меня в палату, я развязал вещмешок и оделил соседей остатками харчей и спирта. Утром болела голова, но настроение было приподнятое. Рассказал приятелям, что намерен вернуться в штрафную роту. Отреагировали по-разному. Данила Колышкин, пожав плечами, сказал:

— Коллектив, видать, там дружный. За сто верст приехали, не забыли. Лучше к своим вернуться, чем ждать, пока в какую-нибудь дыру засунут.

Костя Журин, который последнее время жаловался на недомогание, вяло посоветовал:

— Не торопись никуда. Я вот думал, что легче стало, а раны опять воспалились. Температура, на сон тянет.

Не выдержав, сходил в самоволку. Те, кто давно находился в госпитале, знали, что к чему. Спросили:

— С девкой хочешь познакомиться?

— Хочу. Только не с девкой, а с нормальной женщиной.

— Какая разница. Тебе же не жениться. Иди вечерком в парк железнодорожников, там клуб, танцы. Когда договоришься, в парке горилки купить можно, харчей. Нынче кавалеров без подарков не принимают.

— Пошли на хрен! — огрызнулся я. — Я что, к проституткам иду? Просто познакомиться.

— А если просто, дрыхни в палате, — не менее категорично ответили мне.

Вместе с ребятами сходил в парк. Познакомился с женщиной. Недели две встречались. Зоей ее звали. Наполовину молдаванка, наполовину — хохлушка. Посмотрел я, как люди в тылу живут, и понял фразу про «женихов с подарками». Фрукты, овощи в тех краях водились, а с хлебом, крупой, не говоря про мясо, сахар, было туго.

Стесняясь бедноты, Зоя выставляла тарелочку с вареной свеклой, лепешки из ржаной муки пополам с кукурузой. Свекла заменяла сахар, который пили с морковным чаем, а лепешки разваливались в руках. Мяса, как такового, не водилось. Зоя получала или покупала какие-то обрезки, которые вымачивала в соленой воде, а затем, порезав на крошечные кусочки, долго варила. Получался суп с непонятным запахом.

Видя все это, я старался принести что-нибудь вкусное. У Зои был сын, лет пяти. Вечером он меня всегда ждал. Знал, что с пустыми руками не приду. Но цены на рынке были сумасшедшие. По совету ребят сходил к хозяйственникам. Как и везде, они подворовывали, но купить яичного порошка, сахара или банку американской колбасы было у них дешевле, чем на рынке. Однажды, доедая бутерброд с колбасой, мальчик спросил:

— Дядя Слава, ты теперь у нас жить будешь?

Я покраснел, а Зоя засуетилась, сунула ему печенье и сказала, чтобы дурацких вопросов не задавал. А у меня все любовное настроение в тот вечер испарилось. Полежали, пообнимались, и отправился ночью опять в госпиталь.

Через несколько дней на обходе меня осматривали особенно долго. Майор, завотделением, трогал заживающие раны.

— Залежался, наверное? — улыбаясь, спросил он. — Будем выписываться?

— Выписывайте.

Он нажал пальцами на один из шрамов-бугорков. Выступили светлая жидкость и кровь. Глядя майору в глаза, я проговорил:

— Распорядитесь насчет вещей. Гимнастерку подштопаю, то-се… после обеда буду готов.

С нашим братом не церемонились. Уходили из госпиталя и хромые, и с кое-как затянувшимися ранами. На врачей нажимали сверху, фронт нуждался в людях. Считали как? Пока в запасном полку прокантуешься и до места службы доберешься, будешь совсем здоровым. Но майор явно смутился. На открывшуюся ранку смотрел хирург, еще какой-то врач, медсестры.

— Обработайте, гляньте остальные раны. Надо еще подлечить.

И, не теряя авторитета, решительно вышел из палаты. А все поняли, что моя досрочная отправка чуть не получилась из-за вмешательства зловредной медсестры Люды.

Перед обедом, когда она раздавала лекарства, раненный в руки и голову артиллерист отчетливо проговорил:

— Сучка…

Люда вскинулась, едва не уронив поднос с порошками и таблетками, но артиллерист, глядя в окно, повторил:

— Сучка, вон, в саду бегает… Неплохо им тут живется.

Дней через пять я прошел комиссию и вместе с младшим лейтенантом Лехой был признан годным к дальнейшей службе. К тому времени у него с молоденькой медсестрой Светой крепкая любовь сложилась. Света ходила с красными глазами и все свободное время проводила с Лехой. Смотрел я на них, и тоска брала. Леха совсем мальчишка, недавно шестимесячные курсы лейтенантов окончил и после первого боя в госпиталь угодил. Наивный, честный парень. Такие чаще всего гибнут.

А Костя Журин вывернулся. Не зря жаловался на температуру и плохое самочувствие. Оказалось, он пообещал жениться на медсестре Зине, а та, будучи старшей в отделении, сумела продлить ему лечение. Журин, глядя, как мы собираемся, вздыхал, жалел, что ему еще в госпитале торчать, а мы врага бить пойдем. Данила Колышкин, которого переводили в команду выздоравливающих, съязвил:

— Брось, молодожен хренов! До зимы возле бабы прокантуешься. А зимой, глядишь, войне конец.

Когда прощались, Журина в компанию не пригласили. Собрались в последний раз на нашей полянке с Данилой Колышкиным, Лехой, медсестрой Светой, взяли за компанию еще кого-то из ребят. Немного выпили. Света принесла нам сладких булочек, которых не скоро снова попробуем. Крепилась, а потом, немного выпив, повисла на шее у Лехи:

— Убьют тебя, Лешечка! Я с тобой на фронт сбегу.

Кое-как успокоили девчонку. Обнялись напоследок, и прощай, госпиталь. С Зоей увидеться не сумел. Она работала, а у меня времени ждать не было.


Qui quaerit, reperit
 
СаняДата: Суббота, 28 Марта 2015, 00.59.18 | Сообщение # 13
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
Глава 11

Рота располагалась в землянках и брезентовых палатках, замаскированных в лесу, южнее румынского городка Рэдэуцы. До линии фронта, который стоял на этом участке неподвижно несколько месяцев, было километров тридцать.

Приняли меня как родного. Николай Егорович Тимарь устроил в своем блиндаже торжественный ужин: жареная баранина, картошка, сыр, разные овощи и крупные дымчатые сливы. Напитков тоже хватало, так что посидели хорошо.

В роте произошли кадровые изменения, появились новые люди. Василь Левченко не сообщил мне тогда, в госпитале, что его назначили заместителем командира роты по строевой части. Обогнал меня бывший помощник, три звездочки уже на погонах носил и два ордена Отечественной войны на груди. Вместо замполита у нас появился по штату агитатор, капитан Бутов Борис Семенович. Упитанный, видный из себя мужчина, лет тридцати. Пришли два новых командира взводов, чем-то похожие друг на друга, молодые, крепкие, у каждого по медали.

Мне объявили, что я теперь командую 1-м взводом (тоже, считай, повышение). Матвей Осин, после недолгого спора, был переведен ко мне помощником. Федор Бульба, еще более растолстевший, ткнулся в щеку усами и расцеловал:

— Жив, Славка! Значит, и дальше будем жить.

Посидели хорошо. Борис Семенович, наш новый политруководитель, мне не понравился. Почему, сам не пойму. Может, форма его выделялась вычурностью. Блестящие хромовые сапоги (не слишком практичная вещь на передовой), обшитые серебряной нитью погоны, Красная Звезда на целлулоидной подкладке, вырезанной по форме ордена. Трофейная кобура с «парабеллумом».

В принципе, ничего необычного. Но пахло пижонством. И не полевая форма, и не парадная. В такой на танцы ходить. И еще «парабеллум». Майор Тимарь тоже носил этот немецкий пистолет, но то был его законный трофей, так же как массивный «вальтер» у Матвея Осина. А Бутов, я слышал, в боях еще не участвовал.

— Много, наверное, работы, товарищ капитан? — не выдержав, поддел я агитатора. — Публика у нас своеобразная.

— Меня этим не испугаешь, — важно ответил Бутов, разгрызая баранью кость. — Политработа легкой не бывает. В госпитале как у раненых настроение? Крутом наступают, Белоруссию освободили, наверное, в бой все рвутся?

Язык нередко подводил меня в жизни. И сейчас, при первой встрече, я сумел ляпнуть, что думал:

— Куда раненым рваться? Они уже свое получили. У кого легкие продырявлены, кого осколками нашпиговали (я чуть не добавил, «как меня»). Без рук, без ног лежат. Этим вообще непонятно, куда рваться.

Прозвучало, конечно, грубо. Просто меня разозлила наигранная легкость вопроса. У капитана-агитатора не было ни одной нашивки о ранениях. А у большинства собравшихся по две-три, а то и по четыре. Тимарь многозначительно кашлянул и предложил налить еще по одной. Но Бутов морщил лоб, словно решая важную проблему, потом сказал:

— Значит, по мнению старшего лейтенанта Буканова, наши бойцы и командиры воевать не хотят?

— Знаешь, Борис, не надо политические проблемы за бутылкой решать, — вмешался Василь Левченко. — У человека под ногами граната взорвалась, едва выжил. А ты к нему привязываешься.

— А, ну если так, — многозначительно протянул капитан. — От контузии не отошел, значит…

— У Славки, кроме контузии, два десятка осколков вытащили, — пробурчал Бульба. — Чего его воспитывать? Вместе воевали.

Так, немного скомканно, закончился первый день пребывания в своей роте.

