| pashkov | Дата: Воскресенье, 02 Августа 2015, 15.52.31 | Сообщение # 1 |
|
Группа: Поиск
Сообщений: 407
Статус: Отсутствует
| «Век человеческий»
http://static.videocore.tv/images....I0q.jpg
Повесть-быль. Вступительное слово Анатолия Аграфенина
Валентина Александровна Кокорева (девич.Четверухина) родилась в 1913 году. Врач, ветеран Великой Отечественной войны, поэт. Печаталась в периодических изданиях, литературных журналах, поэтических сборниках. Автор сборника стихов «Когда вспоминаю — молодею» (2013). Живет в пос. Мурино (Ленинградская область).
С Валентиной Александровной Кокоревой мы познакомились уже после ее столетнего юбилея. В Ленинградском областном издательстве «Вести» готовилась к изданию ее первая поэтическая книга, и нужно было отобрать с автором стихи, рассортировать их.
В поселок Мурино я ехал с особым волнением. С таким «дебютантом» встречался впервые. И, безусловно, чрезвычайно любопытно было пообщаться с человеком, перед глазами которого прошел практически весь ХХ век.
Валентина Александровна — не профессиональная поэтесса. Всю жизнь проработала врачом. И это главное ее призвание. Что такое сельский доктор, никому объяснять не нужно. Это круглосуточная работа, ты, по сути, член каждой семьи в округе. И ночью, и в выходные, и в праздники, случись что, — спешишь на помощь.
Врачом она стала по завету отца — сельского медика из-под Демянска Александра Александрович Четверухина. Окончила Ленинградский Первый медицинский институт, работала детским неврологом, готовила диссертацию, вышла замуж.
Когда общаешься с человеком, уже разменявшим свой второй век, какие могут быть сомнения: жизнь удалась. Валентине Александровне сейчас сто два года. Она энергична, бодра. Пока внучка с мужем на работе, ухаживает за соседом, которому немногим за семьдесят, но немощен и слаб. Валентина Александровна прекрасно рассказывает. Хороший и, увы, сегодня достаточно редкий русский язык ясно мыслящего и очень начитанного человека. Только когда вспоминает о самых страшных событиях в своей жизни, немного приглушает голос.
Отношения с семьей мужа не сложились, и она, комсомолка и максималистка, сбежала от новых родственников на советско-финскую войну. Как военврач попала в самое пекло. Была удостоена медали «За отвагу» за вывод своей части из окружения.
После финской ее не комиссовали. А направили в Брест, где она и встретила Великую Отечественную. Попала в плен, прошла четыре концлагеря.
Со всеми освобожденными военнопленными фашистских концлагерей беседовали «особисты». И с Валентиной Александровной встретился молодой капитан. Он спросил, сколько ей лет, она ответила: тридцать два. А он по-простому признался, что думал — далеко за пятьдесят.…
Как интересно устроена судьба. Самые жестокие и тяжелые годы века Валентины Александровны совпали и с самыми важными, и, если бы не обстоятельства, радостными. В фашистском лагере она встретила свою настоящую любовь — советского пленного военврача Николая Петровича Кокорева. В бараке родила дочь, сохранила и выходила своего первенца. Дочь Людмила тоже стала врачом. Вместе с мужем Валентина Александровна прожила пятьдесят четыре года. В этом счастливом браке у них родилось еще две дочери — Вера и Наталья.
После освобождения Валентине Александровне с мужем не разрешили вернуться в Ленинград. И все последующие семьдесят лет Валентина Александровна проработала и прожила в Ленинградской области. Это сегодня поселок Мурино застроен многоэтажками и, по сути, «спальный район» Санкт-Петербурга. А тогда это была «глубинка» в полном понимании этого слова. Семья Кокоревых жила в комнате без удобств в доме барачного типа.
И своеобразной отдушиной для Валентины Александровны были стихи. Она увлекалась поэзией с детства. Но не серьезно, скорее баловства ради. Приходили в голову строчки, что-то запоминалось, записывалось, терялось, оставалось…
Стихи Валентины Кокоревой — замечательные. Они чистые, немного наивные, но искренние.
До издания книги что-то печаталось в газетах, журналах, поэтических сборниках самодеятельных поэтов. С появлением Интернета поэзия Кокоревой нашла множество поклонников и откликов на сайте «Стихи.ру». Для сборника удалось тогда отыскать чуть больше пятидесяти стихотворений разных лет. Книжечка вышла, разошлась.
