Мир гол и пуст, и я не тот, что прежде.
Вот жизнь прошла, а где её следы?
Цвели когда-то и мои надежды,
Но я срывал несладкие плоды.

Когда удача жизнь мою ласкала,
То против шерсти гладила грозу,
Не только Божью искру высекала,
Случалось, вышибала и слезу.

Под шум Москвы и праздных околесиц
Я смутно слышу, что речёт мне рок.
Не нашей ли деревни светит месяц?
Не наших ли полей плывет дымок?

В толпе утрат меж прошлым и грядущим
Иду один, мне даже невдомёк,
Что здесь никто не думает о сущем,
Никто не знает, как я одинок.

Иду, бреду, куда уносит ветер,
Куда глаза глядят и не глядят.
Я краем глаза всё-таки заметил
Иную жизнь на позабытый лад.

Она не знает наших околесиц,
Моя печаль ей будет невдомёк.
Но ей и мне сияет этот месяц
И в руки нам плывёт один дымок.

Предчувствие

Всё опасней в Москве, всё несчастней в глуши,
Всюду рыщет нечистая сила.
В морду первому встречному дал от души,
И заныла рука, и заныла.

Всё грозней небеса, всё темней облака.
Ой, скаженная будет погода!
К перемене погоды заныла рука,
А душа — к перемене народа.

Струна

В землю белый и красный легли,
Посылая друг другу проклятья,
Два ствола поднялись из земли
От единого корня, как братья.

В пыль гражданская распря сошла,
Но закваска могильная бродит.
Отклоняется ствол от ствола,
Словно дьявол меж ними проходит.

Далеко бы они разошлись,
Да отца-старика по наитью
Посетила счастливая мысль —
Их связать металлической нитью.

Слушай, слушай, родная страна,
В грозовую ненастную пору,
Как рыдает от ветра струна
И разносится плач по простору.

В ясный день не рыдает она,
И становятся братья родными.
И такая стоит тишина,
Словно ангел витает над ними.

Русский поэт, баснописец, переводчик, писатель. Действительный член Императорской Российской академии (1811), ординарный академик Императорской Академии наук по Отделению Русского языка и словесности (1841).

В молодости Крылов был известен прежде всего как писатель-сатирик, издатель сатирического журнала «Почта духов» и ходившей в списках пародийной трагикомедии «Трумф», высмеивавшей Павла I. Крылов является автором более 200 басен с 1809 по 1843 год, они вышли в свет в девяти частях и переиздавались очень большими по тем временам тиражами. В 1842 году его произведения вышли в немецком переводе. Сюжеты многих басен восходят к произведениям Эзопа и Лафонтена, хотя немало и оригинальных сюжетов.
Многие выражения из басен Крылова стали крылатыми.
Басни И. А. Крылова положены на музыку, например, А. Г. Рубинштейном — басни «Кукушка и Орёл», «Осёл и Соловей», «Стрекоза и Муравей», «Квартет».

Интересные факты

Учился Крылов мало, но читал довольно много. По словам современника, он «посещал с особенным удовольствием народные сборища, торговые площади, качели и кулачные бои, где толкался между пестрой толпой, прислушиваясь с жадностью к речам простолюдинов».

В юном возрасте увлёкся уличными боями, стенка на стенку. А так как он был физически очень крепким, то выходил зачастую победителем над взрослыми мужиками.

На званных обедах он, как правило, съедал блюдо расстегаев, три-четыре тарелки ухи, несколько отбивных, жареную индейку и кое-что по мелочи. Приехав домой, заедал всё это миской кислой капусты и чёрным хлебом.

Очень любил смотреть на пожары. Не пропускал ни одного пожара в Петербурге.

Над диваном в доме у Крылова висела «на честном слове» здоровая картина. Друзья просили его вбить ещё пару гвоздей, чтобы она не упала и не разбила ему голову. На это он отвечал, что всё рассчитал: картина будет падать по касательной и его не заденет.

Крылов жил долго и своим привычкам не изменял ни в чем. Полностью растворился в лени и гурманстве. Он, умный и не слишком добрый человек, в конце концов сжился с ролью добродушного чудака, нелепого, ничем не смущающегося обжоры. Придуманный им образ пришёлся ко двору, и в конце жизни он мог позволить себе всё, что угодно. Не стеснялся быть обжорой, неряхой и лентяем.

Когда он умер — все считали от обжорства, а на самом деле от двухстороннего воспаления лёгких.

Похороны были пышными. Граф Орлов — второй человек в государстве — отстранил одного из студентов и сам нёс гроб до дрог.

БЕЛКА

В деревне, в праздник, под окном
Помещичьих хором,
Народ толпился.
На Белку в колесе зевал он и дивился.
Вблизи с березы ей дивился тоже Дрозд:
Так бегала она, что лапки лишь мелькали
И раздувался пышный хвост.
"Землячка старая, - спросил тут Дрозд, - нельзя ли
Сказать, что делаешь ты здесь?" -
"Ох, милый друг! тружусь день весь:
Я по делам гонцом у барина большого;
Ну, некогда ни пить, ни есть,
Ни даже духу перевесть".
И Белка в колесе бежать пустилась снова.
"Да, - улетая, Дрозд сказал: - то ясно мне,
Что ты бежишь, а все на том же ты окне".
Посмотришь на дельца иного:
Хлопочет, мечется, ему дивятся все:
Он, кажется, из кожи рвется,
Да только все вперед не подается,
Как Белка в колесе.