Петр Петрович Фалин, старый мой дружок, командир второго взвода, выписался из госпиталя за неделю до меня. За столом, пока компания, откровенно не поговоришь. Поболтали и обсудили дела на следующий день. Плоховато выглядел бывший пчеловод и старожил роты, получив пулю в правое легкое. Сильно похудел, сделался каким-то желтым. И в голосе его звучали обреченные нотки.

— Знаешь, ведь легкие не заживают, — не жалуясь, а просто констатируя факт, говорил он. — Воспаление постоянно идет. У меня температура ниже, чем тридцать семь и пять, никогда не опускается. И сейчас вот…

Он сплюнул розовую слюну. По привычке полез за кисетом, потом невесело засмеялся:

— Цигарку с двенадцати лет изо рта не выпускал, среди пчел все время. А теперь врачи настрого запретили. Хочешь жить — никакого курева.

— Рано тебя выписали.

— Как и всех. Ну, полежал бы еще неделю-две, что изменилось? Да и тошно выклянчивать лишние дни. На свежем воздухе отойду помаленьку. Или фриц точку поставит.

— Брось, Петька! Война уже заканчивается.

— Это ты сейчас придумал? Война еще столько людей сожрет, ого-го!

Я рассказал Фалину про Зою, высказал, что мне не глянулся новый агитатор. Петя рассеянно кивал и, кажется, не слышал меня.

— Ну, я пойду, — вдруг поднялся он. — Устал чегой-то. Прилягу.

Раньше бы я обиделся. А теперь глядел на Петра, и поневоле приходили на ум невеселые мысли. Много чего на войне нагляделся. Кто с таким настроением воюет, долго не живут. Впрочем, нам не завтра в бой. Отойдет Петька, откормится. Медку бы ему достать…

Было начало августа. Успешно шла операция «Багратион», в ходе которой уже освободили почти всю Белоруссию. Разгром противника в районе Минска, Витебска и Бобруйска образовал в центре германского фронта огромную 400-километровую брешь, заполнить которую до конца немецкое командование не могло. Число убитых, раненых и пленных немецких солдат и офицеров достигло 500 тысяч человек.

По оценке историков, это была одна из наиболее подготовленных и умело проведенных наших операций в ходе войны, где активно применялись фланговые удары, осуществлялось наступление танковых корпусов в условиях болотистой местности, наносились удары по немецким позициям в самых неожиданных местах. Солдатская молва передавала слухи о талантливом и решительном полководце маршале Рокоссовском К. К.

Серьезные успехи были достигнуты на других участках фронта, в том числе под Ленинградом. В июне — июле советские войска освободили территорию Карело-Финской ССР, нанесли поражение финской армии. Вскоре Финляндия будет вынуждена выйти из войны. На нашем участке фронта было пока тихо. Шла подготовка к крупной операции на территории Молдавии, выводу Румынии из войны и дальнейшему наступлению на запад.

Но это были стратегические задачи. Наша 121-я штрафная рота получала людей и также готовилась к боям.

Снова принимаю взвод. Пока малочисленный. Ну, это и к лучшему. Будет время лучше изучить и подготовить бойцов. Из старых знакомых во взводе лишь один человек, старший сержант Матвей Осин. Еще два сержанта, командиры отделений, назначены до моего прибытия, из числа штрафников. У Тимаря взгляд наметанный, оба сержанта кажутся мне вполне надежными ребятами.

Ивану Фадеевичу Шестакову, как и Осину, под сорок лет. Высокого роста, с узловатыми крепкими руками, светлые усы «под Чапаева». Воюет полтора года, был помощником командира взвода, но влетел, как и многие из наших подопечных, по пьянке. Пошли с дружком на хутор менять казенные ботинки и запасное белье на самогон, попались и получили по два месяца штрафной роты.

Второй сержант, Егор Луза, из бывших лейтенантов-минометчиков. Напутали с маршрутом движения. Минометная рота попала под обстрел. Погиб командир, два взводных и потеряли половину минометов. Выпустив остатки боезапаса, отступили. При переправе утопили оставшиеся «самовары» и предстали перед начальством с винтовками и уцелевшими лошадьми.

Сомневаюсь, что в неудаче был так уж виноват лейтенант, закончивший полгода назад ускоренный курс училища. Но как единственный оставшийся в живых офицер он пошел с легкой руки трибунала за стрелочника. Ему вменили и отступление без приказа, и утерю боевой техники, что-то еще, и приговорили к 10 годам лагерей, которые заменили на три месяца штрафной роты.

— Меня сначала к расстрелу присудили, — знакомясь со мной, рассказывал лейтенант. — Представляете?

Прозвучало слишком уж по-граждански. Представляете, меня свои же убить хотели! Все я представлял и понимал. За полкилометра оставленных без приказа позиций к стенке ставили. А лейтенант еще чему-то удивлялся.

— Потом заменили на штрафную роту. Медаль «За отвагу» жалко.

— Вернут тебе медаль. Главное, голову сохрани.

— Это уж как выйдет, — вздыхал Егор Луза. — Но я вас не подведу.

Матвей Осин вместе с командирами отделений ознакомил меня с личным составом взвода. Все, как обычно: самострелы, растратчики, дезертиры и всяких других по мелочи. Воевать будут!

— Не все, — возразил Матвей и вызвал двух штрафников.

Упоминать о национальности бойцов — неблагодарное дело. Считается, что если ты коснулся этой темы да еще плохо о ком-то отозвался, то от тебя пахнет национализмом. Считайте, как хотите, но право на свое мнение я имею. Хоть убейте, никогда не полюблю вечных торгашей-кавказцев с откормленными ряшками, цыган, занимающихся чем угодно, но только не работой.

Впрочем, такое же отвращение испытываю к молодым бездельникам русским, умудряющимся жить и не работать с начала 90-х годов. Власть постановила, что, заставляя кого-то трудиться, мы нарушаем права человека. Лучше позволить оболтусу тащить пенсию у родителей, подворовывать, снимать медные провода на столбах или таблички на кладбищенских могилах. Ведь ему жрать надо. И не абы что. На щи и кашу он не согласится, надо чего-нибудь повкуснее. Плюс пойло (водка — пиво) да сигареты. Впрочем, я слишком далеко ушел от лета сорок четвертого года и проблем своего взвода.

Сержант Шестаков привел двух таджиков, лет по 25-27. Оба получили по два месяца штрафной роты за «неоднократно проявленную трусость в бою». За «неоднократную трусость» обычно расстреливали, но этим ребятам, видимо, сделали скидку с учетом интернационального воспитания.

Побеседовали. И довольно обстоятельно, если учесть, что один из них совсем не говорил по-русски, а второй очень старался, чтобы мы друг друга не поняли. Пренебрегая правилами, что в штрафной роте рукоприкладством не занимаются, Осин (отец троих детей) влепил одному из них затрещину.

Умар (или Омар) сразу вспомнил много русских слов. Рассказал, что жили с приятелем в маленьком кишлаке в горах, пасли скот, потом приехали «аскеры» и забрали молодежь в Красную Армию. Месяцев десять учились, а затем стали воевать. Омар и его приятель тоже воевали, но их закрыли в подвал, а потом судили. Я поинтересовался, почему их призвали лишь в сорок третьем году, через два года после начала войны.

— Кишлак далеко. Про войну не слыхали. Надо овец пасти.

— Военкому десяток овец пригнали и сидели под юбками два года, — подсказал Осин. — Так, что ли?

— Вуенком-капитан, болшой начальник, — сообщил Омар.

Вначале я решил, что оба таджика просто дуркуют. Но дело обстояло сложнее. Оба смутно разбирались в происходящих событиях. Конечно, их учили на курсах подготовки и русскому языку, и объясняли, что идет страшная война и немцы хотят поработить все народы, без жалости убивая сотни тысяч. Надо спасать страну, иначе Гитлер дойдет до их гор и всем будет плохо.

Но для двух неграмотных парней (как и сотен их соотечественников) слова о патриотизме оставались пустым звуком. Россия была далеко, Гитлер — плохой человек, но до гор ему не добраться. Ради чего погибать? Когда мы выдохлись от бесполезного разговора, я сказал просто и ясно, отпуская обоих:

— Струсите в бою, вас расстреляют.

Таджики кивнули и, неумело ткнув растопыренными пальцами в пилотки, ушли. Шаровары и гимнастерки блестели от грязи, как кожаные.

— Матвей, почему командиры отделений не следят за чистотой? Вода есть, организуй завтра же помывку и стирку.

— Заставишь их…

А через день или два Матвей Осин получил письмо из дома. Погиб его старший и единственный сын (девчонкам было лет по пятнадцать). Все происходило на моих глазах. Лучше такого не видеть. Лицо старшего сержанта стало серым, словно цемент. Он прочитал только первые строчки и, оглядев нас пустыми глазами, пошел, качаясь, как пьяный.

— Что случилось? — догнал его фельдшер Бульба.

— Сын… Васька. Его же только в апреле забрали.

Федор Бульба совал Матвею какие-то таблетки и объяснял нам:

— Давление скакнуло. Как бы сердце не того…

— Не надо таблеток. Дай спирту.

Бульба помялся, вопросительно глянул на Тимаря.

— Налей сто граммов, — сказал майор. — Хуже не будет. Оттянет кровь от сердца.

