|
Всеволод Остен "Встань над болью своей"
|
|
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 17:13:09 | Сообщение # 36 |
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
| ПРЫЖОК В ОКНО НАЛЕВО
Я лежу на чахлой травке узкого газона между край¬ним бараком и колючей проволокой. Лежу на спине, удобно положив голову на скрещенные кисти рук. По¬зади меня на дорожке, проложенной между колючей ог¬радой и лагерной стеной, маячит часовой, украинец из СС-дивизии «Галиция». А впереди — перспектива попе¬речной лагерной улицы, которая упирается в проволоку, в стену, а затем — в отвесный обрыв каменоломни. Дальше — еще один ряд проволочных заграждений, обозначающих рабочую зону, а за ним до самого гребня горы простирается поле, засеянное клевером. С одной стороны это поле упирается в хвойный лес, а с другой - в крестьянскую усадьбу, черепичные крыши которой торчат из-за плоской, срезанной вершины Обербруха.
В поле, почти на опушке леса, сидит девушка в яр¬ком цветастом платье. И тут же удобно устроился сол¬дат. Положив голову на колени девушки, он играет на губной гармошке какую-то незатейливую альпийскую песенку. Простенькая мелодия отчетливо слышна здесь, внизу...
Я блаженствую. Сегодня воскресенье, и после обеда мы не работаем. Это единственные часы в неделе, когда узники предоставлены самим себе. Капо, старосты и представители лагерной элиты собрались на плацу, где проходит традиционный футбольный матч «Испания Польша», а остальные заключенные либо спят в бара¬ках, либо болтаются по улицам, либо, подобно мне, ва¬ляются на газоне.
Рядом, в двух-трех метрах от меня, стоят на коленях Лешка и Жан. Они изображают воздушный бой. Ладо¬нями с плотно прижатыми большими пальцами они чер¬тят в воздухе кривые и спирали. Когда ладонь- «самолет» выходит из штопора или пике, участники воздушного боя натужно гудят, изображая рев перегруженного двигателя. А в тех случаях, когда одному из противни¬ков удается зайти сзади или сбоку, раздается:
— Та-та-та!
Это пошли в ход «пулеметы»...
За игрой моих друзей тупо наблюдает автоматчик- украинец. Какое-никакое, а все же развлечение...
И Лешка, и Жан в прошлом летчики-истребители, причем высокого класса. Только Жан летал на двух¬местном остроносом и дюралевом «мустанге», а Лешка — на одноместном тупорылом и фанерном «И-16». Однако счет сбитых немецких самолетов явно в пользу Лешки. Жан, который сопровождал американские бом¬бардировщики «Б-17», сбил всего два немецких истребителя, а на счету Лешки было несколько транспортных «Юнкерсов-45», два «штукаса» и даже один «мессершмитт».
— Жаль, что самолетик мой был хреновый, — гово¬рит Лешка, — а то бы я их, собак, щелкал как орешки...
Как-то я посоветовал ему помалкивать и не рекла¬мировать своих боевых заслуг. А то, не ровен час, дойдет до эсэсовцев.
Лешка беспечно махнул рукой:
— Ерунда! У нас тут как в сумасшедшем доме... Мо¬жешь болтать что хочешь. Ведь немцы уверены, что все мы рано или поздно вылетим через трубу крематория...
Лешка был в какой-то степени прав. Лагерное на¬чальство не придавало особого значения разговорам уз¬ников и громогласно изрекаемым политическим лозунгам. Другое дело, когда узники начинали сбиваться в группки и шептаться. Тут уж и старосты, и капо навостряли уши: не готовится ли побег?
А вообще Лешка был бесшабашным и разудалым парнем. Он дважды бежал из шталага, где содержались советские летчики. Его дважды возвращали назад, избивали до полусмерти и сажали в карцер на голодный паек. Но это его не остановило: он бежал третий раз, был схвачен где-то на территории Польши и передан в гестапо. А из гестапо только один путь — в концлагерь.
Никогда не унывающий, бесхитростный и добродуш¬ный Лешка очень быстро сходился с людьми. За два месяца пребывания в Гузене он завел массу друзей среди русских и немцев, поляков и испанцев, чехов и фран-цузов. После двенадцатичасовой смены, отработанной в команде «Санкт-Георгиен», он, как правило, не зава¬ливался спать, а ускользал из барака и шел к кому-нибудь из новых знакомых. Его маленькую, крепко ско-лоченную фигуру можно было встретить в самых разных местах жилого лагеря. Иногда ему перепадало что-ни будь из еды от поляков и французов, получавших посылки из дому.
Особенно тесно сошелся Лешка с Жаном. Как-никак а это был коллега по профессии, понимавший его с полуслова, а точнее — с полужеста...
Позади еще неделя бешеной работы в каменоломне. И вот снова пришло долгожданное воскресенье. Опять после обеда можно будет поваляться на газоне и по греться в лучах нежаркого сентябрьского солнца. Ко мне присоединятся Жан, Лешка и два-три парня из других бараков. И снова, наслаждаясь короткой передышкой, мы будем явственно ощущать, как в наших уставших до предела молодых телах восстанавливается сила...
А если на свидание с девушкой опять придет сол¬дат, то мы послушаем его простенькую игру на губной гармошке. Издалека не видно нашивок на солдатском мундире, и мы вот уже два воскресенья подряд гадаем кто он, этот счастливчик? Эсэсовец из лагерной охраны? Зенитчик из расположенной неподалеку батареи? Или фронтовик, получивший отпуск после тяжелого ра¬нения?
Мы твердо убеждены, что солдату крупно повезло. На расстоянии 350—400 метров лица не разглядишь, но красота девушки не вызывает у нас сомнений. Откуда здесь, рядом с адом каменоломни, рядом с вечно чадя-щим крематорием, взялось это светловолосое чудо в яр¬ком платье, туго облегающем стройную фигуру? Девуш¬ка кажется нам пришелицей из сказочного мира, где ничего не знают о том, что творится здесь...
Неожиданно мои воскресные планы рушатся. Не ус¬певаю я доесть баланду, как в нашем бараке появляется Лешка-летчик. И уже который раз я не могу не залюбо¬ваться его удалью, его бьющей через край энергией.
Если многих других лагерная форма сразу же съеживает, прижимает к земле, сутулит и горбатит, то про Лешку этого не скажешь. Из-под его полосатой куртки, расстегнутой на две верхние пуговицы, смело выпирает широкая и загорелая грудь, а рукава, зака¬танные до локтя, обнажают смуглые и сильные руки да и весь он — подтянутый, устремленный вперед, гото¬вый к немедленному действию — ни капельки не похож на жертву, на обреченного человека. Прежде чем уда¬рить такого, подумаешь...
Впрочем, концлагерь третьей категории — это не шталаг для военнопленных летчиков. И режим, разрабо¬танный умниками из института гигиены СС, дает о се¬бе знать. За последний месяц Лешка сильно сдал: у не¬го заметно ввалились щеки, резче обозначились глубо¬кие морщинки на лбу и у рта.
— Сегодня на травке не поваляемся, — объявляет мне Лешка. —Поляки говорят, что после обеда будет селекция...
— А ты знаешь, что это такое?
— Не знаю и знать не хочу! Чепуха какая-нибудь! — отвечает Лешка и, подталкиваемый своей неуемной энергией, мчится куда-то дальше.
— Стой! — кричу я и пытаюсь догнать его, но в две¬рях барака вырастает штубовой Польди — самый ста¬рый по возрасту и стажу уголовник Гузена.
— Всем раздеться! — обнажая щербатый рот, орет он. — Снять одежду, белье, обувь и построиться перед бараком! Живо! Живо!
И дубинка — полутораметровый отрезок компрес¬сорного шланга, которым вооружен Польди, — начинает хлестко опускаться на плечи, спины и головы тех, кто, по мнению штубового, медлит с выполнением его коман¬ды. Я снимаю бескозырку, куртку, штаны, нательную рубаху, кальсоны и аккуратно укладываю на свою постель. Теперь весь мой наряд составляют грубые баш¬маки, выдолбленные из одного куска дерева. С ними я расставаться пока не хочу: не дай бог кто-нибудь обме¬няет. А тогда — потертости, флегмона, общее зараже¬ние крови — и конец!
Но Польди зорко следит за нами.
— И обувь тоже! — орет он и бьет меня шлангом по плечу.
Делать нечего, я засовываю башмаки под нары и бегу в строй.
Пятьсот с лишним нагих и босых мужчин с прирос¬шими к позвоночнику животами и лишенными всякой мускулатуры руками и ногами стоят на небольшой пло¬щадке перед блоком. Со всех сторон их окружили капо и лагерполицаи с дубинками в руках. А перед строем расхаживают староста блока и писарь. Староста дает последний инструктаж:
— Сейчас вас поведут к четвертому блоку. Там вы будете цепочкой, по одному, вбегать в штубу «А» и вы¬скакивать в окно, которое вам укажут. Это — обычный медосмотр. Ясно? Повторяю: сейчас вы...
Колонна нашего блока начинает движение. И я тут же ощущаю непонятное, необъяснимое, глухое беспокойство. Чего-то не хватает. Отсутствует что-то привыч¬ное, въевшееся в кровь. Потом догадываюсь: меня бес¬покоит необычная тишина. Пятьсот пар босых ног не издают никакого шума, а мое ухо уже привыкло к тому, что движение колонны всегда сопровождается оглуши¬тельным грохотом сотен деревянных башмаков по мостовой...
Мы останавливаемся на узкой улице между четвертым и пятым бараками. Впереди нас шевелится и мед ленно движется куда-то река из человеческих голов обезображенных пробритыми от лба до затылка поло сами. Это уходит на селекцию очередной блок.
А мимо нас группами и в одиночку пробегают те, кто уже прошел эту процедуру. Они бегут одеваться в свои бараки. В теплом воздухе висит густой кислый запах давно не мытых человеческих тел.
Наконец подходит очередь и нашего блока. Мои со седи по бараку один за другим проскальзывают в узкую дверь штубы, а спустя 15—20 секунд выпрыгивают из окна барака и пробегают мимо ждущих своей очереди Лица одних искажает жалкое подобие улыбки, на гла¬зах у других — слезы.
Наступает мой черед. Я проскакиваю в дверь и сразу же попадаю в лапы эсэсовского санитара, облаченного в белый халат. Он придерживает меня за плечо и кисточкой, смазанной обычной аптекарской зеленкой ставит на моей спине крестик — знак того, что я прошел селекцию. Одновременно санитар объясняет:
— Добежишь до круга, постоишь в нем три-четыре секунды и выпрыгнешь в окно, которое тебе укажут…
Только зря старается санитар: мне объяснять ничего не надо. Это уже третья селекция на моем лагерном веку, и я отлично знаю, что к чему.
На время селекции из штубы «А» вынесена вся ме¬бель, и помещение, если бы сверху не давил низкий по¬толок, можно было бы принять за спортивный или танцевальный зал. В глубине барака, почти прикасаясь спинкой к торцовой стене, стоит единственное мягкое кресло, принесенное, видимо, из журхауза. В нем, зало¬жив ногу за ногу, уютно устроился лагерный врач гауптштурмфюрер СС Веттер. В левой руке доктор Веттер держит дымящуюся ароматную сигарету, а правой «ра¬ботает»...
Справа и слева от врача настежь распахнуты край¬ние окна барака. А в пяти метрах от кресла на грязном полу нарисован мелом идеально точный круг. В этот круг один за другим становятся узники, подбегающие со стороны двери.
Странно, если подходить по общепринятым человече¬ским нормам, ведет медосмотр доктор Веттер, имеющий ученую степень. Он не просит стоящего в кругу заклю¬ченного показать язык, не щупает у него пульс, не загля¬дывает ему в глаза и не задает никаких вопросов. Ему достаточно всего нескольких секунд, мимолетного взгля¬да с расстояния пяти метров и небрежного, ленивого жеста большим пальцем.
Впереди меня бежит в круг старый поляк. Точнее — не бежит, а пытается бежать на худых, похожих на трубочки ногах. На его сухой спине, подпрыгивающей передо мной, я мог бы пересчитать все ребра и поз¬вонки.
Еще задолго до того, как поляк подбегает к кругу, доктор Веттер дважды энергично тычет большим паль¬цем в направлении левого окна. Поляк бежит к окну, но поднять ногу на подоконник у него уже не хватает сил. Поэтому он пытается перевалиться через преграду на животе, однако не успевает осуществить свое наме¬рение. Рослый мужчина в белом халате, стоящий по ту сторону окна, хватает ерзающего по подоконнику поля ка за ногу и мощным рывком выбрасывает наружу...
Я становлюсь в круг, выпячиваю грудь, по-борцов¬ски колесом раздвигаю руки. Эта наивная уловка не ускользает от внимания лагерного врача. Он нарочито медленно подносит сигарету ко рту, медленно затягива¬ется и долго шарит льдинками голубых глаз по моему обнаженному и беззащитному телу. Я чувствую, как покрывается холодной испариной мой лоб, как мел ко-мелко начинает дергаться какая-то жилка под коле¬ном.
Насладившись моим страхом, Веттер резко поворачивает большой палец в сторону правого окна. Я пулей перелетаю через подоконник и бегу в свой барак.
Я знаю, что мне снова повезло, что я третий раз избежал встречи с крематорием, но меня еще долго бы г нервная дрожь. Одеваясь, я никак не могу попасть но¬гой в штанину. Однако молодость — не та пора, когда человек неделями переживает случившееся. Спустя пять минут я окончательно успокаиваюсь и бреду проведать друзей. Все ли вернулись после селекции? Все ли уцелели?
В девятом бараке Лешки нет. На том месте, где он спит, в беспорядке разбросана его одежда, а из-под нар выглядывают башмаки. Рядом медленно одевается чер¬ный как уголь, небритый грек — Лешкин сосед.
— Где русский? — спрашиваю я его.
Грек дрожащими пальцами застегивает брюки и оторопело смотрит на меня. Неужели не Ясно? Не вер¬нулся, значит, уже не вернется...
С понуро опущенной головой бреду я к выходу. Жаль Лешку! Хороший был парень, отличный товарищ! Он мог бы еще долго продержаться, если бы не эта се¬лекция!..
Однако я тороплюсь с выводами: рано еще устраи¬вать поминки по Лешке. Он сам, собственной персоной, вылетает из-за угла и чуть не сшибает меня с ног.
— Где ты пропадал? — спрашиваю я.
— Бегал проведать Жана...
— В таком виде?
— А что тут особенного? Сейчас пол-лагеря бегают туда-сюда нагишом...
— Ну, и что ты скажешь о селекции?
— Ерунда какая-то! — сплевывает Лешка. — За¬ставили пробежать по бараку и выпрыгнуть в окно... Делать им нечего! Вот и забавляются!
— Дурак! — говорю я.— Ты даже не представля¬ешь, какой опасности избежал!
До вечерней поверки еще полтора часа. И мы ис¬пользуем это время для того, чтобы снова понежиться на чахлой травке газона. Я рассказываю Лешке о том, что такое селекция:
— Те, кто выпрыгивает в правое окно, бегут в свои барак. А вот те, кто выпрыгнул в окно, что слева от врача, в барак уже никогда не вернутся. За окном их встречают эсэсовские санитары. Они спокойно и терпе¬ливо объясняют узнику, что врач решил направить его в лагерь санаторного типа. Там заключенные быстро восстанавливают здоровье. Там и рацион лучше, и на работу не гоняют... После этого узнику предлагают пройти в стоящий рядом автобус. Некоторые заключен¬ные в таких случаях просят отпустить их в барак за одеждой. Но их успокаивают: «Доедешь и так! Тут не¬далеко. А в санаторном лагере тебе выдадут все но¬вое...»
Тех, кто начинает упираться и возражать, санитары запихивают в автобус силой. Находится способ и против тех, кто вырывается и кричит. Таких успокаивают ду¬бинкой. Один удар сзади, по затылку, — и узника, ока-завшегося в глубоком нокауте, забрасывают в салон ав¬тобуса.
Проходит десять — двенадцать минут, и автобус до отказа забит нагими человеческими телами. Санитары захлопывают единственную, расположенную сзади дверцу и завинчивают барашки, плотно прижимающие ее к дверному проему.
«Можно ехать!» — командует старший санитар. Шо¬фер автобуса, он же лагерный аптекарь Васицки, садит¬ся в кабину, отделенную от салона прочной стальной стенкой, и включает двигатель.
«Только сильно не газуй, — говорит старший сани¬тар. — Так они быстрее уснут. И шуму будет меньше...»
«Сам знаю», — улыбается шофер-аптекарь. Он вклю¬чает скорость, наклоняется вниз и открывает заслонку. Теперь углекислый газ, исторгаемый двигателем, пойдет не в выхлопную трубу, не через глушитель, а в салон автобуса. Там, где в тесноте и духоте и без того задыха¬ются люди, он сделает свое дело...
Автобус медленно трогается с места, проезжает главные ворота лагеря и катится мимо работающих в полях крестьян, мимо пешеходов, велосипедистов и дет¬ских колясок. Он едет в замок Хартхейм, расположен-ный в десяти — двенадцати километрах от Гузена. Там Устроен запасной крематорий...
Можно только догадываться, что происходит в сало¬пе автобуса в то время, пока душегубка еле-еле ползет по извилистой дороге, ведущей к замку. Конечно, те из Узников, в ком еще остались какие-то силы, попытаются разбить окна автобуса, густо закрашенные изнутри фиолетовой краской. Но их отчаянные усилия будут тщетны: окна такого мирного на вид автобуса изготов¬лены из пуленепробиваемого стекла. Их не разобьешь даже кувалдой. И даже самые сильные, самые твердые духом будут один за другим ложиться на заблеванный и обгаженный пол...
В Хартхейме еще теплые трупы выгрузят на бетони¬рованную площадку перед крематорием. А в Гузене у левого окна четвертого блока эсэсовские санитары бу¬дут тем временем сколачивать новую команду для отправки в санаторий...
В прошлый раз, три месяца назад, — заканчиваю я свой рассказ, — селекцию прошли свыше четырех тысяч заключенных, работавших в каменоломне, на строитель¬стве и осушении болот в пойме реки Гузен. Точно, во¬семьсот из них — почти каждый пятый — оказались в Хартхейме...
— Ну, мне все это пока не грозит, — перебивает ме¬ня Лешка. — Я еще смотрюсь. Я еще парень во!
— А доктор Веттер разглядывать тебя не будет, — отвечаю я.— Его не очень интересует наш внешний вид. Ему приказано отправить восемьсот. И будь уверен — он отправит! Точно восемьсот!
— Ну ты даешь! — говорит заметно побледневший Лешка. — И откуда ты все это знаешь?
— Поживешь с мое в лагере — тоже многое узна¬ешь, — говорю я.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 17:13:38 | Сообщение # 37 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
| ДОЛГАЯ ИСТОРИЯ
Где-то в начале 1943 года в жилом лагере, рядом с главными воротами, несколько десятков заключенных начали копать котлован. Потом заложили фундамент и приступили к возведению стен. В официальных докумен¬тах эта стройка носила название Особой (Зондербау), и предназначение будущего здания эсэсовцы хранили в строгой тайне.
Лагерь заволновался. Из барака в барак поползли тревожные слухи. Неужели в Гузене строят газовую ка¬меру? Или, может быть, тир для стрельбы по живым мишеням?
Но вскоре опасения рассеялись. В условиях Гузена ни одна тайна не жила более двух-трех месяцев. Объяснялось это очень просто: десятки заключенных работа¬ли в строительных бюро и чертежных мастерских, в лагерной канцелярии и политическом отделе местного ге¬стапо, в казарменном городке и СС-фюрерхайме. Через их руки проходили самые разные документы, схемы и чертежи, они зачастую присутствовали при разговорах, которые вели между собой фюреры различных рангов, и поэтому спустя месяц весь лагерь знал, что в новом здании разместится «Пуфф», а иными словами — лагер¬ный бордель. Оказывается, рейхсфюрер СС Генрих Гим¬млер проявил трогательную заботу о нравственности заключенных. До него дошли слухи о небывалом разгу¬ле гомосексуализма во владениях Зайдлера, и он решил объявить войну «противоестественному разврату». Для решения этой задачи были мобилизованы... проститутки.
Само собой разумеется, что рейхсфюрер меньше всего думал о доходягах, умиравших от голода, побоев и непосильной работы в каменоломнях, на строительст¬ве железнодорожной ветки и прокладке нового русла реки Гузен. Его забота распространялась только на «зе¬леную гвардию» — на немецких и австрийских уголов¬ников, занимавших ключевые посты в лагерном самоуп¬равлении. Тем более что среди представителей других национальностей активных педерастов не было.
Впрочем, Гиммлер действовал с дальним прицелом. Он собирался призвать всех капо и старост арийского происхождения под знамена Особой бригады СС, воз¬главляемой неким доктором Дирлевангером, и побаи¬вался, что новое пополнение подорвет моральные устои его доблестных войск.
И вот на плацу, неподалеку от главных ворот, вырос нарядный домик. Он выгодно отличался от прочих строений лагеря и добротной кладкой стен, и особым обрамлением оконных проемов, и затейливым крылеч¬ком. Единственное, что портило веселенький вид этого заведения, — это стальные прутья на окнах да тяжелая, как у сейфа, дверь.
А через несколько дней в «Пуффе» появились его первые обитательницы — десять молодых и довольно привлекательных внешне женщин, откомандированных из концлагеря Равенсбрюк. Первая партия целиком со-стояла из немок, осужденных за расовые преступления, а в последующих было несколько полек и француженок. Перед отправкой узниц из Равенсбрюка комендант лагеря объявлял им, что после шести месяцев «честной» работы всех их с миром отпустят по домам. И здесь — вопреки своим правилам и принципам — эсэсовцы дер¬жали слово: через «Пуфф» прошли три смены его оби¬тательниц...
На первый взгляд это покажется странным, но идея Гиммлера об открытии борделя в Гузене пришлась по душе не только капо и старостам. Ее приветствовали и те, кто еле волочил ноги и мечтал прежде всего о лиш-ней миске лагерной баланды. Бедные женщины, кото¬рые, по замыслу рейхсфюрера, должны были отвести бе¬ду от славных войск СС, нежданно-негаданно сыграли роль громоотвода в судьбе многих узников. Еще месяц назад старосты и капо, не знавшие, как убить время от ужина до отбоя, соревновались в изобретательности и устраивали всякого рода строевые учения, обыски и проверки. При этом они зверски избивали и правых, и виноватых. Били за плохую выправку и нечеткое выпол¬нение команд, за утерянную пуговицу и косо пришитый номер, за носовой платок, обнаруженный в кармане, и за горбушку хлеба, припрятанную про запас...
А теперь сразу после ужина многие из «зеленых» чи¬стились, гладились, прихорашивались и, прихватив по¬дарок, бегом мчались к «Пуффу». Если это заведение по каким-либо причинам не «работало», то клиентура не расходилась. Откормленные бандюги терпеливо ждали, когда в домике распахнутся ставни и на подоконниках усядутся их пассии. А потом к каждому окну устремлял¬ся добрый десяток воздыхателей. Некоторым из них удавалось завладеть женской ручкой, милостиво просу¬нутой сквозь решетку, и лицо счастливчика изображало неописуемый восторг.