ЛЮБОПЫТНЫЙ

"Приятель дорогой, здорово! Где ты был?" -
"В кунсткамере*, мой друг! Часа там три ходил;
Все видел, высмотрел; от удивленья,
Поверишь ли, не станет ни уменья
Пересказать тебе, ни сил
Уж подлинно, что там чудес палата!
Куда на выдумки природа торовата!
Каких зверей, каких там птиц я не видал!
Какие бабочки, букашки,
Козявки, мушки, таракашки!
Одни как изумруд, другие как коралл!
Какие крохотны коровки!
Есть, право, менее булавочной головки!" -
"А видел ли слона? Каков собой на взгляд!
Я чай, подумал ты, что гору встретил?" -
"Да разве там он?" - "Там". - "Ну, братец, виноват:
Слона-то я и не приметил"

Ручеек протекал меж упругих корней,
Над водою березы качали ветвями.
Много славных девчат и веселых парней
Из поселка ходили сюда вечерами.

Приходили, чтоб шорох берез услыхать,
Чтоб сказать... Чтобы в самом заветном открыться.
В роще можно вдвоем до рассвета гулять,
А устав, у ручья посидеть и напиться.

Далеко, над лугами звенела гармонь.
Локон девичий в быстрой воде отражался.
Под тугую струю подставлялась ладонь,
А ручей все бежал по камням и смеялся...

Люди, месяц, деревья – тут все заодно.
У ручья все влюбленные пары встречались.
Даже те, кто женатыми были давно,
Здесь как будто бы снова друг в друга влюблялись.

Я любил. Но мечте черноглазой моей
Я, робея, сказать о любви не решался.
Я, встречаясь, молчал. Я краснел до ушей.
Но однажды, вдруг сам испугавшись, признался.

Я сказал, что не знаю ни ночи, ни дня,
Что брожу постоянно за нею по следу
И что, если она на полюбит меня,
Я умру или к тетке в Воронеж уеду.

- Взять плацкарт не забудь, - улыбнулась она.
И ушла по тропинке. А сумрак сгущался.
Я смотрел как тоскливо вставала луна,
А ручей все бежал по камням и смеялся...

Но однажды я вновь на свиданье пришел,
Я сказал ей: - Довольно шутить надо мною!
Не затем я без сна эти ночи провел,
Чтобы, сдавшись, опять примириться с судьбою.

Не хочу больше в сердце носить свою грусть,
Все ребята, наверно, смеются над нами. –
Я нашел ее губы... Рассердится? Пусть!
Но она обвила мою шею руками...

Звезды вспыхнули ярко тогда надо мной,
Я с любимой в ту ночь до рассвета прощался.
Удивленно березы шумели листвой,
А ручей все бежал по камням и смеялся.

Эдуард Асадов

Русский, советский поэт.

Родился в крестьянской семье. В 1926 окончил школу в Рославле, тогда же опубликованы его первые стихи. Работал сельским учителем. Окончил факультет литературы и языка Смоленского педагогического института (1933), в том же году вышел первый сборник стихов. Участник Великой Отечественной войны 1941—1945. Член КПСС с 1945.
Член правления СП РСФСР с 1958, секретариата СП РСФСР с 1965.
Печатался с 1926. Первая книга стихов — «Мои герои» (1933). Автор сборников «Берёзовый перелесок» (1940), «Синее вино» (1943), «Книга полей» (1950), «Рябиновый свет» (1962) и др., нескольких поэм.
Лирика тяготеет к классическим и фольклорным традициям.
Автор стихотворного пересказа «Слова о полку Игореве» (завершён в 1962, опубликован в 1963 в газете «Литературная Россия», в 1966 вышел отдельной книжкой и затем неоднократно переиздавался).
Автор песен, рассказов, очерков, автобиографических и исторических повестей. Издал сборник статей «Традиции и новаторство» (1962).
Награждён орденом Ленина, орденом Трудового Красного Знамени и медалями.

Записал народ в свою книгу книг

Записал народ в свою книгу книг,
Справедливость во всём любя:
— Глупый больше требует от других,
Мудрый — от самого себя.

Потомки поймут, современников наших читая

Потомки поймут, современников наших читая,
Какая у нас за плечами дорога крутая.
Как нас опекала ревнивая наша эпоха,
Чтоб где-то в грядущем о нас не подумали плохо.
Нас жизнь научила не жаловаться и не плакать,
Цветеньем весны вдохновляться в осеннюю слякоть.
И этому будут дивиться не меньше потомки,
Чем мужеству в битвах, где шли мы по огненной кромке.
Как должно потомкам, дотошно изучат наш почерк
И всё, чего мы не сказали, прочтут между строчек.

Милый друг! Мы мужали на стыке эпох

Милый друг! Мы мужали на стыке эпох,
Сердцем чувствуя каждый излом.
Нам не раз приходилось прикусывать вздох,
Боль завязывать мёртвым узлом.

Что теперь нам сраженья в табачном дыму
И удары чернильных рапир?
Мы с тобою видали такое, чему
Удивился бы даже Шекспир!

Мы с детства не были заласканы

Мы с детства не были заласканы.
Нас провожала в путь гроза,
Сама судьба брала за лацканы,
Смотрела прямо нам в глаза.

Но, взгляд встречая неулыбчивый,
Его угрюмым не зови,
И ты поймёшь, как мы отзывчивы
На голос дружбы и любви.

Живут заветы прадедов в народе

Живут заветы прадедов в народе,
Из уст переходящие в уста.
Как человек относится к природе —
Соседи примечают неспроста.