Два дня Матвей Осин пил в своей комнатушке. К стене была пришпилена семейная фотография, сделанная еще до войны. Матвей в вязаном свитере, жена, широкоскулая некрасивая женщина, двое девчонок-малявок и похожий на отца паренек в форме ученика ФЗУ. На третий день я пошел к своему помощнику:

— Приходи в себя. Тебя утром Николай Егорович спрашивал. Пополнение получаем, работать некому…

— Приду, — вяло согласился Матвей. — Вот еще сто граммов приму…

— Брейся, умывайся, и через час я тебя жду. Это — приказ.

— Приказ… ни хрена ты, Слава, не понимаешь. Такая же сопля, как мой Васька. Он ведь танкистом был. Осталась от него кучка углей. Могилы даже, наверное, нет…

— Направим запрос, где похоронен. Все, очухивайся, Матвей. У тебя жена, две дочери остались.

Матвей Поликарпович Осин приходил в себя тяжело. Наверное, мне трудно было его понять. Я не терял сына. Мне это еще предстояло через много лет на другой войне.

Люди поступали быстро. Под конвоем, почти каждый день. Пока входил в форму помкомвзвода, мне хорошо помогал Иван Шестаков. Он крепко закрутил дисциплину, его отделение отличалось слаженностью и внешним видом. Второй командир отделения Егор Луза был помягче характером, но тоже добросовестным сержантом. Фамилия его иногда становилась предметом шуток за спиной:

— Давеча шли, луза мелкая, а грязь зыдкая.

Егору пытались приклеить кличку Лужа, но она не прижилась. Сержант имел орден и нашивку за тяжелое ранение, успел повоевать. Хорошо разбирался в оружии, и в нашем, и в трофейном. Когда у кого-то из офицеров заедал довольно сложный затвор «парабеллума», шли к сержанту Лузе.

— Пулеметы у немца гожие, — передразнивали иногда бойцы Егора. — Так ведь, товарищ сержант?

Хвалить при всех вражеское оружие не полагалось. Можно было нарваться на неприятность со стороны бдительного агитатора Бутова, который, впрочем, сам щеголял с трофейным «парабеллумом».

— Гожие, — соглашался бывший минометчик. Он не любил кривить душой и признавал, что МГ-42 — пулемет серьезный. — Но и у нас станковый «горюнов» не хуже. Скорострельность почти 800 пуль в минуту и вес на 20 килограммов легче, чем у «максима», а лента металлическая.

«Горюновых» в войсках еще было мало, однако Егор отлично знал этот пулемет. Подробно рассказывал о его особенностях. Потом переходил к «Дегтяреву», которых обычно поступало по 2-3 штуки во взвод. Я сам неплохо разбирался в оружии (преподавал в училище), но знания бывшего лейтенанта вызывали уважение. Занятия в его отделении проходили с огоньком.

Как водится, поступили люди, требующие особого подхода. В роте появились уголовники, правда, на этот раз гораздо меньше. У меня во взводе выделялись двое: Пекарь и Щербатый. У Пекаря была плоская красная физиономия, пухлые мощные плечи (сумел разожраться во время войны!). Он всячески подчеркивал, когда меня не было поблизости, свою физическую силу, сыпал блатными словечками.

Щербатый держался скромнее. И еще, его прозвище напоминало мне нашего сельского кузнеца, не побоявшегося схватиться в 1933 году прямо на улице с бешеным волком. Он тогда одолел опасную животину, а в 1941 году сгинул на фронте без вести. Наверное, погиб.

Я разговорился со Щербатым. Он рассказал, что рано потерял родителей, его подобрали воры и научили своему ремеслу.

— К ним попадешь, так просто не вырвешься. Ну и пошел по этапам да тюрьмам. Вину в бою искуплю, судимость снимут, считаю, на любое предприятие после войны возьмут. Как думаете, товарищ старший лейтенант?

— Конечно, — соглашался я.

— Женюсь, хватит с блядешками баловаться. Я ведь детей люблю.

Своей показной душевностью и умением влезть в душу Щербатый меня словно загипнотизировал. Он был вором-карманником, берег свои руки с чуткими, как у музыканта, пальцами. Уклонялся от тяжелой работы, жалуясь, что у него повреждено «нутро». Осин, несмотря на свое горе, разглядел его лучше и однажды жестко предостерег меня:

— Меньше ты верь этим уркам. У Щербатого на роже вся дальнейшая судьба написана. Как бы войну пережить да прежней профессией заняться. Не зря пальцы бережет.

Я спорил и говорил, что не надо ставить в один ряд оступившихся людей. Многие воры становятся нормальными гражданами.

— Оступившиеся! — фыркал Матвей. — У меня Васька в семнадцать лет в училище пошел и танком командовал, еще восемнадцати не исполнилось. Погиб, даже с девками, наверное, не целовался. А эти уроды всю войну на нарах провалялись. А сейчас оставшийся срок за чужими спинами хотят списать. Твоему Щербатому еще лет пять сидеть. Наскучило. Решил «искупить». Эх, молодой ты еще, Слава. Людей не всегда видишь.

Каждый остался при своем мнении. Я верил Щербатому, хотя тот имел три или четыре судимости. А вот с Пекарем стычка все же случилась. Достал он меня, когда начал подминать под себя молодых, кому-то поставил синяк, отобрал гимнастерку получше. Конечно, это была не «дедовщина» в современном понимании. Пекарь утверждал свое превосходство, и его явно побаивались.

На занятиях по штыковому бою (деревянные винтовки без штыков) я лично провел два-три учебных боя, объяснил бойцам, как правильно действовать. Пекарь демонстративно на меня не глядел, даже свернул самокрутку, хотя курить разрешалось только на перерывах. Я сделал ему замечание, на что тот вполне резонно ответил:

— Чего мы этими деревяшками махаемся? Лучше бы в цель постреляли.

Но боевых стрельб со штрафниками не проводилось. Во избежание чрезвычайных происшествий начальство их запретило, делая упор на теорию.

— Боитесь патроны нам выдавать? — наседал на меня Пекарь.

— Получишь перед боем, — коротко отозвался я. — А сейчас бери учебную винтовку, посмотрим, как ты ею владеешь.

— Учебную! — фыркнул Пекарь. — Деревяшку, что ли?

— Ее самую… Не телись. Быстрее.

Физически крепкий парень, с мощными плечами, как игрушку, перехватил деревянную винтовку и пошел на меня. Конечно, он знал, что я опытнее, владею различными приемами, и выбрал наиболее простую тактику. Он работал деревяшкой, как тяжелой палкой, быстро вращая ее одной рукой.

— Не по уставу! — выкрикнул начальник отделения Егор Луза.

Я на долю секунды отвлекся, и мощный удар едва не выбил винтовку из рук. Силен бродяга!

— Немец не выбирает уставы! — выкрикивал Пекарь, примериваясь, как лучше нанести очередной удар.

Все могло закончиться для меня позорно. Вместо штыкового боя, с выпадами и ударами, у меня перед глазами, как пропеллер, вращалась деревянная палка. Еще один такой удар, и Пекарь просто выбьет винтовку у меня из рук. Потом раза два врежет, чтобы остались приличные синяки, и даже извинится за горячность. Это читалось в заплывших глазах уголовника.

Я пока уворачивался, выжидая момент. У здоровяка затекла кисть руки, и он сменил угол вращения, раскручивая винтовку над головой. Я отклонился назад и, сделав ложный выпад, заставил Пекаря обрушиться на меня справа. Потом, перехватив винтовку за ствол и ложе, подставил ее под удар «пропеллера».

Крепко! Моя винтовка треснула, а у Пекаря сломалось ложе. Удар едва не отсушил руки. Но теперь я мог пользоваться приемами рукопашного боя, не опасаясь дубины. Ударил ступней в массивную голень. Такой удар по кости сгибает человека от боли, заставляя кататься по земле. На войне как на войне! Так? Навалившись сверху, вывернул руку в локте. Наигрались?

— Пусти, — рычал Пекарь.

Я дал ему остыть и, отряхивая траву, сказал:

— Сейчас ты дурь свою показывал. Пока винтовкой размахивать будешь, тебя три раза пристрелить успеют.

— Еще посмотрим, кто кого, — буркнул уголовник.

Пустяковый случай. Проверка на вшивость. Но для Пекаря он стал уроком. Доказать превосходство над собой я ему не дал.

Западники. То есть штрафники из Западной Украины. Их во взводе около десятка. Все осуждены за одно и то же. Дезертирство. Кое-кому приплюсовали утерю оружия. Сроки соответственные — два или три месяца штрафной роты.

Настроение свое не показывают. Я и без того знаю — враждебное. Удрать бы снова, но ведь не пощадят. Расстреляют без всяких судов. Хоть и кривятся, но воевать будут. Это их последний шанс вернуться к семьям. Если повезет.

Занимаются они старательно. Устройство винтовки (да и другого оружия) они знают неплохо. Война, прокатившаяся в здешних краях, оставила много оружия. Крестьяне его старательно подбирали, впрочем, как и все остальное: одежду, ботинки, обмотки, даже белье погибших красноармейцев.

С западниками любит побеседовать наш агитатор капитан Бутов. Прямо на занятиях, в поле. Великодушно объявляет перекур и пускается в «задушевные» разговоры с крестьянами. Этакий все понимающий в жизни комиссар.

Его послушать, хоть прыгай от радости. Такая привольная жизнь впереди. Все крестьяне землю получат. Советская власть с лошадьми поможет, дети в школу пойдут, ох, как весело все заживут!

— В колхозы загонять будут? — следовали непременные вопросы.

— Сами решите. А работать вместе веселее. Как говорится, гуртом и батьку хорошо бить.