Меня, как и многих русских, такая любовь, мягко говоря, удивляла. Я при всем желании не мог понять, как можно любить женщину, которая ежедневно дарит свои ласки десятку других мужчин. Видимо, мне явно не хватало западной культуры...
В те дни я работал в одном из мелких подразделений вещевого склада — в команде, занимавшейся дезин¬секцией одежды узников. Моим рабочим местом была небольшая каморка, примыкавшая к умывальнику ше¬стого блока. Сюда изо всех бараков несли и привозили на ручных тележках полосатые лохмотья, как правило, пережившие своих владельцев. Иногда в кучах этого тряпья попадались вполне приличные вещи. Это значи¬ло, что кто-то из лагерной элиты раздобыл себе новый комплект лагерной униформы, а старый сдал на веще¬вой склад.
Моя задача заключалась в том, чтобы отделить курт¬ки от брюк, уложить их в отдельные кучи, а затем увя¬зать в пачки по двадцати штук в каждой. Работа была не бей лежачего, но...
Каждый раз, перед тем как переступить порог ка¬морки, я тщательно обматывал полосками из рваной ткани воротник, рукава и штанины своего одеяния, облачался в резиновые сапоги и монтерские перчатки и надвигал на самые уши бескозырку. Однако эти предо¬сторожности почти не помогали. Стоило приступить к работе, как меня дружно атаковали тысячи блох. Они нещадно жалили лицо, норовили найти и находили ма¬лейшие щели, для того чтобы проникнуть под куртку и штаны, под рубаху и кальсоны. Временами я дергался как ошпаренный: укусы самых крупных блох были по¬добны неожиданному удару бича.
Насекомых было бесчисленное множество. Когда тряпье увозили в газовую камеру и я принимался за уборку помещения, на бетонированном полу шевелился черный блестящий слой из живых блох. Иногда в нем встречались серые грязные пятнышки — это были жир¬ные, откормленные вши. Мощной струей воды из резино¬вого шланга я смывал слой насекомых в канализаци¬онный люк.
Окончив работу, я раздевался донага, старательно вытряхивал на мокрый пол блох из своей одежды и белья, а затем до посинения обливался водой из шланга, благо что на дворе стоял август и было тепло. Не знаю, что бы я делал зимой... Кстати, Янек любил повторять, что все мои предшественники на этом посту погибали от простуды...
Моим непосредственным начальником был помощ¬ник капо — молодой и по-офицерски подтянутый Янек, в прошлом поручик польской армии. Однако у бравого пана поручика была странная слабость: он кровно не-навидел и смертельно боялся блох, особенно вшей. Объ¬яснялось это не только повышенным чувством брезгли¬вости. Янек пережил страшнейшую эпидемию тифа, вспыхнувшую в Гузене в 1941 году. Погибли тысячи по-ляков, в том числе отец и брат Янека...
Во время работы наш гильфскапо никогда — даже в самую жаркую погоду — не снимал резиновых сапог и перчаток. В моей каморке он ненадолго задержался все¬го один раз — в то утро, когда показывал мне, что и как делать.
Обычно всю работу по погрузке и перевозке тряпья выполняли я и хмурый, неразговорчивый голландец Иоганн, обслуживавший инсекционную камеру — не¬большой кирпичный домик рядом с кухней. А Янек стоял в трех метрах от нас и бдительно следил за тем, чтобы ни одна блоха не перескочила на его брюки. В общем-то он был неплохим парнем: никогда не применял силы, не повышал голоса и не подгонял нас, а иногда даже подбрасывал две-три галеты, полученные им в посылке из дому.
... В четвертом часу дня Янек отпустил меня с работы. Тряпья в этот день было мало — всего около ста комп¬лектов, и я быстренько рассортировал и упаковал его, а потом по собственной инициативе помог Иоганну по¬грузить барахло на тележку.
Я собирался навестить Бориса Абрамова, лежавше¬го в хирургическом отделении ревира. И это надо было сделать днем. После вечерней поверки в санчасть не пробьешься: туда сбегутся десятки, если не сотни, узни¬ков, получивших травмы в течение минувшего рабочего дня. И я прямо сказал об этом Янеку. Он подумал, щелчком сбил со своих брюк очередную блоху и согла¬сился:
— Добже!
Однако в «хирургию» я не пробился. Там повсюду торчали эсэсовцы. Пожаловал даже начальник местного гестапо оберштурмфюрер Ганс Хабенихт — единственный представитель комендатуры, щеголявший в форме СД.
Накануне в ревир доставили обгоревшего английского летчика. Он выпрыгнул из подбитого самолета, приземлился рядом с лагерем и попал в лапы эсэсовцев Остальных членов экипажа охрана перестреляла еще в воздухе. Они висели на парашютных стропах и отчаянна махали руками, показывая, что сдаются, но это m помогло. Озверевшие эсэсманы буквально прошил! каждого из них десятками пуль. А обгоревший мешком висел на стропах и не подавал признаков жизни. Поэтому отважные стрелки выбирали себе другие мишени.
И вот теперь гестапо проявляло явно запоздавшее рвение. Врачи пытались привести английского пилота в чувство, а Хабенихт — допросить пленного. Обо всем этом мне рассказал лагерполицай из цыган, скучавший у ворот ревира.
Я медленно побрел по лагерной улочке. Солнце уже клонилось к западу, но жара не убывала. Я поду¬мывал о том, чтобы спрятаться где-нибудь в тени и дождаться конца рабочего дня. Вдруг я услышал зали¬вистый женский смех. Несколько женщин громко смея¬лись на разные голоса, а порой даже взвизгивали от удовольствия.
Я, прибавив шагу, пошел на эти звуки и вскоре уви¬дел необычную картину. На полоске газона, отделявшей ограду из колючей проволоки от лагерной улицы, обита¬тельницы «Пуффа» принимали душ. Они стояли в ярких цветных купальных костюмах посреди газона, а двое штубовых услужливо поливали их из шлангов, протя¬нутых к ближайшему умывальнику. Две мощные струи воды подобно фонтанам устремлялись вверх и рассыпа¬лись на тысячи брызг. Видимо, женщинам надоело па¬риться в каменном мешке «Пуффа», и они упросили лагерное начальство устроить им купание...
Скажу честно, что меня, который в течение двух с лишним лет не видел ни одной женщины так близко, эта картина ошеломила, если не сказать — парализова¬ла. Как заколдованный, я не мог оторвать глаз от изящ¬ных и плавных округлостей молодого женского тела, от пестрых купальных костюмов, от сияющих радостью лиц. А тут еще одна из купальщиц, молоденькая, почти девочка, махнула мне рукой и звонко крикнула:
— Эй, мальчик! Иди сюда! Покупаемся вместе!
Мои губы невольно расползлись в улыбке, но уже через несколько секунд я скорчился от страшной боли. Сильный пинок чуть не опрокинул меня навзничь. Дер¬жась рукой за онемевшую от боли ягодицу, я повернул¬ся и увидел перед собой рапортфюрера. Рядом валялся велосипед, на котором Киллерманн обычно объезжал свои владения. Вот почему я не слышал шагов сза¬ди: рапортфюрер бесшумно подъехал ко мне на вело¬сипеде.
Пухлая грудь Киллерманна ходила ходуном, а его рачьи глаза сверкали праведным гневом. Брызжа мне в лицо слюной, он завопил:
— Ах ты, юный пес! Ах ты, молодой развратник! — И размахнулся.
Но толстяк был слишком неуклюж. Я нырнул под занесенную для удара руку и побежал.
В другой обстановке я, наверное, стоял бы навытяж¬ку и покорно переносил удары. А тут рядом были какие- никакие, но все же женщины, и во мне взыграло муж¬ское достоинство. Я не хотел выглядеть пассивной жертвой.
Дальше произошло чудо. Киллерманн не сел на ве¬лосипед и не стал догонять меня. Надо полагать, что возможность полюбоваться обнаженным женским телом прельщала его больше, чем погоня за дохлым юнцом. Поэтому он быстро наклонился к груде лопат, лежав¬ших на кромке газона, выхватил одну из них и небреж¬но метнул мне вслед.
Может быть, рапортфюрер был в молодости чемпио¬ном по метанию копья или диска, а может быть, ему просто повезло. Острый заступ просвистел в воздухе и вонзился в мою спину, между правой лопаткой и поз¬воночником. Несколько шагов я пробежал с лопатой, торчавшей в спине. А потом она со звоном упала на мо¬стовую, и я почувствовал, как по моему телу вниз, к по¬яснице, побежала струйка крови...
Стиснув зубы от боли, я кое-как добрался до ревира. К тому времени там уже не было ни эсэсовских вра¬чей, ни гестаповца: английский летчик умер, не приходя в сознание. Покинул свой пост и лагерполицай.
Польские студенты-медики Феликс и Зигмунд про¬мыли мою рану и наложили на нее швы. Затем дали мне горсть каких-то таблеток и посоветовали вернуться на работу.
А там меня удивил Янек, тот самый Янек, который смертельно боялся насекомых. Он несколько дней под¬менял меня на сортировке тряпья. Он же подобрал мне новый комплект униформы взамен пропитавшихся кро¬вью куртки и брюк. Так я стал счастливым обладателем почти новенького французского офицерского мундира, в спину которого был вшит квадратный лоскут полоса¬той ткани. В таких мундирах щеголяла лагерная элита.
Мы лежим на пляже. Мой друг-журналист спраши¬вает меня:
- Откуда у тебя этот шрам на спине? С войны?
- О, это долгая история, — отвечаю я. И в самом деле, разве расскажешь в двух-трех словах о жарком лете 1943 года и прекрасных дамах из «Пуффа», о сви¬репых лагерных блохах и бравом поручике Войска Поль-ского, о скором на расправу Киллерманне и английском летчике?
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 17:14:06 | Сообщение # 38 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
| КОНЕЦ ВЕЛИКОГО ПАКОСТНИКА
— Наш полк выходил из окружения. Впрочем, ка¬кой, к черту, это был полк! Нас оставалось всего двад¬цать три человека: командир полка майор Терещенко, два молоденьких лейтенанта, пожилой старшина, жен¬щина-санинструктор. Остальные — сержанты и рядо¬вые. На всех приходилось семнадцать единиц оружия: четыре нагана, два автомата ППШ и одиннадцать вин¬товок. Да и патронов негусто...
Борис говорит тихо, почти шепотом. Сегодня воскре¬сенье, и мы не работаем. Можно было бы поболтаться по лагерю, навестить земляков в других бараках, потол¬каться на рынке. Но с утра зарядил дождь. Он дробно барабанил по крыше барака. Штубовой распорядился открыть настежь окна, и теперь отчетливо слышно, как что-то лопочет бегущая по лагерным улочкам вода. Эти звуки расслабляют и усыпляют. Почти все население барака спит. А мы с Борисом забрались на свое ложе, под самую крышу барака, и мой друг рассказывает мне историю своего пленения:
— Шли мы по лесостепи. Двигались по ночам, а днем скрывались в небольших лесах и рощах. Иначе бы¬ло нельзя: колонны немцев, двигавшихся на восток, встречались буквально на каждом шагу. Обычно вече¬ром командир полка находил на карте какой-нибудь лес, расположенный на десять — пятнадцать километров во¬сточнее нашей дневки, и мы отправлялись в путь. Вперед уходили лейтенанты, вооруженные автоматами, за ними двигались остальные.
Так было и на этот раз. Майор расстелил на коленях карту, сверил ее с компасом и сказал:
«Сегодня ночью мы должны пройти тринадцать ки¬лометров. Придется пересечь две проселочные дороги и овраг, по дну которого протекает ручей. На рассвете мы выйдем к небольшому лесу. Судя по карте, лес небольшой, но все же это укрытие. Да и другого выхода у нас нет...»
Трудным был этот последний переход. Особенно для майора, раненного в бедро. Иногда он со стоном садил¬ся на землю, и тогда к нему подбегала санинструктор, доставала из сумки обезболивающие таблетки. Да и по¬года была не лучше, чем сейчас. Всю ночь шпарил дождь. Через овраг мы переправлялись почти по горло в воде...
А перед рассветом нас остановил один из лейтенан¬тов, высланных в головной дозор.
«Товарищ майор! — задыхаясь, доложил он. — Леса впереди нет...»
«Как нет? Должен быть! Вперед!»
Мы пошли вперед и вскоре убедились, что лейтенант был прав. Леса не было. Там, где когда-то росли де¬ревья, теперь торчали гнилые пни. Майор устало сел на пень, вытянул простреленную ногу. Потом окинул взгля¬дом наши недоумевающие лица и со злостью выдохнул:
«Нас подвела карта. Она датирована 1934 годом...»
От этого нам было не легче. Тем более что с каждой минутой становилось все светлее и светлее. И где-то совсем рядом натужно ревели моторами не то танки, не то мощные грузовики...
«Остановимся здесь, — ровным голосом сказал май¬ор. — Заляжем среди пней, а ночью пойдем дальше. Другого выхода нет. Вокруг нас голая степь. Старшина! Раздайте завтрак!»
Старшина выдал по одной пачке концентрата горо¬хового супа на двоих, и мы разместились кто как мог. Каждый старался найти место посуше, но так, чтобы не возвышаться над вырубкой. А дождь все лил и лил...
Борис замолкает. Внизу, под нами, на втором ярусе нар, в мучительном кашле бьется умирающий от чахот¬ки испанец. Кто-то по-немецки спросонья бормочет: «Хоть бы сдох скорее!» Потом наступает тишина. Борис продолжает:
— Когда окончательно рассвело, мы убедились, что положение у нас — хуже некуда. Буквально в тридцати метрах от места нашей дневки немцы проложили по опушке вырубки полевую дорогу. Ночью по ней шли лишь одиночные машины, а с наступлением дня движе¬ние заметно оживилось...
А тут еще, как назло, прямо против нас забуксовал огромный, крытый брезентом грузовик. Остановилась ехавшая следом такая же машина, потом еще одна. 4 Офицер, сидевший в кабине второго грузовика, что-то крикнул, и через задний борт первой машины посыпа¬лись солдаты в плащ-палатках. Они, подбадривая друг друга, начали подталкивать застрявший грузовик.
Я так увлекся наблюдением за событиями на поле¬вой дороге, что до меня не сразу дошел окрик майора Терещенко:
«Стой! Ложись!»
«Что он, спятил? Чего он так орет?» — подумал я. Глянул направо, налево — и обомлел. По направлению к немцам, виляя между пнями, бежал кто-то из наших. Нелепо дергалась между высоко поднятыми руками взлохмаченная голова, горбом коробилась на спине пе¬репачканная грязью шинель...
Бой, как говорят военные, был скоротечным. Нем¬цы — а их было около шестидесяти — обрушили на нас огонь всех своих автоматов, забросали гранатами. Из наших уцелели только трое раненых. В том числе и я...
Борис ложится на спину и замолкает. Молчу и я: каждому нелегко вспоминать такое. Потом спрашиваю:
— А тот подонок?
— Тогда он остался жив, — говорит Борис. — Я встретил его летом 1942 года в шталаге IV- «A», в Баварии, куда меня перевели из Польши. Он явно про¬цветал: ходил в офицерской шинели, рожа у него лос¬нилась. Я не успел выяснить, какой пост он занимает в лагере, как к нам пожаловал пропагандист из РОА. Нас построили перед типом в форме фельдфебеля вермахта. Этот штатный говорун из власовской армии начал уго¬варивать нас последовать его примеру. Особенно он на¬жимал на легкую жизнь: на шнапс, шоколад, сигареты и публичные дома. Кое-кто из доходяг не выдержал, вы¬шел из строя. Однако первым шагнул этот, с лоснящейся мордой...
Снова наступает пауза. В бараке тихо, только под нами тяжело, с посвистом дышит испанец: у него уже нет сил на кашель.
— А может быть, ты ошибся? Может быть, это был не он? — спрашиваю я.
- Нет уж, извини, — говорит Борис. — Этого типа я знаю почти так же, как самого себя. Я прожил с ним бок о бок около двадцати лет.
- Разогни, Боря! Так уж и двадцать...
— Если не больше! Мне было три года, когда в нашу коммунальную квартиру на Якиманке въехали новые жильцы — семья Кисловых. Их было трое: муж, жена и прелестный кудрявый мальчик по имени Славик. Этот Славик был великий пакостник.
Впрочем, мальчишки-сорванцы, видимо, были у всех народов и во все времена. Но этот был особый. Он умел ловко маскироваться: перед взрослыми изображал вос¬питанного пай-мальчика, а пакостил, когда его никто не видел...
До сих пор помню, какой скандал поднял бывший бу¬деновец пенсионер Кузьмич на нашей коммунальной кухне! Старик среди ночи схватил Славика за шиворот в тот момент, когда пай-мальчик руками вытаскивал мясо из его кастрюли со щами и жадно запихивал в рот...
Но за Славика горой стали его родители.
«Плевать мне на ваше мясо!» — орала мадам Кислова...
«Ребенок просто перепутал кастрюли. Ведь в кухне темно», — авторитетно пояснял папа Кислов. Он был важной шишкой в горторготделе, жил на широкую ногу и всех, кто не достиг его жизненного уровня, считал ду¬раками.
Помню еще такой эпизод. Мы играли в футбол во дворе, и Славик угодил мячом в окно подвала, где жила дворничиха. Старуха ухватила Славика за рукав и при¬вела к родителям. Надо, мол, заплатить за разбитое стекло.
Но где там! Славик сердито топал ножкой, размазы¬вал по щекам крупные слезы и вопил:
«Неправда! Это не я! Это не я!»
«Мой мальчик никогда не врет. Ищите виновных в другом месте», — сухо отрезала мадам Кислова и вытол¬кала дворничиху из передней.
А Славик тут же вытер слезы и хитро подмигнул мне:
«Бабка сама ищет неприятностей... Жаль, что дома не было отца...»
Учился он, надо признать, хорошо, ходил в активи¬стах, часто выступал на собраниях и клеймил позором лодырей и прогульщиков. Учителя были от него в вос¬торге.
Нас вместе призвали в армию, и мы попали в один взвод. И здесь Славик ходил в любимчиках у команди¬ров...
— Все это хорошо! — говорю я.— А как же он попал в наш лагерь? Может быть, бежал от Власова, пытался перебраться к своим?
— Не болтай ерунду! — сердится Борис, — Вместе с Кисловым в Гузен привезли еще одного гуся из власов¬цев. Этот гусь рассказывает, что они со Славиком изна¬силовали одну девицу на пляже. И ошиблись: думали, что перед ними француженка, а девица оказалась нем¬кой...
Борис приподнимается на локте, прислушивается к шорохам за окном и говорит:
— Кажется, дождь прошел...
И в самом деле за окном тихо.
— Прошел, — соглашаюсь я.
— Тогда пойдем! — говорит Борис. — Я тебе что-то покажу.
Мы выходим из барака и идем к зданию умывальни¬ка. Этим умывальником пользуются заключенные наше¬го и соседнего — семнадцатого — бараков. На бетони¬рованном полу лежат несколько трупов. Борис подводит меня к крайнему. У этого мертвеца в испуге выкатились наружу глаза, в зверином оскале обнажились крупные зубы. Судя по всему, смерть застала его не врасплох. А на впалой груди кто-то наспех вывел химическим ка¬рандашом одно слово — «Бротдиб» (хлебный вор).
— Это он! — брезгливо касаясь трупа носком ботин¬ка, говорит Борис. — Это Славик Кислов...
А я вспоминаю, как несколько дней назад поляк из соседнего барака жаловался на то, что у них начали пропадать пайки хлеба. И вор очень ловкий: никак не поймаешь...
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 17:14:32 | Сообщение # 39 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
| КОМИССИЯ КРАСНОГО КРЕСТА
Марчак осторожно пробирается через толпу. В одной Руке у него кружка с горячим кофе, в другой — дневная пайка хлеба и ломтик эрзац-колбасы. Он приближается к столу, установленному посредине штубы, и вежливо спрашивает у майора Буркова:
— Разрешите?
— Садись! — отвечает Бурков.
— Благодарю покорно. Приятного аппетита! — го¬ворит Марчак.
Он очень гордится своими хорошими манерами. До войны Марчак плавал старшим помощником капитана на пассажирском лайнере. А в Польше, получившей вы¬ход к морю только после первой мировой войны, редкая профессия морского штурмана котируется очень высоко. И поляки с уважением называют Марчака не иначе как «пан маринарж» («господин моряк»),
— Ну, что нового? — спрашивает Бурков. Он уже доедает свой ужин и задает вопрос просто так, ради вежливости.
— Есть одна прекрасная новость! — возбужденно отвечает Марчак. — К нам едет комиссия Красного Креста...
— Тоже мне новость! — ухмыляется Бурков. — Ви дел я эти комиссии! Приедут, пробегут по двум-трем ба¬ракам, выпьют с лагерфюрером и укатят...
И в самом деле, наш лагерь ежегодно навещают ко¬миссии всегерманского Красного Креста. Но члены этих комиссий, видимо, сами боятся угодить в концлагерь, а посему не проявляют особого рвения. Заглянув в два- три барака, они возвращаются в фюрерхайм, где уст¬раивается нечто вроде банкета. А спустя некоторое вре¬мя в штаб-квартиру Международного Красного Креста отсылается отчет. В нем черным по белому написано, что в концлагере Гузен никаких отклонений от общепринятых норм содержания заключенных не обнаружено
Бурков уже встал из-за стола. Он собирается пойти в умывальник, чтобы помыть кружку, но его ухватывает за рукав пан моряк:
— Прошу прощения! Одну минуточку! Я хочу пояс¬нить вам, что на этот раз прибывает комиссия Международного Красного Креста...
— Ах вот в чем дело! — оживляется Бурков. — А я уже подумал, что к нам снова пожалуют Гиммлер или Кальтенбруннер... Смотрю и удивляюсь: к чему это весь лагерь так вылизывают?
Майор не забыл, что перед визитом Гиммлера в Гу¬зен весь лагерь отмывали, скребли и чистили несколько дней подряд. И сейчас вот уже второй день в бараках моют полы и окна, драят умывальники и туалеты, кое- где красят белилами оконные рамы, а в некоторых бло¬ках даже выдали чистые наволочки и простыни.
— Ну, теперь пойдут разговоры, — говорит Бур¬ков. — Ах, комиссия! Ах, Красный Крест! Да плевали эсэсовцы на ваш Красный Крест!
На следующий день только и разговоров что о приез¬де комиссии. Красный Крест — это сила! Комиссия по¬требует, чтобы немедленно улучшили питание узников Комиссия запретит побои и телесные наказания. Комис¬сия договорится о регулярном снабжении заключенных посылками с продовольствием...
И вот наступил день приезда комиссии. С утра в ла¬гере начался переполох. После того как все команды вышли на работу, в дело включились капо и старосты. Они рыскали по баракам и умывальникам, вылавливали грязных и небритых доходяг, облаченных в полосатые лохмотья, и гнали их в рабочую зону. А тех, кто уже не мог двигаться, срочно упрятывали в ревир или барак инвалидов.