Я сам в лесах бродил не для потехи
И знаю с тех мальчишеских годов:
Кто с топором выходит по орехи,
Тот в жадности своей на всё готов!

Деревья

Сиротское детство, чужая семья,
Ни ласки, ни доброго слова.
Казалось, душа очерствеет моя,
В молчанье замкнуться готова.

Но так не случилось. От доли такой,
Когда невтерпёж становилось,
Я в лес убегал, что шумел за рекой,
Судьбе не сдавался на милость.

Была там другая семья мне дана
Под кровом туманно-зелёным.
Там мог без оглядки открыть я до дна
Всю душу берёзам и клёнам.

Я знал, что меня не обидят они,
Глубинные думы лелея,
И, сбросив томительный груз в их тени,
На мир я глядел веселее.

С тех пор не одну перешёл я межу,
Давно седина серебрится,
А чуть затоскую — и в лес ухожу,
Берёзам да клёнам открыться.

Тебя забыть? Ты думаешь, так просто...

Тебя забыть? Ты думаешь, так просто
Тебя забыть, сердца разъединить,
Как в раннем детстве, досчитавши до ста,
Заснуть, порвав дневных событий нить?

Какая ты наивная! Какая
Смешная ты! Да у меня в ушах
Поёт грудной твой голос, не смолкая,
Стучится в сердце мне твой лёгкий шаг.

Ты по ночам, повелевая снами,
Ко мне приходишь, горячишь мне кровь
И всё, что вместе пережито нами,
Передо мной развёртываешь вновь.

И всё теперь мне дорого. Я даже
Размолвки наши горем не зову!
Проснувшись, я ищу тебя: когда же
Тебя увижу снова наяву?..

Я буду лучше, чем тогда. Не здесь ли
Копил я нежность, ото всех тая?
Ну как же я тебя забуду, если
Ты — это я? Ты — молодость моя!

Но приказало время: всё изведай!
Пусть выступает в письмах кровь из строк.
Нам обусловлен на войне победой
И срок разлуки и свиданья срок.

Так что ж в глаза заглядывать надежде,
Её пытливость наша оскорбит.
Я рвусь к тебе. Но я приду не прежде,
Чем будет враг земли моей разбит.

Зимний снег,
и летний зной,
и осенний листопад,
и весенняя капель —
сердцу памятны досель,
сердцу много говорят.

Говорят они о том,
что позаросло быльем,
что со Светою вдвоем
чувствовали мы,

и со Светкою другой,
и с Тамаркой роковой,
с Катериной,
и с Мариной,
как-то даже с Фатимой!

Говорит со мной Природа
о делах такого рода,
что, пожалуй, не к лицу
слушать мужу и отцу.

Ты ответь, натурфилософ,
почему любой ландшафт
вновь родит во мне желанье
слушать робкое дыханье,
выпивать на брудершафт?..

Борода седа уже.
Я уже на рубеже.
Божий мир и впрямь прекрасен.
Время думать о душе.

Тимур Кибиров

Родилась в семье инженера-путейца, потомка обедневшего польского дворянского рода. Росла и воспитывалась вместе с младшей сестрой Евгенией. Девочки рано лишились матери, росли под руководством воспитателей, получили отличное домашнее образование, хорошо знали пять иностранных языков, включая итальянский и польский. Образование Аделаиды завершилось гимназией и пополнилось в дальнейшем самостоятельным изучением философии, истории искусства и литературы.
Рубеж веков отмечен началом поэтического творчества Герцык. Почвой для лирических стихов того времени стал ее роман с А.М. Бобрищевым-Пушкиным — юристом и поэтом, человеком много старше ее, женатым на другой женщине. Любовь к нему в значительной мере повлияла на ее дальнейшее творческое развитие. В 1903 году, в Германии, Бобрищев-Пушкин скончался. Пережив в связи с этим сильнейшее потрясение, А. Герцык в значительной мере утратила слух.
А. Герцык выступила в печати в качестве переводчицы и автора литературно-критических очерков: с 1904 года она сотрудничала в журнале «Весы». В 1907 году в символистском альманахе «Цветник Ор» состоялась первая публикация стихов Герцык. Впоследствии эти стихи были перепечатаны в единственном прижизненном сборнике «Стихотворения», вышедшем в 1910 г. На поэзию Герцык оказали влияние труды философов-мистиков (особенно Франциска Ассизского), идея «Вечной Женственности» В. Соловьева, эстетика Метерлинка, а также идея соборности, сближающая поэтессу с Вяч. Ивановым.
Ко времени выхода «Стихотворений» Герцык уже была замужем за Дмитрием Евгеньевичем Жуковским, и в 1909 г. появился их первенец Даниил (второй сын Никита родился в 1913 г.)
Дом Жуковских в Кречетниковском переулке в Москве в 1910-е годы стал своего рода салоном, где бывали Н. Бердяев, Л. Шестов, С. Булгаков, Вяч. Иванов, М. Волошин, М. Цветаева, С. Парнок и другие.
В это время Герцык стала довольно часто печататься в периодике как со своими стихами, так и с прозой (автобиографические циклы очерков «О том, чего не было» (1911), «Мои романы» (1913) и «Мои блуждания» (1915).
Революцию А. Герцык встретила в Судаке, и до конца жизни ей уже не суждено было выехать из Крыма. На ее долю выпали тяжкие испытания: не только голод и нищета, но и тюремное заключение в течение нескольких недель в 1921 году.
Похоронена в Судаке. Могила поэтессы не сохранилась: старое судакское кладбище было снесено.