Так ли или по-другому звучит украинская пословица, но «насчет батьки» разговор западники не поддерживают. Еще те мужики! Упорно, без шуток, снова толкуют о земле. Осторожно, чтобы под антисоветскую статью не попасть, но бьют в точку. Бутов, связанный по рукам и ногам директивами, тоже боится ляпнуть лишнее.

Среди западников выделяется независимым характером Максим Мережко, крепкий парень лет двадцати пяти.

— Чего веселого, поле с утра до ночи вспахивать? Не пробовали, товарищ капитан? — Не дожидаясь ответа, рассуждает: — Мы не дети, чего нас прибаутками кормить. Лучше прямо скажите, землю отбирать в колхозы будете?

— Как сами решите, — жизнерадостно повторяет Бутов. У него имеется прямое указание не дразнить «отсталых» крестьян насчет земли.

— Чего мне решать? Нам с отцом и братьями еще от деда сорок шесть десятин досталось. Он ее со своим отцом от камней очищал да деревья корчевал. Полета лет на этой земле кормимся, зачем мне ее кому-то отдавать? И чужой земли нашей семье не надо.

— Отец-то где сейчас?

— На хозяйстве. Семья — одиннадцать душ: брат, две сестры да детей четверо.

— А брат где?

— Чего вам мой брат сдался? Я в вашей роте числюсь, меня и спрашивайте.

— Слушай, Мережко, а ты воевал? — допытывается Бутов.

— Воевал. Трех фрицев из винтаря уделал, а одного — ножом.

— Вот, — агитатор поднимает палец вверх. — В оуновском отряде воевал, а призвали в Красную Армию, сразу дезертировал.

— На сенокос ушел, — не желая продолжать беседу, Мережко поднимается и отходит в сторону.

У меня тоже нет полного доверия к западникам. И тем не менее Мережко мне нравится. Своей прямотой, боевым опытом, злостью к немцам.

По штату мне положен заместитель и ординарец. Заместитель — офицерская должность, а офицеров в роте, как всегда, не хватает. Зато ординарец Ваня Назаров у меня замечательный. Мастер на все руки. Хотя ему всего девятнадцать, умеет и печь соорудить, и отремонтировать мотоцикл. Еще он славится тем, что мастерски делает всякие штучки: ножи, зажигалки, портсигары. Через что и погорел.

Однажды он подвернулся начальнику политотдела дивизии. Сидя возле подбитого истребителя Як-7, Назаров выпиливал куски плексигласа для всяких поделок.

Полковник приказал остановить джип и сурово спросил красноармейца, что он делает. Ваня простодушно ответил, что собирает заготовки для рукояток ножей. Заказал товарищ командир роты и кто-то из батальона.

— А где вся рота?

— На занятиях.

— А ты, значит, курочишь советскую технику?

Полковник не добавил слово «разбитую», зато минут пять поливал матом Ваню Назарова и командира роты. Затем отвез его в особый отдел, где особисты очень удивились. Чего страшного натворил солдат? Но дело закрутили, и Назаров загремел под трибунал, где ему отвесили два месяца штрафной роты.

Он попал ко мне во взвод. Я сразу взял его ординарцем. Был он добросовестным, исполнительным бойцом и никак не мог понять, за что его судили.

— Брось, Иван Иваныч, голову ломать, — сказал я, — а то заболит. Везде жить можно.

Командир 3-го взвода, Леня Святкин, почти мой земляк. Из города Ахтубинска, что километров двести от нас. Старательный, розовощекий мальчишка. Его хотели взять на место заболевшего делопроизводителя (была у нас такая должность), но тот, испугавшись, что угодит на передовую, сразу выздоровел.

Святкин уже участвовал в боях и, несмотря на молодой возраст, считался бывалым командиром. Со Святкиным мы дружим, но молодого лейтенанта сильно опекает Бутов, и нам это не нравится.

— Чему он его научит? — пожимает плечами Петя Фалин. — Языком молотить?

Время на формировке идет быстро. Во взводе у меня уже 95-97 человек. Немного до сотни не хватает. По слухам, вот-вот начнется наступление. На склад привозят оружие. Как и раньше, большинство — винтовки, немного автоматов, ручные пулеметы. Знаменитых скорострельных «горюновых» с воздушным охлаждением и металлической лентой нам, конечно, не дадут. Обещают давно знакомые «максимы».

Двадцатого августа 1944 года началось совместное наступление 2-го и 3-го Украинских фронтов. Сводки Информбюро передавали, что наши войска уже в первые дни прорвали оборону на глубину до 70-80 километров. Перечислялись названия взятых городов, потери немецких и румынских войск.

Рота, получив дополнительные боеприпасы, станковые пулеметы, находилась в ожидании приказа. Дня через три нас посадили на грузовики, и мы двинулись в путь. На коротких остановках, разговаривая с другими бойцами, узнали, что южный фланг наших армий натолкнулся на сильную оборону. На северном направлении уже 24 августа был взят Кишинев, форсирована река Прут, за день до этого пало фашистское правительство Антонеску.

Мы продвигались по гористой местности. Это был район Восточных Карпат, далее начиналась Трансильвания. Ехали почти без остановок. Здесь оборонялись немецкие, венгерские и отдельные румынские части.

О характере напряженных боев свидетельствовали сгоревшие танки, самоходки (в основном наши), много трупов. Затем перемахнули через проломленную линию обороны. Среди перепаханной земли торчали сплющенные вражеские орудия, взорванные доты, а трупы в основном были вражеские. Выделялись своими касками со штампованными гербами румынские солдаты. Куртки цвета хаки, странные башмаки с отворотами-голенищами, валялось брошенное оружие.

Впрочем, румын среди убитых было относительно немного. Большинство из них уже разбежались или сдались в плен. Зато ожесточенное сопротивление оказывали венгры, самые верные союзники Гитлера, воевавшие с нами с июня 1941 года. Мы часто недооценивали их. Но, глядя на траншеи, где рослые артиллеристы застыли возле разбитых орудий, было ясно, что венгры дрались отчаянно. Они не хотели пускать наши войска в свою страну, а немцы часто оставляли венгерские батальоны и батареи для прикрытия своего отхода.

Самолеты шли в основном наши. Высоко в небе звеньями медленно плыли бомбардировщики в сопровождении истребителей. Над головой отдельными группами на бреющем полете с ревом проносились знаменитые штурмовики Ил-2. Мы вставали, махали пилотками, приветствуя летчиков. Даем фрицам жару! Но не следует забывать, что Румыния являлась в то время главным поставщиком горючего для вермахта. Поэтому и сопротивление было сильное. У меня на глазах на шестерку «илов» свалилась сверху пара «Фокке-Вульфов-190». Эти истребители имели сильное вооружение: четыре пушки и пулеметы. Все происходило недалеко от нас, и я отчетливо видел происходившее.

Огненные трассы прошили два штурмовика. Один Ил-2 сразу пошел в пике (наверное, погиб пилот) и врезался в камни. Огненный шар и столб дыма поднялись метров на сто, второй штурмовик хотя и дымил, но протянул еще немного. В отчаянной попытке спасти экипаж летчик стал набирать высоту, видимо надеясь воспользоваться парашютами. Стрелок, откинув колпак, уже карабкался из кабины, но тяжелый Ил-2 сорвался в штопор и тоже взорвался.

Как мы кричали и орали! А «фокке-вульфы» попытались повторить успех. Их встретили огнем крупнокалиберных пулеметов стрелки штурмовиков, и атака немцам не удалась. Оба истребителя взмыли вверх и исчезли. Это был первый воздушный бой, который я видел своими глазами. Сразу возникал вопрос: «Почему неуклюжие Ил-2 шли без прикрытия?»

Пустой вопрос. А почему вся наша колонна идет без защиты? Вместе с нами двигались не меньше двух десятков грузовиков с солдатами, везли орудия на прицепах. Единственной защитой от немецких самолетов были «Дегтяревы», установленные на кабинах. Но немцам, наверное, было не до нас. Бомбежек мы избежали и вскоре выгрузились в лесу, на склоне огромной горы.

От тряски и бессонной ночи люди вымотались и сразу заснули. Охраняли спящих офицеры и сержанты, время от времени меняясь. Линии фронта, траншей видно не было. Рядом с нами располагался стрелковый батальон с батареей орудий ЗИС-3.

Где немцы, где наши — непонятно! Стрельба доносилась и спереди, и с флангов, но довольно далеко. Да и какой здесь фронт? Извилистая каменистая дорога, горы, скалы и уходящие вглубь ущелья. Полевые кухни приготовили макароны с тушенкой. Повара будили бойцов:

— Вставайте, макароны слипнутся!

Люди вставали с трудом, руганью:

— В заднице у тебя слипнется!

Кто-то узнавал, дадут ли водку. Оказалось, что нет. Опять бурчание, но, с другой стороны, не предвидится атаки. Перед атакой водку давали всегда. Уселись завтракать. Как на курорте. Воздух свежий, чистый, запах хвои, вода из родника ледяная, прозрачная. Никто нас пока не тревожил, если не считать того, что приказали почистить оружие, запылившееся в дороге.

Прошли танки и самоходки с десантом на броне. Машин было много, не меньше полусотни. Мотоциклы разведки, бронетранспортеры. Видимо, двигалась целая бригада. Федор Бульба, пристроившись поспать, пробурчал вслед:

— Вот и воюйте. Броня, пушки. Не все время нас подставлять.

Тимарь приказал из лесу носа не показывать и ждать дальнейших распоряжений. Я тоже поспал часа три, затем почистил свой автомат. Разбудил ординарца, и пошли вместе умыться и простирнуть гимнастерки в ручье.