И тогда же обнаружилась еще одна рукопись, написанная в середине 1970–1980-х годов, когда Валентина Александровна Кокорева вышла на пенсию. Воспоминания о военных годах. Тогда их никто публиковать не решился, слишком уж откровенными они показались для того времени. Сегодня их хочется представить читателю.
Анатолий Аграфенин
http://magazines.russ.ru/neva/2015/5/2k.html
Глава 1
С тех пор прошло более четверти века, но события того времени сохранились в памяти яркими и свежими. Порой мне кажется, что это было вчера...
После недолгой финской кампании, где мне пришлось выполнять обязанности батальонного врача, я была зачислена в кадры и направлена в 650-й стрелковый полк. Служила я там недолго, часть была переброшена в Иран, а ленинградцы после курсов усовершенствования продолжали службу в Латвии.
Госпиталь, куда меня определили, был развернут по всем правилам. Меня назначили начальником пункта сбора легко раненных. В основном же мне приходилось лечить бойцов, получивших легкие травмы и страдающих дизентерией.
15 июня 1940 года нас направили в Особый Белорусский округ, в город Картуз Береза. В феврале 1941 года я прибыла в город Брест в армейский госпиталь, где и стала работать по своей основной специальности — невропатологом.
Госпиталь был расположен рядом с Брестской крепостью, вернее, впереди ее на ничем не защищенной местности. Наше нервное отделение возглавлял Яша Крымко.
Поначалу работы было немного. В свободное время я занималась немецким языком, много читала и даже поступила в консерваторию на вокальное отделение, но уже ближе к весне дел в госпитале прибавилось: после обхода больных я спешила в приемную комиссию, где мы допоздна отбирали среди призывников самых здоровых на флот, в авиацию, в погранвойска.
Многие врачи с семьями жили на территории госпиталя, который располагался в бывших польских казармах. Я жила в городе и на работу ходила пешком. Выходила рано, часа за полтора до начала. Мне нравился этот уютный зеленый городок со своими парками и статуями, слегка напоминающий Ленинград.
Дорога от Бреста до самой крепости была обсажена каштанами, в пору цветения от них исходил нежный аромат. Иногда мы шли гурьбой, но больше я любила ходить одна: все вспоминалось острее, мыслям и чувствам было просторнее.
Еще не улеглись воспоминания о финской кампании, об этой короткой, но кровопролитной войне. Слава богу, я жива, думалось мне после каждого нового боя, после каждой удачной эвакуации раненых с передовой. Теперь войны не было. Все, казалось, осталось позади, и вспоминать ни о чем не хотелось, но шум от проходящих поблизости вагонов отвлекал от легких мыслей и снова напоминал о войне, На открытых вагонах, мчащихся с запада на восток, лежал каменный уголь антрацит. Мы его получали из Германии (у нас в стране с добычей угля было еще неважно). Мы же отправляли в Германию хлеб, замечательный русский хлеб. Как-то мы увидели погрузку вагонов: из развязавшегося мешка посыпалось отборное крупное золотистое зерно. До боли в сердце стало обидно: у самих-то еще хлеба не хватало, а мы должны его отправлять. Да кому — Гитлеру! Договор договором, но все равно обидно.
За последнее время в наш госпиталь все чаще и чаще стали поступать раненые пограничники, двое из них скончались. А мы немцам хлеб отправляем. А вчера на бреющем полете над нашим госпиталем прошли немецкие машины с большими черными крестами. Что им наш яркий красный крест на крыше, что на международном языке означает полную неприкосновенность?! Впрочем, мы были достаточно обстрелянные солдаты, чтобы понимать, что наша крепость не отвечает современным стратегическим требованиям и вряд ли сможет устоять против сильного врага. Мы понимали, что в случае войны наш госпиталь очутился бы в каменном мешке. Разговоры же об его эвакуации шли уже больше года, но все оставалось по-прежнему.