К десяти утра жилой лагерь опустел, вымерли бара¬ки и воцарилась непривычная тишина. Не было слышно ни человеческих голосов, ни шарканья подошв по мосто¬вой, ни скрипа тележных осей. Лишь кое-где на пере¬крестках лагерных улиц торчали свежевыбритые и пере¬одетые в новенькую полосатую форму немцы-уголов¬ники.
Но надо было развозить хлеб по баракам и баланду по рабочим местам. А порядок есть порядок! Нашу команду вызвали на журхауз и приказали заняться обычными делами.
Обед на кухне еще не был готов, и капо нашей команды решил, что мы успеем сделать один рейс по баракам и развезти хотя бы часть из тех четырех с лиш¬ним тысяч буханок хлеба, что ежедневно отпускались на прокорм узников.
Мы подкатили фургон к дверям хлебного склада Трое самых маленьких и подвижных — испанец «Вален¬сия», француз Жан и я — вскочили на повозку, а ос¬тальные, выстроившись в цепочку, начали перебрасы¬вать хлеб с полок в наши руки. В складе учет вел поляк- Кладовщик, у повозки за каждым нашим движением следил командофюрер. Но бдительность бывшего тан¬киста из дивизии СС «Викинг» в данном случае была из-лишней: мы никогда не «организовывали» хлеб, который Шел в лагерь. Мы воровали по нескольку буханок в те дни, когда разгружали вагоны и возили хлеб с железно дорожной рампы на склад...
«Бротмагазин» был расположен всего в 100—120 метрах от главных ворот. И мы смогли отлично рассмот¬реть все детали первой встречи парламентеров Красной, Креста с высшими чинами комендатуры. Может быть, это произошло чисто случайно. А может быть, наш ка¬по — старый и хитрый Роберт — заранее предусмотрел такую возможность.
Сначала к зданию журхауза подкатили два черных блестящих лимузина, над крыльями которых трепетали белые флажки с красным крестом. А чуть позже подъехал тяжелый армейский грузовик, крытый брезентом. На брезент были нашиты большие белые полотнища с изображением той же эмблемы.
Из легковых автомобилей вышла группа людей в штатском, а из кабины грузовика спустились на землю двое крупных парней в невиданной нами доселе военной форме с белыми повязками на рукавах. Это были канад¬цы. Они просто очаровали нас своим цветущим видом: таких розовых, таких упитанных физиономий в третьем рейхе давно уже не было.
Парни огляделись, неторопливо достали сигареты и закурили. А к стайке штатских, нетерпеливо топтавшихся на месте, подошел Зайдлер, которого сопровождали три или четыре офицера. Лагерфюрер поднес руку к ко-зырьку фуражки, что-то сказал и ткнул рукой в сторону главных ворот. Комиссия двинулась к арке и прошла на плац.
Мы быстро загрузили повозку и через минуту-другую были уже под сводом главных ворот. Мы ждали, что нас повернут назад. Но молодой и красивый обершарфюрер, видимо специально подобранный на этот случай, допус¬тил оплошность. То ли он не имел инструкций на наш счет, то ли был уверен, что комиссия уже удалилась в глубь лагеря. Он скомандовал: «Ап!» — и мы мигом оказались по ту сторону ворот, на плацу.
Комиссия стояла неподалеку от журхауза, рядом со входом в лагерный бордель. Пятеро хорошо одетых уже немолодых мужчин и девица в строгом костюме (види¬мо, чья-то секретарша) внимательно слушали поясне-ния заместителя лагерфюрера Яна Бека.
Фриц Зайдлер не счел нужным опуститься до объяснений с представителями международного гнилого либе¬рализма. Стараясь сдержаться, он так плотно сжал свои челюсти, что на щеках выступили пятна. Ах, с каким удовольствием он переодел бы этих холеных господ в полосатую робу и погонял бы их по плацу! Но видит око да зуб неймет.
При нашем неожиданном появлении у членов комис¬сии удивленно расширились глаза и поползли вверх брови. Надо полагать, что такого они еще не видели. Люди — лошади! Можно себе представить человека, ко-торый толкает тачку или везет ручную тележку. А тут двенадцать человек тащат загруженный выше бортов пятитонный фургон! Есть на что посмотреть, есть чему удивиться...
А старый Роберт то ли растерялся, то ли сделал вид, что растерялся. Он заорал «Хальт!» только тогда, когда мы оказались в 10—12 шагах от комиссии. Теперь ему не оставалось ничего другого, как сдернуть с головы бескозырку и отрапортовать.
Но Бек опередил его.
— Вольно! — мягко сказал он. И, повернувшись к высоким гостям, пояснил: — К сожалению, фронт пожи¬рает все горючее. И нам не остается ничего другого... Но мы подбираем в эту команду молодых и сильных людей. Все они перед этим проходят специальное медицинское обследование. А состоит команда в основном из поль¬ских террористов, схваченных с оружием в руках. Есть, впрочем, и профессиональные преступники...
Бек врал как сивый мерин. Никаких обследований мы не проходили. Да и грехи наши перед рейхом Бек сильно преувеличил.
А затем, не дав членам комиссии опомниться, Бек обратился к капо:
— Начнете разгрузку с двадцатого и двадцать пер¬вого блоков! Затем — пятнадцатый, шестнадцатый, пя¬тый, шестой и седьмой блоки! Ясно?
Нам было яснее ясного: нас отправляли на те улоч¬ки, по которым комиссию сегодня не поведут.
Мы уже разгружали хлеб на двадцатом блоке, когда Марчак вдруг громко спросил:
— Вы заметили того длинного, к которому все время обращался Бек? Ну того, с горбатым носом? Так вот, это граф Бернадот — брат шведского короля. Я его видел в Стокгольме...
Должно быть, Марчак привирал. У него случалось.
Комиссия Международного Красного Креста давно вернулась в Швейцарию, а в Гузене еще долго кружили слухи об этом странном визите. Они обраста¬ли все новыми и новыми подробностями.
Оказывается, комиссию, состоявшую из трех шведов и двух швейцарцев, сопровождали не только высшие чины комендатуры. Роль гидов выполняли староста ла¬геря Рорбахер и писарь Янке. Когда комиссия укатила, они щедро делились своими наблюдениями с дружками-уголовниками, с поляками, работавшими в лагер¬ной канцелярии. Особенно часто любил вспоминать ви¬зит парламентеров Красного Креста бывший брачный аферист Янке. Он был прямо-таки в восторге от наход¬чивости Бека, от его умения провернуть аферу...
Все началось с того, что комиссия первым долгом пожелала осмотреть рабочую зону, ознакомиться с ус¬ловиями, в которых трудятся заключенные.
— К сожалению, это невозможно, — сказал Бек.
У каждой страны есть свои большие и маленькие воен¬ные тайны. А сейчас идет война. И мы не имеем права допустить кого бы то ни было на предприятия, которые обслуживают немцы-заключенные. Только немцы! По¬верьте мне на слово, военнопленных мы в промышленно¬сти вооружений не используем. Кстати, господин лагерфюрер до самого последнего момента не имел ничего против посещения вами рабочей зоны, но вчера пришла специальная телеграмма из Берлина...— Бек виновато развел руками и добавил: — Не желают ли господа посетить жилые бараки, больницу и кухню? Там вы сами увидите, в каких условиях живут заключенные, как организовано их питание и медицинское обслуживание
Господа пожелали, и их повели в первый барак, где жила лагерная элита. Здесь все было как у людей. В каждой штубе стояло только два ряда обычных кроватей, снабженных постельным бельем и покрытых новыми солдатскими одеялами. Свежей краской блес¬тели тумбочки и шкафчики для личных вещей узников, стерильной чистотой сверкали оконные стекла и полы.
Затем комиссия перешла во второй блок, где жили лагерные «интеллектуалы», обслуживающие различные бюро, конторы и склады: инженеры, конструкторы, чертежники, бухгалтеры и кладовщики. Тут обстановка бы ла поскромнее. Койки были уже двухъярусные, а шкафов и тумбочек — поменьше. Но чистота и порядок не вызывали сомнений.
Комиссия, весьма довольная увиденным, уже поки¬нула второй барак и двинулась было к третьему, но дорогу преградил Бек.
— На обход всех тридцати двух бараков, —улы¬баясь, сказал он, — нам с вами не хватит суток. Да и смотреть нечего: в других бараках те же условия, такая же обстановка. Поэтому советую пройти в нашу больницу, а по пути мы заглянем в двадцать четвертый блок, где содержатся молодые нарушители законов...
В двадцать четвертом блоке проживало около че¬тырехсот русских и польских подростков в возрасте 14—15 лет, которых по указанию лагеркоменданта Цирайса обучали профессии каменотеса. Но штандартен-фюрера меньше всего интересовало будущее маленьких каменотесов. Изоляция подростков от остального насе¬ления лагеря была направлена на то, чтобы как-то ограничить дикий разгул гомосексуализма.
В этом бараке места для спанья были уже трехъ¬ярусные, но каждое из них имело подушку, наволочку, простыню и одеяло.
— Здесь, — пояснил Бек, — мы используем трехъ¬ярусные кровати. Но мальчишкам это даже нравится. Молодежь любит, когда ее не ограничивают в движе¬ниях...
Таким образом, все остальные бараки, где узники спали прямо на грязных бумажных матрацах, без по¬душек, наволочек и простыней, а зачастую и без одеял, в поле зрения комиссии не попали.
На пороге ревира высоких гостей встретил лагер¬ный врач гауптштурмфюрер СС Хельмут Веттер. Он Щелкнул каблуками, представился и сказал:
— Дорогие господа! К сожалению, я не могу пока¬зать вам терапевтическое отделение. Там произошла вспышка гриппа, и мы вынуждены объявить карантин. Но я с великим удовольствием покажу вам хирургиче¬ское отделение...
Сверкающий белилами и кафелем, стеклом и нике¬лем операционный блок произвел на представителей Красного Креста неизгладимое впечатление. Один из членов комиссии, видимо врач по профессии, то и дело Восклицал:
— Отлично! Прекрасное помещение! Замечательное оборудование! Первоклассный инструментарий!
Ему и в голову не приходило, что все это богатство награблено в лучших хирургических клиниках Парижа или Праги, Амстердама или Афин. Ему и в голову не приходило, что в этом прекрасном помещении доктор Веттер проводит преступные эксперименты на живых людях. Он пришел бы в ужас, если бы знал, что при помощи первоклассного инструментария здесь удаляют почки, печень или желудок у вполне здоровых людей...
Комиссия проследовала в послеоперационную па¬лату. И опять не обнаружила ничего подозрительного. Больные с загипсованными руками и ногами, с пере¬бинтованными торсами и головами тихо и мирно лежа¬ли на «одноэтажных» кроватях под чистыми простыня¬ми и одеялами. За ними заботливо ухаживали санита¬ры в белых халатах, а от выскобленных добела полов исходил острый запах хлорной извести.
Доктор Веттер и Бек неожиданно проявили завид¬ное красноречие. Перебивая друг друга, они говорили о том, что многие узники плохо знают немецкий язык, а посему не всегда выполняют требования техники без¬опасности. При всем желании не удается избежать не¬счастных случаев во время работы на каменоломне.
Это было беспардонным враньем: большинство узников, попавших в хирургическое отделение с перело¬мами конечностей и трещинами в черепе, побывали в руках капо. Одного ударили дубинкой, другого — лопа¬той, а третьего — ломом... Теперь их ждал барак инва¬лидов.
Осмотр ревира закончен. Гостей ведут на лагерную кухню. По дороге Бек говорит:
— Кстати, вы можете переговорить с любым заклю¬ченным. С любым! Понимаете?
Граф Бернадот (с легкой руки Марчака будем на¬зывать его так) выражает согласие. Бек тут же под¬зывает рыжего мордатого уголовника, торчащего на перекрестке двух улиц.
— Есть ли у вас претензии? — вежливо осведом¬ляется Бернадот. — Устраивают ли вас условия j содержания в лагере?
— Вполне! — нагло глядя прямое глаза графу, отве¬чает уголовник. — Какие могут быть претензии? Я и дома так не жил...
Зайдлер недовольно морщится: перестарался, собака! Тем временем граф задает еще один вопрос:
— А за что вы попали в лагерь?
— За убийство! Укокошил матушку, а заодно и брат¬ца...
Граф предпринимает еще несколько попыток по¬беседовать с узниками и слышит в ответ:
— Ограбил банк и ухлопал полицейского... Из¬насиловал школьницу... Любил побаловаться с мальчиками...
Зайдлер и Бек многозначительно переглядываются. Теперь комиссии должно быть ясно, что в Гузене собраны далеко не самые лучшие представители человечества.
Однако главный удар, которым Зайдлер и Бек наде¬ются сокрушить Международный Красный Крест, еще впереди. Он ждет высоких гостей на кухне. Не успе¬вают они переступить порог, как в ноздри ударяет аппетитный запах чего-то невероятно вкусного. Коман¬дофюрер приподнимает крышку котла, и глазам ко¬миссии предстает наваристый суп из говядины с макаронами.
Во втором, третьем и четвертом котлах — то же самое.
— Можете попробовать, — любезно предлагает Бек и командует: — Миску и ложку! Живо!
А к нему уже несется шустрый поваренок с миской, наполненной дымящимся варевом. Граф решает рискнуть и осторожно проглатывает ложку супа. Потом возвращает миску поваренку, аккуратно выти¬рает губы платочком и говорит:
— Что ж! Вполне съедобно.
— Ну вот! — Бек обиженно поджимает губы. — А наши враги кричат на весь мир, что мы морим заклю¬ченных голодом.
Члены комиссии смущенно опускают глаза...
Однако обсуждение подробностей визита посте¬пенно отходит на второй план. Главной темой разгово¬ров становятся две тысячи посылок Международного Красного Креста, которые привезли канадские солдаты. Посылки разгружали заключенные, рабо¬тающие на почте, и теперь почти всему лагерю из¬вестны их количество и вес.
По вечерам в бараках до хрипоты спорят о том, как поступят эсэсовцы с посылками. Разделят между узниками поровну? Или опять все лучшее достанется капо и старостам? И перепадет ли что-нибудь русским?
— Я получил однажды такую посылку, — говорит Жан Перкен, — когда сидел в лагере военнопленных В нее входили три плитки шоколада, две банки сгущенного молока, две пачки соленого сливочного масла, пять пачек сигарет, мясные консервы и галеты...
У слушателей, плотным кольцом окруживших Жана, горят глаза, они глотают слюну и облизывают губы. Вот завладеть бы таким богатством!
Жан- француз, находящийся в немецком лагере и работающий в польской команде. Все это наложило отпечаток на его словарь. Он объясняется на сво¬еобразном эсперанто, состоящем из французских, немецких и польских слов. Далеко не все его понимают.
— Что он сказал? — спрашивает майор Бурков,
Я перевожу.
— Разевай рот шире! — говорит майор, явно обозленный всеобщей непонятливостью, — Пусть француз скажет спасибо, что его покормили супом с макаронами!
Майор оказался прав: из семи тонн продо¬вольствия, выделенного Международным Красным Крестом, заключенные не получили ни грамма.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 17:14:53 | Сообщение # 40 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
| ЛАГЕРНЫЕ ЗНАМЕНИТОСТИ
Каждое более или менее устойчивое объединение людей — будь то стрелковая рота или детский сад, экипаж траулера или хор ветеранов, коллектив огромной стройки или курсы кройки и шитья — рождает своих героев, своих любимцев, своих зна¬менитостей. Такие люди могут быть или не быть лидерами, но их знают, ими восхищаются все.
Не был исключением из этого правила и концла¬герь Гузен. В разноязыкой и пестрой массе узников, согнанных со всех концов Европы, тоже были свои герои, свои знаменитости.
О старосте лагеря Карле Рорбахере, о легендах, окружавших его имя, я уже говорил. Но прошлые заслуги и достижения котировались в среде уз-ников не так уж высоко. Все, чего достиг тот или иной человек за стенами лагеря, считалось не столь уж важным. Мало ли чего можно достичь на свободе, где на тебя не давят ни голод, ни холод, ни еже¬дневное ожидание смерти... Совсем другое дело —отличиться в условиях концлагеря, где никакой роли не играют ни твое происхождение, ни род¬ственные связи, ни чины и звания. Тут уж, будь добр, полагайся только на самого себя: на свой ум и здоровье, на крепкие нервы и личный жизненный опыт...
Впрочем, не исключалось и везенье, а иными словами — случай.
Так по воле случая был однажды вознесен на гребень славы шестнадцатилетний украинский паренек Вася Кириченко.
Как-то его послали подметать улицу в казарменном городке. Стоял июль, было жарко, и эсэсовцы на¬стежь распахнули окна казарм. И тут Васятке, которого шатало из стороны в сторону от голода, по¬палась на глаза двухсотграммовая банка сапожной ваксы, лежавшая на подоконнике. И парень не устоял: он схватил банку, юркнул за угол казармы и тут же начал есть черную, остро пахнувшую скипидаром массу.
За этим занятием и застал его лагерфюрер Зайд¬лер, проходивший мимо казарм. И тут произошло неч¬то сверхъестественное: лагерфюрер, никогда не снисходивший до объяснений с заключенными, вдруг заговорил.
— Идиот! Что ты делаешь? — спросил он.
А Васятка, едва ли знавший десяток немецких слов, улыбнулся и выдавил сквозь черные, перепач¬канные пастой губы:
— Паста — гут!
И лагерфюрер решил позабавиться. Он вы¬звал дежурного по казарме и приказал ему немедленно принести еще одну банку ваксы. Он ожидал, что заключенный испугается, запротестует и тогда его можно будет примерно наказать. Но Васятка спокойно Уписал содержимое второй банки и выжидательно посмотрел на лагерфюрера.
— Третьей не будет! — рявкнул Зайдлер, пнул парня ногой в живот и ушел; он был уверен, что через час-полтора Васятка скончается в страшных мучениях.
Но ничего подобного не произошло: Васятку даже не пронесло. Все это видели заключенные, работавшие в эсэсовской прачечной, и паренек, получивший отныне кличку «Паста-гут», стал лагерной знамени¬тостью. Сплошь и рядом какой-нибудь поляк или чех, получивший посылку из дому, зазывал Васятку в свой барак, щедро угощал и просил рассказать о его разговоре с лагерфюрером. Зачастую кто-нибудь из «зеленых» орал:
— Эй! «Паста — гут»! Пойдем со мной, я дам тебе миску супа!
Одним словом, за славой, как правило, следуют материальные выгоды. Васяткина физиономия разда¬лась вширь, залоснилась, порозовела. Но слава его была недолговечной, интерес к нему постепенно угас. И я не знаю, дожил ли «Паста — гут» до дня осво¬бождения...
А вот слава Адама Корчмарека была прочной и непреходящей. Он единственный из десятков тысяч за¬ключенных, прошедших через Гузен, носил под номером на арестантской куртке узкую, в палец толщиной, красную полоску. Этот знак, напоминавший орден скую планку, обозначал, что его обладатель был схвачен во время побега.
Многие бывалые узники, хорошо изучившие лагерные порядки, в недоумении разводили руками:
— Как так? Схвачен во время побега и остался жив? Такого еще не бывало... Тут что-то не то!
Но свой знак отличия Адам носил не зря. Еще в сорок первом году группа поляков, населявших 17-й барак, задумала побег из лагеря. Поляки начали рыть подкоп, который начинался под полом барака и должен был закончиться по ту сторону лагерной стены. Будущие беглецы рыли землю металлическими скобами, принесенными с каменоломни, а по ночам вы носили ее в туалет, высыпали в унитазы и смывали. Но в тайну были посвящены слишком многие, и нашелся доносчик.
Однажды ночью в барак нагрянули эсэсовцы, воз¬главляемые тогдашним лагерфюрером Карлом Хмеленским. Они быстро обнаружили лаз, выгнали заключенных из барака, построили их перед блоком и учинили обыск. Всех тех, у кого в карманах была обнаружена земля, отвели в сторону. Среди них ока¬зался и Адам.
Карл Хмелевский уготовил для пойманных с полич¬ным страшную смерть.
— Они любили копаться под землей, — сказал он. — Пусть и подохнут под землей!
Шестерых поляков, в карманах которых была обна¬ружена земля, развели по лагерным улицам и погрузи¬ли в канализационные колодцы. На голову каждого вод¬рузили деревянную кадушку, а на дно кадушки взгромоз¬дился какой-нибудь капо или староста потяже¬лее. По замыслу лагерфюрера, человек, подвергаемый давлению сверху, должен был в конце концов согнуться и захлебнуться в нечистотах, которыми была заполнена канализационная сеть.
Так оно и случилось. Пожилые узники погибли через два-три часа после начала пытки, а те, кто был помоложе, — через пять-шесть часов. И только Адам простоял по грудь в нечистотах около трех суток, а точнее — семьдесят часов.
— Я попеременно, — рассказывал он позднее, — поддерживал дно кадушки то руками, то плечами, то го¬ловой. Локтями я упирался в металлические скобы- ступеньки, заделанные в стены колодца. От «пресса» сверху раскалывалась голова, от холода ломило ноги, было трудно дышать, аммиак разъедал глаза. Капо и старосты, сменявшие друг друга на дне ка-душки, уже устали и начали поговаривать о том, что меня надо вытащить из колодца, переломать мне кос¬ти и снова опустить в колодец. Но им помешал блокфюрер. Он сказал, что сам мог бы давно при¬стрелить меня, но тогда пропадет устрашающий эф¬фект. Ведь цель наказания состоит в том, чтобы показать этим полулюдям, чем заканчиваются побе¬ги...
Упорство и стойкость Адама были вознагражде¬ны: ему удалось сохранить свою жизнь. Правда, и здесь сыграл свою роль его величество Случай.
В лагерь неожиданно пожаловал министр воору¬жений третьего рейха Альберт Шпеер. Его превос¬ходительство интересовалось использованием рабо¬чей силы в лагерях СС, а пребывание Адама в кана¬лизационном колодце вряд ли можно было назвать разумным. Трудно было предсказать, как господин министр отнесется к новому виду наказаний, придуман ному Хмелевским.
Поэтому Адама быстренько отмыли, переодели, а на следующий день откомандировали в штрафную роту. Здесь он пробыл полгода, перенес массу унижений и побоев, но уцелел. А потом влиятельные поляки из лагерной канцелярии пристроили героя в нашу команду, перевозившую баланду и хлеб.
И тут Адам совершил еще один подвиг. Может быть, этот подвиг был сомнительного свойства, но требовал немало изобретательности и большого мужества. О нем я расскажу позже...
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 17:15:15 | Сообщение # 41 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
| СОБАКА ЛАГЕРФЮРЕРА
Это была молодая сука с отличным экстерьером восточноевропейской овчарки, с темной полосой от головы до хвоста, которая, опускаясь вниз, постепенно размывалась и превращалась в почти белое подбрюшье. Ее молодость выдавали только лапы, выглядевшие непропорционально крупными по сравнению с остальными частями тела. Овчарке было что-то около шести-семи месяцев от роду, и со време¬нем она обещала вырасти в красивого, мощного и беспощадного зверя.