Ординарец у меня был новый. Такой же молодой парень, как и Савельев, которому в бою за бетонный завод оторвало кисть руки. Жалко парнишку, но можно считать, ему повезло. Из тех развалин мало кто выполз. Меня осколками нашпиговало, Пете Фалину пробило навылет легкое. Перед нынешним наступлением Тимарь, глядя на худого желтого лейтенанта, снова попытался настоять насчет отправки в санбат.

— Егорыч, — с досадой отозвался Петя. — Ну, был уже разговор, хватит. Какой у меня авторитет будет, если после госпиталя снова лечиться уйду? Да еще перед боем. Здесь воздух хороший, горный. Вылечусь!

Своего нового ординарца я часто в шутку называл Иван Иваныч. Парень обижался:

— Ну, хватит вам смеяться, товарищ старший лейтенант! Ни к чему меня по имени-отчеству величать. А то загоржусь.

Не помню, из каких мест его призвали, где работал или учился. Просто остался в памяти одним из бесконечного ряда простых русских ребят, с кем вместе шли через войну. Искупались, постирали кое-что из одежды, что быстрее сохнет, растянулись на солнышке.

— Отец где сейчас? — спросил я ординарца.

— Он у меня хромой. От службы освобожден, в колхозе конюхом работает.

— В финскую войну ногу покалечило?

— Нет, — засмеялся ординарец. — Еще молодой, спьяну с лошади свалился. А вы много фашистов побили, товарищ старший лейтенант?

— Может, двадцать, может, побольше.

— Ух ты, целый взвод.

— А ты девчонок целовал? — свернул я разговор на мирную тему.

— Конечно. И за грудь трогал. Это у нас в селе позволяют, а что другое — ни в какую. После свадьбы простыню напоказ вывешивают. Родители строго следят.

— А постоянная подружка есть?

— Целых две. Обе письма пишут, надеются, что женюсь. А мне другая нравится. Правда, она кочевряжится, но после войны, когда в форме да с медалями приду, куда она денется!

— А чего ж ты тем двоим головы морочишь?

— Так она же мне не пишет. А у солдата обязательно девчонка должна быть. Вот я им и шлю ответы. Жениться-то не обещаю.

Когда вещи подсохли, вернулись в роту. Полевые кухни торопились накормить бойцов впрок. Мы тоже взялись за ячневую кашу с тушенкой. Масло, полученное мною на офицерский дополнительный паек, я разложил по котелкам ординарцу, Матвею Осину, бойцам, которые сидели поближе.

— Такую кашу с маслом есть можно, — облизывая ложку, сказал Иван.

Потом рота чистила оружие, я проверил, как набивают диски к ручным пулеметам. Потом раздались шум, крик, я пошел к обрыву. Бойцы, топтавшиеся на краю, сообщили, что свалился мотоциклист. Торопился, стал делать обгон и полетел вниз.

— Метров сто падал, — добавил комвзвода Леня Святкин. — Вдребезги расшибся. Уже послали документы искать. Он порученцем при штабе был. Вдруг что-то секретное вез.

Немного попозже пришел Василь Левченко. Обычно жизнерадостный белорус, на этот раз был подавлен, от него попахивало водкой. Мы отошли в сторону, и Василь, прикуривая очередную цигарку, поделился со мной печальными новостями:

— Земляка встретил. Он из соседнего района. В Беларуси страшные вещи творятся. Немцы в конце весны нагнали всякой вшивоты из Прибалтики, украинцев, казаков, власовцев. Поголовная облава на партизан шла. Что творилось — жуть. Никого не щадили, ни старых, ни малых. Все деревни в округе спалили, а людей постреляли. Живьем в амбарах жгли.

Я слышал о зверствах немцев в Белоруссии, но это было где-то далеко. А рядом со мной сидел мой друг, докуривая вторую самокрутку, и с тоской рассуждал, что вряд ли кто из родни остался в живых.

— Младшим братьям — семнадцать и пятнадцать. Наверняка с партизанами связаны были, а может, и воевали в отрядах. Сестренка у меня красивая, если попалась на глаза карателям — все, конец! Ну, сволочи, дождутся они от меня пощады. Мне теперь наплевать: немцы, венгры, румыны…

Когда возвращались, мимо вели группу пленных. Я невольно придержал Василя за плечо. Опасался, что он сдернет автомат и начнет стрелять.

— Не бойся, — усмехнулся он. — Я свое успею наверстать.

Снова шли, затем ночевали в лесу. Продрогли от холодной сырости. Разрешили разжечь небольшие костры, отогревались и пили кипяток. Тимарь объявил задание. На этот раз атаки не будет. Все напряженно молчали, зная, если не атака, то предстоит что-нибудь похлеще.

Майор объяснял на карте и чертил прутиком на земле суть задания. Передовые части на нашем горном участке уткнулись в глухую оборону немцев и венгров. Дорога на плоскогорье узкая, сильный обстрел, войска несут большие потери. Нам предстояло совершить обход с флангов и ударить, если получится, с тыла. Планировалось, что 2-й и 3-й взводы пойдут слева. Мой 1-й взвод, в сопровождении трех саперов, двинется по ущелью вдоль русла речки. Если считать по прямой, до места боя километров пять, но ущелье извилистое, так что точное расстояние неизвестно.

— Оно проходимое, это ущелье? — спросил Матвей Осин. — А то упремся в обрыв, и что хочешь делай.

Тимарь ответил, что пробираться будет тяжело, но, по сведениям разведки, пройти можно.

— Они там ходили, эти разведчики?

— Ходили. Правда, не до конца.

Судя по всему, Тимарь и сам не слишком доверял разведчикам. Показал мне на пастушью хижину в километре по склону и приказал:

— Слава, схо


Qui quaerit, reperit
 
СаняДата: Суббота, 28 Марта 2015, 01.00.47 | Сообщение # 14
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
Глава 12

Рота осторожно втягивалась в ущелье. Впереди — разведка и трое саперов во главе с сержантом. Я вспоминал наставления краткого курса, который нам преподавали четыре года назад, — «Ведение боевых действий в условиях горной местности». Здесь имелись свои хитрости, которые приходилось схватывать на ходу.

Вначале ущелье было довольно широким. Обычная лесистая низина, быстрая речка и склоны. Но вскоре путь стал узким, а обрывы стиснули нас с обеих сторон. Речка уже не бежала, а билась, клокотала среди камней. Возле небольших водопадов висела пелена брызг, камни были скользкие.

Но все же имелась какая-то тропа, по которой мы шли, растянувшись длинной цепочкой. Тропа то и дело терялась среди замшелых валунов. Задирая голову, я размышлял, что лучшего места для засады не найти. Хоть стреляй сверху, хоть гранаты или камни швыряй — не промахнешься. Впрочем, вверху были наши части. До линии немецкой обороны мы еще не дошли.

Пока опасались только мин. Не могли фрицы такое удобное место для прорыва минами не утыкать. Но саперы уверенно, хоть и неторопливо, шли впереди. Я ускорил шаг, меня сразу стал догонять Бутов.

— Ты куда, Вячеслав?

— С саперами поговорить.

— Ну-ну. Осторожней там.

— Вы тоже осторожней, товарищ капитан, — отозвался я. — Противопехотка — она такая вредная штука. Рванет — ноги как не бывало, а что хуже всего, осколки в промежность летят. Евнухом за секунду сделаться можно.

Бутов застыл на месте, хотя перед нами прошли саперы и отделение разведки. Я догнал сержанта-сапера. Его небольшая группа, хоть и несла с собой миноискатель, но пользовалась металлическими прутьями.

— На помощь пришел, старшой?

— Точно. Ну, как, минами не пахнет?

Сержант усмехнулся:

— А они не пахнут. Сразу взрываются, если рот разинешь. Пока нормально, кроме козьих копыт, других следов не видно. Возможно, здесь и людей давно не бывало.

Ущелье постепенно сжималось, а высоту обрыва я мог определить лишь приблизительно. Метров сто, может, больше. За одними уступами возникали другие, некоторые торчали, перекрывая едва не половину ущелья. Заложат фрицы взрывчатку, ахнут, и конец нам. Наверное, такие мысли возникли не только у меня. Иван Иваныч, мой щуплый ординарец, жался ближе ко мне, а Матвей Осин, сплюнув, заявил:

— Вот чего не люблю, так это всякие скалы и камни. Козы да нечистая сила водятся.

Впереди ахали приглушенные орудийные взрывы, раздавалась пулеметная трескотня. Глядя, что многие бойцы держат пальцы на спусковых крючках, приказал командирам отделений проследить, чтобы все оружие поставили на предохранители и не трогали спусковые крючки. Если и был смысл в нашем походе по глухому ущелью, то рассчитан он был на внезапность.

Правый берег, по которому мы шли, стал совсем узким, речка билась у самых ног. Пришел один из разведчиков и доложил, что надо перебираться на левый берег, справа поток несется вплотную к обрыву. Начали переправу. Вот когда я понял, чем горнострелковые части отличаются от нас, штрафников-пехоты. Благополучно перебрались трое разведчиков во главе с ловким и поворотливым сержантом Фадеем Шестаковым. Четвертый боец застрял посреди речки, взмахнул руками и крикнул:

— Тону!

— Быстрее вперед, здесь глубина по пояс, — пока я успел это проговорить, боец погрузился еще глубже и орал, не переставая:

— Тянеть! Камни вниз тянуть… Спасите!