ЖЕНЩИНАМ

Не грезится больше, не спится,
Ничто не радует взоры.
Владычица стала черницей,
И сняты с нее уборы.

Тревогою сердце сжато.
Рассыпалось все на свете.
Не стало ни мужа, ни брата,
Остались только дети.

Их больше, чем было прежде,
Собой мы их заслоняли,
В изношенной, тесной одежде
Милей еще, чем бывали.

Им нужно, чтоб их любили,
И нужно, чтоб их одели...
О, если б они свершили
Все то, что мы не сумели!

Так сладко за них молиться:
Помилуй, храни их Боже!
Ах, снова мы в них царицы
Богаче еще и моложе.

НОЧЬЮ

Ты не спишь? Разомкни
Свой закованный взор,
Там за гранью земли
Есть престол лунных гор,
И затеплился мир,
Как уснувший сапфир...
Что мне делать с тобой!
Многожалой змеей
Все пути заплелись...
Помнишь, в южной стране
Есть седой кипарис?
Каменеет, скорбя,
Богомолец вершин,
А под ним — чешуя
Светопенных глубин!
Cкopo Вестник придет
С чужедальних сторон —
Вдруг послышится звон
С колокольных высот,
Вспыхнут звездно слова,
Кинут сердцу призыв,
И замолкнет судьба,
В знаках все затаив.
Из-за мглистых завес
И угрозы ночной —
Слушай шорох чудес
В этой тьме огневой!

Украинский советский поэт: стихи, поэмы и песни. Лауреат двух Сталинских премий (1947- II ст., 1951-I ст.), Государственной премии СССР (1969), Государственной премии УССР им. Т. Г. Шевченко (1964). Член ВКП(б) с 1943 года. Два ордена Ленина, орден Красного Знамени, ещё два ордена и медали.

Ми пiдем, де травi похилi

Ми підем, де трави похилі,
Де зорі в ясній далині,
І карії очі, і рученьки білі
Ночами насняться мені.

За річкою, за голубою
Дві чайки у хмари зліта.
В краю подніпровськім ми стрілись з тобою,
Веселко моя золота.

Над полем зарошені віти
Дубове верхів я звело.
З тобою у парі ми будем любити
Все те, що на серце лягло.

І стеляться обрії милі,
І вечір в осіннім вогні,
І карії очі, і рученьки білі
Ночами насняться мені.

Рiдна мати моя

Рiдна мати моя, ти ночей не доспала
I водила мене у поля край села.
I в дорогу далеку ти мене на зорi проводжала.
I рушник вишиваний на щастя дала.

Хай на ньому цвiте росяниста дорiжка,
I зеленi луги й солов'їнi гаї.
I твоя незрадлива материнська ласкава усмiшка,
I засмученi очi хорошi твої.

Я вiзьму той рушник простелю наче долю,
В тихiм шелестi трав, в щебетаннi дiбров.
I на тiм рушничковi оживе все знайоме до болю,
I дитинство, й розлука, i вiрна любов.

Шкандыбаю утром рано,
Еле ноги волочу.
Дотащиться бы скорее
В поликлинику к врачу

В "колдоёбинах" дорога,
Нудный дождик моросит.
Отдавил тележкой ногу
Мне какой-то паразит

На душе сплошная "драма",
Всё обрыдло - "волком" вой.
Тихо шлёпаю по лужам,
Отрешённый и больной.

Третий месяц без зарплаты,
Каждый день вопит жена.
На хрена мне жизнь такая,
Ну скажите, на хрена?

Одним словом шкандыбаю -
Старый циник и "козёл".
Ветер вдруг какой-то даме
Приподнял слегка подол.

У неё крутые бёдра,
И сама она в "расцвете".
Впрочем кое-что под платьем
Я успел уже заметить.

Та кокетливо зарделась
И потупила глаза,
Так что мне вдруг захотелось,
Чуть ослабить "тормоза".

На душе вдруг просветлело,
Расхотелось вмиг к врачу.
И я понял, что от жизни
Ещё МНОГОГО хочу!!!!!!!

Александр Мерзляев

Как тесен мир, особенно в апреле,
Когда наш город — как большой вокзал.
Мадам, а Вы совсем не постарели,
Лишь погрустнели чуточку глаза.
Мой ангел, я Вас помнил эти годы
(Любимых помнят, хоть и предают).
Сознаюсь Вам, устал я от свободы,
А слабых в плен и ведьмы не берут...

Виноват, мадам, виноват,
Не сберег я Вас в вихре лет.
У меня глаза на закат,
А у Вас — на рассвет
Заневестится ночь в моих,
Подбоченится в Ваших день.
Поздно строить дом на двоих,
Как-то боязно, что-то лень.

Рискованно, но все-таки по моде
Одеты Вы, и речь la politesse.
Мадам, а я так жутко старомоден,
Как фрак екатерининских повес.

Виноват, мадам, виноват,
Не сберег я Вас в вихре лет.
У меня глаза на закат,
А у Вас — на рассвет
Заневестится ночь в моих,
Подбоченится в Ваших день.
Поздно строить дом на двоих,
Как-то боязно, что-то лень.

Опять уйду от Вас, сутуля плечи.
Душа — не бездна, время — не бальзам.
Я вечной мукой сердце обеспечил,
За что и благодарен Вам, мадам...

Юрий Ремесник

Поэт эпохи Екатерины II, писатель, член Российской академии. Русский поэт, драматург. Элегии, басни; в стансах — мотивы неразделенной любви, суеты земного. Трагедии,

Вот так писали о МАДАМ екатериненские повесы.