Жестокости ее учили. Каждый день лагерфюрер Фриц Зайдлер в сопровождении собаки появлялся на каменоломне, выбирал заключенного помоложе и по¬крепче и уводил его в поле, подальше от линии постов Здесь он заставлял узника бить собаку. Зайдлер давал заключенному хлыст и говорил:
— Эта сучка провинилась. Я решил наказать ее Помоги мне!
И заключенный, удивленный таким доверием, ста¬рался. А собака отчаянно визжала, металась из стороны в сторону, пытаясь вырваться из рук лагерфюрера, крепко державшего поводок. Затем Зайдлер отбирал хлыст и, показывая в сторону лагеря, командовал:
— Бегом марш! Живо!
Заключенный уже догадывался, в чем дело, и что есть силы мчался к рабочей зоне лагеря. Теперь его могли выручить только ноги. А Зайдлер, выждав 20-30 секунд, спускал овчарку с поводка и бросал корот¬кое:
— Фас!
Собака быстро настигала заключенного, валила его с ног ударом широкой груди в спину и, повизгивая от восторга, начинала рвать зубами человеческое тело. Она мстила за побои, за унижение, за свой истошный визг, которым только что оглашала окрестность.
С каждым днем овчарка все больше входила во вкус преследования и расправы. Ее все больше распаля¬ли вопли беззащитной жертвы, соленый привкус чело¬веческой крови и хруст костей под мощными челюс¬тями...
Собака делала свое дело, а Зайдлер, похлопывая хлыстом по голенищу лакированного сапога, не спеша приближался к месту расправы. Потом оттаскивал рычавшую овчарку от истекающего кровью человека, брал ее на поводок и совал в окровавленную пасть ку¬сочек сахару.
Заключенный, уже оправившийся от страха и боли, пытался встать. Но Зайдлер не давал ему подняться. Он доставал из кобуры вороненый «вальтер» и, почти не целясь, стрелял. Раз, другой, третий!
А со стороны комендатуры к месту расправы уже бежал солдат-фотограф. Он делал несколько снимков, и в тот же день эти снимки вместе с донесением об очередном побеге из концлагеря отправлялись в Берлин — шефу РСХА группенфюреру Кальтенбруннеру.
Вначале я никак не мог понять, зачем так старатель¬но фотографируют каждого мнимого беглеца? Поче¬му о каждом убитом за линией постов посылают донесения в Берлин? А потом подоплеку такой выборочной аккуратности объяснил мне Станислав Ногай, работав¬ший писарем в лагерной канцелярии. Комендатура Гузена пыталась доказать высшим чинам СС, что не даром ест свой хлеб, что в лагерях содержатся отъ-явленные головорезы, а побеги — повседневное явление в практике лагерной охраны. А коль так, то ни в коем случае нельзя снять хотя бы часть охраны и отправить ее на фронт.
Само собой разумеется, что трупы узников, сотня¬ми погибавших в каменоломнях и на строительстве Железнодорожной ветки Санкт-Георгиен — Гузен, ни¬кто не фотографировал и не описывал. Эсэсовцам это было ни к чему...
После очередного урока дрессировки Зайдлер, держа собаку на поводке, возвращался к главным воротам лагеря. Здесь, в здании журхауза, на втором этаже размещался его кабинет. Отсюда исходили приказы, решавшие судьбы тысяч людей с пробритыми от лба до затылка головами. Приказ — и сто человек загружают в автобус-душегубку. Еще приказ — и семьсот инвалидов подвергают зимней купели. Еще приказ — и полторы тысячи русских ровно месяц гоняют бегом по аппельплацу...
Собаку Зайдлер оставлял у главных ворот. Тут она часами лежала, греясь на солнышке. Иногда она вста¬вала и обнюхивала брюки у проходивших мимо эсэсов¬цев. Иногда лениво рычала на появлявшихся в ее поле зрения заключенных. Но она никогда не бросалась на людей без команды: она была по-немецки дисциплини¬рованна и пунктуальна.
Свою собаку лагерфюрер называл Анмут. По-немец¬ки это значит «прелесть». Но «прелесть» так и не получи¬ла высшего эсэсовского образования. Где-то в конце октября или начале ноября 1944 года мы ее съели…
Представьте себе громоздкую пятитонную повозку с высокими бортами и на резиновом ходу. Впереди по¬возки торчит дышло, в которое впрягаются два узника. А в раму этого сооружения вдоль бортов заделаны же¬лезные крюки — по четыре с каждой стороны. На крюки цепляются короткие металлические цепи, заканчиваю¬щиеся петлями из брезентового ремня. В эти петли, надевая их на плечи, как бурлаки в бечеву, впрягаются восемь заключенных. И еще трое узников толкают по¬возку в задний борт.
Так выглядит кухонная повозка № 1 и ее команда, выполняющая не только обязанности грузчиков, но и за¬меняющая собой живое тягло — быков или лошадей. Точнее будет сказать — лошадей, поскольку повозку без груза узники всегда тянут только бегом. Таков приказ лагеркоменданта.
Кроме тринадцати единиц живого тягла в нашей команде есть еще один человек — четырнадцатый. Это капо — надсмотрщик из числа заключенных. Он только наблюдает за работой и лишь изредка, скажем на кру¬том подъеме, подталкивает повозку в задний борт мощ¬ным борцовским плечом.
Капо Роберт — единственный немец в нашей коман¬де. Родом он из Гамбурга, в молодости был цирковым борцом, потом стал мясником, а в конце концов — вла¬дельцем небольшой мясной лавчонки. В лагерь он уго-дил за то, что снабжал своих соседей свининой в обход закона, без карточек. На груди у него черный «винкель» саботажника.
Роберт — человек уже не первой молодости, да и вес у него приличный: свыше 120 килограммов. Ему трудно передвигаться бегом, его одолевает одышка. Но ничего не поделаешь: Роберт в нашей команде отбы¬вает наказание. Прежде он занимал важный пост капо лагерной кухни. Но однажды он позволил себе пнуть овчарку, которую привел с собой на кухню захмелев¬ший командофюрер. После этого собаку со сломанными ребрами отправили в ветлечебницу, а Роберта — в на¬шу команду. И старик считает, что он легко отделался. Пьяный эсэсовец запросто мог пустить в ход писто¬лет.
Нашу команду смело можно назвать интернацио¬налом в миниатюре, в нее входят представители восьми национальностей, населяющих Европу: два русских, чех, француз, испанец, серб, черногорец, немец и шесть поляков. Народ подобрался один к одному — крепкий и выносливый, изобретательный и отчаянный.
Многое из того, что «организовывалось» за преде¬лами жилого лагеря — на складах и в казарменном городке, на рабочих местах и в результате «торговли» с цивильными мастерами, — доставлялось в бараки не без нашей помощи. Как-то мы чуть ли не месяц пере¬возили на шестой блок разобранный на части рояль для театра, который задумала создать лагерная эли¬та. А уж о «мелочи» — всяких там банках с краской и лаком, эсэсовских одеялах и простынях, одежде, обуви и музыкальных инструментах — и говорить не прихо¬дится.
По двенадцать часов в сутки таскали мы нашу коле¬сницу по всему лагерю: то развозили 60-литровые кот¬лы с баландой по рабочим командам, то везли опустев¬шие котлы на кухню, то доставляли на склад хлеб, прибывавший на железнодорожную станцию в товарных вагонах. Одним словом, мы могли появиться в любой точке рабочей зоны, не вызывая подозрений у СС
Запретный груз, который мы доставляли в лагерь обычно прятался нами в пустых котлах из-под баланды. Мы перевозили, как правило, за один рейс свыше сорока пустых котлов, устанавливая их в два «этажа» — один на другой. Поэтому эсэсовцам, дежурив¬шим в главных воротах, было лень заглядывать в каж¬дый котел. Да и времени это отняло бы много. Однако выборочный контроль проводился каждый раз, когда наша команда въезжала в жилой лагерь.
Выглядело это так. Мы останавливали повозку под сводами журхауза, а сами выстраивались позади нее Капо сдергивал с головы бескозырку и рапортовал шарфюреру, сидевшему за окном дежурки:
— Командо «Кюхенваген айнц»! Четырнадцать арестантов!
Эсэсовец неторопливо выходил из дежурки и тыка.1 пальцем в повозку:
— Этот! Этот! И этот!
Мы мигом стаскивали с колесницы указанные кот¬лы, отворачивали барашки и откидывали крышки Шарфюрер заглядывал в термоса, давал нам некоторое время для того, чтобы мы могли вернуть их на место, и командовал:
— Ап!
Это было похоже на лотерею. Но нам везло в девя¬носта девяти случаях из ста. А если не везло, то всю команду, включая капо, пороли. Отпускали каждому по двадцать пять ударов хлыстом при всем лагере, со¬бравшемся на вечернюю поверку. Тех, кто не умел счи¬тать удары и вопил от боли, отчисляли из команды в штрафную роту. Но таких среди нас не было. Да и поро¬ли нас не часто: мы «засыпались» всего два или три раза... К тому же попадались мы на пустяках: один раз у нас обнаружили литровую банку лака, а другой кастрюлю с кормом для служебных собак...
Самым отчаянным среди нас был Адам. Этот круг¬лолицый широкоплечий парень небольшого роста прочно занимал лидирующее положение в разноязыком конгломерате смелых, изобретательных, а подчас склон¬ных к авантюризму людей, каким была команда «Кюхенваген-I».
Перед тем как попасть в лагерь, Адам провел два года в каторжной тюрьме, потолкался среди немцев- уголовников, научился их жаргону, перенял различные хитрости и уловки, помогающие выжить. Поэтому и в Гузене он чувствовал себя как рыба в воде: смело шел на любой риск и был непревзойденным мастером по части «организации». Определенную роль в его удачли¬вости играла и слава, которая окружала его после пре¬бывания в канализационном колодце. Немцы-уголовники привыкшие уважать только силу, с восхищением смотрели на крепыша, пережившего и страшную пытку, (I шесть месяцев штрафной роты.
...Собака лагерфюрера мирно лежала у южной сте¬ны журхауза и грелась на солнце. Она даже не подня¬ла головы, когда наша повозка поравнялась с ней. Она уже привыкла к тому, что колесницы с запряженными в них людьми целыми днями то въезжают в главные ворота, то выезжают из них.
Адам уже издалека заприметил овчарку. Он быстро огляделся по сторонам и незаметно бросил Анмут ку¬рочек сахара. Собака, воспитанная в строгих правилах, обнюхала сахар, но в пасть его не взяла. Однако, ког¬да мы в очередной раз возвращались в жилой лагерь с пустыми котлами из-под баланды, сахара рядом с со¬бакой не оказалось.
— Клюнула! —сказал Адам.
После этого он почти месяц каждый раз, когда мы тянули повозку мимо овчарки, бросал ей либо кусочек сахара, либо ломтик колбасы. Сахар и колбасу он вы¬менивал на хлеб, украденный во время транспорти¬ровки.
По вечерам Адам засовывал за пазуху полбуханки хлеба и шел на рынок, размещавшийся между первым и вторым рядами бараков, у входа в умывальник девя¬того и десятого блоков. Здесь, на тускло освещенном пятачке, до самого отбоя толпились сотни узников. Какой-то старый еврей предлагал покупателям единст¬венное оставшееся у него богатство — золотой зуб, вы¬рванный из собственного рта. Изможденный русский размахивал бумажным мешком из-под цемента. Кста¬ти, такие мешки ценились довольно высоко. Из мешка можно было сделать записную книжку, а в зимнее вре¬мя — прорезать в нем дыры и приспособить для наде¬вания поверх белья.
Еще один русский держал в руках несколько сырых картофелин, а поляк, получивший посылку из дому, —_ нарядный шарфик. Два испанца торговали сахаром, похищенным на эсэсовской кухне.
Однако большинство составляли те, кто пришел сюда обменять свою порцию колбасы на миску баланды, кусок хлеба или сигарету.
Короче говоря, на лагерном рынке можно было ку¬пить все, начиная с золота и спирта и кончая сырой картошкой или потрепанными полосатыми штанами.
— Пойду-ка куплю что-нибудь для своей собачки, говорил обычно перед уходом на рынок Адам.
Кое-кто из поляков постарше не выдерживал:
— Кончай ты эти шутки, парень! Отдал бы лучше свой хлеб кому-нибудь из «мусульман»...
Но Адама было трудно пронять нотациями. Он m лез за словом в карман:
— Во-первых, всех ваших «мусульман» я одной порцией не спасу. А во-вторых, я хочу подружиться Зайдлером. И что мне делать, если путь к сердцу лагерфюрера лежит через брюхо его собаки?
Между тем Анмут привыкла к подачкам Адама. И всякий раз, когда мы проезжали мимо, она вставала, обнюхивала наши брюки, безошибочно находила среди нас своего любимца и не сводила с него глаз. Адам медленно доставал из кармана кусочек сахара или кол¬басу и небрежно совал в пасть страшному зверю, о ко¬тором на каменоломне ходили легенды. Теперь он кор¬мил овчарку лагерфюрера прямо с руки.
А потом началось вообще нечто несусветное. Через главные ворота туда и обратно ежедневно курсировало пять или шесть повозок, запряженных людьми. Но Ан¬мут то ли по скрипу колес, то ли по голосам заключенных всегда заранее знала, что приближается наша команда. Она пулей срывалась с места, выбегала на 50—60 метров вперед и, радостно виляя хвостом, встре¬чала Адама.
Наши старички — капо Роберт и бывший капитан югославской армии Петрик — недовольно ворчали, а молодежь была рада лишнему развлечению. Некоторые даже осмеливались почесать «милую» собачку за уша¬ми...
И вот однажды наш капо Роберт заболел. Он хва¬тил лишнего «бомберу» (так назывался самогон, кото¬рый изготавливали в ревире) и маялся животом. Командование экипажем нашей повозки он передал Адаму. А тот, как показали дальнейшие события, только и ждал этого момента.
Стояла поздняя осень, и овчарка лагерфюрера уже не грелась на солнце, а перебралась в приемную Зайдлера — на второй этаж журхауза. Но поведение ее не изменилось: уловив среди тысячи других звуков скрип колес нашей повозки, она скреблась в дверь, просилась на улицу, и адъютант лагерфюрера Отто Шульц выпус¬кал ее.
Было около трех часов дня, когда мы с пустыми котлами из-под баланды возвращались на лагерную кухню. И тут Адам неожиданно для всех остальных распорядился остановить повозку Место для остановки он выбрал там, где стены лагеря, сходясь под прямым углом, загораживали нас от пулеметчика, торчавшего над аркой главных ворот. Затем по указанию Адама мы сняли с повозки котел и отвинтили крышку.
Анмут тем временем успела выбежать из журхауза. Она прыгала вокруг Адама и всем своим видом пока¬зывала, что ей чего-то недостает...
Адам не обманул ожиданий собаки. Он сунул ей кусок колбасы и тут же, схватив ее за ошейник и осно¬вание хвоста, приподнял на уровень плеч и бросил вниз головой в котел.
Собака повела себя странно. Возможно, она была оглушена или вообразила, что с ней играют. Как бы там ни было, она опомнилась и взвизгнула раз-другой толь¬ко тогда, когда ее начали с силой впихивать в котел. Однако было уже поздно — Адам ловко засунул ее зад¬ние лапы в котел, прижал крышку, и мы в три руки за¬винтили барашки. Доступ воздуха в термос прекра¬тился, а двойные стенки приглушили собачий вой...
У меня до сих пор мерзнет спина, когда я вспоми¬наю, как мы проезжали через главные ворота. Нам ка¬залось, что нас выдает предательски учащенный стук сердец, что сейчас палец эсэсовца укажет именно на тот котел, где лежит задохнувшаяся собака. И каждый из нас знал, что на этот раз дело простой поркой не закончится.
Но дежурный по главным воротам, опухший после бурной ночи в «фюрерхайме», не проявил служебного рвения. Он лениво заглянул в снятые с повозки котлы, зевнул и скомандовал:
— Ап!
Добычу мы делили на нашем, двадцатом блоке В своей половине барака мы застали только одного че¬ловека. Это был парикмахер Зепп, который тут же поспешил уйти. Он не знал, что мы привезли в кухонном котле, но неписаный кодекс лагерной чести не позволял ему интересоваться чужой добычей. Он наверняка думал, что «организовали» мы какую-нибудь мелочь, вро¬де десятка литров баланды или двух-трех одеял. Но чем меньше знаешь, тем меньше отвечаешь. И при всем желании никого не продашь...
Мясо мы разделили на пятнадцать частей: по одной доле — каждому члену команды и две — Адаму. Его инициатива и активное участие в деле все-таки стоили двух порций собачьего мяса.
Дележка проходила так. Адам отвернулся, а я спра¬шивал:
— Кому?
Адам отвечал, не видя той порции, на которую я указывал:
— Французу! Испанцу! Русскому Борису! Стефану!
В результате этой нехитрой лотереи мне выпал круп¬ный выигрыш. Мне достался огузок, а иными слова¬ми — ляжка задней ноги. Из этой ляжки мы с Борисом сварганили нечто вроде рагу. А его долю продали капо ревира Соммеру за сто сигарет.
Однако все эти лагерные радости были пустяком по сравнению с главным итогом операции по похищению собаки лагерфюрера. Было навсегда покончено с уро¬ками кровавой дрессировки. Зайдлер до конца войны так и не завел новой овчарки.
И кто знает, сколько людей избежало мучительной смерти при инспирированной попытке к бегству...
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 17:15:42 | Сообщение # 42 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
| ОПЯТЬ ВОЕТ СИРЕНА...
Теплый солнечный сентябрьский денек быстро идет на убыль. В лагере начинаются приготовления к вечер¬ней поверке.
Нашей команде запрещено оставлять повозку на ночь в жилом лагере. И это понятно: если ее загрузить чем-либо тяжелым, то получится отличный таран, которым можно проделать брешь в колючей проволоке.
Мы ставим свою повозку на площадке у хлебного склада, возвращаемся в арку журхауза и останавлива¬емся у окошка, за которым сидит дежурный эсэсовец. Нас сегодня не обыскивают: после обеда мы не возили съестного, а следовательно, «организовать» было нечего. Поэтому дежурный машет рукой и командует:
— Ап!
Мы проходим ворота и бегом устремляемся к тому месту на плацу, где через несколько минут соберется все население нашего двадцатого блока. Там уже ждут воз¬вращения своих соседей по бараку несколько плотников, водопроводчиков и электриков, работавших сегодня в жилом лагере. Мы пристраиваемся к ним.
Тем временем за стеной нарастает грохот, напомина¬ющий шум морского прибоя. Это идут с работы в каме¬ноломне, где почти каждый обут в деревянные башмаки. Шарканье подошв по мостовой сливается в монотонный гул.
И вот уже первые ряды команды «Кастенгоффен» показываются в темном проеме арки журхауза. Устав¬шие, изможденные люди еле волокут по земле отяжелев¬шие за день работы ноги. Почти в каждой пятерке кого- то ведут, а точнее — несут под руки товарищи. Один держит на весу сломанную ногу, у другого бессильно, как плеть, повисла рука, третий прикрывает ладонью багровую ссадину на голове. А рядом с командой шагает капо. Он прямо-таки излучает здоровье и энергию и бодро покрикивает:
— Линке! Цвай! Драй! Фир!
В центре аппельплаца высится огромный столб, к ко¬торому на высоте человеческого роста прикреплен ко¬локол. С помощью этого колокола подаются сигналы подъема, отбоя, общего сбора на поверку. Когда коман-да равняется со столбом, капо зычно командует:
— Аустреттен! Разойдись!
И тут же колонна рассыпается на маленькие групп¬ки, каждый спешит занять место в строю своего ба¬рака.
А своеобразный парад продолжается. Прошли сквозь арку главных ворот команды «Обербруха», кам¬недробилки, осушителей поймы реки Гузен, строителей железнодорожной ветки... Теперь идут каменотесы. У этих работа несколько полегче: они работают под крышей. В продуваемых всеми ветрами цехах камено¬тесы выдалбливают из камня надгробные плиты. Потребность в таких плитах все время растет: бомбардировки союзников наносят серьезный урон населению го¬родов...
Каменотесов сменяют команды помельче. Мимо кучки шарфюреров, столпившихся в арке ворот, проходят огородники и кролиководы, конюхи и овчары, столяры и электрики, обслуга собачьего питомника и грузчики со склада лесоматериалов...
На плац уже вступают совсем маленькие команды численностью от трех до десяти человек. Это лагерная элита: инженеры и чертежники из баубюро, писари и уборщики из «Политишабтейлунг», а также заключенные, обслуживающие комендатуру и охрану: повара из солдатской столовой, портные, сапожники, парикмахеры, зубные техники и часовые мастера. Замыкает шест¬вие команда из восьми молодых, пышущих здоровьем испанцев, одетых в новенькую и отутюженную полоса¬тую форму. Это официанты из «фюрерхайма».
Парад окончен. Привратник с помощью Петьки скорохода закрывает ворота. Остается открытой только узкая калитка, проделанная в них. «Святой Петр» и скороход бегут в строй первого барака и становятся на свои места.
Все! Начинается вечерний аппель.
Теперь, если взглянуть на Гузен с высоты птичьего полета, то на его улочках не увидишь ни души. И на плацу в молчании застыло несколько десятков четких прямоугольников, состоящих из сотен людей. Каждый прямоугольник — это строй того или иного барака
В это время лагерь находится под двойной охраной Еще не ушли со своих вышек пулеметчики и автоматчики наружного оцепления, но уже заняли свои места посты малого оцепления, окаймляющего жилой лагерь. Если счет заключенных на поверке сойдется, то внешнее оцепление уйдет на отдых в казармы, а малая цепь постов до утра останется на вышках и дорожках, распо¬ложенных между проволокой и стеной.
Из калитки главных ворот выскальзывает цепочка блокфюреров. Каждый из них направляется к закреп ленному за ним блоку, быстро пересчитывает заключенных, возвращается к главным воротам и докладывает рапортфюреру о наличии людей. Тот заносит данные поверки в сводную таблицу и подбивает общий итог
Дальше — короткое свиданье с лагерфюрером. Рапортфюрер скомандует: «Митцен ап!» — и перед нами предстанет на несколько мгновений сам Фриц Зайд¬лер...
Но сегодня обычная процедура приобретает другой поворот. Толстый и пухлогрудый рапортфюрер Киллерманн, получивший у поляков прозвище «ведьма», дваж¬ды подбивает «бабки», а затем проявляет несвойствен¬ную ему прыть. Он трусцой устремляется к калитке и скрывается за нею. Несколько секунд спустя над лаге¬рем повисает пронзительный вой сирены...
Новички, прибывшие в лагерь недавно, дружно за¬дирают подбородки в небо. Они ищут глазами самолеты. Но налета не будет. Сигнал сирены возвещает совсем не о воздушной тревоге.
Пожилой поляк, стоящий рядом со мной, повора¬чивает ко мне сморщенное, как печеное яблоко, лицо:
— Ох, дьявол! Снова утечка!..
— Да, побег, — отвечаю я.
Бегут из Гузена, как правило, новички, те, кто попал сюда месяц-полтора назад. С одной стороны, это пра¬вильно: бежать надо, пока есть силы, не ожидая, когда из тебя выжмут последние соки. Но, с другой стороны, неподготовленный побег обречен на провал.
Прежде чем бежать, надо продумать многое. Как ты преодолеешь спираль Бруно и колючую проволоку под током? Как пройдешь сквозь цепь постов? Как избе¬жишь встречи с патрулями, в состав которых входят чуткие собаки? Как минуешь заставы на мостах и пере¬крестках, «секреты» и засады на опушках леса и у от¬дельных строений? Что ты будешь есть и пить во время многодневного пути? Как избавишься от полосатой униформы и во что переоденешься? Кто поможет тебе обрить голову и уничтожить «стежку», протянувшуюся ото лба до затылка? И, наконец, на каком языке ты будешь объясняться с местными жителями, которых обязательно встретишь?
Но все эти «мелочи» обычно не волнуют новичка. Потрясенный лагерным террором, он решает во что бы то ни стало бежать, а там будь что будет...
Чаще всего новички забиваются в какую-нибудь но¬ру или щель в камнедробилке или мастерских и наивно надеются, что через день-другой комендатура снимет ох¬рану с внешнего оцепления. И тогда можно будет про делать проход в проволоке и уйти.
Лежит такой горе-беглец в своем убежище и даже не догадывается, какую огромную махину он привел в движение. Сразу после того как обнаруживается отсутствие одного узника, лагерфюрер объявляет тревогу
Теперь три дня и три ночи будут оставаться на сво¬их местах посты большого и малого оцепления. После сигнала тревоги в течение десяти дней будут прочесы¬вать окрестные леса, поля и луга специальные поиско-вые группы. Все это время будут колесить по дорогам мотоциклетные патрули, а офицерские заставы на мос¬тах и перекрестках будут проверять документы у всех прохожих.
К поискам беглеца комендатура подключит всех, кого только можно. О побеге немедленно будут опове¬щены гестапо и криминальная полиция, полиция охра¬ны порядка и пограничная стража, пожарные команды и лесничества, местные организации НСДАП и «гитлерюгенда», зенитные батареи и военные моряки с броне¬катеров на Дунае...
— Стоит ли, — спросил я однажды, — поднимать столько шума, расходовать столько сил и средств ради одного-единственного беглеца? Как показывает опыт, он далеко не уйдет...
— А если уйдет? — в свою очередь спросил майор Бурков. — Если уйдет, переберется за границу — и весь мир узнает о том, что творится тут? Вот этого-то и бо¬ятся Гиммлер, Кальтенбруннер, Поль и другие главари СС. В этом и загвоздка!
Я не оговорился, когда сказал «далеко не уйдет». Даже в том случае, когда беглецу удавалось ускольз¬нуть от сетей и ловушек, расставленных на его пути, он был обречен на голодную смерть. На то, что его накор¬мит и поможет переодеться кто-либо из местных жите¬лей, надеяться не приходилось. Радио Вены и Линца то и дело прерывало свои передачи сообщениями о том, что из концентрационного лагеря бежал опаснейший пре¬ступник: садист, убийца и насильник. Одни австрийцы боялись самого беглеца, другие — доносчиков из «гитлерюгенда» и местных организаций НСДАП.
Как правило, все побеги заканчивались одним и тем же: беглеца ловили, возвращали в лагерь и убивали. Но не только минимальные шансы на успех и страх перед расправой удерживали от побега опытных и при-смотревшихся к обстановке узников. Было еще одно об¬стоятельство — пострашнее.
Все время, пока беглеца искали и ловили, комендату¬ра проводила «акции устрашения». Иногда эти акции 'охватывали всех заключенных той национальности, к Которой принадлежал беглец. В других случаях наказа-нию подвергалось все население барака, в котором он жил, или вся команда, в которой он работал. Подверг¬нутых «акции устрашения» лишали пищи, а днем, как всегда, использовали на работе. Вечером после аппеля начинались штрафные учения. Всю ночь сотни узников Сгоняли по плацу, заставляли приседать и подниматься, падать и вставать либо кататься на спине и животе по холодной земле. Утром живых снова гнали на работу, а мертвых увозили в крематорий...
Но и это еще не всё. В любом случае отбирали шесть восемь узников, работавших в одной команде с беглецом или спавших рядом с ним в одном бараке, и уводили их в бункер — подвальное помещение под журхаузом. Здесь им учинял усиленный допрос шеф местного гестапо Ганс Хабенихт. За вязанные за спиной руки он подвешивал ничего не подозревающих людей к крюкам, вделанным в потолок, и бил их хлыстом. Шефа лагерного гестапо интересовало буквально все. Куда держит путь беглец? Кто из заключенных или вольнонаемных мастеров помог ему? С кем он об¬щался перед побегом? Чем собирается питаться в |пути?
Что могли сказать гестаповцу люди, которые и слыхом не слыхали и духом не ведали о готовящемся побеге? Однако в девяноста девяти случаях из ста узники, допрошенные Хабенихтом, не возвращались в свои бараки. Их трупы увозили в крематорий.
А новичок, петлявший в это время по полям и лесам, даже не подозревал, на какие пытки, на какие муки он обрек своих соседей по команде или бараку.
Вот почему лагерное подполье без восторга встречало такие неподготовленные побеги, расценивало их как проявление эгоизма. Свобода, добытая ценой чужих жизней, не отвечала никаким нормам морали. Так рассуждали многие поляки и испанцы. Однако я в был склонен думать, что дело тут не в эгоизме или отсутствии моральных принципов. Все объяснялось про¬ще: новинки не располагали ни опытом ни информа-цией.
А вот старым, опытным лагерникам побеги иногда удавались. История Гузена знает по крайней мере два случая, когда побеги увенчались успехом и не повлекли за собой лишних жертв. Но об этом я расскажу как-нибудь в другой раз...
Сирена, зарокотав басом, смолкла. Наступила тиши¬на, которая спустя минуту взорвалась целой гаммой са¬мых различных звуков. За лагерной стеной взревели мо¬торами и сорвались с места мотоциклы, чихнул и заурчал грузовик, взвыли и завизжали от нетерпения сторожевые псы в питомнике, загремели коваными каблуками о мостовую сотни тяжелых солдатских башмаков.
Беглец, может быть, сидел еще где-нибудь под опрокинутой вагонеткой или оторванной половицей, а погоня уже началась.
По команде Киллерманна, вернувшегося на плац, ко мандофюреры, капо и их помощники шли в рабочую зону. Теперь они будут заглядывать в каждый укромный уголок, за каждый крупный камень, под каждую вагонетку. Они будут искать беглеца. С это же целью ушли в свои бараки блокфюреры и старосты блоков. Они будут пядь за пядью обшаривать каждый квадратный метр в жилых помещениях, умывальниках и туалетах
Нашлось дело и для писарей. Они ведут перекличку. Писарь громко называет номер, заключенный подходит к нему, и писарь лично убеждается, что названный им номер и номер на куртке узника совпадают. После этого узник переходит в группу уже проверенных.
Комендатура спешит. Надо в кратчайший срок уста¬новить, кто не явился на вечернюю поверку. Потом дело пойдет быстрее. С помощью картотеки лагерфюрер и его подручные в считанные минуты узнают о человеке, решившемся на побег, очень многое. И станет известным его имя, возраст, национальность, причина ареста и срок прибытия узника в лагерь. А Тогда уже легче будет прикинуть, как организовать поиски и погоню…
Мы с облегчением вздыхаем. В нашем бараке все сошлось: и номера, и люди. Писарь двадцатого барака шустрый Юрек потирает руки и сообщает, что сегодня никто из нас не встретится с Хабенихтом.
В других бараках перекличка еще продолжается.
Во-первых, есть блоки, где численность заключенных превышает 700 человек, а в нашем бараке — около 500. Во-вторых, перекличка ведется на немецком языке, а многие узники —чаще всего испанцы, итальянцы, венгры, узбеки, казахи и татары — явно не в ладах с немецкой цифирью. Попробуйте, например, запомнить такой номер: ейн хундерт драйцен таузенд ейн хундерт фир унд фюнфциг! Попробуйте догадаться, что это 113 154! Не каждому такая задача по зубам...
Охрипший писарь выкликает и выкликает номер, а его обладатель даже ухом не ведет. Наконец писарь не выдерживает и обращается к полякам:
— Панове! Посмотрите вокруг, приглядитесь к вашим соседям! Нет ли рядом с вами номера, который я повторяю битый час?
Общими усилиями ничего не подозревающего обла¬дателя «девятиэтажного» номера находят и выталкива¬ют в первый ряд.
Обозленный писарь сгоряча закатывает ему оплеуху и гонит к тем, чьи номера уже установлены.
Спустя несколько минут история повторяется, и пи¬сарь снова кричит полякам:
— Панове! Посмотрите вокруг!..
Быстро темнеет. Над нашими головами загораются махровые альпийские звезды. Командофюреры и капо возвращаются из рабочей зоны. Хотя включены все на¬личные прожекторы, поиски в темноте бесполезны. Командофюреры и капо не скупятся на ругательства: завтра и послезавтра им предстоит снова обшаривать свои владения.
Во всех бараках по-прежнему ярко горит свет: там еще ищут. Так же, как и в ревире, где эсэсовцы сани¬тарной службы проверяют: а не затесался ли среди больных самозванец?
Наконец что-то проясняется. Один из писарей подхо¬дит к Киллерманну, что-то объясняет, и вдвоем они бы¬стро идут к главным воротам. Пятью минутами позже лагерный беспроволочный телеграф уже распространяет новость по рядам узников: бежал четырнадцатилетний русский подросток по имени Вася.
«Куда и как он мог бежать? — думаю я.— Тут что- то не то...»
Моя догадка подтверждается. Четырнадцатилетнего «беглеца» находят незадолго до полуночи в двадцать четвертом бараке, где проживают русские и польские подростки, обучающиеся профессии камнетеса. Он за-рылся в груду одеял, возвращенных в барак после де¬зинфекции. Паренек за день изрядно устал и перед ве¬черней поверкой решил вздремнуть минутку-другую. Но молодой организм взял свое. Он проснулся только тог да, когда его разбудили. Тощий подросток настолько «вписался» в стопку одеял, что его с трудом нашли…
И вот теперь окровавленного и растерзанного маль¬чишку приволокли на плац. Сразу видно, что обнару¬жившие его уголовники по дороге не скупились на пинки и зуботычины.
Рапортфюрер подзывает к себе капо Ван-Лозена и предлагает ему разобраться с подростком. Все старые узники понимают, что это значит. Ван-Лозен — палач доброволец...
Еще раз проводится вечерняя поверка, все сходится, и мы идем в свои бараки. Пожилой поляк жалуется:
— Устал как собака. Эти стойки на плацу — не для моего возраста. Жаль парнишку. Должно быть, видел золотые сны...
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 17:16:03 | Сообщение # 43 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
| БЕЗ ПАРАДОВ И ДОКЛАДОВ
После войны, в конце пятидесятых годов, я обнару¬жил в одной книжке о концлагере весьма любопытный эпизод. Автор пространных мемуаров подробно расска¬зывал о том, как руководители лагерного подполья ор¬ганизовали смотр своих сил. Выглядело это в высшей степени живописно.
Вожаки подпольной организации стояли в центре плаца, а перед ними одна за другой дефилировали конспиративные пятерки. Не хватало только знамен и оркестра...
Я отложил книжку в сторону. Я начал сомневаться в знании автором законов конспирации и его причаст¬ности к лагерному Сопротивлению. Ведь пятерки для того и создавались, чтобы уберечь всю организацию в целом на тот случай, если один из ее членов попадет в лапы гестапо. Именно поэтому члены каждой пятерки знали в лицо только друг друга, а связь с одним — лишь одним! — представителем руководства осуществлял во¬жак пятерки. Вот почему смотр, описанный в книжке, мог задумать и осуществить либо провокатор, либо че¬ловек авантюрного склада.
Но вернее всего такого парада вообще не было. Это я утверждаю, исходя из собственного опыта.
В действительности все обстояло гораздо проще. Ла¬герное Сопротивление обходилось без парадов и смот¬ров, без собраний и протоколов. Поручения тому или иному участнику подпольной борьбы у нас в Гузене пе¬редавались от имени Интернационального комитета че¬рез связных. Одним из таких связных был Шимон Черкавский, с которым я, как правило, встречался без сви¬детелей, с глазу на глаз.
Интернациональный комитет всячески избегал мно¬голюдных сборищ, поскольку это могло привлечь внима¬ние эсэсовцев и навести их на мысль о том, что в лаге¬ре существует какая-то организация. Кстати, и сам ко¬митет за всю историю Гузена собирался в полном со¬ставе всего два раза. Первое совещание было проведе¬но после отбоя в ревире где-то в начале 1944 года Я уз¬нал о нем от Шимона, да и то только потому, что мне поручили перевести на русский язык лагерный гимн «Нас всех ждет отчий дом»...
А вот второе совещание Интернационального коми¬тета проходило, можно сказать, у меня на глазах. Од¬нажды вечером осенью сорок четвертого года, как всег¬да немногословный, Шимон сказал мне:
— Пойдем со мной...
Он привел меня туда, где на аппельплац выходила улочка, проложенная между пятым и шестым барака¬ми, и добавил:
— Постоишь тут и понаблюдаешь за лагерными во¬ротами. Если увидишь, что в лагерь вошел кто-либо из блокфюреров, то пулей лети ко мне. Я буду там...— и он рукой показал на небольшую площадку перед призе¬мистым зданием, в котором размещалась дезинфекци¬онная камера. Затем, поймав мой недоумевающий взгляд, улыбнулся и сказал: —Это недолго! Всего ка-ких-нибудь двадцать — тридцать минут.
Я занял свой пост, а когда чуть позже оглянулся, то увидел, что на площадке тесным кольцом стоит десятка полтора заключенных. Они оживленно что-то обсужда¬ли. К моему великому удивлению, среди собравшихся я узнал многих из тех, с кем дружил или хотя бы часто встречался. Тут были майор Бурков и майор Голубев из барака военнопленных, поляки Станислав Ногай и Че¬слав Ленский, испанцы Хозе Ривада и Антонио Фарера, чех Раймонд Хабрына и француз Мишель Пассард. Остальных я не знал, да и разглядывать было неког¬да. Надо было следить за воротами...
В тот же вечер я спросил у Шимека:
— Что это было? Интернациональный комитет?
— Вполне возможно, — улыбнулся Шимек. — Хотя я и сам толком не знаю...
Во второй половине 1944 года, когда лагерный ре¬жим несколько поослаб, во многих бараках начали, как грибы после дождя, стихийно возникать подпольные группы и группки. Узники объединялись чаще всего на основе общности политических, национальных, земля¬ческих или клерикальных интересов. Не остались в сто¬роне от этого стихийного движения и русские. В Гузене были созданы по крайней мере три группы, каждая из которых объединяла 12—15 советских граждан. Одну из них возглавлял Иван Керн, другую — Николай Ду¬бов, третью — Василий Кумичев. Все трое были сравни¬тельно молоды: им было около тридцати лет или чуть больше. Керн называл себя полковником советской раз¬ведки, Дубов — ученым-историком из Ленинграда, а Василий Кумичев—врачом.
Однажды все трое собрались на совет и пригласили в качестве третейских судей меня и Бориса. Спорили они долго и яростно. Каждый из них был согласен на слия¬ние его группы с другими, но требовал, чтобы общее ру-ководство после слияния было доверено только ему. Каждый мечтал вернуться на Родину в ореоле вожака лагерного Сопротивления...
Мне вся эта игра в «вождизм», в которую вовлека¬лось все больше людей, показалась не только бессмыс¬ленной, но и опасной. И мы с Борисом решили держать¬ся подальше от «вожаков», которые не имели ни кон-кретных целей, ни элементарной осторожности...
Как раз в это время ко мне в двадцатый блок при¬шел невысокий и, пожалуй, даже не худой, а хрупкий мужчина средних лет с глубокими морщинами у рта на узком бледном лице. Он подал мне руку и сказал:
— Агапов. Сергей Иванович. Мы можем поговорить наедине?
Я молча кивнул, мы вышли из барака и останови¬лись на улице между бараком и умывальником. Агапов повертел в руках маленькую, хорошо прокуренную пус¬тую трубку и в упор спросил:
— Вы офицер?
— Неофициально, — ответил я. Это значило, что гес¬тапо неизвестно мое прошлое и по лагерным докумен¬там офицером я не числюсь.
— Ясно! Лейтенант или младший?
В том, что мой собеседник угадал мое звание, ничего удивительного не было: в силу своей молодости я на ка¬питана или майора не тянул.
— Лейтенант, — сказал я.
— Коммунист?
— Нет...
— Пехотинец? Артиллерист?
— Сапер.
— Это даже лучше, — сказал Агапов. — Я пришел к вам по поручению подпольной партийной организации. Нам известно, что вы как лагерный поэт пользуетесь авторитетом среди русских...
— Какой уж там поэт...— заскромничал я.— Ну написал десятка полтора ученических стихов, ну пере¬вел лагерный гимн...
— Не прибедняйтесь, — сухо сказал Агапов. — И пе¬рейдем к делу. Мы рекомендуем вам сколотить пятерку из наиболее надежных ребят. Желательно из бывших бойцов и офицеров. Не исключена возможность, что гит¬леровцы при приближении линии фронта решатся на уничтожение лагеря. В таком случае нам придется обо¬роняться, а может быть, и самим напасть на охрану. Поэтому пусть ребята запасутся ножами. Сейчас это не так уж трудно...
Агапов был прав: в те дни многие узники, работав¬шие в цехах фирмы «Штайер», тайно изготавливали большие складные ножи и сбывали их на лагерном рынке...
— И присмотрите, пожалуйста, — добавил Ага¬пов, — подручные средства, которыми можно было бы проделать проходы в колючей проволоке. Вам как сапе¬ру здесь и карты в руки. Вот, пожалуй, и все.
— Интересно, а кто руководит всем этим делом? — не выдержал я.— Уж не майор ли Бурков?
— Будете много знать, рано состаритесь, — ухмыль¬нулся Агапов. — Связь будете поддерживать только со мной...
— Я подумаю, — сказал я.— Давайте встретимся через три дня.
— Хорошо! — согласился Агапов.
Я думал, что разговор окончен и он сейчас уйдет. Но он не уходил. Он как-то неловко потоптался на месте и смущенно сказал:
— Попутно у меня к вам дело личного свойства. Не могли бы вы продать мою трубку кому-нибудь из немцев или поляков? Вещь хорошая, но мне она не нужна Табаку не достанешь, да и курить в лагере не стоит.
Я пообещал помочь, сунул в карман трубку, и мы распрощались. А когда Агапов скрылся за поворотом, я поспешил к Шимеку Надо было посоветоваться- а вдруг провокация?
Спустя два дня я уже имел довольно подробные све¬дения о Сергее Ивановиче Агапове. Он был кадровым капитан-лейтенантом, командовал отрядом торпедных катеров и попал в плен под Севастополем. Дважды бе-жал из лагеря военнопленных, а на папке с его личным делом стояла большая красная буква «К». Иными сло¬вами, гестапо отнесло его к категории «Кугель» («Пу¬ля»), и он мог быть расстрелян в любой момент.
Все эти сведения по просьбе Шимона Черкавского добыли поляки, работавшие писарями в «Политишабтейлунг».
При следующей встрече я передал Агапову десяток сигарет, вырученных за трубку, доложил, что пятерка уже создана, а для проделывания проходов в проволо¬ке лучше всего подойдут крышки от обеденных столов, которые есть в каждом бараке.
После этого мы не встречались, и я даже не знал, в каком блоке он живет. По его замасленной одежде я догадывался, что он работает в цехах «Штайера» или «Мессершмитта», но ничего спрашивать не стал. А он сказал, что в случае нужды сам найдет меня...
Потом, поздней осенью сорок четвертого, случился очередной побег из лагеря, и мы долго стояли на пла¬цу под мелким и холодным дождем. Нас отпустили в бараки ровно в полночь. Времена были уже не те. Эсэсовцы уже не устраивали акций устрашения, по¬скольку это вызывало жалобы со стороны влиятельных господ из концернов «Штайер» и «Мессершмитт» Штрафные учения сказывались на производительности труда заключенных, а порой выводили из строя крайне нужных специалистов: токарей, фрезеровщиков, строгальщиков и наладчиков станков Эсэсовцам поневоле пришлось умерить свой пыл...
На следующий день меня ошарашил неожиданной новостью Шимон Черкавский.
Ты знаешь, кто сбежал вчера? — спросил он. — Твой старый знакомый Агапов!
(Кстати, об обстоятельствах побега Агапова до сих пор ничего не известно; в архивах сохранилась только одна запись, занесенная в журнал учета побегов из концлагеря Гузен. В ней — всего несколько слов о том, что Агапова вернуть в лагерь не удалось.)
Так прервалась моя связь с русским подпольем. А пятерка, созданная мною, не распалась. Она превра¬тилась в семерку. Помимо Бориса, Виктора, летчика Алексея и других в нее в апреле сорок пятого вошли об¬русевший поляк-сибиряк Альфонс и шестнадцатилетний подросток Сашка из двадцать четвертого блока.
Всемером мы вырвались из оцепления, которое сразу после освобождения выставила вокруг лагеря поль¬ская подпольная организация «Акция войскова». Всемером, пугая своей полосатой формой бегущих на запад гитлеровских вояк, мы шли навстречу Красной Армии. Всемером захватили и удерживали два дня железнодо¬рожную станцию Кеффермаркт. Всемером перешли линию фронта у небольшого городка Цветль...
Но все это было потом. До освобождения лагеря ос¬тавались еще долгие месяцы...
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 17:16:28 | Сообщение # 44 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
| КАПО ТЯНУТ ЖРЕБИЙ
- Иди скорей к Шимеку! Он срочно хочет видеть тебя...
Я отставил в сторону кружку с кофе, сунул в карман недоеденную пайку хлеба и выбежал из барака. Если Шимек, нарушая обычные правила, зовет меня к себе, значит, произошло что-то очень важное.
Дело было вечером, после работы. Шел апрельский дождь. Он, как младенец, плясал по лужам и пускал пузыри. И, наверное, поэтому у меня было праздничное, весеннее настроение...
Впрочем, для хорошего настроения была еще одна не менее веская причина. Сегодня от Бориса я узнал, что советские войска и войска союзников вот-вот соединятся. Между ними осталась лишь узенькая полоска Германии, удерживаемая гитлеровцами.
Однако Черкавский был настроен далеко не радостно. Он хмуро взглянул на меня и сказал:
— Можно было бы и побыстрее.
— А я и так...
— Ладно! — нетерпеливо перебил Шимек. — Дело не в этом.
Лагеркомендант штурмбаннфюрер СС Фриц Зайдлер в ярости мечется по своему кабинету. Он уже опрокинул несколько стульев, и они, как бы сдавшись в плен, покорно подняли свои изогнутые лапы.
— Это безобразие! Это черт знает что! — кричит ла¬герфюрер.
На стульях, стоящих вдоль стен кабинета, сидит вся лагерная верхушка. Тут и заместитель Зайдлера — Бек, и рапортфюрер Киллерманн, и арбейтенфюрер Хмелевский, и многие другие.
— Подумать только! — продолжает лагерфюрер. — А что, если об этой истории узнают там?..— Зайдлер тычет пальцем в потолок, а все его подчиненные как по команде опускают головы вниз. Да, хотя война, судя по всему, идет к концу, эсэсовцами все еще владеет страх перед всемогущим шефом СС и гестапо. — Кто их за¬держал? — не понижая тона, спрашивает Зайдлер. — Кто?
— Я, господин штурмбаннфюрер!
Со стула, стоящего у дверей, растерянно поднимает¬ся молодой и краснощекий обершарфюрер. Он виновато моргает глазами. Он никак не поймет, к чему клонит на¬чальство.
— Расскажите мне все подробнее, — уже спокойнее говорит лагерфюрер. — Наш милый Киллерманн до того перепугался, что лепетал как ребенок. И я, откровенно говоря, так и не понял...
Краснощекий обершарфюрер наконец-то разобрался в ситуации. Он бодро щелкает каблуками и рапортует:
— В двадцать ноль пять в лагерь возвращались два поляка, два чертежника, остававшиеся на сверхурочные работы в баубюро. Я, следуя инструкции о внезапных обысках, задержал их и обнаружил у них самодельную карту, на которой было нанесено...
— Дальше я знаю, — говорит Зайдлер. — Карту я видел. Так вот, господа. По данным имперского радио, наши войска успешно отражают атаки противника в районе Магдебурга. А на карте, обнаруженной у чер-тежников, расположение войск совсем другое. Магде¬бург якобы уже захвачен американцами...
Рассуждения лагерфюрера прерывает удивленный голос Киллерманна:
— Значит, кто-то из заключенных слушает не наше радио! Это же скандал!..
— Вы открыли Америку, мой милый, — злорадно го¬ворит Зайдлер. — Но жаль, что так поздно. А запозда¬лой проницательности грош цена!..
Наступает неловкая пауза. Потом Зайдлер продол¬жает:
— Конечно, можно назначить официальное рассле¬дование с привлечением к этому делу СД. Но в таком случае все подробности станут известны в Берлине. И нас не погладят по головке за то, что заключенные по¬лучили доступ к источнику вражеской пропаганды. По¬ляки сознались в том, что они подделали ключ к конторке вольнонаемного мастера и пользовались прием¬ником, принадлежащим этому растяпе. Впрочем, и мы недалеко ушли от него. Поэтому мастера мы понизим в должности, приемнику него изымем, а поляков... С по¬ляками я предпочитаю решить вопрос на месте и ула¬дить дело в неофициальном порядке. Вы свободны, гос¬пода!
Грохочут раздвигаемые стулья, скрипят по парке¬ту сапоги. Участники оперативного совещания расхо¬дятся. Зайдлер остается один. Он нажимает кнопку звонка, и в дверях появляется дежурный унтер-офицер.
— Староста лагеря здесь? — спрашивает Зайдлер.
— Так точно, господин штурмбаннфюрер!
— Пусть войдет!..
В кабинет лагерфюрера сквозь узкую щель в две¬рях, оставленную ушедшим унтер-офицером, кое-как протискивается новый староста Мартин Геркен, сменив¬ший попавшего в опалу Карла Рорбахера. Это еще креп¬кий старик с багровым лицом и маленькими цепкими глазками.
Ты что, не можешь дверь шире отворить? — спра¬шивает Зайдлер.
— Могу. Но зачем беспокоить вас? Дверь может за скрипеть.
— Заткнись, — говорит Зайдлер. — И слушай...
А спустя десять минут от главных ворот по всему лагерю несется:
— Капо и старосты — на аппельплац!
Когда капо и старосты выстраиваются на лагерной площади, Мартин Геркен дает команду:
— Полицейские! Очистить плац!
Плац тут же пустеет. Любители лагерных новостей, примчавшиеся сюда вслед за капо и старостами, с той же скоростью мчатся назад, в свои бараки. В след за ними, размахивая плетями, устремляются лагерполицаи.
Мартин медленно идет вдоль первой шеренги, потом решительно вскидывает вверх седую голову и говорит:
— Дельце предстоит не из приятных. Поэтому политические и баптисты могут быть свободны...
Люди с красными и фиолетовыми треугольниками на груди медленно покидают строй и тяжело уходят к ба¬ракам. Их не так уж много: всего восемь человек. А шестьдесят с лишним уголовников остаются в строю. Шестьдесят с лишним убийц и громил, насильников и бандитов. И не каких-нибудь завалящих, а самой высокой квалификации.
А коль так, то Геркену, тому самому Геркену, кото¬рый первый применил американский «рэкет» в Герма¬нии, нечего стесняться.
— Плохо дело, парни, — простуженно басит он. Зайдлер и компания все чаще перекладывают на наши плечи свою работу. Конечно, их понять нетрудно. Война всех понемногу учит. Рано или поздно...
— Да ты не тяни, — бросает из задней шеренги об¬ветренный мордастый уголовник. — Говори, в чем дело?
Мартин на секунду останавливает свой колючий взгляд на говорящем и, когда тот смолкает, продол¬жает:
— Вот так лучше, Хачи! А дело серьезное. Сейчас в бункере сидят два поляка. Что они натворили, я не знаю. Это их дело. А наше дело — помочь им отправиться на тот свет. Так распорядился Зайдлер. Я помню, что в прежние времена на такие дела находилось немало охотников. А вот сейчас...
Уголовники понимающе переглядываются. Они уже догадались, о чем идет речь. Обычно заключенных, пере¬данных из бункера в руки «добровольцев», сначала ве¬дут в лагерную баню. Там их избивают до полусмерти, а потом, сломив и физически, и морально, гонят на колю¬чую проволоку, по которой пропущен ток. Все это про¬делывается глубокой ночью, а утром составляется акт, что заключенный номер такой-то покончил жизнь са¬моубийством. И если подходить формально, то СС здесь ни при чем. Мало ли что происходит в лагере ночью...
Речь лагерного старосты не вызывает у его слу¬шателей особого воодушевления. Одни уголовники не¬довольно хмурятся, другие — деланно зевают, третьи — нервно покусывают губы. А еще минуту назад они были настроены весьма весело: шутили, подталкивали друг друга локтями и передразнивали старого Мар¬тина.
Конечно, почти каждый из них еще год-два назад мог выполнить распоряжение начальника лагеря не разду¬мывая. Но сейчас, когда война подходит к концу...
— Поляков, — продолжает Мартин, — выведут на плац в час ночи. К этому времени тот, кто возьмется за дело, должен быть у главных ворот. Его будут сопро¬вождать шестеро лагерполицаев...— Лагерный староста делает шаг назад и громко спрашивает: — Желающие есть?
Строй молчит.
Мартин повторяет свой вопрос. И снова над аппельплацем воцаряется тишина. Отчетливо слышно, как вда¬ли стучит подкованными сапогами по асфальту смена караула, как в собачьем питомнике скулит заскучавший пес.
— Хорошо! — с угрозой произносит Мартин. — Зна¬чит, желающих нет? Тогда попробуем вот так... Хачи!
— Здесь! — отвечает обветренный уголовник, толь¬ко что перебивавший речь старосты.
— Может быть, ты возьмешься за это дело, Хачи? — басит Мартин. — В свое время на каменоломне...
— Не могу! — говорит Хачи. — Я спешу в ревир. У меня болят зубы...
— Значит, зубы, — с усмешкой резюмирует Мартин. Потом круто- поворачивает голову и спрашивает: — Ну а ты, Заремба? Насколько я помню, ты никогда не отказывался...
Заремба, грузный и неуклюжий поляк, обер-капо каменоломни, в растерянности. Под его низким лбом происходит напряженная работа. Что придумать? Наконец он облегченно вздыхает и говорит:
— Мне некогда. Я иду в лагерный бордель. Моя очередь — у меня талон...
— Ясно! — подчеркивает Мартин. — Ну а ты, Рихард?
Рихард — маленький и элегантный педераст — ста роста пятого барака. Он находчивее многих своих «кол¬лег». И он вежливо отвечает:
— К сожалению, не могу. Этой ночью я провожу в своем бараке контроль на вшивость. Я бы с удоволь¬ствием, но блокфюрер...
— Понятно! — уже рокочет кипящий от гнева Мар¬тин. — У одного — зубы, у другого — бордель, у треть его — вши. У остальных, надеюсь, будет понос, ревма¬тизм, блохи, посылка от любимой мамы или что-нибудь еще...— Мартин смолкает. Потом резко рубит воздух ладонью и объявляет: — Тогда будем тянуть жребии. Все без исключения! И никаких отговорок!
Мартин машет кому-то рукой. От второго барака, где размещается лагерная канцелярия, отделяется человек с непокрытой головой. Это один из младших писарей. В руках он держит свою черную бескозырку.
— Я предвидел эту волынку, — самодовольно объяв¬ляет Мартин. — И я заранее позаботился...
Человек с непокрытой головой останавливается ря¬дом с лагерным старостой. Мартин делает приглашаю¬щий жест:
— Подходите! Только не все сразу...
И вот уголовники один за другим подходят к писа¬рю, вытаскивают из его бескозырки бумажные трубочки и показывают их Мартину. Тот одобрительно кивает головой.
Одним из последних запускает в бескозырку свою громадную лапу староста четырнадцатого (карантинно¬го) барака Франц. Он долго нащупывает что-то в бес¬козырке и негнущимися пальцами выуживает сразу две трубочки.
— Одну! — строго говорит Мартин.
Франц осторожно вкладывает в шапку одну тру¬бочку и разворачивает другую. На ней — черный крест...
— Пойдете втроем, — сказал Шимек. — Ты, поляк Феликс из ревира и испанец Хозе Ривада из команды «Штейер». Можно было бы, конечно, послать делега¬цию из трех поляков. Но ваша делегация выглядит внушительнее. Франц, хотя он и набитый дурак, сразу поймет, что он имеет дело не только с одними поля¬ками... Вам, конечно, — после короткой паузы продолжал Шимек, — придется нелегко. Франц глуп и, как все глупые люди, неимоверно упрям. Поэтому он будет противиться изо всех сил. Но вы напомните ему о сегод¬няшнем поведении других уголовников на плацу, намек¬ните, что его попросту обхитрили, сыграйте на его само¬любии. А главное — не забывайте повторять, что не се¬годня завтра ворота лагеря распахнутся и тогда судь¬ба эсэсовских прислужников будет зависеть от нас...
— Все это хорошо в теории, — возразил я.— А что, если Франц, выслушав нас, тут же побежит к старосте лагеря или — еще хуже — к главным воротам?
— Он не добежит! — спокойно сказал Шимек. — Я вам это гарантирую. Поэтому ни в коем случае не за¬тевайте драки в бараке, не пытайтесь задержать его насильно. Пусть бежит. Его перехватят другие...
Мы пришли в четырнадцатый блок перед самым отбоем. Франц сидел в своей каморке и резался в карты с парикмахером. Разменной монетой для игроков служили кружочки колбасы, «сэкономленные» старостой и парикмахером. Когда мы вошли, Франц нехотя оторвал взгляд от табуретки, на которой лежали карты, и тут же взревел:
— Что это такое? Как вы сюда попали?
— Спокойно! Тихо! — сказал Феликс.
Мы заранее договорились, что вести переговоры будет Феликс. Он лучше, чем я и Хозе, владел немецким языком.
— Что? — приподнялся во весь свой громадный рост Франц.— Ты мне говоришь «тихо!», поляк?
Он по привычке пытался нагнать страху. Но мы не испугались. Мы подошли вплотную. Франц перевел взгляд на меня:
— А тебе что надо, русский?
— То же, что и остальным, — ответил Хозе. — Нам надо поговорить...
Увидев перед собой испанца, Франц окончательно растерялся. Он знал, что с испанцами шутки плохи. Они жестоко мстили уголовникам за каждого убитого со¬отечественника.
— Мне не о чем с вами разговаривать, — уже гораз¬до спокойнее сказал Франц.
— Нет, есть о чем, — ответил Феликс. — Только пусть он уйдет...— Феликс подбородком показал на па¬рикмахера.
Франц насупился, подумал, как бы взвешивая соот¬ношение сил, и распорядился:
— Выйди, Вилли... и постой у двери...
Когда мы изложили Францу свой план, он побагровел от злости. Потом откинулся назад и деланно захохотал:
— Идиоты! Не на того напали! Я немедленно иду к дежурному у главных ворот...
— Пожалуйста! Мы вас не держим, — ответил Фе лике, и мы расступились, открывая дорогу к дверям
Франц уже было сделал несколько шагов, но тут же остановился. Он чутьем хищника почувствовал опасность.
— Ах вот как! — произнес он, возвращаясь на свое место.
Ровно в час ночи медленно распахнулись главные во рота лагеря. Эсэсовцы вывели на плац двух поляков чертежников. Здесь их уже ждал Франц, которого со¬провождали шестеро дюжих лагерполицаев. У каждого в руках была увесистая дубинка.
— Марш! — распорядился Франц, и поляки, окру¬женные лагерполицаями, тронулись в свой последний путь.
Маленькая колонна пересекла плац, прошла по ла¬герным улицам и остановилась у дверей бани.
Франц постучал, двери бани отворились. Франц заглянул внутрь и спросил:
— Вы готовы?
— Готовы! — ответил голос изнутри.
Тогда Франц указал полякам на двери бани и ско¬мандовал:
— Вперед! Быстро!
Но поляки не торопились. Они были старыми лагер¬никами и знали, что все это значит. Франц не дал им опомниться. Он, как котенка, сгреб одного из поляков в охапку и швырнул в открытую дверь. Второго втолкнули в баню лагерполицаи.
И тут произошло нечто непредвиденное. Франц повернулся к полицейским и сказал:
— Идите спать! Я справлюсь сам. Впрочем, у меня есть помощники...— И он многозначительно показал глазами на дверь, за которой слышались голоса.
Довольные таким исходом, полицаи шумно двину¬лись к своему бараку. Им, как и другим уголовникам, не хотелось брать на душу лишний грех в конце войны...
А когда в ночной тишине растаял шум голосов и ша¬гов, из дверей бани выскользнул невысокий юркий чело¬век. Это был банщик — немец из политических. Он не¬сколько минут прислушивался и всматривался в темно-ту. Потом тихо свистнул.
Из бани вышел Франц.
— Ну как? — спросил он.
— Вроде все в порядке, — ответил банщик.
— Тогда зови их, — распорядился Франц.
Банщик юркнул в дверь и вскоре вернулся в сопро¬вождении двух поляков.
— Ну и доставили вы мне хлопот! — сказал Франц.— А теперь бегите! Марш!
Поляки нерешительно топтались на месте. Они явно ждали подвоха и оглядывались по сторонам.
— Бегите! — повторил банщик. — Вас ждут в восем¬надцатом блоке!..
...Перед утренней поверкой в лагерную канцелярию пожаловал рапортфюрер. Он попросил учетные карточ¬ки умерших за ночь, а потом отобрал две и отложил в сторону. Надо было доложить лагерфюреру, что его приказ выполнен.
А в это самое время на плацу среди заключенных восемнадцатого барака стояли те, кого самодовольный господин Киллерманн считал покойниками. Правда, от¬ныне они носили другие имена, фамилии и номера. Это были имена, фамилии и номера двух заключенных, умерших минувшей ночью в дизентерийном бараке...
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 17:16:53 | Сообщение # 45 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
| КОРНИ ОБНАЖАЮТСЯ В БУРЮ
Много разных историй из жизни концлагеря сохра¬нилось в моей памяти. Среди них есть героические и тра¬гические, веселые и печальные, а порою даже смешные. Но чаще других я вспоминаю два эпизода. На первый взгляд они ничем не связаны между собой. Но это толь ко на первый взгляд...
Я никогда не забуду ту февральскую ночь. В тревожных лучах прожекторов вяло кружили крупные хлопья сырого снега, за лагерной стеной то стрекотали пулеметные очереди, то резко щелкали одиночные выстрелы В злобном лае заливались овчарки, напавшие на чей-ю след. Время от времени в воздухе повисал густой бас си¬рены. И тогда мне казалось, что наш лагерь заблудился в ночном тумане.
А утром все мы, узники Гузена, поняли, что минув¬шей ночью произошло нечто необычное. Что-то из ряду вон выходящее вмешалось в четкий механизм фабрики смерти, нарушило его ритмичный ход, поселило смятение в стане наших палачей.
Об этом лучше всяких слов говорили многочисленные пулеметы, появившиеся на всех углах и перекрестках рабочей зоны, усиленные наряды охраны, добавочные патрули в окрестностях лагеря и, наконец, десятки автомобилей и мотоциклов, сновавших во всех направлениях.
В полдень, когда узники, работавшие в каменоломне, выстроились в очередь перед котлами с баландой, мно¬гие из них уже знали, что ночью был совершен невиданный доселе по своему размаху и мужеству побег. Бежа¬ли семьсот тридцать смертников, содержавшихся под усиленной охраной в двадцатом бараке главного лагеря.
Сейчас, когда известны имена некоторых уцелевших участников побега, легенда о нем приобрела реальные очертания, стала историческим фактом. Но и тогда, когда мы пользовались лишь обрывками сведений, а ос¬тальное дополняли фантазией, эта легенда была большой силой: она помогала нам жить, верить и бороться.
Что же произошло в февральскую ночь в блоке смерти? Так называли в Маутхаузене двадцатый блок. Он был отгорожен от остальных бараков каменной сте¬ной и одной своей стороной примыкал к внешней ограде лагеря. Два ряда колючей проволоки, по которой был пропущен ток высокого напряжения, пулеметные вышки на углах и автоматчики, расположенные друг от друга на расстоянии 25—35 метров, делали побег из барака невозможным.
В двадцатом блоке сидели те, кто с минуты на мину¬ту ждал исполнения смертного приговора, те, кого рейхсфюрер СС и гестапо Гиммлер назвал врагами № 1.
Это были смелые и умные люди, вожаки французско¬го Сопротивления, руководители югославских партизан¬ских отрядов, немецкие подпольщики-коммунисты, английские и американские разведчики. Но больше всего в двадцатом блоке было русских: офицеров и политработ¬ников Советской Армии. Это они были инициаторами и вдохновителями бессмертного подвига семисот отваж¬ных. Именно из их числа выдвинулся вожак побега — полковник советских ВВС.
...Это произошло в субботу. После вечерней поверки в двадцатом бараке началась генеральная уборка. Смертники вытаскивали во двор длинные столы и колченогие табуретки, гремели ведрами и тазами. Вскоре весь участок, расположенный между бараком и колючей проволокой, был заполнен столами, табуретками, порцелановыми мисками и другой утварью.
Пулеметчик, дежуривший на вышке, с интересом наблюдал за суматохой, царившей внизу. Заключенные старательно мыли мебель и посуду. Между ними как бес суетился небольшой человечек с ленточкой на рукаве.
Он не скупился на тумаки и на чем свет стоит крыл «русских свиней», «французских недоносков» и «югославских ублюдков».
Пулеметчику не было дела до того, что уборкой, вопреки всем правилам, руководил писарь барака. Ни он, ни автоматчики, стоявшие внизу, ни о чем не догадывались. Единственный, кто чувствовал беду, был староста барака. Но он лежал, связанный по рукам и ногам, в дальнем углу барака и задыхался от ярости и страха. Заключенные не стали убивать старосту.
— Не будем марать руки. Его все равно прикончат эсэсовцы...
Автоматчику, стоявшему против барака смертников, надоела царившая на маленьком дворике суета. Он опустил взгляд и увидел монету в двадцать пфеннигов, каким-то чудом закатившуюся на дорожку для часовых. Скуки ради автоматчик начал подталкивать монету носком ботинка.
Невинное развлечение эсэсовца прервал громкий свист. Эсэсовец удивленно поднял голову и в тот же мо¬мент пошатнулся от сильного удара в лицо. За первым ударом последовал второй, третий, четвертый...
Первыми в проходы ринулись самые сильные, самые выносливые. В их задачу входило уничтожить автомат¬чиков, овладеть оружием, подавить огонь ближайших пулеметных вышек и держаться до тех пор, пока за ла-герной стеной не окажется последний участник побега.
Над лагерем протяжно завыла сирена. К ней присо¬единилась другая. Где-то рядом фыркнул грузовик. Но все эти звуки растворились в мощном «ура!» штурмо¬вавших лагерные стены. Многие падали, сраженные пу¬лями охраны, но их место сейчас же занимали другие.
Становилось все темнее и темнее. А потом пошел крупный мокрый снег.
Снег сделал доброе дело. В белом мареве раствори¬лись фигуры беглецов, сумевших вырваться за стены лагеря. Снегопад тщательно замел следы босых ног. Он же заботливо покрыл белым саваном тела тех, кто по¬гиб ради свободы товарищей.
А вот еще одна история.
...Во втором часу ночи я бесшумно выскользнул из первого барака. Я был доволен: встреча с Шимоном Черкавским прошла успешно. Я получил от него доволь¬но подробные сведения о том, что происходит в лагере и за его стенам...
Избегая попадаться на глаза полицейским, я старал¬ся шагать потише и держаться в тени. Впрочем, встреча с уголовниками, носившими на рукаве повязку «лагерполицай», была уже не такой опасной, как год-два на¬зад. Менялись времена, менялись люди. Сейчас, когда война явно шла к концу, когда крах третьего рейха был неминуем, лагерполицаи становились все более снисхо¬дительными. В крайнем случае я мог нарваться на пару- другую оплеух...
Мои размышления по поводу эволюции человеческо¬го сознания прервал громкий возглас, донесшийся от главных ворот:
— Все капо и старосты бараков — на плац!
И тотчас в разных концах лагеря команду подхвати¬ли полицейские патрули:
— Все капо и старосты — на плац!
— На плац! На плац! — гулко перекатывалось в ночной тишине.
Я остановился. Сколько я помнил, такого еще не бы¬ло. Никогда еще лагерное начальство не вызывало весь свой «актив» среди ночи. Бывало, конечно, что вызовут одного-двух. Но чтобы всех сразу...
Я повернул обратно и притаился в густой тени, там, где первый блок торцом выходил на плац. С этого места я мог незаметно наблюдать за всем, что происходило у главных ворот. Конечно же мною руководило не простое любопытство. Мало ли что могло произойти... А вдруг пришел приказ об эвакуации лагеря?
Был сочельник — канун рождества. И, как всегда в эти дни, посреди плаца возвышалась пышная десяти¬метровая красавица елка. Эсэсовцы проявили трогательную заботу о религиозных убеждениях заключен¬ных, о спасении наших грешных душ. Поэтому тради¬ционная рождественская елка не могла удивить меня. Удивляло другое.
У подножия елки нетерпеливо прохаживался молод¬цеватый и подтянутый офицер — заместитель лагерфю¬рера Ян Бек. Чуть поближе к главным воротам маячили еще двое: пузатый коротышка рапортфюрер Михаэл Киллерманн и сухой, поджарый оберштурмфюрер Карл Хмелевский. Оба прославились своей свирепостью. Особенно Хмелевский, который тяготился своей польской фамилией и люто ненавидел поляков.
Что же привело «святую троицу» в этот поздний час на плац? Я терялся в догадках.
Тем временем в ночной тишине все отчетливее и громче звучал топот десятков ног: это со всех концов ла¬геря спешили на вызов капо и старосты бараков. Вот уже один из них бегом пересек плац, остановился у елки и снял бескозырку. К нему присоединился второй, тре¬тий...
А вскоре на плацу в две шеренги выстроились около семидесяти откормленных уголовников. Кого тут только не было: и убийцы, и взломщики несгораемых шкафов, и карманные воры международного класса, и фальши¬вомонетчики, и гомосексуалисты...
За несколько дней до конца войны эсэсовцы одели часть этого сброда в песочную форму Африканского корпуса вермахта, вооружили фаустпатронами и отпра¬вили на фронт. Но говорят, что горе-вояки так и не до¬шли до фронта. Они разбежались и вернулись к своим прежним «профессиям». Это произошло через четы¬ре месяца после описываемого мною разговора у елки.
...Лагерный староста № 1 Мартин Геркен окинул взглядом свою «гвардию», скомандовал: «Ахтунг!» — подобрал свой яйцевидный живот и шагнул к Беку:
— Господин гауптштурмфюрер! По-вашему прика¬занию все капо и старосты построены!
Бек покачнулся, как-то не по-военному махнул ру¬кой и пробормотал:
— Ну и хорошо! Ну и бог с вами...
Потом он углубился в раздумье, внимательно изучая носки собственных сапог. Мартин оглянулся на застыв¬ших по команде «смирно» уголовников и незаметно, но весьма выразительно щелкнул себя по кадыку.
Казалось, Бек забыл о том, где он находится, и не замечал ничего вокруг. Тупо уставившись на носки на¬чищенных до зеркального блеска сапог, он еле заметно покачивался то вперед, то назад. Лагерный староста сделал еще шаг, щелкнул каблуками и громко, очень громко отрапортовал еще раз:
— Господин гауптштурмфюрер! По-вашему прика¬занию все капо и старосты бараков построены!
Бек тяжело вскинул подбородок:
— Ах да! Я собрал вас, друзья мои, для того, что¬бы... Я хочу произнести речь...
Он оглянулся на ворота и небрежно бросил Киллер- манну и Хмелевскому:
— А вы, господа, свободны! Можете вернуться в ка¬зино...
Киллерманн и Хмелевский повернулись и исчезли в темной пасти главных ворот. Проводив их взглядом, заместитель лагерфюрера сделал шаг назад, картинно отставил ногу и взялся правой рукой за пряжку ремня. При этом он едва удержался на ногах, но услужливый Мартин, ловко ухватив его за руку, помог сохранить равновесие.
— Дамы и господа! — Бек явно подражал кому- то. —Друзья! Великая Германия находится на пороге 1945 года. Этот год будет годом дальнейшего взлета нашей мощи, торжества наших идей. Вооруженные ге-нием фюрера и новым оружием небывалой разруши¬тельной силы, мы триумфальным маршем пройдем по всему земному шару...
На этом красноречие гауптштурмфюрера иссякло. Он снова тупо уставился на носки сапог, и снова насту¬пила продолжительная пауза. Мартин слегка кашлянул и мягко сказал:
— Мы вас слушаем, господин гауптштурмфюрер...
— Да-да... Так на чем я остановился? На том, что все погибло... Война окончательно проиграна. Русские стоят на пороге нашего дома. Не сегодня завтра совет¬ские танки придут сюда. Теперь уже нам не помогут ни бог, ни черти, ни фюрер...
Кто-то из уголовников позволил себе улыбнуть¬ся, где-то во второй шеренге раздался приглушенный смешок. Это не ускользнуло от внимания Бека. Он погрозил пальцем и неожиданно грустным голосом сказал:
— А смеяться тут нечего. Поглядите вокруг. Здесь каждый камень в лагерной стене, каждый гвоздь, вби¬тый в пол барака, вопит о тысячах смертей, о невин¬но пролитой крови. И отвечать за это придется нам...
Вот оно что! Оказывается, в пьяном виде господин Бек не лишен присущей многим садистам сентименталь¬ности.
А Бек продолжал свою речь, с трудом подбирая сло¬ва — язык уже плохо слушался его:
- Как я сказал? Нам? Ну конечно же отвечать придется нам с вами... Нас уничтожат как бешеных собак. Мы даже не заслуживаем пули. Смерть от пули — сол¬датская смерть. А нас ждет виселица...
Запоздалое покаяние Бека явно забавляло капо и старост. Они подталкивали друг друга локтями, улыба¬лись, перешептывались. Кто-кто, а эти отпетые проходимцы были хорошо наслышаны о прошлом Яна Бека. Бывший владелец небольшой скульптурной мастерской в предместье Нюрнберга быстро продвинулся по слу¬жебной лестнице. Начав свою службу в отрядах СС рядовым штурмовиком, он уже через три года был вы¬двинут на офицерскую должность. Помогли ему в этом неплохо подвешенный язык, полное отсутствие каких- либо принципов и необыкновенная жестокость. Все зна¬ли, что Ян Бек не любит марать руки и поручает грязные дела подчиненным. Но все помнили о том переполохе, какой учинил пьяный Бек однажды в лагерной кухне. Тогда две овчарки, сопровождавшие лагерфюрера, на¬смерть загрызли трех поваров.
«Что же нам теперь делать? — рассуждал сам с со¬бой гауптштурмфюрер. — Что? Ничего! Жить, пока жи¬вется. Пить и жрать до тех пор, пока позовут на виселицу!»
Он повернул голову к воротам и махнул рукой. Там, видимо, ждали сигнала. Ворота распахнулись, и два эсэсовца выкатили на плац пузатую бочку.
— Это пиво, — пояснил Бек. — Я решил угостить вас. Вы все же неплохие ребята. Свое дело знаете. И ко¬нец у нас с вами один… А теперь давайте выпьем и рас¬целуемся...
— Вольно! — скомандовал лагерный староста.
Строй уголовников распался. Одни поспешили к во¬ротам, чтобы завладеть бочкой, другие окружили Бека, третьи вполголоса обсуждали случившееся.
А Бек переходил от одного уголовника к другому и целовался. Эту церемонию всеобщего лобызания пре¬рвал лагерфюрер Зайдлер, которого, видимо, проинфор¬мировали Киллерманн и Хмелевский. Он тоже был из-рядно навеселе и поэтому разговаривал с Беком неофи¬циально, на «ты».
— Бек! Ты пьян! — крикнул он. — Иди спать!
Бек покорно поплелся к воротам...
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 17:17:12 | Сообщение # 46 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
| УБИТ ПРИ ПОПЫТКЕ К БЕГСТВУ
На дворе — апрель 1945 года...
Весна... Ее приход чувствуется повсюду, ее приметы видишь во всем. Зазеленела узкая полоска газона, про¬тянувшаяся у колючей изгороди жилого лагеря, с каж¬дым днем все выше поднимается солнце, все веселее чирикают пичуги, свившие гнезда под черепицей главных ворот...
Прибавилось бодрости и у заключенных: теперь уже ясно, что война идет к концу, что крах гитлеровской Германии неизбежен, что не сегодня завтра в лагерь ворвутся русские или американские танки. И даже те из нас, кто еле волочит ноги, надеется дожить до этого дня.
Но фабрика смерти продолжает работать в прежнем ритме. По-прежнему над лагерем висит густой коричне¬вый дым, выходящий из труб крематория, все так же забита штабелями трупов узкая улочка, отделяющая ревир от крематория. Изменилась, пожалуй, только охрана. Теперь рядом с эсэсовцами на вышках стоят пожарники, эвакуированные из Вены. Это шестидесятилетние деды, которые спят на ходу. Вооружены они длинными винтовками «Маузер», чудом сохранившими¬ся на каком-то складе еще с первой мировой войны.
Эсэсовцев остается все меньше. Ежедневно они не¬большими группками отправляются на фронт. Уходят пешком: в лагере не осталось ни одного автомобиля, ни одного мотоцикла.
Однако лагерь живет по раз и навсегда заведенному распорядку дня. Все так же стучат отбойные молотки и громыхают по рельсам вагонетки в каменоломне, все так же выдает свою продукцию — корпуса для ракет «фау» — подземный завод, расположенный в горе. А на¬ша команда «Кюхенваген-1» по-прежнему развозит котлы с баландой по объектам.
Вот и сегодня, загрузив на кухне до отказа свою повозку котлами, мы медленно катим ее на каменолом¬ню. Дорога круто поднимается вверх, и мы что есть силы впрягаемся в брезентовые постромки. Наш капо плечом подталкивает повозку в задний борт и хрипло выкри¬кивает:
— Лос! Шнель! Нох айн маль!..
Но нас не надо подгонять. В эти дни мы работаем как черти, бодро и весело. Каждый понимает, что от свободы его отделяют считанные дни. Многие даже на¬чали готовиться к этому событию заранее. Некоторые лагерные модники, пользуясь тем, что старосты бараков теперь сквозь пальцы смотрят на мелкие нарушения дисциплины, поспешили наголо обрить головы.
Есть такой модник и в нашей команде. Это жизне¬радостный, никогда не унывающий поляк Метек. По профессии он военный музыкант, трубач-подхорунжий из полка вольтижеров. В нашу команду Метек попал не случайно: по воскресеньям он играет в лагерном оркестре и поэтому его вызволили из каменоломни и нашли местечко потеплее.
Пан подхорунжий, как и все польские кадровые воен¬ные, большой щеголь. Даже в лагере он не перестает следить за своей внешностью. На нем — ушитая по его стройной фигуре полосатая куртка, отутюженные брю¬ки, начищенные до блеска альпийские башмаки и — это в апреле! — кожаные перчатки. Можно быть уверен¬ным, что Метек не один вечер протолкался на лагерной толкучке, прежде чем подобрать для себя такую обнов¬ку и обменять ее на украденный хлеб.
А вчера вечером Метек появился в бараке с наголо обритой головой. Стефан, Адам и другие поляки из на¬шей команды пытались поднять его на смех, но не уда¬лось.
— Кретины! — сказал пан подхорунжий. — Вы что, и домой собираетесь заявиться со «штрассой»? А я хочу выйти из лагеря с нормальной, человеческой причес¬кой...
«Штрассой» в лагере называют полосу, пробритую ото лба до затылка. Такие почерневшие от загара поло¬сы украшают всех узников, кроме почетных заключен¬ных. Заботиться о том, чтобы эта полоса не зараста¬ла, — первейшая обязанность каждого лагерника. За¬был пробрить «штрассу» — значит, готовишься к побе¬гу и пощады не жди!
Вот почему в день бритья (обычно это пятница) к парикмахеру барака длиннющая очередь. А парик¬махер — не последняя фигура в лагере: в его инвентаре «холодное оружие» — несколько бритв, за которые он отвечает головой. Он сдает их дежурному по главным воротам в субботу утром и получает в следующую пятницу — после вечерней поверки.
...Наша повозка медленно преодолевает подъем. Обливаясь потом, мы тащим громоздкую колымагу на вершину холма, в которую упирается дорога.
Разем! Разем! покрикивает неунывающий Ме¬тек.
— Нох айн маль! Jloc! — вторит капо Роберт-огромный гамбургский мясник, попавший в лагерь за чересчур усердную торговлю на черном рынке.
Наконец мы выкатываем повозку на ровную площад¬ку, где пересекаются две дороги.
— Хальт! — командует Роберт. Он дает эту команду не из жалости к нам, не для того, чтобы мы отдышались. Наш путь пересекает колонна эсэсовцев, уходящих на фронт. Впереди колонны ковыляет старая кляча, вле¬кущая повозку с ранцами и чемоданами. А за повозкой, не в ногу, вразнобой понуро шагают любители парадов. Ох как они любили отбивать шаг перед Гитлером, Гим¬млером и другими вожаками третьего рейха! А сейчас для них пришло время последнего парада, когда не столь уж важно умение маршировать и орать: «Хайль!»
Мы, воспользовавшись неожиданной передышкой, поставили повозку на тормоз, бросили лямки и сгруппи¬ровались вокруг неунывающего Метека. А тот, как всегда, острит:
— Берегитесь, русские! Теперь, когда в бой пошла последняя тотальная кляча, советским танкам не ус¬тоять!
Чувствуя, что мы понимаем и оцениваем его юмор, Метек в порыве смелости срывает с себя черную беско¬зырку, машет ею в сторону эсэсовцев и кричит:
— Глюклих райзе! Счастливого пути!
Эсэсовцы делают вид, что не слышат и не понимают насмешки. Однако один из них снимает с плеча автомат и приближается к нам. Я узнаю в нем своего бывшего командофюрера Унтерштаба. А с этим не пошутишь!..
Так оно и есть.
Унтерштаб подходит к Метеку, упирает дуло автома¬та ему в грудь и тихо спрашивает:
— Где у тебя полоса, собака?
Метек молчит. Да и что тут объяснишь...
— Приготовился к побегу! — так же тихо резюми¬рует Унтерштаб. — Будь у меня время, я вытряс бы из тебя душу... Жаль, что у меня нет времени.
И он нажимает спусковой крючок автомата. Эхо выстрелов прокатывается и замирает в ущельях камено¬ломни. Прикрывая перчатками рваную рану на животе, падает лицом вниз Метек...
— Капо. Где капо? — так же тихо и спокойно спра¬шивает Унтерштаб.
— Я здесь! — с необычной для него прыткостью вы¬скакивает из-за повозки Роберт. — Я вас слушаю...
— Заберешь эту падаль с собой, — говорит Унтер¬штаб. — А дежурному по главным воротам доложишь, что этот дерьмо-поляк был убит при попытке к бегству. Ясно?
— Так точно! — отвечает Роберт.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 17:17:33 | Сообщение # 47 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
| ГДЕ ТЫ, СТАРЫЙ ТУРОК?
В это утро лагерный механизм впервые за много лет дал осечку. Не было ни утренней поверки, ни построе¬ния на работу. Поэтому после завтрака многие заклю¬ченные завалились спать. Каждый знал, что надвигают¬ся большие события, но почему не поспать про запас, если представилась такая возможность? Этому учил лагерный опыт.
Но поспать никому, кроме самых хладнокровных, не удалось. Оставаться в бараке было опасно: казалось, что начинается землетрясение и вот-вот рухнет крыша. Все подозрительнее и громче скрипели стропила, дугой прогибался потолок, а сверху доносились возбужденные голоса и шарканье шагов.
Барак быстро пустел. С опаской поглядывая на по¬толок, покинули его и мы с Борисом. Вышли на крыль¬цо и ахнули. На крышах всех бараков, вглядываясь в даль и громко переговариваясь между собой, стояли де¬сятки заключенных. А к ним карабкались все новые смельчаки. Я говорю «смельчаки» потому, что охрана могла в любой момент открыть огонь по узникам, нару¬шившим порядок. В лагерной комендатуре еще торча¬ли эсэсовцы. Но на дорожках и вышках несли вахту ста¬рички пожарники из Вены, заменившие ушедших на фронт охранников. И заключенные — из тех, что пона¬хальнее, — орали им с крыш:
— Ну как там? Не видно?
Старички виновато улыбались и разводили руками: мы, мол, ни при чем...
Ждали американцев. Они были где-то рядом, в деся¬ти—пятнадцати километрах от Гузена. В лагерной канцелярии, где обосновался Интернациональный коми¬тет, уже составляли список ораторов для предстоящего митинга по поводу освобождения.
Когда я заглянул в канцелярию, ко мне подо¬шел Станислав Ногай, ухватил за рукав и отвел в сто¬рону.
— От русских выступишь ты,— сказал он.— Ну, скажешь...
— Ничего я говорить не буду! — отрезал я.— Во- первых, меня никто не уполномочивал. А во-вторых, в лагере есть русские постарше меня и возрастом, и чи¬ном. Вот с ними и договаривайтесь...
— Ну, мы-то знаем...— сказал Ногай, прислушался и замолк.
Я так и не узнал, что он хотел сказать дальше. За окнами канцелярии неожиданно возник тысячеголосый рев. Бесчисленное множество человеческих глоток ис¬торгало звуки на разных языках, и они сливались в гро¬хот, подобный рокоту океанского прибоя в девятибалль¬ный шторм.
Я глянул за окно и невольно улыбнулся. Старички пожарники покорно тянули вверх, в голубое майское не¬бо, дрожащие руки...
Я вышел из канцелярии и чуть было не споткнулся
о старика немца с красным треугольником. Он сидел прямо на земле, плакал и неумело растирал кулаком слезы по морщинистому лицу.
— Тринадцать лет я ждал этого момента, — жалко улыбаясь, сказал он мне.
— Ничего! Теперь все позади, — успокоил я старика и тут же полетел на землю, сбитый сильным ударом сзади.
Надо мной наклонился поляк в начищенных до блес¬ка ботинках:
— Сукин сын! Почему ты в шапке? Ты что, не слы¬шишь гимна?
И в самом деле, около полусотни поляков, сбившись в кучку, нестройными голосами пели: «Еще Польска не сгинела...»
Я вскочил на ноги и помчался к колючей проволоке. Мне было жаль времени. Да и момент для объяснений с поляками — приверженцами Миколайчика был явно неподходящий...
Я хочу рассказать о Старом турке. Поэтому не буду подробно описывать, как два танка с белыми звездами на броне взломали лагерные ворота, как американские солдаты, стреляя вверх из пистолетов, отгоняли заклю¬ченных подальше от ворот. Скажу только, что, сняв крышку со стола в ближайшем бараке, я проделал про¬ход в проволоке, по которой еще пульсировал ток, и по¬бежал к оружейному складу, в казарменный городок СС...
В лагерь я возвращался, сгибаясь под тяжестью ору¬жия. На мне висело семь автоматов с магазинами, за поясом торчало четыре «вальтера», а карманы куртки и брюк были до отказа набиты пистолетными обоймами и гранатами.
Через ту же дыру в проволоке я вернулся в жилой лагерь. Здесь творилось нечто невообразимое. С ведра¬ми, мисками и разной другой посудой бежали в сторо¬ну кухни доходяги, а навстречу им уже не спеша шли со своей добычей «счастливчики», опередившие их. То и дело впереди слышались крики:
— Держи его! Стой!..
И тут же на перекресток, дико озираясь по сторонам, выскакивал какой-нибудь капо из «зеленых». А на него, размахивая палками, ножами и просто кулаками, нака¬тывалась толпа узников, жаждущих мести...
Со стороны плаца, от главных ворот все еще доно¬сились нестройное пение и звуки пистолетных выстре¬лов.
Отбиваясь от желающих получить пистолет или ав¬томат, я кое-как добрался до своего барака, где меня ждали Борис, Виктор и другие ребята из подпольной группы. Когда я раздавал оружие, то почувствовал, что в мою спину устремлен чей-то сверлящий взгляд. Я рез¬ко обернулся и встретился глазами со Старым турком. Он сидел на своем обычном месте.
В конце 1944 года писарь привел в наш барак нович¬ка. Это был высокий сутулый мужчина с темным лицом и крупным горбатым носом. Одели его явно не по рос¬ту: из коротких рукавов и штанин нелепо торчали по¬крытые густым черным волосом руки и ноги. Может быть, он и не был турком, но на его куртке был при¬шит красный треугольник с буквами «TU», а капо он называл не иначе как «эфенди»...
Капо же в свою очередь называл его Альте тюрке (Старый турок). Впрочем, с капо новичку повезло: командой огородников руководил смирный баптист, не имевший обыкновения ходить с дубинкой. Ну врежет, бывало, кулаком разок-другой, да и то если ты подво¬дишь его прямо на глазах эсэсовцев. С таким жить можно...
О том, как турок оказался в Гузене, говорили разное. Одни утверждали, что он спутался с немкой — женой ге¬роя, сражавшегося на Восточном фронте, — и допустил расовое преступление. Другие рассказывали, что наш турок по пьянке набил морду шпику, дежурившему у турецкого посольства, где новичок служил не то пова¬ром, не то садовником.
Только Старый турок никогда ничего о себе не рас¬сказывал. Он не знал ни одного из тех языков, на кото¬рых говорили в нашем бараке. А учиться иностранному языку в лагере, да еще тогда, когда тебе перевалило за пятьдесят, — занятие не из простых. Впрочем, вполне возможно, Старый турок нашел бы себе приятелей сре¬ди азербайджанцев или туркмен, живших в других бара¬ках. Но он никуда не ходил.
Вернется, бывало, с работы, получит свою пайку хлеба и тут же забьется в узкий проход между нарами, прижмется спиной к стене и молчит весь вечер, до от¬боя. Только головой водит из стороны в сторону, наблю¬дая за соседями по бараку. Как затравленный, загнан¬ный в угол волк.
Правда, этот волк временами плакал. Тогда он за¬крывал лицо большими крестьянскими руками. Но это было редко.
Иногда в его черных глазах загорался интерес, осо¬бенно если кто-то из соседей приносил с лагерного рын¬ка плоды удачного обмена: новую куртку или кожаные башмаки. Видимо, он думал: и где только люди доста¬ют такие вещи? Сам он по-прежнему ходил в том ба¬рахле, что получил по прибытии в лагерь...
— Магометанин, а самый честный человек в коман¬де, — удивлялся капо-баптист. — Ни одной морковки без спросу не возьмет...
Нельзя сказать, что соседи по бараку не пытались завязать со Старым турком знакомство, как-то растор¬мошить его. Предпринимал такую попытку и я. Присел перед ним на корточки, ткнул себя пальцем в грудь и сказал:
— Владимир! А ты?
Он поглядел на мой палец, приставленный к его груди, отрицательно покачал головой и еще сильнее вжался в стену.
Ни с одним обитателем нашего барака он за все вре¬мя не обменялся ни одним словом: был уверен, что его не поймут. Только на работе он вел «деловые» разговоры с капо. Начинались они словом «эфенди», а заканчива¬лись жестами...
И вот теперь Старый турок сидел на своем обычном месте, в проходе между нарами, и жадно смотрел на то, как я раздаю пистолеты и автоматы. Я подошел к нему, взял за куртку и поставил на ноги.
— Пойдем с нами! — сказал я, — Фрейхайт! Либер¬ти! Свобода! Вольность!
На большее моего словаря не хватило.
Но он криво улыбнулся и покачал головой. Я не знал, что делать. Барак был пуст: все, кроме нас семерых, либо добывали жратву, либо гонялись за капо и старос¬тами, либо распевали гимны на плацу.
В барак влетел взъерошенный Виктор.
— Ну что ты чикаешься! — заорал он. — Американ¬цы хотят оцепить лагерь. А тогда... Сам понимаешь...
— Пошли! —сказал я.
...Три дня спустя неподалеку от австрийского город¬ка Цветль мы встретили одинокого велосипедиста. По¬жилой старшина с пшеничными усами старательно кру¬тил педали дамского велосипеда. Поравнявшись с нами, он оперся на левую ногу и спросил:
— Русские?
— Так точно!
— Тогда скажите мне, а не встречали ли вы обоза? Ну, лошадки, повозки и так далее...
-— Нет, — ответил я.— Вы первый советский солдат, которого мы видим.
— Тогда вперед! — скомандовал себе старшина и поставил ногу на педаль.
Но я остановил его:
— Не торопитесь! Полчаса назад мы видели не¬мецкий бронетранспортер, который проехал по опушке леса.
— Не беда! — ухмыльнулся старшина. — Фрицы уже капитулировали. Сегодня подписан акт о капитуля¬ции. Победа, хлопцы!
А я почему-то подумал о Старом турке, оставшемся в пустом бараке.
Где ты сейчас, Старый турок?
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
| Саня | Дата: Воскресенье, 07 Апреля 2019, 17:18:00 | Сообщение # 48 |
|
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Отсутствует
| ТУТ УЖ НИЧЕГО НЕ ПОДЕЛАЕШЬ...
Когда мы шли через площадь к Южному вокзалу, в Калининграде стояла настоящая русская зима. Легкий морозец покусывал за щеки и уши, под ногами вкусно похрустывал снег. Прохожие зябко кутались в зимние пальто и шубы.
В Москве, на Белорусском вокзале, нас встретил про¬ливной дождь, перемежавшийся зарядами мокрого и липкого снега. Пока я ловил такси, дождь сделал свое дело, и мой черный крестьянский полушубок заблестел как кожаное пальто.
А теперь я стоял у стеклянной перегородки, отде¬лявшей входные двери гостиницы «Россия» от ее прос¬торного вестибюля, и ждал Марина. У входа в вести¬бюль, по ту сторону прозрачной стены, бдительно нес, свою нервную службу смуглый швейцар с черными усами под большим и хищным носом. Швейцар косил на ме¬ня темным глазом, как разгоряченная лошадь, и каза¬лось, что он вот-вот лягнет меня копытом, обутым в ла-кированный башмак.
Впрочем, швейцару было на что сердиться. С моего полушубка, как с крыши после грозы, капала вода, и подо мной, на покрытом плитами полу, медленно расползалась большая лужа. Позади меня стояла жена в про-мокшей и свалявшейся после поездки в такси шубке. Мокрые, слипшиеся пряди волос выбивались из-под ее платка...
За стеклянной перегородкой шла своя жизнь. В те дни в Москве проходило ежегодное заседание Между¬народного Освенцимского комитета; такие заседания поочередно проводятся в разных столицах Европы. Вестибюль был заполнен иностранцами: немцами, поляками, чехами, югославами, французами, бельгийцами, австрийцами, итальянцами... Они либо толпились у столов, на которых были разложены свежие газеты и сувениры, либо, сбившись в кучки, оживленно жестикулировали и разговаривали о чем-то, видимо, очень интересном. С трудом верилось, что эти жизнерадостные и здоровые мужчины, эти поджарые и подвижные женщины были много лет назад узниками самого страшного гитлеров¬ского концлагеря, имя которого стало синонимом ада. Однако это было еще одним доказательством того, что в концлагерях выживали только борцы, только люди, крепкие телом и духом.
Я не обращал никакого внимания на грозные взгля¬ды швейцара, никак не решавшегося оставить свой пост и потеснить меня на улицу. Я думал о Марине.
По сравнению со мной Марин был «большой шиш¬кой». Все прошедшие годы я получал от него письма с марокканскими, швейцарскими, французскими, чилий¬скими и бразильскими марками. После войны Марин возглавлял посольства Народной Республики Болга¬рии сначала в Рабате, потом в Берне, а затем в Париже. А в те дни, когда головорезы Пиночета штурмовали дворец «Ла-Монеда», Марин находился в самом центре событий: он работал в посольстве НРБ, расположенном в нескольких сотнях шагов от резиденции Сальвадора Альенде...
Последние семь лет Марин представлял социалисти¬ческую Болгарию в столице Бразилии, а перед уходом на пенсию возглавлял отдел в болгарском МИДе.
Я думал о Марине. Не изменила ли дипломатическая карьера его широкий и общительный прежде характер? Не стал ли он гордым и недоступным, велеречивым и уклончивым в разговоре, как и положено дипломату? Не будет ли он держать меня на расстоянии, подчеркивая дистанцию между нами? Но зачем тогда он посылал телеграмму в Калининград? Для чего назначал время и место встречи?
Я ожидал увидеть холеного, хорошо ухоженного че¬ловека, облаченного в аспидно-черный, сшитый по зака¬зу у лучшего портного костюм, в ослепительно белую со¬рочку с узким, подчеркнуто нейтральным галстуком. Но из глубины вестибюля, зорко вглядываясь в стеклянную стену, вынырнул ничем не выделяющийся мужчина в скромном ширпотребовском костюме и серой неброской рубахе без галстука. Я сразу узнал его по походке, по цепкому взгляду, хотя он очень изменился. Видимо, не так уж легко достается хлеб дипломатам: время и рабо¬та наложили на смуглое лицо Марина глубокие мор¬щины, густо посеребрили его голову.
Он тоже сразу узнал меня, подошел к швейцару, по¬казал тому какую-то карточку и негромко, с твердым болгарским акцентом сказал:
— Это ко мне...
Швейцар шагнул в сторону, освобождая дверной проем, мы с женой переступили заветный порог вести¬бюля, и Марин крепко обнял меня. Я почувствовал, как судорожно дернулась его сухая спина, а потом он под¬нял на меня глаза, полные слез. Мы плакали, не сты¬дясь окружающих. А швейцар оторопело таращил на нас черные сливы своих глаз...
Вскоре мы уже ехали на такси куда-то на Можайское шоссе, где жила землячка Марина, занимавшая какой- то пост в СЭВе. Ехали долго, почти сорок минут. Потом поднялись на седьмой этаж нового высотного дома и вошли в квартиру, которая ничем не отличалась от ты¬сяч других московских квартир. Здесь нас уже ждала стройная русоволосая женщина без всяких видимых признаков пристрастия к косметике и роскошным туале¬там.
— Моя жена Надежда, — сказал Марин.
...Мы расстались с Марином без малого сорок лет назад. Это было в начале мая 1945 года, когда двадцать тысяч уцелевших узников Гузена радостно переживали первые минуты долгожданной свободы. К тому времени я знал о Марине все или почти все.
Я знал, что он родился и вырос в околии Русе на севере Болгарии, учился в Софийском университете, а затем неожиданно для родных бросил учебу и добро¬вольцем уехал в далекую Испанию, чтобы сражаться против Франко и его союзников Гитлера и Муссолини. В то время на страницах газет и в радиопередачах час¬то мелькали слова «батальон имени Димитрова». Этот батальон, состоявший из болгарских коммунистов и вхо¬дивший в одну из интернациональных бригад, просла¬вился своей отвагой и стойкостью. В рядах димитровцев бок о бок с испанскими республиканцами воевал Марин под Гвадалахарой, Сан-Себастьяном и Ируном...
А потом пришлось отступить через французскую гра¬ницу. Здесь республиканцев и интербригадовцев разо¬ружили и загнали за колючую проволоку лагерей для ин¬тернированных. О них вспомнили лишь тогда, когда на¬чалась вторая мировая война. Французское правитель¬ство срочно сколотило из бывших бойцов республикан¬ской армии рабочие батальоны, вооружило их лопатами и послало укреплять оборонительную линию Мажино.
Но гитлеровские генералы не стали атаковать линию Мажино в лоб. Они обошли ее, направив танковый клин через Бельгию, и безоружные республиканцы стали лег¬кой добычей передовых частей вермахта. Сначала Ма¬рин и его испанские друзья пользовались статусом во¬еннопленных. Их вывезли в Восточную Пруссию, в ла¬герь Алленштайн. Но вскоре об этом пронюхал вездесу¬щий шеф гестапо Гиммлер, имевший повсюду глаза и уши. Пять тысяч испанцев и около двух десятков интербригадовцев — французов, бельгийцев и болгар — немедленно переквалифицировали в политических пре¬ступников и тут же вывезли в Маутхаузен.
Так Марин оказался в Гузене.
— Ну и накурили! — говорит Надежда. — Я не про¬тив, я иногда сама покуриваю, но придет хозяйка и бу¬дет обижаться. Идите лучше на кухню.
— Правильно! — поддакивает моя жена. — И не за¬будьте открыть на кухне форточку...
Делать нечего, мы оставляем наших жен продолжать исключительно важный разговор о детях и внуках, а са¬ми берем бутылку «Плиски», две рюмки, тарелку с лом¬тиками лимона и удаляемся на кухню. Здесь даже луч-ше: монотонно и умиротворенно гудит холодильник, а сквозь окно видно, как угасает серый декабрьский де¬нек.
— Насколько я помню, — говорит Марин, — нас по¬знакомил Ривада...
Это точно! У Марина хорошая память, не случайно он в совершенстве знает восемь европейских языков.
С Хозе Ривадой — одним из вожаков подпольной ис¬панской коммунистической организации — я познако¬мился значительно раньше, чем с Марином. Хозе — в прошлом студент Мадридского университета — был горячим и экспансивным, но очень порядочным и доб¬рым парнем. Как истинный южанин он при разговоре от¬чаянно размахивал руками, а в кульминационные мо¬менты спора вращал своими сухими и нервными паль-цами под самым носом у собеседника. Но это не меша¬ло ему быть отличным организатором. Среди испанцев — да и не только испанцев — он пользовался боль¬шим авторитетом.
Обычно мы с Ривадой изъяснялись на ломаном не¬мецком языке, но однажды позарез понадобился пере¬водчик. Одного из испанцев, работавшего официантом в «фюрерхайме», застукали в тот момент, когда он вертел ручки радиоприемника, установленного в обеденном за¬ле для офицеров. Добродушный толстяк шеф-повар «фюрерхайма» в чине роттенфюрера отстранил офици¬анта от работы, отослал его в барак и объявил, что напи¬шет рапорт о случившемся. Теперь парню грозила неминуемая смерть. До утра надо было что-то приду¬мать.
Вот тогда Ривада и привел с собой невысокого худо¬щавого смуглого парня, удивительно похожего на ис¬панца.
«Знакомься! — сказал Ривада, — Это член нашей организации болгарин Марин Чуров...»
С помощью Марина мы быстро договорились о том, что попавшего в беду официанта лучше всего упрятать в дизентерийном бараке ревира, куда эсэсовцы, как пра¬вило, не заглядывают. Но для этого было необходимо содействие поляков, занимавших все ключевые позиции в лагерной санчасти. Я пообещал переговорить с кем на¬до. Я имел в виду главного врача Антонина Гостинского, но у нас не было принято называть имена. Чем меньше человек знает, тем меньше расскажет в слу¬чае провала...
Официанта спасти удалось, и с тех пор мы втроем — Марин, Ривада и я — почти ежедневно перед отбоем бродили по лагерному плацу, делились новостями, уз¬нанными за день, мечтали о свободе, строили планы послевоенной жизни...
— Ты знаешь, — говорит Марин, — что все вновь прибывшие в лагерь обязательно проходили через каме¬ноломню. А я задержался там надолго, насмотрелся и натерпелся всякого, побывал под командой у самых раз¬ных капо. До этого я не подозревал, что на свете сущест¬вуют люди, для которых убить человека все равно что прихлопнуть муху...
— Да уж! — говорю я.— Что на «Кастенгофене», что на Обербрухе капо были отборные. Лагерфюрер лич¬но отбирал кандидатов на эти посты из числа уголовни¬ков, имевших на своем счету по нескольку убийств. В лагере счет у этих подонков шел уже на тысячи. Пол¬ная безнаказанность развязывала им руки, а беззащит¬ность жертв только распаляла их садистские наклон¬ности.
— Насмотрелся на всяких, — медленно цедит слова Марин. — Были среди них тупые прямолинейные косто¬ломы, были и утонченные садисты и своего рода «изо¬бретатели». У каждого был свой излюбленный метод, свой стиль, что ли...
Марин затягивается сигаретой, и его лицо на какое-то мгновение выступает из полумрака, сгустившегося на кухне. За окном быстро темнеет. Марин спраши¬вает:
— А ты помнишь обер-капо каменоломни Гус¬тава?
— «Тигра»? Конечно, помню.
— Ну, тогда ты должен знать, что у него была еще одна кличка: «Золотоискатель». Стоило Тигру заметить в подчиненной ему команде человека с золотыми зуба¬ми, как он тут же подходил к намеченной жертве и обви¬нял ничего не подозревающего человека в отлынивании от работы. А затем вел провинившегося в свою будку, стоявшую на отшибе, и добывал золото. Он сбивал свою жертву с ног и тяжелыми коваными подошвами башма¬ков топтал лицо заключенного до тех пор, пока из окро¬вавленного рта вместе с багровыми сгустками крови не вываливались все зубы: и настоящие, и вставные... Убедившись, что узник мертв, Тигр садился на корточки и пальцем выуживал изо рта у трупа золотые зубы. Од¬нажды за этим занятием его застал молодой поляк, пришедший в будку обер-капо за инструментом. Поляк просунул было голову в дверь, но тут же отпрянул и поспе¬шил смотаться. Однако было уже поздно. Золотоиска¬тель в два прыжка настиг поляка, вернул его назад, из¬бил до потери сознания и бросил в будке. Он был уверен, что доходяга не доживет до конца рабочего дня. Но вышло иначе. Поляк был молодым, здоровым и на ред-кость живучим. Он очнулся, каким-то чудом выбрался из будки, товарищи принесли его в жилой лагерь и сда¬ли в ревир. А спустя два месяца поляк снова работал на каменоломне. Так секрет Золотоискателя перестал быть секретом...
— Ходили слухи, — перебиваю я, — что Тигр делил¬ся своей добычей с командофюрером.
— Это не слухи. Это правда. Было даже известно, каким способом обершарфюрер Хельмут Клюге пере¬правлял золото своей жене. Он упрятывал золотые зубы в куски эрзац-мыла и почтовыми посылками отсылал по нужным адресам. Само собой разумеется, что часть до¬бычи доставалась Тигру.
— Значит, Густавом руководила алчность, — гово¬рю я.— Но среди капо были и такие, которые убивали просто так, ради спортивного интереса...
— В сорок первом, — прерывает меня Марин, — я столкнулся с капо, который люто ненавидел болгар. Ра¬ботал я тогда на Верхней каменоломне, где команду возглавлял «Длинный». Он и в самом деле был длин¬ным, этот Отто Хайдеманн: рост его превышал два мет¬ра. На груди Отто носил красный треугольник вершиной вверх. Это значило, что он принадлежал к весьма редкой категории заключенных — к военнослужащим вермахта, осужденным за преступления против армей¬ского устава и присяги. В лагере поговаривали, что Хай¬деманн был унтер-офицером и его судили за жестокое обращение с рядовыми. Такие дела рассматривались в военных трибуналах третьего рейха крайне редко: надо было быть изощренным садистом, чтобы попасть под суд.
В лагере Хайдеманн развлекался на свой лад. Он подзывал к себе кого-нибудь из подопечных, усаживал на камень рядом с собой и участливо расспрашивал о матери, жене, о детях, о том, давно ли бедолага видел родных и надеется ли увидеть их снова. А затем грубо обрывал обогретого лаской и вниманием «начальства» узника:
«Не выйдет! Ты не увидишь своих родных! Ты подох¬нешь в лагере! Даю тебе две недели сроку! А потом я тебе помогу! Посмотри!»
Капо вскакивал, хватал за локоть первого попавше¬гося заключенного, вел его к обрыву и ударом ноги, обу¬той в сапог сорок восьмого размера, сбрасывал вниз с тридцатиметровой высоты. Убедившись, что упавший не шевелится, Отто возвращался к окаменевшей от ужаса жертве и говорил:
«Даю тебе две недели! Понял?»
На следующий день «задушевная» беседа повторя¬лась. Отто обнимал собеседника за плечи и сокрушался по поводу того, что произойдет в его доме, когда там узнают о смерти такого хорошего человека. Упадет в обморок мать, забьется в плаче жена, а детишки будут непонимающе таращить глазенки... Однако тех, кого От¬то выбирал для «психологического эксперимента», он никогда не трогал даже пальцем. Он терпеливо ждал, когда человек надломится морально. Он наслаждался ужасом, который вселял в сердца своих жертв. Проходила неделя, другая, третья, и задерганный, изму¬ченный душевно узник либо сходил с ума, либо сам — без принуждения — бросался вниз, на острые камни.
А Отто Хайдеманн уже подыскивал новую жертву. Как правило, он подбирал людей, имеющих большую родню. Чаще всего это были пожилые поляки... Причем такие, которые понимали по-немецки и могли поддер-живать «беседу». До тех, кто не знал немецкого языка, садистские ухищрения «Длинного» попросту не дохо¬дили...
Меня, — продолжает Марин, — Отто заприметил сразу же после того, как я попал в его команду. По окончании утреннего аппеля, перед отправкой на рабо¬ту, он обходил строй заключенных, бросил быстрый взгляд на мой винкель и чему-то обрадовался:
«Ах зо! Болгарин!»
За что Хайдеманн так кровно ненавидел болгар, чем они ему насолили, никто в лагере не знал. Может быть, он когда-то жил в Болгарии и мои землячки обошли его вниманием? А может быть, ему пришлось в свое время драпать от бойцов батальона имени Димитрова во вре¬мя нашей атаки под Гвадалахарой?
Я склонялся в пользу второй версии.
Едва наша команда поднялась на Верхнюю камено¬ломню и мы приступили к работе, Отто подозвал меня и, глядя прямо в глаза, сказал:
«Все болгары — замаскированные большевики. По¬этому сегодня ночью ты умрешь. Пойдешь на проволо¬ку... Понял?»
На следующее утро он снова отыскал меня в колон¬не заключенных, ожидавших отправки на работу, и сно¬ва сказал:
«Ты еще жив, болгарин? Почему ты не выполнил моего приказа? Сегодня ночью ты пойдешь на прово¬локу! Понял?»
Он не тронул меня, но несколько раз в течение рабо¬чего дня подходил ко мне и орал:
«Ты лодырь, болгарин! Брось этот камень! И возьми вот этот...»
Он указывал пальцем на камень, поднять который под силу было только двоим. А когда я все же взвали¬вал камень на плечо и, пошатываясь под его тяжестью, шел к обрыву, капо шагал позади и повторял:
«Ты пойдешь на проволоку, болгарин! Понял?»
Во время раздачи обеда Отто находил еще один спо¬соб поиздеваться надо мной. Когда подходила моя оче¬редь и я подставлял миску под черпак, он толкал меня в грудь черпаком и громогласно обращался к окру¬жающим:
«Посмотрите на этого болгарина! Он уже сожрал свою порцию и пришел за добавкой...»
«Лишь раздав обед всей команде, Отто соскребывал остатки баланды со стенок и дна котла и бросал мне издалека:
«Иди сюда, болгарин. Так и быть, дам тебе добав¬ку...»
Я подставлял миску под черпак, а он злобно шипел:
«Ты пойдешь на проволоку. Понял?»
Я смертельно уставал в каменоломне, но все равно долго не мог заснуть ночью. А потом через каждые пол¬часа просыпался от ужаса, весь в холодном поту. Мне снилось лошадиное лицо Отто, его пустые бесцветные глаза, его искривленный злобой рот, повторявший од¬но и то же: «Ты пойдешь на проволоку, болгарин! Понял?»
Сейчас мне, — продолжает Марин, — трудно при¬знаться, но я и в самом деле подумывал о том, чтобы пойти на проволоку. «А не плюнуть ли на все? — думал я.— Подходишь к проволоке, протягиваешь к ней ру¬ки — и все! Никакой боли, никаких мучений...»
Но утром я снова шел в строй и снова слышал:
«Ты еще жив, болгарин? Почему ты не пошел на про¬волоку?»
Это продолжалось больше двух месяцев.
Я дошел до крайней степени нервного и физического истощения: у меня мелкой дрожью беспрестанно било руки, подкашивались ноги. И тут я совершенно случайно встретил немецкого коммуниста Генриха Хауга. Мы разговорились, и Хауг рассказал о том, что воевал в Испа¬нии, в рядах батальона имени Эрнста Тельмана, а затем был арестован во Франции и вывезен в концлагерь. Ему удалось утаить от гестапо свое прошлое, и в Гузене его назначили писарем барака. Узнав о моей беде, Хауг пообещал помочь мне.
И помог. Через несколько дней я был переведен в команду «Санкт-Георгиен», где я стал недосягаемым для Отто Хайдеманна...
Марин прикуривает новую сигарету и виновато улы¬бается:
— Разболтался я... Наверное, хватит. Давай погово¬рим о чем-нибудь другом. О чем-нибудь более прият¬ном...
Марин начинает рассказывать о своей последней по¬ездке в Париж, о Риваде, который после войны работал таксистом в Париже, о том, каким бесстрашным и изо¬бретательным парнем был этот испанец, и мы оба гром-ко хохочем. Мы одновременно ловим себя на том, что вернулись к прежней, «неприятной» теме раз¬говора.
В своей повседневной жизни мы не любим вспоми¬нать о лагере, о пережитом: любое воспоминание таит в себе много личного. Ведь даже самому близкому чело¬веку подчас не расскажешь о всех мучениях и униже-ниях, выпавших на твою долю. Нелегко сознаться в том, что порою тобой овладевал самый обыкновенный страх перед болью, что тебя не раз и не два подводило собст¬венное тело, которое выходило из-под контроля разума. Да и далеко не каждый способен понять тебя, ибо не зря существует пословица: «Сытый голодного не разу¬меет».
Но стоит только встретиться двум бывалым уз¬никам, прошедшим через все семь кругов гитлеров¬ского ада, как их разговор все время описывает спи¬рали вокруг одного и того же вопроса: «А пом¬нишь?»
И тут уж ничего не поделаешь! Ничем не вытравить из нашей памяти тех дней, когда мы ежедневно и еже¬часно ощущали на своих лицах жаркое дыхание нена¬сытных печей крематория...
Весной 1945 года многие из нас по простоте душев¬ной думали, что с фашизмом покончено, что ему нанесен смертельный удар. Однако оказалось, что фашизм раз¬громлен, но не уничтожен до конца. Каждый день радио, телевидение и газеты сообщают нам о том, что в стра¬нах Запада фашисты самых разных мастей вновь под¬нимают голову и мечтают о том времени, когда паук свастики оплетет своими щупальцами всю нашу пла¬нету.
Эту опасность нельзя сбрасывать со счетов. Нельзя расценивать бандитские вылазки и сборища неофашис¬тов как случайные выходки сумасшедших, потерявших чувство реальности и времени. Такая беспечность мо¬жет обернуться новыми трагедиями и страданиями для всего человечества.
Вот почему необходимо раскрыть перед теми, кто ро¬дился и вырос после войны, звериную сущность фашиз¬ма. С этой целью и написана мой книга. И если я хоть в какой-то степени сумел пробудить в читателе нена¬висть к фашизму, я буду считать свою задачу выпол¬ненной.
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