Я понял, у ног замешкавшегося бойца поток стремительно вымывает мелкие камни, и он погружается в образовавшуюся яму. Приказал быстро обвязать его веревкой, но ничего не получалось, хотя тянули сразу двое. Шестаков снова полез в воду, рванул застрявшего бойца. Сержант выдернул разведчика из каменной воронки. Но тот не удержал равновесия и, вцепившись в Фадея, пытался встать. Не получилось. Поток подхватил обоих.

Двое ребят, тянувшие веревку, не решались ее выпустить из рук. Их тоже сбило с ног и потащило быстрым течением. Одного сразу ударило о камень, и он исчез в пенистой струе. Чертов ручей имел ширину метров шесть, но подступиться к попавшим в беду ребятам было невозможно.

Матвей Осин бежал вниз по течению, крича:

— Хватайте их! Быстрее!

Помочь бойцам могли люди, шедшие следом. Большинство не сообразили, что делать. Да и не были мы готовы к подобной ситуации. Километровый Днепр форсировали, а здесь какой-то ручей. Не какой-то, а горный!

Шестаков, молодец, все же вытащил своего разведчика. Двоих бойцов утащило потоком. По всей видимости, тела разбило о камни, и они утонули. Еще один боец, споткнувшись, сломал три пальца на руке, второй разбил голову. Вернулись ребята, пытавшиеся найти тела. Развели руками.

— Расколошматило…

— Разве найдешь!

— Может, на берег выбросило? Покалечило…

— Нет, из такой стремнины живым не выберешься.

Бульба перевязал обоих пострадавших, сказал, что у разведчика сотрясение мозга. Пусть отлежится часок, а затем вместе с «беспалым» добирается к нашим. Капитан Бутов стал расспрашивать у фельдшера, могли выжить двое пропавших бойцов или нет.

— Я не господь бог, — пробурчал старшина. — Откуда мне знать? Потонули ребята, не видите, что ли.

— Оружие утерянное есть?

Этот вопрос был адресован мне. Я не считал, сколько стволов утопили, да и какая разница. Ответил Фадей Шестаков:

— Автомат и две винтовки утопили.

Он стоял голый и с помощью бойцов выжимал одежду.

— Ну, как же так неосторожно? — причитал Бутов. — Не успели выйти, а уже двое без вести пропавших и двое покалеченных, потерянное оружие. И патроны потеряли?

— Так точно, — ответил Шестаков, разглядывая синяки на белой, покрытой от холода пупырышками коже. — Триста двенадцать штук. Пантелеич, налей сто граммов. Вода как лед.

Налили Шестакову и остальным искупавшимся. Бутов что-то записывал в свой блокнот. Обеспокоенный пропажей без вести двух бойцов, он даже не заметил издевки, когда Шестаков отвечал ему про патроны. Кто их считал? Триста или пятьсот…

— Слушай, Буканов, ты этих двоих как запишешь? — озабоченно спросил капитан. — Погибшими или без вести пропавшими?

Меня неприятно задели пренебрежительные слова «этих двоих». Они были не «эти», а мои бойцы, подчиненные, с которыми вместе шел в бой.

— Вы сначала доживите до подачи донесения, товарищ капитан, — едко заметил я. — Очень возможно, что списки погибших не вы и не я подавать будем.

— А кто? — удивился агитатор.

Кем он прокантовался всю войну, если задает такие дурацкие вопросы? Кажется, в политотделе дивизии, где занимался всем подряд — от художественной самодеятельности до организации застолий. Его не обижали. Бутов, наверное, закончил бы войну подполковником или кем повыше. Но в верноподданническом пылу капитан, поднимая тост за Верховного, долго желал ему здоровья, говорил, что без него мы ничто, должны все его беречь, и если, не дай бог, что-то случится…

Этого «не дай бог» Бутову не простили, и капитан загремел с уютной штабной должности на передовую. И не куда-нибудь, а в штрафную роту… на укрепление кадров.

Глядя на него, я не мог избавиться от мысли, что, проведя всю войну вдали от передовой, ночуя постоянно в тепле, на койке с одеялом и обедая в настоящей столовой, он превратился из офицера в заурядного чиновника.

И мозги у капитана Бутова повернулись в непонятную сторону, учитывая немереное количество водки, которое употребил Борис Семенович, даже сейчас потихоньку отхлебывая из фляжки. Дурь он гнал изрядную. Например, про утерянные патроны, когда погибли двое бойцов, а двое покалечились.

Вместе с командирами отделений мы переправляли взвод на другой берег. Как ни осторожно действовали, но еще один боец сильно ударился коленом и выбыл из строя. Я подозревал, что он поскользнулся нарочно, но разбираться времени не было.

Двинулись дальше.

Мне и позже доведется воевать в горах, но этот переход через мрачное узкое ущелье запомнится надолго. Мы двигались по узкой каменистой полосе. Зевнешь, шагнешь вправо — и вот она речка, ставшая совсем узкой и стремительной, как струя из огромной трубы.

У командира пулеметного расчета вывернулся из-под ног камень. Тяжелый ствол на плече шатнул тело, и сержант полетел вниз. Мы не носили каски, и отчетливо услышали треск пробитого о валун черепа. Тело мгновенно скрылось в воде. На верхушке валуна несколько секунд темнело кровяное пятно, затем вода слизнула его. Кто-то ахнул, лезли смотреть, но Осин и Шестаков подгоняли людей.

— Жалко парня, — сказал Матвей и спросил меня: — Может, станок и щит выбросим? Чего лишнюю тяжесть тащить. Еще кто-нибудь грохнется.

— Бросай, — согласился я. — А пулеметные ленты ребятам раздай.

Сейчас я беспокоился лишь за то, чтобы не уткнуться в отвесную стену. Могло быть и так: стены ущелья сомкнутся, а речка будет нестись из каменной расщелины. Возвращаться нельзя — приравняют к уклонению от боя. Ладно, что будет, то будет.

Тропа постепенно поднималась вверх. Взрывы и выстрелы раздавались неподалеку. Эхо гнало и множило звуки вниз по ущелью. Я шел вместе с отделением Шестакова и саперами. Попались первые мины. Легкие противопехотки, обложенные каменной крошкой. Земли здесь не было вообще, даже кусты торчали прямо из расщелин в камнях.

Миномет хлопнул едва ли не под носом. За ним второй, третий, четвертый. Четыре «самовара» равномерно выпускали в сторону дороги мины. Я приказал передовой группе остановиться. Теперь мы двигались втроем: Шестаков, сапер и я. Бинокль имелся лишь у сержанта-сапера. Он первый и высмотрел венгров-пулеметчиков возле старого, кайзеровских времен, пулемета МГ-08 с толстым кожухом водяного охлаждения и раструбом на конце ствола.

Пулемет (тот же «максим») хоть и старый, но с хорошей прицельностью. Тропу, ведущую вверх, он перекрыл наглухо. Если мы кинемся в атаку, взвод выкосят за минуту. Ползти тоже не было возможности, нас бы увидели сразу. Спрятавшись за камни, обсуждали ситуацию. По-прежнему равномерно били четыре миномета, а ближе к дороге хлопали противотанковые 75-миллиметровки. Один из снарядов, выпущенных советским орудием, взорвался на краю обрыва, сбросив вниз лавину мелких и крупных камней.

Я послал сапера за Матвеем Осиным. Он неохотно оставил мне бинокль и отправился выполнять приказ. Груда камней, за которой оставались мы с Шестаковым, была в трехстах метрах от пулеметного гнезда. Дальше шло открытое пространство, тропа и кое-где торчавшие камни размером не более полуметра. Некоторые были раскрошены. Возможно, венгры специально взрывали крупные валуны, чтобы расчистить сектор обстрела.

Взвод сосредоточился метрах в двухстах позади, за поворотом ущелья. Нас бы давно услышали (сотня человек не может двигаться бесшумно), но внизу клокотала речка, а вверху взрывались снаряды, мины, вели огонь орудия.

Сколько раз мы материли командиров, посылающих нас в лобовые атаки, и вот я сам оказался в положении такого командира. До условленного срока оставалось менее двадцати минут, мы должны были ударить одновременно со 2-м и 3-м взводами. Но выхода я пока не видел.

Пулеметчиков было трое. Я хорошо разглядел их лица. Двое рядовых и унтер-офицер с треугольной нашивкой на левом рукаве. Все в немецких касках, обтянутых маскировочной сеткой. Конечно, три человека слишком мало, чтобы перекрыть ущелье, по которому русские могли двинуть целый батальон с минометами. Но я не сомневался, что тропа перед пулеметными гнездами утыкана минами и, кроме того, неподалеку находились другие укрепления. Если мы хотим добиться успеха, прежде чем к венграм придет подмога, то пробиться к их укреплениям надо за 8-10 минут.

— Есть там мины? — спросил я сапера.

— Я не щупал… наверняка воткнули штук несколько.

Ясно. Советоваться было некогда. Я послал Шестакова и сапера с приказом срочно прислать двух пулеметчиков, Матвея Осина и двух хороших стрелков с винтовками.

Время тянулось медленно. Мы явно запаздывали. Возможно, 2-й и 3-й взводы начнут атаку, не дожидаясь нас. Наконец вдоль стены обрыва появилась цепочка людей. К своему удивлению, я увидел там капитана Бутова. Вот уж кто был мне не нужен!