«Хоть нет надежды мне любить...»

Хоть нет надежды мне любить,
Хоть я вотще тобой прельщаюсь,
Но страсть не можно истребить,
Хоть истребляти я стараюсь.
Ах, нет на то довольно сил!
Твой взор мне больше жизни мил.

Чем больше мне любить тебя
Судьбина наша запрещает,
Тем более, твой взор любя,
Моя горячность возрастает,
Тем больше рушится покой,
Тем больше я прельщён тобой.

С судьбой я мысли соглашал,
Тебя я долго удалялся;
Но тем любовь лишь умножал
И, ей противяся, терзался.
Хоть нет надежды никакой,
Однако ввек пребуду твой.

Любезная, то знаю я,
Что ввек тобой любим не буду,
Но сколь продлится жизнь моя,
Тебя, драгая, не забуду.
Хоть тщетно взор тобой прельщён,
Я для тебя на свет рождён.

Мир гол и пуст, и я не тот, что прежде.
Вот жизнь прошла, а где её следы?
Цвели когда-то и мои надежды,
Но я срывал несладкие плоды.

Когда удача жизнь мою ласкала,
То против шерсти гладила грозу,
Не только Божью искру высекала,
Случалось, вышибала и слезу.

Под шум Москвы и праздных околесиц
Я смутно слышу, что речёт мне рок.
Не нашей ли деревни светит месяц?
Не наших ли полей плывет дымок?

В толпе утрат меж прошлым и грядущим
Иду один, мне даже невдомёк,
Что здесь никто не думает о сущем,
Никто не знает, как я одинок.

Иду, бреду, куда уносит ветер,
Куда глаза глядят и не глядят.
Я краем глаза всё-таки заметил
Иную жизнь на позабытый лад.

Она не знает наших околесиц,
Моя печаль ей будет невдомёк.
Но ей и мне сияет этот месяц
И в руки нам плывёт один дымок.

Юрий Кузнецов

Поль Верлен
ХАНДРА

И в сердце растрава,
И дождик с утра.
Откуда бы, право,
Такая хандра?

О дождик желанный,
Твой шорох - предлог
Душе бесталанной
Всплакнуть под шумок.

Откуда ж кручина
И сердца вдовство?
Хандра без причины
И ни от чего.

Хандра ниоткуда,
Но та и хандра,
Когда не от худа
И не от добра.

Перевод Б.Пастренака

Русский лирический поэт, сатирик и юморист

О, скоро ль минет это время...

О, скоро ль минет это время,
Весь этот нравственный хаос,
Где прочность убеждений - бремя,
Где подвиг доблести - донос;
Где после свалки безобразной,
Которой кончилась борьба,
Не отличишь в толпе бессвязной
Ни чистой личности от грязной,
Ни вольнодумца от раба;
Где быта старого оковы
Уже поржавели на нас,
А светоч, путь искавший новый,
Чуть озарив его, погас;
Где то, что прежде создавала
Живая мысль, идет пока
Как бы снаряд, идущий вяло
И силой прежнего толчка;
Где стыд и совесть убаюкать
Мы все желаем чем-нибудь
И только б нам ладонью стукать
В "патриотическую" грудь!..

ПРИВЕТ ВЕСНЫ

Взгляни: зима уж миновала;
На землю я сошла опять...
С волненьем радостным, бывало,
Ты выходил меня встречать.

Взгляни, как праздничные дани
Земле я снова приношу,
Как по воздушной, зыбкой ткани
Живыми красками пишу.

Ты грозовые видел тучи?
Вчера ты слышал первый гром?
Взгляни теперь, как сад пахучий
Блестит, обрызганный дождем.

Среди воскреснувшей природы
Ты слышишь: свету и теплу
Мои пернатые рапсоды
Поют восторженно хвалу?

Сам восторгаясь этим пеньем
В лучах ликующего дня,
Бывало, с радостным волненьем
Ты выходил встречать меня...

Но нет теперь в тебе отзыва;
Твоя душа уже не та...
Ты нем, как под шумящей ивой
Нема могильная плита.

Прилившей жизнью не взволнован,
Упорно ты глядишь назад
И, сердцем к прошлому прикован,
Свой сторожишь зарытый клад...

Странно! мы почти что незнакомы...

Странно! мы почти что незнакомы -
Слова два при встречах и поклон...
А ты знаешь ли? К тебе влекомый
Сердцем, полным сладостной истомы,-
Странно думать!- я в тебя влюблен!

Чем спасусь от этой я напасти?..
Так своей покорна ты судьбе,
Так в тебе над сердцем много власти...
Я ж, безумный, думать о тебе
Не могу без боли и без страсти...

Химера самосохраненья

Химера самосохраненья!
О, разве можно сохранить
Невыветренными каменья
И незапутанною нить!

Но ежели по чьей-то воле
Убережешься ты один
От ярости и алкоголя,
Рождающих холестерин;

От совести, от никотина,
От каверзы и от ружья,—
Ведь все равно невозвратима
Незамутненность бытия.

Но есть возвышенная старость,
Что грозно вызревает в нас,
И всю накопленную ярость
Приберегает про запас,

Что ждет назначенного срока
И вдруг отбрасывает щит.
И тычет в нас перстом пророка
И хриплым голосом кричит.

Ты скажи, чем тебя я могу одарить

Ты скажи, чем тебя я могу одарить?
Ни свободой, ни силой, ни славой,
Не могу отпустить тебя жить и творить
И свой путь по земле невозбранно торить,-
Только горстью поэзии шалой.

Потому-то у нас перекресток пути,
Потому-то нам в разные страны идти,
Где мы оба недолго покружим.

Ты раздаривать будешь осенний букет,
Я разбрасывать старости злой пустоцвет,
Что лишь мне самому только нужен.

ФИНАЛ

Любить, терзать, впадать в отчаянье.
Страдать от признака бесчестья
И принимать за окончание
Начала тайное предвестье.

Утратить волю, падать, каяться,
Решаться на самоубийство,
Играть ва-банк, как полагается
При одаренности артиста.

Но, перекраивая наново
Все театральные каноны,
Вдруг дать перед финалом занавес
И пасть в объятья Дездемоны.

ДЕЖУРНАЯ СЕСТРА

Лицо –
Почти бескровное.
Рука –
В сухом огне.
– «Среди долины ровныя»
Ты спой, сестричка, мне.
А на уколы нудные
Зря времени не трать…
Спой песню эту
Чудную, -
Её мне пела мать.
В военный год
Под Рузою
Певала мне её
Ещё девчонка русая –
Спасение моё…
Ты этой песней приголубь
Меня в последний час.
Послушать
Могучий дуб
Хочу ещё хоть раз…

Лицо –
Совсем бескровное.
Устало сомкнут рот.
«Среди долины ровныя»
Сестра
Навзрыд поёт.
#

ПОТОМ

Не зная устали и жалоб,
Мы время меряем трудом.
Но слишком многое, пожалуй,
Мы оставляем на потом.
…Прочтем …Насмотримся …Догоним…
Наговоримся… Воздадим…
Мелькают встречные вагоны.
И вот –
Полжизни позади.
А за незримым поворотом
Зимы белеют купола.
Иные думы и заботы.
Иные срочные дела.
Но даже если б пожелали,
Мы не нашли б в лесу густом
Травинок тех, что мы не рвали,
Их оставляя на потом…

Мне нравится, когда судьба сгорая,
мне посылает преданных друзей.
И мы живем друг другу помогая,
и не жалеем сказанных идей.

Мне нравится со счастьем обниматься,
не думать, что когда-то не везло.
И просыпаясь утром, улыбаться,
не вспоминать, что было в жизни зло.

Мне нравится, что годы прибавляясь,
несут лишь отношений чистоту.
Живем теперь, с друзьями удивляясь,
что видим еще жизни красоту.

Еще мне нравится, что есть любовь на свете,
которая всем продлевает век.
И что на нашей голубой планете
судьбы хозяин только человек.

А так же нравится мне осень с милой грустью,
и ярким золотом украшена земля.
Что жизни проживаем с легким чувством
и что за осенью наступит вновь зима.

И будем жить, и будем улыбаться,
что беды не коснулись вдруг, сейчас.
А осенью вновь будем удивляться,
что под ногами, золото у нас!

Людмила Бармина

Дорожите счастьем, дорожите!
Замечайте, радуйтесь, берите
Радуги, рассветы, звезды глаз -
Это все для вас, для вас, для вас.

Услыхали трепетное слово -
Радуйтесь. Не требуйте второго.
Не гоните время. Ни к чему.
Радуйтесь вот этому, ему!

Сколько песне суждено продлиться?
Все ли в мире может повториться?
Лист в ручье, снегирь, над кручей вяз...
Разве будет это тыщу раз!

На бульваре освещают вечер
Тополей пылающие свечи.
Радуйтесь, не портите ничем
Ни надежды, ни любви, ни встречи!

Лупит гром из поднебесной пушки.
Дождик, дождь! На лужицах веснушки!
Крутит, пляшет, бьет по мостовой
Крупный дождь, в орех величиной!

Если это чудо пропустить,
Как тогда уж и на свете жить?!
Все, что мимо сердца пролетело,
Ни за что потом не возвратить!

Хворь и ссоры временно отставьте,
Вы их все для старости оставьте
Постарайтесь, чтобы хоть сейчас
Эта "прелесть" миновала вас.

Пусть бормочут скептики до смерти.
Вы им, желчным скептикам, не верьте -
Радости ни дома, ни в пути
Злым глазам, хоть лопнуть, - не найти!

А для очень, очень добрых глаз
Нет ни склок, ни зависти, ни муки.
Радость к вам сама протянет руки,
Если сердце светлое у вас.

Красоту увидеть в некрасивом,
Разглядеть в ручьях разливы рек!
Кто умеет в буднях быть счастливым,
Тот и впрямь счастливый человек!

И поют дороги и мосты,
Краски леса и ветра событий,
Звезды, птицы, реки и цветы:
Дорожите счастьем, дорожите!

Эдуард Асадов

Я пишу тебе, милый, со станции Осень.
Здесь подолгу стоят на путях поезда.
И кленовые листья неслышно уносит
В своих бледных ладонях речная вода
Перелетные птицы торопятся к югу.
И случайные люди от дома вдали
Неизвестно зачем утверждают друг другу,
Что он не грустят, а грустят журавли.
Но однажды журавль, ниже всех пролетая,
Мне сказал, помахав бесприютным крылом,
Что у них на земле два единственных края.
И что каждый их ждет, как родительский дом...
Может быть, он и прав,
Только я не об этом.
Чтобы высказать все,
Мне не хватит письма.
Если строгий кассир не продаст мне билета,
Как ты будешь один на разъезде Зима?

Бывает друг, сказал Соломон,
Который больше, чем брат.
Но прежде, чем встретится в жизни он,
Ты ошибёшься стократ.
Девяносто девять в твоей душе
Узрят лишь собственный грех.
И только сотый рядом с тобой
Встанет - один против всех.

Не обольщением, ни мольбой
Друга не приобрести;
Девяносто девять пойдут за тобой,
Покуда им по пути,
Пока им светит слава твоя,
Твоя удача влечёт.
И только сотый тебя спасти
Бросится в водоворот.

И будут для друга настежь всегда
Твой кошелёк и дом,
И можно ему сказать без труда,
О чём говорят с трудом.
Девяносто девять станут темнить,
Гадая о барыше,
И только сотый скажет, как есть,
Что у него на душе.

Вы оба знаете, как порой
Слепая верность нужна;
И друг встаёт за тебя горой,
Не спрашивая, чья вина.
Девяносто девять, заслыша гром,
В кусты убечь норовят.
И только сотый пойдёт с тобой
На виселицу - и в ад!

Редьярд Киплинг
Перевод Г. Кружкова

Русский поэт с трудной судьбой

И возможно ли русское слово
Превратить в щебетанье щегла,
Чтобы смысла живая основа
Сквозь него прозвучать не могла?
Н. Заболоцкий

Неужели же нет первозданных, осмысленных слов?
Неужели же в сущности всё оказалось неверным?
Даже месяц, что плыл меж березовых белых стволов,
Был подвешен на нитке, раскрашенным был и фанерным.

Неужели же нет первозданных, осмысленных слов,
Чтоб пресыщенный мозг задевали и били по нервам?
Неужели всё было игрой? И всего-то делов,
Что, взойдя на подмостки, кривляться фигляром манерным?

Неужели же нет первозданных, осмысленных слов,
И всего-то делов, что ночами торчать по тавернам
У залитых вином и запачканных пеплом столов
И заумные вирши гундосить каким-нибудь стервам?

Неужели же нет первозданных, осмысленных слов,
И всей жизни улов оказался до жути мизерным?
И со свалок журнальных гремит щебетанье щеглов,
И бездарная заваль себя называет модерном!

***

Порядок творенья обманчив,
Как сказка с хорошим концом.
Пастернак

Уже ты подводишь итоги.
Стоишь на последней черте.
А помнишь плиту на дороге
И надпись на темной плите?

Таинственно и величаво
Плита средь высокой травы
Гласила: «Пойдешь ты направо –
Тебе не снести головы.

А если направишься прямо –
Схоронишь родных и друзей,
Там ждет тебя черная яма
И все твои милые в ней.

А если свернешь ты налево –
Дорогу забудешь назад».
Величием древнего гнева
Слова на распутьи горят.

И хочешь не хочешь, а надо,
Какой-нибудь путь выбирай.
И выбрал ты с первого взгляда,
А выбрал – уже не пеняй!..

Пошла твоя жизнь по-иному.
Хоть ты порывался потом
Дорогу отыскивать к дому,
Да сам ты не знаешь, где дом.

Идешь ты по жизни с опаской,
Идешь с постаревшим лицом,
А всё еще веришь, что сказка
Должна быть с хорошим концом.

***

Так бывает, что от мыслей горьких
Места не могу себе найти.
Пропадаю где-то на задворках,
Сбился окончательно с пути.

Впрочем, сокрушаться я не вправе:
Есть домишко, есть лежанка, печь...
Ну, а если возмечтать о славе –
Можно храм какой-нибудь поджечь.

Будет ласковый дождь, будет запах земли.
Щебет юрких стрижей от зари до зари,
И ночные рулады лягушек в прудах.
И цветение слив в белопенных садах;
Огнегрудый комочек слетит на забор,
И малиновки трель выткет звонкий узор.
И никто, и никто не вспомянет войну
Пережито-забыто, ворошить ни к чему
И ни птица, ни ива слезы не прольёт,
Если сгинет с Земли человеческий род
И весна… и Весна встретит новый рассвет
Не заметив, что нас уже нет.

Русский поэт, друг Пушкина, один из самых значительных русских поэтов первой половины XIX века.

Происходил он из древнего польского рода Боратынских, с конца XVII века жившего в России. Отец Абрам Андреевич Баратынский (1767—1810) — свитский генерал-лейтенант Павла I, мать — фрейлина императрицы Марии Фёдоровны.
Пушкин, высоко ценивший Баратынского, так сказал о нём: «Он у нас оригинален — ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко».
Современники же видели в Баратынском талантливого поэта, но поэта прежде всего пушкинской школы; его позднее творчество критика не приняла. Литературоведение второй половины XIX века считало его второстепенным, чересчур рассудочным автором. На такую репутацию оказали влияние противоречивые (иногда одного и того же стихотворения) и одинаково безапелляционные оценки Белинского. Так в ЭСБЕ (литературная редакция Семёна Венгерова) оценивает его так: «Как поэт, он почти совсем не поддаётся вдохновенному порыву творчества; как мыслитель, он лишён определённого, вполне и прочно сложившегося миросозерцания; в этих свойствах его поэзии и заключается причина, в силу которой она не производит сильного впечатления, несмотря на несомненные достоинства внешней формы и нередко — глубину содержания…»
Пересмотр репутации Баратынского был начат в начале XX века русскими символистами. Он начал восприниматься как самостоятельный, крупный лирик-философ, стоящий в одном ряду с Тютчевым; в Баратынском при этом подчёркивались черты, близкие самим символистам. О Баратынском тепло отзывались практически все крупнейшие русские поэты XX века.

ЗВЕЗДА

Взгляни на звезды: много звезд
В безмолвии ночном
Горит, блестит кругом луны
На небе голубом.

Взгляни на звезды: между них
Милее всех одна!
За что же? Ранее встает,
Ярчей горит она?

Нет! утешает свет ее
Расставшихся друзей:
Их взоры, в синей вышине,
Встречаются на ней.

Она на небе чуть видна,
Но с думою глядит,
Но взору шлет ответный взор
И нежностью горит.

С нее в лазоревую ночь
Не сводим мы очес,
И провожаем мы ее
На небо и с небес.

Себе звезду избрал ли ты?
В безмолвии ночном
Их много блещет и горит
На небе голубом.

Не первой вставшей сердце вверь
И, суетный в любви,
Не лучезарнейшую всех
Своею назови.

Ту назови своей звездой,
Что с думою глядит,
И взору шлет ответный взор,
И нежностью горит.

Я научилась просто, мудро жить,
Смотреть на небо и молиться Богу,
И долго перед вечером бродить,
Чтоб утомить ненужную тревогу.

Когда шуршат в овраге лопухи
И никнет гроздь рябины желто-красной,
Слагаю я веселые стихи
О жизни тленной, тленной и прекрасной.

Я возвращаюсь. Лижет мне ладонь
Пушистый кот, мурлыкает умильней,
И яркий загорается огонь
На башенке озерной лесопильни.

Лишь изредка прорезывает тишь
Крик аиста, слетевшего на крышу.
И если в дверь мою ты постучишь,
Мне кажется, я даже не услышу.
1912

Ты всегда таинственный и новый,
Я тебе послушней с каждым днем,
Но любовь твоя, о друг суровый,
Испытание железом и огнем.

Запрещаешь петь и улыбаться,
А молиться запретил давно.
Только б мне с тобою не расстаться,
Остальное все равно!

Так, земле и небесам чужая,
Я живу и больше не пою,
Словно ты у ада и у рая
Отнял душу вольную мою.

* * * * * * * *

Приходи на меня посмотреть.
Приходи. Я живая. Мне больно.
Этих рук никому не согреть,
Эти губы сказали: "Довольно!"

Каждый вечер подносят к окну
Мое кресло. Я вижу дороги.
О, тебя ли, тебя ль упрекну
За последнюю горечь тревоги!

Не боюсь на земле ничего,
В задыханьях тяжелых бледнея.
Только ночи страшны оттого,
Что глаза твои вижу во сне я.

Советский поэт-фронтовик

В 1939 г. поступил в ИФЛИ и переехал в Москву. В 1941 г. добровольцем ушёл на фронт, в 1942 был тяжело ранен. После ранения был фронтовым корреспондентом. Первую книгу стихов выпустил в 1944 г. После окончания Второй мировой войны работал корреспондентом в военной газете.

...Гудзенко умер от старых ран. Последствия контузии, полученной на фронте, медленно убивали его. По воспоминаниям Евгения Долматовского, последние месяцы жизни поэта — это "новый подвиг, который по праву можно поставить рядом с подвигом Николая Островского, Александра Бойченко, Алексея Маресьева: прикованный к постели поэт, точно знающий о том, что его недуг смертелен, продолжал оставаться романтиком, солдатом и строителем. У его постели собирались друзья, чтобы говорить с ним не о недугах и лекарствах, а о борьбе вьетнамского народа за свою независимость, о строительстве на Волге и Днепре, о новых изобретениях и открытиях, и конечно, о стихах. В последние месяцы своей жизни Семен Гудзенко, уже не могший писать сам, продиктовал три стихотворения, которые, несомненно войдут в золотой фонд советской поэзии". Вдова поэта впоследствии стала женой Константина Симонова.

ПЕРЕД АТАКОЙ

Когда на смерть идут — поют,
а перед этим
можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою —
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв —
и умирает друг.
И значит — смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черед,
За мной одним
идет охота.
Будь проклят
сорок первый год —
ты, вмерзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв —
и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже
не в силах ждать.
И нас ведет через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Бой был короткий.
А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей
я кровь чужую.

1942

ОТДЫХ

Из боя выходила рота.
Мы шли под крыши,
в тишину,
в сраженьях право заработав
на сутки позабыть войну.

Но у обломков самолета
остановился первый взвод.
И замерла в песках пехота
у красных
обожженных звезд.

...Осколки голубого сплава
валялись на сухом песке.
Здесь все:
и боевая слава,
и струйка крови на виске,
и кутерьма атак
и тыла,
ревущая,
как «ястребок».

Нам отдых сделался постылым
и неуютным городок.

Апрель 1942

На снегу белизны госпитальной...

На снегу белизны госпитальной
умирал военврач, умирал военврач.
Ты не плачь о нем, девушка,
в городе дальнем,
о своем ненаглядном, о милом не плачь.

Наклонились над ним два сапера с бинтами,
и шершавые руки коснулись плеча.
Только птицы кричат в тишине за холмами.
Только двое живых над убитым молчат.

Это он их лечил в полевом медсанбате,
по ночам приходил, говорил о тебе,
о военной судьбе, о соседней палате
и опять о веселой военной судьбе.

Ты не плачь о нем,
девушка, в городе дальнем,
о своем ненаглядном, о милом не плачь.
..Одного человека не спас военврач -
он лежит на снегу белизны
госпитальной.

1945, Венгрия