И опять вспомнилась эта спешка в призывных комиссиях, зачем и для чего такая горячка в мобилизации? Почему в Бресте в магазинах все исчезло, кроме спичек и хлеба? И некоторые доброжелатели из местного населения, не стесняясь, останавливали нас тихо и, оглядываясь, предупреждали:
— Пане, буде война, не ходите в крепость! — Я решила поделиться своими сомнениями с комиссаром Богатеевым и с заместителем начальника НКВД Бреста Сидоровым Федором Ивановичем. «Уж они-то должны знать»,— думала я. Комиссар же на мой вопрос коротко ответил: «Не наводите паники». А Сидоров сказал, что у меня болезненная фантазия.
А потом вспомнила первомайский парад. Впечатление было ошеломляющее: в течение нескольких часов шли наши войска, демонстрируя молодость, красоту, силу и оснащенность новейшим оружием, и немного успокоилась.
Я давно уже прошла и каштановую аллею, и мост через Буг. Пройдя через всю крепость, я вышла Холмскими воротами и вступила на мост через реку Мухавец. У медсанбата повернула налево к своему госпиталю. Навстречу мне в распахнутом белом халате вышел Вася Моставлянский. На самом деле он был Иосиф, но няньке трудно было его так называть, и она нарекла его Васей.
— Слушай, Валентина, — попросил он, — выручай — подежурь за меня сегодня, а я подежурю за тебя завтра,
— В чем дело? — спросила я.
— Потом объясню, — заторопился он, — я уже и комиссару доложил, и начальнику госпиталя. Я знал, что ты согласишься.
— Ну ладно, — ответила я, — мне все равно. Но объясни, пожалуйста, в чем дело?
— Видишь ли, — оглянувшись, шепнул Вася, — вчера ночью и сегодня прошли в городе аресты. Взяли некоторых из моих товарищей: коммунистов и работников НКВД. Я их знаю как прекрасных людей и настоящих товарищей. — Неожиданно он замялся и сморщился, как мне показалось, чтобы не расплакаться. — И вообще вся эта обстановка в городе мне не нравится: и эти аресты, и эти немецкие самолеты, и наши раненые пограничники.
И я сразу же напомнила комиссару о том, как на прошлом дежурстве мы вместе с ним перевязывали и тащили в операционную раненого пограничника. (В прошлом комиссар был фельдшером.) Но увидев в его глазах непонятную мне боль и тоску, я ничего не могла спросить.
И сейчас мне вдруг стали ясны слова комиссара: «А вот это ни к чему». Проверять-то оружие было действительно ни к чему, ведь при мне его действительно уже не было. «Кобуру-то надо отстегнуть, только зря болтается, ну да потом», — с внезапно охватившим меня безразличием подумала я и, поправив на ходу пилотку, поторопилась за комиссаром.
Глава 2
В красном уголке (он был штабом и медсанчастью) никого не было. От каменных стен веяло прохладой. Было тихо. Комиссар стоял, нагнувшись над столом, где были размещены новые медицинские препараты с пояснительными надписями. По углам стояла новейшая аппаратура для хирургических и других отделений.
На 22 июня 1941 года была назначена выставка под девизом «Новые достижения современной медицины».
Не замечая меня, комиссар снял фуражку с давно облысевшей головы и медленно вытер лицо и шею носовым платком.
— Разрешите, товарищ комиссар! — обратилась я.
— Да, да! — ответил он. — Входите, пожалуйста. И на минуту присядем, хотя рассиживаться сегодня некогда. Так вот, — продолжал он, — получен приказ о срочной эвакуации госпиталя в Пинск и Кобрин.
Мы, медики, любили своего комиссара, прошедшего не одну войну, не растерявшего в житейской суете ни мужества, ни ясности ума, ни доброты, ни любви к человеку. Мы ему верили больше, чем себе. Но сейчас у меня появилась к нему жалость от того, что неловко было видеть его уставшим, как мне тогда показалось, нерешительным, почти что рассеянным. Помня о вчерашнем, я ни о чем не спрашивала, так как понимала, что он ведь тоже человек, как и все мы, и, как и мы, ничего не знает, а только смутно о чем-то догадывается. И все же я осмелилась спросить:
— Товарищ комиссар! А начальник армейского госпиталя Маслов и начальник корпусного госпиталя Бабкин знают об этом приказе?
— Знают. Идите к Маслову. Он вам обо всем расскажет! — добавил он уже решительнее.
Начальник госпиталя Борис Алексеевич Маслов сидел в кругу врачей в ординаторской первого хирургического отделения. Все были в халатах, но Маслов был без него, что всегда не соответствовало его всегдашней аккуратности. Он хотел казаться спокойным, но дрожащая папироса в сжатых пальцах выдавала его волнение. Он беспрерывно курил и гасил одну папиросу за другой. Да и многие врачи курили, что прежде во время сдачи дежурств никогда себе не позволяли. В ординаторской стоял непривычный гул. Доктор Маховенко, начальник второго хирургического отделения, громко возмущался непредвиденным обстоятельством — получением срочного приказа об эвакуации, из-за чего срывались срочные операции.
Доктор Петров, начальник первого хирургического отделения, что-то записывал в блокнот. Остальные вполголоса переговаривались между собой, на всех лицах были недоумение и ожидание, о чем сообщит сейчас Маслов.
Невысокого роста, он сидел, насупив свои густые брови над небольшими колючими серыми глазами. «И всегда-то он был неразговорчивый, а сейчас тем более», — подумала я и неожиданно для себя, не дождавшись, когда он начнет, сама первая обратилась к нему:
— Товарищ начальник, я только что от комиссара Богатеева. Как ответственному дежурному по госпиталю мне хочется спросить вас: что все это значит? Чем вызвана такая срочная эвакуация и с чего начинать?
Мне давно пора уже было быть осмотрительнее и не задавать лишних вопросов. Маслов, казалось, был ошеломлен моим натиском и недовольно заметил:
— Вы всегда любите задавать много вопросов, но сейчас я не смогу ничего ответить. Посмотрите сами вокруг. Ничего сам не понимаю.
Оказалось, что приказа об эвакуации еще не было, все было решено на месте.
— Вы ответственная за эвакуацию! — сказал он мне и добавил, обращаясь ко всем остальным:
— Всем по своим отделениям! — и вместе с хирургами вышел из ординаторской.
«Только время зря теряю», — с досадой подумала я и побежала догонять хирургов. С их помощью отобрав первую партию транспортабельных больных и раненых, на ходу отдавая распоряжения о вызове машин, по пути забежала на кухню, в аптеку и гараж. За мной едва успевал дежурный фельдшер Бондарь и ответственный административный дежурный Тунанов. И снова у меня появилась уверенность в себе и стремление делать все быстро и хорошо. По пути, беседуя с товарищами, я почему-то пришла к выводу о невозможности войны. «Какой-нибудь конфликт местного значения, как в Финляндии, — рассуждала я, — в крайнем случае займем активную оборону».
На одном из учений в Гродно заместитель начсанарма третьей армии врач Николай Кокорев, докладывая о работе медицинской службы во время наступательных боев, заикнулся как-то о действиях в случае отступления наших войск. Его неожиданно прервали, закрыли карту и строго указали: «Ни о каком отступлении ни при каких обстоятельствах речи быть не может. Запомните это и усвойте раз и навсегда». (Этот врач впоследствии стал моим мужем и, как и я, около четырех лет провел в плену.)
«Итак, — думала я, — эвакуация в Пинск и Кобрин».
— Нет, Кобрин близко, только в Пинск, — вслух произнесла я.
— О чем это вы? — удивленно спросил меня фельдшер.
— Я? А это мысли вслух. Это у меня бывает, а вы не подслушивайте, это нехорошо. — И мы заспешили к машинам. Первая партия больных, послеоперационных, раненых и выздоравливающих была уже погружена. Фельдшер Банников передал документы ответственному фельдшеру Наталье Кулаковской, которая работала операционной сестрой. Отправляя ее вместе с послеоперационными ранеными, мы были спокойны. Встретились же мы с ней в городе Бресте только в 1975 году. Она мне рассказала, как в пути у одного послеоперационного больного открылось желудочное кровотечение, и в Пинске доктору Смирницкому его пришлось оперировать вторично.
В те годы у Наташи был жених, врач соседней части под Брестом. За несколько дней до войны его и еще нескольких бойцов привезли в наш госпиталь с тяжелым отравлением. В своей части он снимал пробу с обеда. Через несколько часов начались судороги и рвота. Солдат спасли, но сам врач погиб. В целом же Наташа оказалась счастливее меня: она прошла всю войну в качестве операционной сестры и плен ее миновал.
Итак, в эвакуацию включились все. Срочно выписывался и командный состав. Командиры отказывались ждать.
Глава 3
К восьми часам эвакуация раненых и больных была закончена, вернее, прекращена. Из последнего рейса ни одна машина не вернулась. Итак, в тыл успели отправить 278 человек, около двадцати осталось в госпитале: одиннадцать в хирургии, один в неврологии и остальные в других отделениях. Как сейчас, вижу лица оставшихся. Помню одну мать с трехлетним сыном. Отцом его был врач Степанов. Малыш получил сильные ожоги, опрокинув на себя горячий чайник, но ожоги хорошо заживали. Троих из этих двадцати я потом видела в плену, судьба остальных мне не известна.
Вымотанная до изнеможения, я отправилась в свое неврологическое отделение. Когда я поднималась по лестнице, у меня закружилась голова, потемнело в глазах и подступила тошнота. «Что со мной? Не упасть бы мне». — подумала я. Присев на ступень, я вспомнила, что с утра ничего не ела. А день был тяжелым и напряженным, ведь я не только занималась отправлением в тыл раненых пограничников, но еще вместе с фельдшерами готовила шины, укомплектовывала сумки и ящики скорой помощи. С трудом поднявшись на свой этаж, я отправилась к себе в нервное отделение. Здесь у меня оставался, как я уже говорила, всего один больной, старший лейтенант Крахмалев с обострением пояснично-крестцового радикулита. Он не захотел отправляться в тыл, мотивируя свой отказ тем, что есть более нуждающиеся в эвакуации. Войдя в палату и тяжело опустившись на стул, я попросила Крахмалева дать мне стакан воды. И только после того, как выпила почти целый стакан, я пришла в себя.
— Что, Валентина, я вижу, вы совсем замотались? — спросил лейтенант.
— Немного есть, — вяло улыбнулась я. Этот уже немолодой человек в звании лейтенанта, несмотря на свою болезнь, сопровождающуюся острыми болями, никогда не падал духом. За это его все и любили. Выпускник Ленинградского инженерно-строительного института, он в числе других ленинградцев был направлен в Брест укреплять границы. Вот и все, что я знала о нем. Я подошла к нему. В сгустившихся сумерках, слегка опираясь на палку, пригнувшись, он уже не казался таким высоким. Мы стояли рядом у раскрытого окна и смотрели на быстро бегущие облака и качающиеся деревья.
— А ведь в воздухе пахнет грозой! — прервал он тишину.
В палате стало темно, и я выключила свет.
— Так почему же вы, Александр Борисович, не эвакуировались хотя бы с последней машиной?
— Во-первых, я не думал, что рейс будет последним. А теперь куда и на чем ехать? — и осторожно, усевшись на край кровати, он попросил: — с вашего разрешения я закурю?
— Пожалуйста, ради бога, — поспешно ответила я.
— Брянск, где я живу, отсюда далеко, — задумавшись, продолжил он, — там у меня осталась жена, тоже медик, как и вы, работает медсестрой в больнице, и сын Юрий.
— Так сколько же лет ему, вашему Юрию? — поинтересовалась я.
— Десять лет. Я с опозданием закончил институт. Моим сокурсникам по двадцать два-двацать три года, а мне уже тридцать. Семья. Надо было работать, помогать. Жена тоже училась. Сюда, вы уже знаете, я был прикомандирован к тридцать третьему инженерно-строительному полку. Мы строили укрепления по всей границе; Брест, Лида, Гродно, Белосток. Строили в любую погоду. На этой работе меня и прихватило. Не повезло. Наверное, вам известно, что на этом участке фортификационными работами руководил генерал Карбышев?
— Да, это мне известно.
— Мои товарищи стоят здесь неподалеку, — продолжал он, — так что мое место здесь. Жаль только, что можем не успеть, — тихо закончил он. Я молчала. — Да что там говорить, чему быть, того не миновать. Угощайтесь-ка лучше конфетами.— И, открыв тумбочку, он достал кулек конфет. — Досадно, что у меня оружия нет. У нас его отобрали, а у вас, я смотрю, осталось.
— Да, оставили, — почему-то солгала я. — Напрасно вы волнуетесь, Александр Борисович, ведь сейчас еще не ночь. Давайте лучше ваши конфеты, — и я, отстегнув кобуру, бросила в нее несколько штук «Эльбруса».
Крахмалев, увидев пустую кобуру, вопросительно и вместе с тем осуждающе вскинул глаза:
— А где же ваш пистолет?
— Не надо об этом, — нехотя ответила я, — вчера приказали сдать.
Крахмалев чуть не подскочил на кровати.
— Ну и ну! Черт бы все побрал на свете! Расскажите-ка, расскажите, — оживился он и, быстро встав, поморщился от боли.
Но я не успела ответить. Неожиданно погас свет. Стало совершенно темно. Слышно было, как забегали внизу, захлопали дверьми. За окном была непроглядная темень. Мне стало не по себе. Вскоре свет появился снова и опять исчез. Это продолжалось неоднократно, причем ритмично.
— Это уже не похоже на сигнализацию, — с тревогой заметила я.
— Она и есть, — глухим голосом проговорил Крахмалев.
Света долго не было. В палате и за окном уже ничего нельзя было различить. Неожиданно налетевший ветер рванул оконную раму, сгорбилась парусом занавеска, зазвенели разбитые стекла. И снова наступила гнетущая, наваливающаяся тишина. Стало жутко... Снова появился тусклый мерцающий свет. Но говорить уже ни о чем не хотелось. И я, помахав рукой Крахмалеву, быстро спустилась вниз.
В вестибюле первого этажа начальник медицинской части доктор Коган успокаивал больных, покинувших палаты. Малыш с забинтованными руками плакал. Все окружили доктора. Санитарки вносили керосиновые лампы, убирали у разбитых рам стекла.
Начмед был человеком, с которым всегда было спокойно, — умный, выдержанный, хороший семьянин. Много говорить не любил, но в беседе и на совещаниях его мнение всегда было решающим. Он хорошо играл на рояле, и в свободное от работы время мы с ним музицировали и пели. Послушать нас подходили другие медики и служащие госпиталя. Сейчас, окруженный больными и ранеными, он больше походил на доброго отца, чем строгого начмеда. Он нервно улыбался и успокаивал всех.
— Савва Семенович, — обратилась я к нему, — вы были у Бабкина? Может быть, зайдем к нему?
— Я у него уже был, — сразу погрустнел начмед, — у него какой-то пакет, привезенный из Орши.
Я отправилась к начальнику корпусного госпиталя. Осторожно постучав в дверь, вошла в кабинет. Бабкин пил чай. Свет был тусклым, лампа горела вполнакала. Мы утром виделись, и я сразу же спросила, где его семья.
— Семью я не привез, — уставившись в одну точку и о чем-то задумавшись, ответил он. — Хотите чаю, за компанию?
Я поблагодарила и отказалась,
— Но почему, почему не привезли? — нетерпелось узнать мне.
— Видите ли, об этом долго рассказывать. Я ее оставил в Орше.
— А приказ? вы же привезли еще какой-то приказ? О чем он?
— А этого сейчас я не могу вам сказать. Да, приказ есть, но вскрыть его можно будет только завтра, — ответил он.
Спокойствие начальника госпиталя вывело меня из себя. Я не знаю, что вдруг стало со мной. Мне захотелось закричать, заплакать, куда-нибудь убежать.
— Завтра?! — со злостью выкрикнула я. — Почему не сегодня? Ведь вся обстановка нас обязывает немедленно вскрыть пакет. Связи с одиннадцати часов нет — раз, — загибала я пальцы, — машина последняя не вернулась — два, этот водопроводчик, возможно, шпион — три, эти самолеты с крестами... — чуть не плача отсчитывала я.
Майор Бабкин подошел ко мне ближе и погладил по плечу.
— Успокойтесь, я и сам все понимаю. Но мы — коммунисты, поэтому прежде всего необходимы порядок и дисциплина. Из крепости никому уходить нельзя. Завтра на открытии выставки приказ вскроем, — отведя взгляд, сказал он.
И тут я поняла, что он уже и сам не верил в то, что говорил.
— Вы говорите, — продолжал он, — срочная эвакуация. Приказа-то на эвакуацию не было.
Уже давно в штабе шел разговор об эвакуации армейского госпиталя, так как он не должен находиться на самом переднем крае крепости. Теперь я уже отказывалась что-нибудь понимать.
— То есть как это приказа о строгой эвакуации не было? Так ведь тем более вам необходимо вскрыть пакет, — громко говорила я, — да, собственно, кому нужен теперь какой-то приказ, когда, кого успели, эвакуировали?
Бабкин перебил меня:
— Комиссар Богатеев, начальник армейского госпиталя Маслов и я посоветовались и решили сами срочно эвакуировать госпиталь и медсанбат. Теперь говорить больше не о чем. Я сейчас хотел пройти к комиссару, но его нигде нет. Еще утром у него были боли в сердце. Медсестра из санбата заходила. Недавно он был у нее, принимал валидол. Давайте лучше пить чай, — оживился он, — и послушаем арию Ленского. Вы любите Чайковского? — как ни в чем не бывало обратился ко мне, заводя патефон.
Я сидела, нахмурившись:
— Да что это за издевательство какое-то? Все успокаювают, уходят от прямого ответа. Заведено так у начальства, что ли?
И в ответ на мои сомнения полилась музыка: «Куда, куда, куда вы удалились, весны моей златые дни?» «Только бы не разреветься, не обнаружить своей рассеянности», — пронеслось в голове. А мелодия все лилась: «Что день грядущий мне готовит?» И наконец: «Паду ли я, стрелой пронзенный?»
Я больше не могла, наваждение какое-то, стрелой или пулей? Не все ли равно теперь? Порывисто встала, невежливо попросила остановить пластинку и включила радиоприемник. Бабкин смотрел на меня, не узнавая. Была полночь. Завораживающий голос Левитана сообщал: «За последнее время английское радио неоднократно передает о том, что на западной границе происходит скопление советских войск». И далее наше опровержение. «Какие там войска, — зло подумала я, — все наоборот. Последних-то направили в летние лагеря. Оружия нет. Поступающее новое «пополнение еще не успели ни обмундировать, ни вооружить. Кроме заставы пограничников, у заставы остались почти небоеспособные части: обозы, строители да незащищенная медицинская часть».
Не дослушав последних известий, я направилась в приемный покой. «Но как мы могли? Как же мы дожили до такого? Неужели война? И мы все в каменном мешке?»— думала я. Проходя по двору госпиталя в кромешной тьме, я услышала позади себя какой-то шорох и сразу же схватилась за наган, но пальцы лишь мягко погрузились в расплывшиеся шоколадные конфеты. «Тьфу ты! Так мне и надо, забыла Бабкина угостить», — вспомнила я.
Из дежурной комнаты чуть брезжил мерцающий свет. Сзади меня снова послышался шум. Я оглянулась и увидела бежащего доктора Худякова, работавшего в лаборатории. Он был чем-то расстроен и бледен. Не ожидая расспросов, сам обо всем рассказал. Оказалось, что он в полдесятого проводил жену и дочь в Москву. Но обратно в крепость не мог добраться целых два часа. «Да мне и самому сюда не особенно хотелось, но ведь вы сами знаете, что приказ при любых обстоятельствах крепость не покидать. Дело в том, что это был последний поезд. Больше поездов не будет, — взволнованно произнес он, — вы бы только видели, что творится на вокзале — столпотворение какое-то. Очень много гражданских. А главное, много военных. И некоторые говорят по-немецки. Кажется, дело дрянь. Как бы не было какой провокации», — закончил он и пошел к себе. Как выяснилось позднее, уже к двадцати часам в городе Бресте вся связь и железная дорога были в руках у немцев. И последний состав, прибывший из Германии, был не с антрацитом, а с солдатами вермахта, переодетыми в нашу форму. Так вот зачем они убивали наших пограничников!
Свой путь к дежурной комнате я продолжила одна. Давящая тишина временами нарушалась шелестом листьев на огромных, как великаны, деревьях, обступивших меня со всех сторон. В дежурной комнате горел свет. У аптеки на посту стоял молодой боец, прибывший с новым пополнением из Средней Азии. Небольшого роста, черноглазый, он крепко сжимал винтовку. При моем появлении он подтянулся.
— Дежурный? — нарочито бодро спросила я.
— Так точно, военврач третьего ранга! — коротко ответил он.
Я пришла к себе. За столом сидели дежурный Тунанов, медсестра Изумрудова и врач Тимофеева и пили чай. Я хотела было рассказать о встрече с Худяковым, но раздумала, пусть лучше спокойно пьют чай, ведь неизвестно какая будет ночь. Было уже около двух часов ночи, когда мы с Тунановым обошли отделения и вернулись к себе. Уже полусонная, расстегнув ремень, я сбросила с себя туфли и, едва голова коснулась подушки, сразу же погрузилась в сон.
Продолжение следует...
|
| |
| |