Я торопливо рассказал людям свой план. Два пулеметчика и я со стрелками будем вести огонь по пулеметному гнезду. Получится или нет заткнуть им пасть? В любом случае после первых выстрелов я даю зеленые ракеты, и взвод бросается в атаку. О возможных минах я ничего не сказал, но Матвей понял меня. Он так же хорошо понимал, что если мы не заглушим пулемет, людей будут выбивать, как в тире. Нет другого выхода!

— Товарищ капитан, — обратился я к Бутову. — Вместе с Осиным и Шестаковым вперед не лезть. Ваша задача — обеспечить прорыв. Не давайте людям останавливаться. Заляжет один, второй, начнется мясорубка.

— Понял, — закивал Бутов, наверняка довольный, что его не посылают «как комиссара» в первых рядах." — А ты, Вячеслав, здесь останешься?

— Здесь, — и уже обращаясь к Матвею, попросил: — Попробуй подвести группу вдоль стены поближе. Хотя бы человек двадцать пять. Без суеты, потихоньку. Они пойдут в атаку первые, следом сразу же остальные.

А дальше все происходило следующим образом. Мы пристроились в камнях впятером. Два ручных пулеметчика, двое хороших стрелков с винтовками и я. Одним из пулеметчиков был Шлемас, на которого я особенно надеялся.

— Шлемас, уделаешь гадов?

Бывший сержант улыбнулся, показывая ровные белые зубы.

— Уделаю, командир!

Нашу возню венгры, кажется, заметили и дали очередь. Сразу ударили оба «Дегтярева» и застучали винтовочные выстрелы. Я выпустил две зеленые ракеты. Наше укрытие было так себе, а венгры оборудовали гнездо умело, да и пулемет у них был со щитком. Ручной пулеметчик, лежавший повыше меня, вдруг засучил ногами и стал сползать. Пули насквозь пробили голову, из затылка торчала кость, и на шею текла бурая масса.

Все происходило, как в стремительно мелькающих кадрах кино. Пулеметчик опрокинулся лицом вверх, и теплая кровь брызнула на меня. По-мордовски и русски орал что-то Шлемас, посылая длинные очереди. С криком, который усиливало эхо, бежали десятка три бойцов. Бывший младший лейтенант Егор Луза вырвался вперед. Венгерский пулемет замолчал, стрелял лишь автомат, который не мог остановить ревущую толпу.

Дали людям водки или нет? Я забыл распорядиться, но каптер свое дело знал и наверняка налил положенную перед атакой порцию: граммов двести, а кому и больше. Я подхватил «Дегтярев» и тоже открыл огонь. Атака начиналась нормально. Дай бог…

Не дал! Под ногами одного из бойцов рвануло, тело подбросило вверх и тяжело шмякнуло на каменную тропу. Еще один взрыв. За ним третий, и снова замолотил станковый пулемет. Часть людей продолжала бежать, другие метались, падали, часть залегла на тропе, пытаясь спрятаться за плоскими камнями.

Егор Луза и кто-то из сержантов пинали и поднимали бойцов. Грохнул еще один взрыв, и обрубок тела отлетел на несколько метров.

— Мины! — кричали люди. — Мины!… Куда нас загнали? Братцы…

Крик оборвался, а мы сумели снова заставить замолчать немецкий МГ-08. На площадке перед пулеметным гнездом творилось что-то невообразимое. В лужах крови расползались люди, с перебитыми ногами или вообще без ног. Пулеметчики успели свалить не меньше десятка атакующих. Раненный в живот боец, согнувшись, прислонился к стене. Другой скакал прочь на раненой ступне.

Я сменил диск, но стрелять было не в кого. Основная масса бойцов уже перехлестнула через каменную стенку. Я побежал вслед. Шлемас не отставал от меня.

Один из сержантов, командир отделения, ворочался в луже крови, зажимая обрубок ноги. Помогите ему! Санитары! Сам я остановиться не мог. Надо было срочно выводить взвод из каменного мешка. Меня догнал ординарец Ваня Назаров, что-то кричал, но я искал Матвея Осина. Сунул ординарцу мешавший мне «Дегтярев».

— Умеешь?

— Смогу!

Мы вырвались наверх. Короткий встречный бой с группой венгров, посланных на подмогу. Сволочи, на них и форма немецкая, только петлицы свои, а у офицера — пилотка с желтой кокардой. Оружие — винтовки Манлихера с примкнутыми ножевыми штыками и автоматы системы «кирали». Серьезная штука с магазином на 40 усиленных «маузеровских» патронов калибра 9,0 миллиметра. Пробивает тело насквозь. Но очереди автоматов и треск выстрелов быстро захлебываются.

Венгры — крепкие тренированные солдаты, однако их группу сметают огнем, ударами прикладов и ножей. Рядом с венграми лежат несколько тел штрафников. Легкой победы от врага мы не ждем.

— Минометы, вон там!

Их у венгров осталось два. Окоп, откуда торчат стволы, расстреливают в упор. Пытается выскочить один из минометчиков, но застывает на бруствере и медленно сползает вниз.

Закопанную в землю 75-миллиметровку берем с ходу. Кто-то из расчета поднимает руки. Поздно. Стреляют сразу несколько человек. Артиллерист валится на груду снарядных гильз.

Это фланговое орудие, установленное отдельно. Остальная часть батареи, четыре пушки (пятая разбита) сдаваться не собираются. Одно из орудий торопятся развернуть в нашу сторону, а артиллеристы хватаются за карабины. Кроме того, неподалеку имеется 15-миллиметровая зенитная установка, которая ведет по нам огонь.

— А-а-ах!…

Только и успел выдохнуть один из пробитых насквозь бойцов. Пули такого калибра валят замертво, отрывают конечности. Крупнокалиберные трассы и ружейный огонь заставили нас залечь. Промедление могло обойтись дорого. До орудий оставалось метров сто пятьдесят. Две пушки продолжали стрелять по наступающим танкам, а две разворачивали в нашу сторону.

Эти легкие 75-миллиметровки, со скорострельностью полтора десятка выстрелов в минуту, могли смахнуть веером осколочных снарядов весь наш оставшийся взвод, смешать с камнями и землей. Прицельно стреляли и не давали венграм разворачивать орудия лишь несколько бойцов, в том числе пулеметчик Шлемас, лежавший рядом со мной. Остальных прижимал к земле, заставлял отползать тяжелый пулемет.

— Эй, лейтенант, у меня всего один диск! — крикнул Шлемас.

Мой ординарец Ваня Назаров очень старался, но автоматные очереди уходили в небо. Крупнокалиберные пули пробивали легкие укрытия из щебенки и земли, взрывались мелкими трескучими вспышками, рассеивая крошево осколков. Кто-то пополз назад, пуля снесла верхушку черепа. Смертельно раненный, по существу, убитый боец поднялся на колени, разбрызгивая кровь и серое вещество мозга.

— Мама… ма…

Это зрелище заставило несколько человек застыть в ложбинах и камнях. Через пяток минут развернутся пушки и тогда… лучше не думать, что будет тогда.

— Целься лучше, — одернул я ординарца. — Шлемас, на тебя вся надежда! Матвей, заставь людей вести огонь.

Поднимать бойцов в атаку я даже не пытался. Слишком плотным был огонь зенитного пулемета, автоматные очереди и дружный огонь из карабинов, который вели пехотинцы и часть орудийных расчетов. Мимо, сопя, прополз Пекарь и перевалился всей тушей в минометный окоп. Я позвал Лузу.

— Здесь я… Че надо?

— Бери помощников и открывай огонь из трофейных минометов.

— Щас…

Хоть и немного медлительный, бывший командир минометного взвода действовал умело. Я тоже скатился в окоп. Очередь вслед ударила по запасному магазину, обожгла бедро.

— Куда стрелять? — кричал Луза.

— По орудию.

— Ясно.

Бывший лейтенант умело наводил прицел, а помощники уже опускали в ствол мину. Взрыв ахнул с перелетом. Ближе, еще ближе. Мины вылетали одна за другой. Одна накрыла уже развернувшуюся пушку, вышибла колеса, завалив ствол набок. Мин хватало. Несколько десятков плетеных корзин стояли в защитном ровике. Я высунулся и крикнул Осину:

— Матвей, организуй огонь по артиллеристам, а Шестаков пусть берет два отделения, и вперед!

Скажу откровенно, я пожалел своего старого верного помощника. Хотя атаку он, может быть, организовал бы лучше. Но бывший помкомвзвода Шестаков тоже знал свое дело и шустро поднимал людей. Зенитный пулемет замолчал. Может, всего на минуту. Расчет менял короб с патронной лентой. Шлемас воспользовался паузой, добежал до окопа и стрелял в упор из своего «дегтяря».

Луза посылал мины во второе орудие.

— Стой, бля! — заревел он и махнул рукой, чтобы все замерли.

В спешке неумелые помощники забросили в ствол сразу две мины. Попятились, ожидая двойного взрыва, который в узком окопе размолотит людей всмятку. Привстав на носки, Егор осторожно тянул ствол вниз. Я видел его лицо, покрытое крупными бисеринками пота. Одна мина вывалилась из ствола, ее подхватили. Вторая — застряла.

— Отстрелялись, мать вашу, вылезаем! Мина на бойке сидит, — лихорадочно объяснял он. — Быстрее! Взрыватель от удара на боевом взводе стоит, может рвануть от любого толчка.

Бойцы, один за другим, вылезали из окопа. Стрельба шла вовсю, но зенитный пулемет молчал. Осин и Шестаков со своими отделениями дрались на позиции венгров. Нам тоже следовало спешить. Егор, отойдя от края окопа, бросил туда две гранаты. Рванули мины, полетели обломки труб, куски тел убитых венгров, лохмотья корзин для боеприпасов.

В этом бою я еще раз убедился, насколько сложные отношения возникают между штрафниками. Когда мы бежали, уже вел бой не только наш взвод, но и вся рота. Вдоль дороги наступал пехотный полк и двигались танки. Грохот взрывов, рев моторов сливались в сплошной гул.

Я случайно обернулся. Щуплый молодой парень, с перевязанной шеей, не видя меня, навел ствол трофейного автомата на одного из уголовников и дал короткую очередь. На секунду наши глаза встретились. В этот момент неподалеку рванул снаряд. Я бросился на землю, спасаясь от осколков и возможной очереди в себя. Когда поднялся, парень с повязкой на шее исчез, а тяжелое тело уголовника ворочалось неподалеку.

Две пули попали ему в бок. Он тянул руки, пытался что-то сказать, изо рта текла кровь. Все произошло так быстро, что могло показаться — мне лишь привиделось, а уголовника могли срезать осколки. Подойдя ближе, убедился, что отверстия пулевые. Пробиты печень, живот. Раны были смертельные. Позже я узнал, что уголовник еще в эшелоне издевался над парнем, по слухам, изнасиловал — и вот получил свое.

Бой заканчивался. Хлопали одиночные выстрелы, но мимо противотанковых пушек, развороченных или застывших, с уничтоженными расчетами, уже шли с десантом «тридцатьчетверки», грузовики, мотоциклы. Передовые части корпуса вклинивались в пробитую брешь, продолжали наступление.

Погиб командир взвода Петр Петрович Фалин, мой верный друг. Пуля угодила ему в грудь повыше прошлой, еще не зажившей раны. Наверное, задело верхний край легкого, и этого оказалось достаточно. Лейтенант, захлебнувшись кровью, умер, когда его грузили вместе с другими тяжелоранеными.

Перебило руку сержанту Шестакову, мы обнялись и простились с ним. Вместе с Матвеем Осиным они сумели поднять людей в атаку, забросали гранатами орудия, выбили венгров из траншей. Шлемас лишился мочки уха, кровь уже подсохла, и он спрашивал меня:

— Это же считается ранением, товарищ старший лейтенант?

— Считается, — ответил я. — Целый сантиметр уха оторвало. Не шутки!

— Смеетесь, товарищ старший лейтенант?

— Нет, не смеюсь. Кстати, сходи к Бульбе, пусть обработает. Я со своим ухом, когда в него осколок попал, знаешь, как намучился?

Смуглый, крепко сложенный мордвин сообщил, что промыл ухо и кишки спиртом. Широко улыбаясь, добавил, что зенитный пулемет уничтожил лично. Я знал, что серьезный, лишенный юмора сержант хвалиться зря не станет. Вместе с ним и Матвеем осмотрели исклеванную пулями зенитную установку.

Оказалось, Шлемас сумел разжиться патронами, подполз поближе, перебил расчет и вывел из строя установку. Отчаянный парень! Лезть со своим «Дегтяревым» под ствол скорострельной зенитки!

— Да че там, — отмахнулся Шлемас и заглянул мне в глаза. — Вину я свою искупил?

— Искупил, — заверил я.

Уже позже, получая документы, Шлемас ответил на мой вопрос, почему он, такой крепкий и красивый мужик, был осужден за изнасилование женщины. По моему мнению, с женским полом у него проблем быть не должно.

— Меня женщины любят, — согласился Шлемас. — Но тогда история как в анекдоте получилась.

Оказалось, Шлемас случайно встретил за селом молодую румынку с тяжелой корзиной и кувшином с вином. Шлемас предложил помочь и, не зная языка, сумел уболтать бабенку. Пошли в кусты, где сержант дорвался до нее, как с голодухи.

— Довольная была… смеялась. А когда дальше пошли, ее две старухи заметили, ругаться стали. Родителям обещали рассказать.

Румынка, недолго думая, подняла крик, расцарапала лицо ногтями и заявила, что сержант ее изнасиловал. Это подтвердили старухи. Шлемас пытался оправдаться, но оправдания лишь усугубили дело. Председатель трибунала влепил ему два месяца штрафной роты, объяснив:

— Месяц за бабу, что не сумел по-тихому уговорить, а месяц за то, что трибуналу врешь.

Шлемас был хорошим веселым парнем. Хочется верить, что он дожил до конца войны.

Несколько слов о других штрафниках. Пекаря, несмотря на отсутствие ранения, я представил к реабилитации. Воевал он нормально. Одного таджика тоже представили к освобождению. Второй (который не говорил по-русски) отсиживался, как и Щербатый, весь бой в какой-то норе, что приравнивалось к дезертирству.

Его вместе со Щербатым забрали особисты, погрузили в машину. Я знал, что их расстреляют, но Омар (или Умар) этого не знал и лез в кузов вслед за земляком. Бойцы его отогнали.

— Вместе ехать хочу! Другая часть, да? — кричал он.

— Не лезь, дурак, — посмеивались выпившие штрафники. — Он на конечную станцию едет. А ты хлебни сто граммов за упокой души земляка.

Не забуду просящие, как у собаки, глаза Щербатого. Помочь я ему бы ничем не смог. Более того, я был обязан расстрелять его еще в бою, но потерял из виду. Мне это выговорили два лейтенанта-особиста.

В этом бою мы не понесли таких больших потерь, как в предыдущих. Но погиб мой друг Петя Фалин. Был тяжело ранен осколком в грудь майор Тимарь Николай Егорович. Погибли немало бойцов, хотя эти потери было не сравнить с предыдущими.

Но так как свою задачу мы выполнили, а части 40-й армии и всего фронта достигли значительных успехов, наградили нас, как никогда, щедро. Получил свой первый орден и я. Мы обмывали его вместе с Василем Левченко, Федором Бульбой, Матвеем Осиным и остальными ребятами, кто еще оставался в роте.

А моя дальнейшая история сложилась так. В конце сентября я был тяжело ранен под городком Карей, возле границы с Венгрией. Пуля перебила кость на ноге, немного выше щиколотки. Паршивая рана. Как будто на войне бывают хорошие раны! Я пролежал в госпитале три с лишним месяца. Василь Левченко погиб, так и не узнав о судьбе своей семьи. Матвей Осин тоже получил ранение, лежал со мной в одном госпитале и выписался раньше.

— В штрафную я не вернусь, — заявил он. — Наигрался со смертью!

Осину незадолго до этого присвоили младшего лейтенанта. Мы простились со старым другом, и он ушел. Меня выписали в январе сорок пятого. Где служить? Никто об этом не спрашивал. Направили в штаб одного из полков, а затем командиром роты. В конце войны получил капитана и второй орден Красной Звезды.

Осенью сорок пятого года был демобилизован как ограниченно годный к военной службе. В своем селе пробыл недолго, поехал в Куйбышев, где окончил авиационный институт, и работал в разных концах страны авиаинженером, штурманом-испытателем. Женат, имею сына (второй погиб в Афганистане), двоих внуков.

Мой бывший командир роты Тимарь Николай Егорович из армии тоже уволился, пошел по административной линии и стал большим человеком. Я случайно наткнулся на его портрет в газете и написал письмо. Получил радостный (с матюками) ответ. Все собирались увидеться, но как-то не получилось. Потом я узнал, что в конце восьмидесятых Николай Егорович умер (не иначе, помогла старая тяжелая рана).

Ну и встретились мы с бывшим штрафником Пекарем, еще более растолстевшим. Как я понял, он занимался бизнесом. Потащил меня в ресторан. Несмотря на возраст, крепко подзагуляли, у кого-то ночевали. Он звал пожить в своем загородном доме и гордо показывал орден Отечественной войны.

— Ну, куда ты торопишься? — не хотел отпускать меня бывший однополчанин. — Ведь нас, штрафников, по всей стране раз да два осталось. Могил даже не сыщешь!


Qui quaerit, reperit
 
СаняДата: Суббота, 28 Марта 2015, 01.01.11 | Сообщение # 15
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
Эпилог

Мой однополчанин был прав насчет братских могил штрафников. Конечно, мертвым все равно, но для нас лучше было хоронить своих товарищей вместе с погибшими воинами того или иного полка или дивизии. Мы знали, что этот обелиск будет сохраняться местными властями, никуда не исчезнут фамилии павших в бою.

Чаще получалось по-другому. На Талице мы хоронили своих ребят отдельно. Не было поблизости других частей, а ближайшее село находилось километрах в шести. Одна, вторая весна — и от нашего холма ничего не осталось. Вряд ли кто специально заботился о безымянной могиле. Тем более слово «штрафник» долгое время употреблялось только в специальной отчетности.

Мы, штрафники, вроде и реально существовали, дрались с немцами, а с другой стороны — нас как бы не было. Сомневаюсь, что какой-то след остался от нашей роты на разрушенном до основания бетонном заводе, где погибло большинство личного состава.

Но не в обелисках и крестах дело! Мои однополчане-штрафники выполнили свой долг. И я рад, что в последнее время о них заговорили. Штрафные роты и батальоны появились снова из небытия. Это важно и для них, погибших, и для нас, ныне живущих.


Qui quaerit, reperit
 
Авиации СГВ форум » МЕМОРИАЛЫ И ЗАХОРОНЕНИЯ СОВЕТСКИХ ВОИНОВ » ЛИТЕРАТУРА О ВОЙНЕ » Владимир Першанин "У штрафников не бывает могил"
  • Страница 1 из 1
  • 1
Поиск: