| Геннадий | Дата: Суббота, 18 Апреля 2015, 02.31.56 | Сообщение # 63 |
Группа: Модератор
Сообщений: 26518
Статус: Отсутствует
| "Автор - Олег Ливертовский, Россия
Портрет норвежского короля: Его нарисовал учитель из Знаменки
Эту историю о судьбе Семена Ливертовского в редакцию прислал его сын. В ней удивительным образом переплелись жизнь и смерть, война и плен, враги и друзья, гестаповцы и антифашисты.
Эту историю о судьбе Семена Ливертовского в редакцию прислал его сын. В ней удивительным образом переплелись жизнь и смерть, война и плен, враги и друзья, гестаповцы и антифашисты. Как Ливертовский стал Тараненко Семен Ливертовский родился в 1916 году в городе Знаменка, Одесской области (теперь Кировоградской). Когда началась Великая Отечественная война, учитель из Знаменки был призван в ряды Красной Армии. С 23 июня 1941-го по 13 июля 1942-го воевал. 13 июля был ранен и попал в плен в районе Изюм-Барвенково на Украине. В плену у немцев Ливертовский назвался украинцем Семеном Тараненко, приняв девичью фамилию жены. До августа 1942 года находился в нескольких лагерях на территории Украины. Впоследствии был переведен в лагерь Хаммерштейн (Восточная Пруссия). Но смена фамилии не спасла Ливертовского. Конвоир распознал, что мнимый Тараненко – еврей, и доложил лагерному начальству. Тараненко-Ливертовского из рабочей команды перевели в барак, где находилось 80 евреев. Через несколько дней их ожидал расстрел. «Интернационал» над волнами Балтики Но судьба распорядилась иначе. Осенью 1942-го из Данцигского порта в море вышел пароход «Гинденбург», в его трюмах находилась тысяча советских военнопленных, 191 охранник, 36 автомобилей и другое военное имущество. Когда над кораблем закружил бомбардировщик с красными звездами на крыльях, конвоиры стали спешно выгонять узников наверх, на палубу. Расчет гитлеровцев был прост: советские летчики не станут сбрасывать бомбы и топить транспорт со своими соотечественниками. Так и случилось. Самолет сделал несколько кругов над транспортом, не сбросив ни одной бомбы, и скрылся за горизонтом. И снова трюм с едва горящей под потолком электрической лампочкой, духота и неимоверная жажда. 19 ноября 1942-го судно потряс взрыв страшной силы. Трюм погрузился в кромешную тьму. Оказалось, что «Гинденбург» напоролся на мину. Наверху началась паника. Команда и охрана покинула судно, бросив военнопленных, запертых в трюме, на произвол судьбы. Однако пленным удалось взломать люк и вырваться на палубу. Но с фашистских кораблей конвой ударил по ним пулеметной очередью. Палуба залилась кровью. Один из военнопленных подобрал аккордеон, который валялся среди груды вещей, оставленных гитлеровцами. И над волнами Балтики зазвучал «Интернационал». Сотни голосов подхватили мелодию. Советские люди показали палачам, что они готовы достойно встретить смерть. К месту трагедии подошло судно под флагом нейтральной Швеции. В его присутствии гитлеровцы не посмели стрелять по беззащитным пленным. Они поступили еще изощреннее – подпалили шнуры двух огромных авиабомб, которые были на борту «Гинденбурга», чтобы взорвать тонущее судно. По счастью, шведским морякам удалось вовремя перерезать шнуры. Трагедия была предотвращена, и сотни советских военнопленных были спасены. Спустя какое-то время к тонущему судну подошел финский буксир с баржей. На борт поднялся представитель финского Красного креста и сказал по-русски: «Мы спасем вас. Прошу соблюдать спокойствие, не поддаваться панике и поддерживать порядок». Спасенные военнопленные перебрались на баржу. Финны сделали все возможное, чтобы хоть чем-то облегчить судьбу измученных людей. Команда делилась продовольствием. Впервые за долгое время измученные люди смогли отогреться. Спустя годы стало известно, что пароход «Гинденбург» подорвался на мине, установленной советской подводной лодкой «Л-3» «Фрунзовец». Судно затонуло между островами Корпо и Нагу. Побег В финском порту Турку военнопленных ожидали эшелоны, которые перевезли их в лагерь. Там Семен Ливертовский и военнопленный из Белоруссии стали готовить побег. Помог случай. Пленные обратили внимание на одного из конвоиров – Макса Штерна. Он, в отличие от остальных, не поднимал руки на пленных. На работах, когда рядом не было начальства, бросал коротко: «Отдыхайте». Однажды Макс Штерн, выбрав подходящий момент, подошел к Семену Ливертовскому с вопросом: «Скажи, что представляют собой ваши колхозы? Правда, что там все укрываются одним одеялом?» – «Это неправда, – ответил Семен. – В колхозы люди объединяются, чтобы совместными усилиями обрабатывать землю и получать высокие урожаи. Жить счастливо и богато». – «Я так и думал. Это геббельсовская пропаганда запудривает нам мозги. Но не каждого можно обдурить». Этот разговор не был последним. Семен все больше убеждался, что Штерн – человек надежный. Однажды Ливертовский решился и сказал ему: «Знаешь, Макс, задумали мы с товарищем побег. Поможешь?» – «Помогу» – ответил тот. Штерн раздобыл для друзей карту Финляндии, спрятал в надежном месте, вместе с зажигалкой, запасом бензина, продовольствием и несколькими пачками сигарет. 9 июня 1943-го друзьям удалось совершить побег. Целых 12 суток провели они на воле. Вплотную подошли к линии фронта, уже были слышны залпы советской артиллерии. Но неожиданно беглецы напоролись на вражескую засаду… Наказанием для военнопленных стал кошмар длиной в 18 суток: допросы, беспрерывные и безжалостные побои. В избиениях особенно «усердствовали» власовцы. Затем, до сентября 1944-го – штрафной лагерь под Рованиеми. Норвежские друзья Из Финляндии военнопленных перебросили в Норвегию, куда они добрались в декабре 1944-го. Там их разбили на небольшие группы и разбросали по различным гарнизонам. Семен Ливертовский и еще 19 военнопленных попали на небольшой остров Серейа. Как ни старались оккупанты изолировать советских военнопленных от местных жителей, им это не удалось. Пленные заготавливали в лесу дрова вблизи от дороги, которой пользовались и норвежцы. Не было дня, чтобы пленные не находили под пнями или корнями деревьев буханки хлеба, рыбу, махорку и, конечно, записки с сообщениями Совинформбюро. В это время Красная Армия победоносно наступала по всем фронтам. Каждое сообщение доставляло огромную радость, гордость за свою страну, вселяло уверенность в победе и скором освобождении. Как-то один из норвежских друзей за определенное вознаграждение договорился с немецким комендантом, чтобы тот выделил ему на день одного из пленных – нарубить дров. Вечером в бараке друзья тянули жребий, кому идти к норвежцу. Выбор пал на москвича Виктора Агапова, который утром и направился к дому норвежца. «Не надо мне никаких дров, – сказал ему хозяин. – Просто хочу, чтобы вы хотя бы один день отдохнули». Гостеприимный хозяин накормил гостя, а затем пригласил в небольшую каморку, где на маленьком столике стоял радиоприемник. Щелкнул выключателем, и Виктор впервые за много лет услышал до боли знакомые слова: «Внимание! Говорит Москва! Передаем сообщение Совинформбюро». Долго не могли уснуть в ту ночь обитатели барака, обнесенного колючей проволокой. Они жадно слушали рассказ товарища о новостях из столицы. У каждого было такое чувство, будто побывал дома. Только благодаря помощи норвежских патриотов за год, несмотря на каторжный труд, из числа советских военнопленных погиб только один. Население острова хоронило его как национального героя. На его могиле норвежцы соорудили обелиск, у подножия которого никогда не вянут цветы. Освобождение По окончании войны все норвежское население рыбацкого поселка собралось в клубе, чтобы отметить освобождение страны от немецких захватчиков. Как дорогих гостей пригласили в клуб и бывших советских военнопленных. На сцену поднялся местный учитель. Он поздравил всех собравшихся с Победой над фашизмом. А затем обратился к бывшим военнопленным: «Две норвежские девушки – Унни и Бетти – в годы войны работали на кухне немецкого гарнизона. Как они обращались с военнопленными? От вашего ответа будет зависеть и отношение к ним всего населения острова». Эти слова взволновали советских людей. От имени бывших военнопленных выступил Семен Ливертовский. «Унни и Бетти – настоящие патриотки, – сказал он. – Они помогали нам, чем могли, предупреждали об опасности. Стоило кому-нибудь из пленных принести на кухню дрова, они подбрасывали нам продукты, газеты и шепотом сообщали новости. Девушки заслуживают всеобщего уважения». По просьбе норвежцев Ливертовский написал петицию в защиту девушек. Она и сейчас как драгоценная реликвия хранится на далеком норвежском острове Серейя. Перед отправкой на родину бывших советских военнопленных, оказавшихся в Скандинавии, собрали в городе Мушеэн в северной части Норвегии. Там Семен Ливертовский познакомился с художником Фрицем Христоверсеном. Учитель из Знаменки сам до войны увлекался живописью, учился в Харьковском художественном институте. В память о встрече Ливертовский начал писать портрет Фрица. К сожалению, завершить работу он не успел. Однако и в незавершенном виде портрет хранится в семье Христоверсенов и висит на почетном месте. Королевские почести В начале июня 1945-го к бывшим военнопленным обратилась администрация города. Искали художника, который смог бы нарисовать портрет норвежского короля Хокона VII к дате его возвращения из Лондона в Норвегию. Так случилось, что с приходом фашистов королевская семья не пожелала оставаться в заложниках у нацистских оккупантов и покинула пределы страны. Англия в годы войны гостеприимно приняла короля Норвегии и его семью. Нарисовать портрет короля Хокона VII взялся Семен Ливертовский. Трое суток он не отходил от мольберта. Ко дню возвращения короля Норвегии на родную землю – 7 июня 1945 года – портрет был готов. Портрет Короля Хокона VII до настоящего времени вывешен в здании Коммуны на Шерфгатен, дом 43. Ежегодно 9 Мая и в дни празднования норвежским народом Дня освобождения (7 июня) портрет работы учителя из Знаменки вывешивают в витрине музея Сопротивления. Как символ участия жителей города в антифашистском сопротивлении и знак преклонения перед светлой памятью его создателя, бывшего военнопленного – советского лейтенанта Семена Ливертовского. Эпилог С 13 июля 1945-го по 26 февраля 1946-го Семен Ливертовский снова оказался в рядах Красной Армии. В 1946-м после демобилизации возвратился домой, преподавал в Знаменской средней школе. А в июле 1947-го у него родился сын. После перенесенных страданий Семен Давыдович долго и тяжело болел, в феврале 1971-го ему удалили левое легкое. Семен Ливертовский умер 9 мая 1986 года, когда вся страна отмечала День Победы. Похоронен в Знаменке Кировоградской области (Украина)."
http://www.alefmagazine.com/pub1201.html
Фамилия Ливертовский
Имя Семен
Отчество Леонтиевич
Дата рождения/Возраст 03.04.1916
Дата и место призыва
Воинское звание мл. политрук
Причина выбытия попал в плен (освобожден)
Дата выбытия 12.11.1944
Название источника информации ГАРФ
http://obd-memorial.ru/html/info.htm?id=79326885
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Вторник, 09 Июня 2015, 17.09.58 | Сообщение # 65 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26518
Статус: Отсутствует
| Цитата Геннадий_ (  ) Фамилия Дадашев Имя Борис Отчество Рафильевич Дата рождения/Возраст 10.01.1916 Место рождения Дербент Лагерный номер 18464 Дата пленения 22.08.1941 Место пленения Воронино Воинское звание рядовой Фамилия на латинице Dadaschew Название источника информации ЦАМО http://www.obd-memorial.ru/html/info.htm?id=290046127&page=1 Рассказ о нем приведу позже.
"30.11.2014
Общеизвестный факт, что жизнь многих людей на планете могла сложиться совсем иначе, если бы не войны. В жизни человека, о судьбе которого я хочу рассказать, Великая Отечественная война, которая длилась долгих четыре года, сыграла свою зловещую роль.
Борис Дадашев родился 10 января 1916 года в семье Рафаила и Салихи в Дербенте. Его отец, Рафаил Дадашев, был представителем известного в Дербенте и за его пределами рода Авраама Натана (Авроом Нэтена) Дадашева, внуком Авроома, сыном Юсуфа. Мать Бориса – Салиха – была урожденной Ханукаевой. Издавна представители этих двух известных и богатых родов женили своих детей между собой. У Хануко Ханукаева были восемь дочерей и единственный сын. Одной из дочерей и была Салиха. В этой семье и родился первенец в 1916 году. Природа наделила его большими способностями. Но… жизнь внесла свои коррективы, и судьба не раз совершала крутые повороты.
Началась революция. Внука Авраама Дадашева, отца Бориса, репрессировали. Мать вскоре скончалась. Ребенок остался на попечении родственников. Сохранилась фотография 1917 или 1918 года, на которой запечатлены Салиха Дадашева, Сара Дадашева и маленький Борис. Сара и Салиха были снохами, женами братьев Нисона и Рафаила Дадашевых. Как говорится, все дети вырастают – и те, у которых есть родители, и те, у которых их, к сожалению, нет. Вырос и Борис. В 1936 году уехал в Ленинград и поступил в Институт иностранных языков на факультет французской филологии. Факультет иностранных языков всегда предполагает знание не только одного языка. И со временем студент Дадашев овладел немецким, английским и, естественно, французским языками – не считая русского и родного горско-еврейского. Институт Борис Дадашев блестяще окончил в 1941 году. Увлечением молодого специалиста по французской филологии была поэзия – он любил ее и сам писал стихи. Любил он и музыку, хорошо играл на скрипке.
Но в июне 1941-го всем стало не до поэзии. Надо было защищать Родину. Борис добровольно пошел в один из ленинградских военкоматов и сказал, что хочет на фронт. Знание немецкого языка сыграло роковую роль в судьбе молодого филолога, поскольку в военкомате решили, что такие знания очень нужны Родине. Дадашева специально забросили в плен к немцам под видом простого военнопленного. Его задачей было подслушивать разговоры немцев о стратегических перемещениях войск противника, дислокации техники и живой силы – а дальше он был должен всю информацию передавать в Центр.
На самом деле он по званию был офицером, просто документы его были изменены. И таких агентов имелась целая сеть. Из материалов Центрального государственного архива можно узнать, что Борис Дадашев попал в плен около Воронино не позднее 22 августа 1941 года. На документе имеются и его отпечатки пальцев. Лагерь военнопленных, в котором оказался Дадашев, находился около Риги – столицы Латвии. В лагере никто не подозревал, что Дадашев знает немецкий язык. Немцы не обращали внимания на пленных, а зачастую и не считали их за людей, поэтому свободно говорили обо всем. Пленный Дадашев передавал все сведения через других агентов в Центр. Он сообщал, какие части куда и когда направлялись, о численности вооружения, боевой техники и живой силы противника... Однажды немцам понадобился переводчик, и они обратились к пленным. Дадашев «обнаружил» себя, сказал, что учил немецкий в школе и может помочь немцам, но язык знает на школьном уровне – всякие примитивные выражения вроде того, как будет по-немецки «хлеб с маслом». Целью Дадашева было чаще бывать около немцев, слушать разговоры не только простых солдат, но и офицеров, узнавать как можно больше информации, не считаясь с тем, что другие пленные могут счесть предателем.
Долгих три года Борис Рафаилович был в лагере, переносил все тяготы фашистского плена. Все эти годы вместе с Дадашевым был Борис Николаевич Воронцов, заброшенный с ним в паре. После войны этот человек жил в городе Ашхабаде в Туркменской ССР, работал в госструктурах, стал прокурором и написал книгу воспоминаний о пребывании в плену. Он подробно описал их жизнь в немецком плену и их деятельность в подполье. А организатором и руководителем подполья был Борис Рафаилович Дадашев. Благодаря этому Дадашеву удалось после войны избежать заключения уже в лагерях Советского Союза...
В 1944 году советские войска подошли к Риге. В лагере узнали об этом. Члены подпольного комитета, который возглавлял Дадашев, стали готовить вооруженное восстание, собирая всё оружие, которое удавалось выкрасть у пьяных немцев: гранаты, патроны, пистолеты. Дадашев «подружился» с охранниками (по крайне мере, так думали другие военнопленные), он ходил с ними мыться в баню, у него была возможность свободно перемещаться по территории лагеря. Борис начал прятать украденные у пьяных немцев гранаты в пожарных бочках с песком. Когда один из немцев обнаружил гранаты в одной из бочек, стали проверять все бочки, нашли оружие. Подозрение пало на Дадашева и его фронтового друга Воронцова. Так как среди пленных хватало настоящих предателей, подсадных уток, они никому не доверяли, никто об этом не знал. Их стали пытать. Дадашева стали допрашивать, выбили все зубы. Немцы заподозрили, что он еврей: Дадашева выдавали черты лица, отчество. О том, что Дадашев еврей, в лагере не знали, он выдавал себя за лезгина, в документах было написано «Дадашев Борис Рафил-заде» и что по национальности он лезгин. Перед заброской в плен, зная, что немцы уничтожают евреев, ему изменили национальность. Надо сказать, что среди Дадашевых в Дагестане и Азербайджане много мусульман. И вот немцы нашли среди военнопленных лезгина по национальности и приказали ему поговорить с Борисом на лезгинском языке. Дадашев владел многими языками, только лезгинского среди них не было. Но природа наделила его еще и смекалкой. Он подмигнул лезгину, и они поняли друг друга. Когда товарищ по несчастью говорил с ним на лезгинском, Борис отвечал на горско-еврейском с лезгинским акцентом. Оба человека, попавшие в нечеловеческие условия, сговорились. Они прекрасно поняли друг друга, говоря на разных языках, и в итоге настоящий лезгин сказал немцам, что Дадашев – тоже лезгин, он спас ему жизнь.
А затем, прекрасно сознавая, что за подготовку вооруженного восстания им грозит смертная казнь, они совершили побег. Побег оказался удачным. Ночью пробрались в город Ригу, где их спрятала и приютила семья Марии Эглитис. Они проживали под полом в погребе. Но и в Риге друзья не сидели без дела: находчивый Борис вырезал матрицу – буквы из куска резины, изготовил из них буквы и смастерил печатный станок. Бывшие пленные слушали радио. По радио сообщалось о приближении советских войск, и они на самодельном станке печатали листовки, в которых информировали население Риги о том, что происходит на фронте. Призывали к вооруженному восстанию и сопротивлению.
Дадашев и Воронцов были подпольщиками, участниками комитета «Смерть – смерти», оповещая населении о том, что происходит на фронте. Автором текста листовок был Дадашев. Смысл названия заключался в том, что фашизм несет в себе смерть, и мы желаем ему смерти. Руководителем подполья также оставался Дадашев. Он в совершенстве владел литературным языком. После того как советские войска освободили Ригу, Дадашев работал во Франции переводчиком, он помогал советским и иностранным военнопленным с переводом, помогал восстанавливать документы и возвращаться на родину. Когда он сам вернулся в СССР, один из бывших военнопленных признал в нем «предателя» и сказал, что в лагере он работал на немцев, в результате Борис Дадашев был арестован. В советских концлагерях его пытали, пытались выбить из него признания в пособничестве немцам. Его документы оказались якобы утеряны – те, по каким его отправляли на задание. Правда, каким-то образом часть патриотических листовок, распространенных комитетом «Смерть – смерти», сохранилась и попала в руки следователей НКВД, его пытавших. Дадашев в своих показаниях заявлял, что печатал эти листовки он. Тогда ему принесли резину и предложили изготовить буквы. Борис Рафаилович вновь сделал матрицу, и экспертиза доказала, что буквы из листовок и буквы, изготовленные Дадашевым, сделаны одной и той же рукой. Благодаря этому Дадашев был полностью реабилитирован. Его двойственное положение в плену можно было расценить как «свой среди чужих, чужой среди своих».
После демобилизации Борис Дадашев женился на жительнице Риги – на русской женщине по имени Мария. Жил в Риге. В 1946 году у них родилась дочь Тамара, в 1947-м – сын Олег. Борис Рафаилович много лет работал в Рижской высшей мореходной школе, занимая должность заместителя директора, и по совместительству работал преподавателем русского языка и литературы, преподавал также иностранные языки. Он был талантливым преподавателем, его любили ученики и с удовольствием посещали его уроки.
Его и Марии дети подросли, но личная жизнь не сложилась, и супруги приняли решение расстаться. В настоящее время Олег Дадашев – подполковник запаса медицинской службы, он был военным врачом в пограничных войсках, проживает в городе Томске. Единственная дочь Тамары Дадашевой – Инга – вышла замуж за немца и живет в Германии, в городе Гамбурге.
Борис вернулся в Дербент в 1964 году. Родственники познакомили его с Мирасой Адамовой. В 1966 году у них родился сын, которого назвали Рафаэлем в честь отца Бориса. Чуть позже родилась и дочь, которой дали имя Салиха. Но родные ее чаще называют Светланой. Рафаэль живет в Санкт-Петербурге, его мама Мираса и семья Светланы – в Хайфе, в Израиле. Она воспитывают двух дочерей. Старшая дочь получила диплом врача, а младшая – студентка медицинского института в Румынии. Борис Рафаилович работал в Дербенте на консервном заводе рабочим. Скончался в 1982 году, похоронен на дербентском иудейском кладбище.
Автор: Материал подготовила Ирина Михайлова"
Приглашаю желающих высказать свое мнение о приведенных фактах и их достоверности,
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Воскресенье, 14 Июня 2015, 13.21.56 | Сообщение # 73 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26518
Статус: Отсутствует
| "Тёмкин Михаил Вениаминович (Михаил Бениаминович) родился в октябре 1917 года в Белоруссии. Окончил дорожно-механический техникум. В октябре 1938 года был призван в ряды Красной Армии. В июне 1941 года, проходя срочную службу в звании младшего лейтенанта в должности командира саперного взвода в Литве на границе с Германией, был взят в плен. Все годы войны с июня 1941 по апрель 1945 года находился под чужим именем в десяти(!) лагерях военнопленных и нацистских концентрационных лагерях, лагерях смерти, включая такие как Хаммельбург, Дахау (дважды!), Маутхаузен, Дора-Миттельбау (филиал концлагеря Бухенвальд), Берген-Бельзен. Являясь советским офицером — евреем по национальности, он вынужден был пройти всевозможные круги ада, СМЕРШ и неоднократно мог умереть, но судьба оказалась к нему благосклонной и каждый раз каким-то чудом дарила ему жизнь. Наверное, тем самым, отдавая дань его стойкости, находчивости, жизнелюбию, здоровью, вере в людей и в Победу!
Участник Великой Отечественной войны, награжден орденом Отечественной войны и многими медалями разных стран. В 1993 году репатриировался в государство Израиль. Скончался в 2006 году.
Эти воспоминания не написаны рукой профессионала, а записаны самим очевидцем и участником страшных событий по горячему следу, чтобы они не были забыты и стерты из памяти с течением времени. И чтобы, очевидно, могли стать достоянием детей и внуков.
Мы публикуем их с чувством глубокой признательности и бесконечной благодарности.
Для облегчения восприятия основные события и даты отмечены подчеркиванием. Имена людей, благодаря которым в той или иной степени наш отец остался в живых, выделены курсивом.
Приносим свои извинения за возможные допущенные ошибки, неточности и несоответствия в терминологии, наименованиях географических мест и немецком лексиконе.
Вениамин и Александр Темкины.
Воспоминания узника нацистских концлагерей
13 октября 1938 года я был призван в Красную Армию. Служил в городе Вологда, а затем переведен в город Владимир. Окончил школу младшего командного состава с присвоением звания старшего сержанта и был назначен командиром отделения саперного взвода.
В начале сентября 1939 года наш стрелковый полк подняли по тревоге, и вернули в город Владимир, где на базе полка образовали 10-ю стрелковую дивизию, а нашу саперную роту переименовали в 94-й отдельный саперный батальон и доукомплектовали приписным составом. Меня назначили помощником командира взвода.
17-го или 18-го сентября 1939 года батальон погрузили в эшелон и увезли в неизвестном направлении. На железнодорожной станции города Смоленска состав остановился, и всех построили для митинга. Командование сообщило, что нам предстоит священная миссия — освободить от фашистов Западную Белоруссию. После митинга эшелон двинулся через Витебск в направлении Полоцка к польской границе, а 19 сентября 1939 года мы перешли границу с Польшей.
Когда наши войска продвигались по территории Западной Белоруссии, находившейся в составе Польши, местные жители встречали нас с восторгом!
94-й саперный батальон разместился в одном из местных поселков.
В конце ноября 1939 года, когда началась Финская война, часть личного состава нашего батальона была отправлена на фронт, а батальон доукомплектовали военнослужащими нового призыва.
Ушла на Финский фронт и часть командного состава — так, вероятно, было и в других воинских подразделениях. Когда появилась нехватка командного состава, пришел приказ командующего Белорусским военным округом — назначить из младшего командного состава, отличившихся военнослужащих срочной службы, на командирские должности и доложить в штаб округа.
Я был назначен командиром взвода школы младшего комсостава, а вскоре прибыл и приказ командующего округом о моем утверждении в должности. Мне прикрепили в петлицы один кубик, что соответствовало званию младшего лейтенанта, и командование части разрешило мне проживание, как и всему среднему комсоставу, на частной квартире.
В июле 1940 года 10-я стрелковая дивизия вошла на территорию Литвы, и наш 94-й отдельный саперный батальон разместился в местечке Моседис, а штаб дивизии — в городе Паланге. Здесь меня назначили командиром саперного взвода.
Весной 1941 года батальон доукомплектовали приписным составом и отправили строить доты на границе с Германией, где меня и застала Великая Отечественная война.
При строительстве дотов, когда опалубки дотов готовы и установлена необходимая крепящая арматура, начинается заливка бетоном. Чтобы бетон преждевременно не отвердел, этот процесс прерывать нельзя категорически, и поэтому, заливка бетоном продолжается круглые сутки.
Трое суток подряд мы непрерывно заливали доты бетоном. И вот, наконец, окончив заливку часа в 3-4 утра 22 июня 1941 года, наша рота возвратилась в казармы.
Все солдаты были страшно уставшими от бессонницы и каждый мечтал только об одном: скорее лечь спать.
Последнее время на границе было неспокойно, часто кружились на большой высоте немецкие самолеты. Наша дивизия заняла 10-ти километровую оборону, но потом, вдруг, она была снята со своих позиций — все это было нам непонятно. Когда мы возвращались на квартиры, мы слышали отдаленную стрельбу. Сразу подумалось, что это, должно быть, маневры, но, почему-то казалось, что снаряды летят через границу со стороны Германии в нашу сторону, а не от границы. Может война, пронеслось в голове, но не верилось — не может быть, ведь у нас с Германией Договор о ненападении и дружбе.
Но мы были такими уставшими, так хотелось спать, что все мечтали только об одном: поскорее уснуть. Поэтому тут же улеглись в постели и моментально заснули. Разбудила нас боевая тревога.
Фашистская Германия, без объявления войны, напала на СССР.
Саперный батальон находился в 300-500 метрах от границы и оказался отрезанным от наших войск. Нашей роте было приказано найти один из стрелковых полков дивизии и двигаться вместе с ним.
Роту нагнал начальник штаба батальона и приказал прибыть в распоряжение штаба дивизии, и мы направились туда.
По пути следования нашей роте неоднократно приходилось вступать в бой с фашистскими десантниками, помогать другим подразделениям, которые вели бои с десантами. Эти действия сильно задержали наше продвижение к штабу дивизии и, в конечном счете, вся рота так же оказалась отрезана от наших войск.
Днем и ночью, без остановок, мы двигались по полям и лесам, чтобы пробиться к своим. Нам говорили, что единственный город, который еще не занят фашистами — это Рига; и мы держали направление на Ригу.
Двигались мы круглые сутки, пищи не было, патроны были на исходе.
Принимая бои, мой взвод потерял часть бойцов убитыми, а часть была ранена. Начштаба батальона двигался вместе с нашей ротой, так как он не успел возвратиться в штаб. Мой взвод почти все время пути был в дозоре — в разведке, начштаба и комроты возлагали большие надежды на мой взвод.
Мы находились на расстоянии 20-30км от города Митава и километра три — от какого-то небольшого городка. Когда начало темнеть, нас остановил проезжий человек на велосипеде, одетый в гражданскую одежду и предупредил, что в городе, который мы должны пройти, находятся немцы, мы окружены и нам ничего не остается, как сдаться. Велосипедиста следовало расстрелять, но начштаба его отпустил, а мы с винтовками наперевес двинулись в городок с намерением принять бой и, если нужно будет, умереть, но не сдаваться.
К нашему удивлению мы прошли без помех и никого не встретили.
Выйдя из городка, мой взвод с оставшимися бойцами снова был послан в разведку и находился впереди на расстоянии, приблизительно, с километр от нашей роты.
Вместе со мной находился младший лейтенант Ивашнев, и нам необходимо было двигаться очень быстро, чтобы скорей добраться до Риги.
Была уже ночь, темно, как вдруг, мы услышали сзади грохот колес — мимо пронеслась наша рота на подводах. На одной из подвод находился наш командир роты, и он на ходу приказал: «Берите подводы и догоняйте!».
Так, комроты, не предупредив нас, посадил оставшихся бойцов на подводы и уехал с ними, а нас, горстку уставших, измученных бойцов, бросил на произвол судьбы. У большинства моих солдат закончились патроны, и они, обессилившие и голодные, легли на обочину дороги немного отдохнуть, а я с младшим лейтенантом Ивашневым направились по хуторам по-быстрому искать лошадей, чтобы догнать свою роту. В какой только хутор мы не заходили, везде говорили: «Лошадей нет!» — все лошади были укрыты.
На одном из хуторов хозяева, которых мы разбудили, согласились, как будто бы, дать пару лошадей, но попросили немного подождать: лошади недалеко припрятаны.
Младший лейтенант Ивашнев остался караулить на улице, а я — внутри. Как оказалось — в этом доме жили так называемые «айсарги», их еще называли латышскими фашистами или полицаями.
Минут через 15-20 в дом ворвалась толпа этих айсаргов — вооруженные, они схватили меня, обезоружили и связали; связали также и Ивашнева, а затем посадили нас до утра в сарай.
Утром под конвоем нас поместили в железнодорожный вагон и отправили в город Митаву, где посадили в тюрьму.
В тюрьме, в одной камере с Ивашневым, нас продержали три дня.
Тюрьма была переполнена гражданскими лицами. Находясь в одиночной камере с Ивашневым, мы обсуждали наше нелегкое положение.
В камере Ивашнев мне несколько раз говорил, что меня, вероятно, расстреляют, когда узнают, что я — еврей, хотя я это и сам хорошо понимал. Но тогда я не мог себе даже представить, что впоследствии он сам меня выдаст Гестапо.
На следующий день нас вызвал на допрос начальник тюрьмы, а может быть, это было Гестапо, тогда я еще не разбирался.
Когда меня допрашивали, переводчик перевел мне вопрос эсэсовца, но я и сам понял, как он велел спросить меня: «Дас ист юдэ? — Это кажется еврей?».
Я не показал вида, что понял. Когда же меня переспросил переводчик, я ответил, что я — белорус.
У меня был в техникуме товарищ, Мирончик Михаил Петрович, и я назвался его именем. Потом переводчик мне перевел вопрос, знаю ли я, или понимаю, немецкий язык; я ответил, что немецкий не понимаю, а изучал английский язык.
В техникуме я действительно изучал английский язык и любил его очень. Проходя срочную службу в армии, я окончил заочно два курса иняза.
Другой эсэсовец, который записывал допрос, удивился и что-то спросил меня по-английски — я ответил, но, чтобы, он больше не задавал никаких вопросов, добавил по-английски: «Ай эм спик инглиш вери бэд», что значит: говорю очень плохо.
Больше вопросов в мой адрес не последовало, и нас отправили снова в тюрьму. В течение дня в тюрьме давали лишь кусочек хлеба и один раз немного супа.
Из тюрьмы нас отправили в лагерь для военнопленных, который находился в латышском городе Митава.
В большом дворе тюрьмы толпилось очень много военнопленных.
Здесь я встретил некоторых бойцов из нашей роты, которые нас обогнали раньше на подводах. Они рассказали, что успели отъехать километров на двадцать, как, не доезжая до леса, по ним немцы открыли огонь со всех сторон. Политрука убило, начальник штаба, а он был — еврей, застрелился, остальных бойцов взяли в плен.
В лагере один из латышей, говоривший хорошо по-русски, записал нас в какой-то список и тихонько предупредил, что у кого есть красная книжечка, то ее следует уничтожить. Он также спрашивал, есть ли среди нас евреи.
Через некоторое время нас с Ивашневым вызвали, под конвоем повели на вокзал, посадили в наполненный военнопленными вагон и куда-то повезли.
Привезли нас в город Тильзит, который находился на самой границе с Германией.
Тильзит — это был пересыльный военнопленный лагерь, расположенный на большой территории.
Находились в этом лагере десятки, а может и сотни тысяч военнопленных. Весь лагерь был огорожен колючей проволокой и разделен на множество маленьких лагерей, также огороженных колючей проволокой. Во всем лагере, на его территории, не было ни одного деревца или кустарника, ни одной постройки, кроме наспех построенной из досок кухни. Кухня была расположена в начале лагеря.
Для того, чтобы можно было хоть как-то укрыться от палящего солнца и проливных дождей, военнопленные выкапывали руками ямы, глубокие и длинные. Почва в них была песчаная. В таких ямах находились по два человека. У кого была шинель или куртка, их подстилали на землю.
Наш участок находился напротив кухни ближе к выходу из лагеря, благодаря чему мы могли видеть военнопленных, направляющихся на кухню или на отправку.
Так я увидел, однажды, двух наших офицеров, когда они проходили мимо нас в строю. Это были — помощник начальника штаба батальона и командир взвода; мы обменялись приветствиями. С помощником начштаба батальона мне суждено было еще раз встретиться после освобождения из плена в 192-м запасном стрелковом полку.
Во внутреннем лагере, в котором я находился, я встретил также одного младшего лейтенанта из стрелкового полка нашей дивизии, сапера.
В мирное время у нас в батальоне проходили однодневные сборы, и он был на этих сборах. Звали его — Лисаев Александр Георгиевич, с которым мы впоследствии очень сдружились и делились последним, что у кого было. Мы стали настоящими друзьями.
Встретил я здесь еще одного командира взвода из приписного состава, и стало нас трое знакомых из одной дивизии — это тогда многое значило.
Мы втроем руками выкопали яму в песке и находились в этой норе. У меня не было шинели, а у Саши Лисаева была теплая куртка летчика.
Сашиной курткой мы вдвоем укрывались и подстилали ее под себя. Так я с Сашей не разлучался вплоть до того времени, пока меня не забрало Гестапо.
В лагере было очень много раненых военнопленных, им не оказывали никакой медицинской помощи. Находились все под открытым небом, пекло солнце и поливал дождь. Еду давали один раз в день: пол-литра брюквы. Ежедневно в лагерь заходили эсэсовцы и издевались над военнопленными: бросали кусочки хлеба, сухари и наблюдали со смехом, как голодные пленные набрасывались на эту еду, образуя свалку. При этом эсэсовцы все это фотографировали — они обожали такие зрелища. Иногда эсэсовцы пытались сфотографировать раненых оборванных моряков, но моряки отворачивались.
Ежедневно из этого огромного лагеря отправляли колонны военнопленных в другие лагеря; все они проходили мимо нас, а мы стояли около колючей проволоки и наблюдали, высматривая знакомых.
Здесь в лагере я находился около двух недель, после чего согласно списку, собрали нас, человек двести, построили и повели к воротам. Лисаев тоже попал вместе со мной. На дорогу выдали каждому по буханке хлеба.
Перед тем, как нас вывезти из лагеря, всех заставили стать на колени — эсэсовцы проходили между рядами, тщательно всматриваясь в лица, и подозрительных отводили в сторону. Это они искали евреев и комиссаров. Остальных построили и под усиленным конвоем повели на железнодорожную станцию, посадили в товарные вагоны и повезли.
Привезли нас в Баварию в специальный офицерский военнопленный концентрационный лагерь «Хаммельбург», расположенный в одноименном городе Хаммельбург.
Концлагерь «Хаммельбург» был предназначен для содержания пленных офицеров Красной Армии. В нем находилось несколько тысяч офицеров и несколько генералов. Генералы содержались изолированно.
Лагерь был разделен на две части: отдельно лагерь, где находились русские офицеры и отдельно — украинские офицеры.
Я, Лисаев и Ивашнев попали в русский лагерь. Это бывший военный городок, в котором находились деревянные бараки и несколько больших конюшен.
Мы с Лисаевым попали в одну из конюшен. В конюшне с двух сторон стояли трехъярусные железные кровати. Три раза в день проводилась поверка: утром, днем и перед сном.
Делалось это следующим образом. Все пленные выстраивались рядами возле своих кроватей по три человека, друг другу в затылок. Старший лейтенант, немецкий офицер, проверял — считал количество пленных; после него приходил эсэсовец из Гестапо в черной форме с черепом на фуражке и петлицах — он медленно прохаживался и тщательно всматривался каждому в лицо, в глаза. Если гестаповец замечал что-либо подозрительное — вздрагивание, например, или кто-либо не выдерживал его взгляда, или, по его мнению, был похож на еврея, то таких пленных он записывал и уходил. Иногда подобные построения производились по четыре-пять раз в день.
Лицо у гестаповца было жуткое, просто ужас какой-то. Один его взгляд наводил страх и трепет. Каждый раз, когда он проходил и всматривался в меня, я напрягал все свои силы и тоже смотрел ему в глаза, не смея даже моргнуть. Это стоило мне очень многих сил и здоровья. На следующее утро тех, кого эсэсовец записывал, вызывали и уводили.
Гестаповцы искали евреев, политруков и комиссаров.
Среди военнопленных находились отдельные подлецы и негодяи, которые за окурок, тарелку брюквенного супа, кусочек хлеба, выдавали политруков, комиссаров и евреев; без таких предателей Гестапо никогда бы не удалось их выявить в лагере. Доказательством моих слов можно считать следующее.
Многие военнопленные, в связи с различными обстоятельствами, изменяли свою фамилию, имя или отчество. Когда Гестапо просматривало списки военнопленных, то в них обнаруживалось много одинаковых фамилий; тогда вызывали в Гестапо всех Ивановых, Сидоровых и т.п. и проводили соответствующую проверку. Некоторых отпускали, других — задерживали. Кто-то подсказал, например, что все евреи — рыжие, тогда вызывались в Гестапо все рыжие. Каждое утро военнопленные вызывались в Гестапо по доносу. Обратно уже никто не возвращался — всех расстреливали.
Кормили в лагере очень плохо: на день — 0,75 литра брюквы или шпината и 200 грамм хлеба суррогата.
Первое время пленных офицеров на работу не направляли, и в свободное от поверок время каждый из нас занимался, чем хотел.
Саша Лисаев в гражданке был столяром и смастерил деревянные шахматы. Мы с ним в свободное время играли в шахматы, чтобы немного отвлечься и, чтобы не так хотелось есть. Два-три раза подряд сыграешь в шахматы — и обед или ужин подходит быстрей, и время не так тянется долго. Потом Саша и из камня вышлифовывал шахматы, а я около него сидел и наблюдал, как он это делает.
В лагере Гестапо вербовало предателей и назначало из них полицаев, им отводилось отдельное помещение, в котором также допрашивали военнопленных — это было, как предварительное Гестапо.
На доске объявлений, каждый день, вывешивалась сводка военных действий. По этим сводкам была уже взята Москва и почти вся наша страна. Мы с Лисаевым каждый вечер ходили читать сводки, и пришли к выводу, что читать их нужно между строк, т.к. публикуемые сведения — дутые.
Приносили в лагерь и русские газеты, которые издавались в Германии — в них была только клевета на Советский Союз, на советский строй; особенно активно поднимался там еврейский вопрос, в превратном смысле освещалось положение на фронте.
Большинство военнопленных не верили в то, что писалось в русских газетах. В них фашисты писали, что всех евреев необходимо уничтожить, но каким образом — это они представляют решать самим русским. Пусть русские военнопленные напишут в газету и предложат способ уничтожения евреев, так немцы и поступят. Нацисты в этих газетах фабриковали разные зверские издевательства и способы казни евреев, подписывая статьи вымышленными русскими фамилиями.
Иногда мне приходилось читать такие газеты вслух, к горлу комок подкатывался, но надо было крепиться, читать без остановок, чтобы какой-нибудь предатель меня потом не выдал.
Первое время военнопленные кучками собирались, обсуждали сводки, всякую чушь, которую там писали, говорили между собой, что все это временно, война скоро закончится нашей победой, нас правительство в беде не оставит и, что нам нужно держаться достойно, как и подобает советским людям.
После того, как появились предатели, все стали более осторожными в своих суждениях, вслух меньше делились информацией с товарищами.
В это время мы с Лисаевым еще больше сдружились — только вдвоем мы могли пооткровенничать, излить друг другу душу. Я ему признался, что я — еврей, а он мне рассказал, что он — коммунист, до армии служил в нашей разведке и, что его сестра замужем за евреем. Рассказал некоторые эпизоды из своей службы в МГБ.
Каждый день, утром, вызывались люди в Гестапо и мы стали замечать, что многие знакомые лица исчезают. Был с нами в одном лагере и младший лейтенант Ивашнев, который вместе со мной попал в плен, ему мы перестали доверять и сторонились его, а он — нас.
В украинском офицерском лагере, я однажды встретил своего командира роты; он извинялся, что вынужден был так поступить — уехать на подводах, а мой взвод оставить на произвол судьбы.
Немного позже пленных офицеров стали выводить на работы за пределы лагеря: копать траншеи для бомбоубежищ и строить дорожку вокруг лагеря.
Ежедневно к воротам подходили фермеры-немцы. Для них отбирали несколько групп военнопленных и под конвоем уводили их работать в поле. Желающих работать у фермеров всегда было много, т.к. была надежда поесть и что-нибудь услышать о внешнем мире.
Самым главным немцы считали, что необходимо изолировать всех евреев, политруков, комиссаров и наиболее преданных советских людей. Однажды Лисаев мне говорит: «Знаешь, я глубоко сожалею, что ты мне признался, что — еврей; на еврея ты не похож и разговорная речь у тебя чистая, русская и, если бы ты мне ничего не рассказал, то я бы никогда этого и не узнал. И я напрасно тебе так подробно рассказал о себе. Вдруг, кого-либо из нас арестует Гестапо — ты подумаешь, что я тебя выдал, а я могу подумать на тебя». Такого в действительности произойти не могло — наша дружба была искренняя, бескорыстная, и мы оба в ней нуждались.
У Саши, каким-то чудом, сохранились карманные часы швейцарской марки «Павел Буре». Он их выменял на хлеб и табак и со мной делился самым дорогим — кусочком хлеба.
И вот, наблюдая, как каждый день исчезают люди по различным доносам, что доносы — участились, а в один прекрасный день и нас могут заподозрить и арестовать, мы договорились о следующем.
Если, кто-либо из нас двоих останется жив и вернется на Родину, он сообщит родственникам погибшего или пропавшего без вести о том, что случилось.
Военнопленные никаких записей делать не могли — это строго запрещалось; всех обыскивали и всё забирали, иногда раздевали донага — адреса нужно было запомнить. Адрес Лисаева был следующий: город Могилев, улица Вторая кирпичная. Этот адрес я запомнил на всю жизнь.
Из конюшен нас переселили в бараки, и я снова был рядом с Сашей. В бараках стояли двухъярусные кровати: я спал внизу, Саша — наверху.
Однажды, во время вечерней проверки, на меня как-то странно посмотрел полицай и спросил мою фамилию. Мне это показалось подозрительным. Я рассказал все Саше Лисаеву, и мы оба пришли к выводу, что меня могут вызвать в Гестапо.
На следующий день 6 ноября 1941 года после вечерней проверки меня вызвали к полицаям, расположившимся внутри лагеря. Находился здесь в это время и гестаповец, который ежедневно прохаживался перед выстроенными военнопленными. Встретили меня возгласами: «Мишенька, здравствуй! Как поживаешь, жидёнок? Признавайся, ты — еврей?». Я отрицал, и они стали меня избивать.
В лагере я отпустил для маскировки усы, они были большие и, почему-то, рыжие. Стали полицаи таскать меня за усы, потом поставили к стене и били с разбега ногами в ноги, в кость и при этом повторяли: «Признавайся, что ты — еврей». Я не признался.
Гестаповец стоял и наблюдал, как меня избивали, потом сказал: «Отпустите его, завтра в Гестапо он все скажет». И меня отпустили.
В бараке меня ждал Саша Лисаев. В эту ночь мы с Сашей вместе легли в одну постель, всю ночь не спали и проговорили, прощаясь друг с другом. Мне и ему было ясно, что утром меня вызовут в Гестапо, а оттуда возврата уже не будет.
Я еще раз взял слово у Саши, что, если он останется жив, то сообщит обо мне моим родным.
Утром 7 ноября 1941 года меня вызвали и повели в Гестапо, которое находилось за пределами лагеря.
В Гестапо меня встретили выкриками: «С праздником!». И, ничего не спрашивая, стали сходу угощать побоями в честь праздника Октября. Били недолго, но мне казалось, что это длится вечно. Затем приступили к допросу. Сидело трое гестаповцев. Один допрашивал, второй вел протокол допроса, третий держал большую столовую ложку и бил меня, не переставая, ею по голове. Потом делали перерыв, затем снова ставили меня в угол и били ногами по костяшкам моих ног — это был их излюбленный метод избиения. Первое время я на вопросы отвечал отрицательно, но после того, как убедился, что выхода никакого нет, что все равно меня убьют, расстреляют, понял — нечего отпираться. Скрыть, что еврей, я все равно не смогу, ибо услышал, как один из гестаповцев сказал по-немецки: «Нужно раздеть его!». После этого я решил признаться и стал на все вопросы отвечать утвердительно.
На вопрос — большевик, отвечал — большевик, коммунист — коммунист, еврей — еврей. Я думал только об одном — пусть поскорее расстреляют и прекратятся избиения. Для убедительности они спрашивали, евреи ли — моя мать, отец, бабушка, дедушка; на все я отвечал — да.
Мои показания занесли в протокол и гестаповец, который меня допрашивал, распорядился меня увести, а вдогонку конвою крикнул: «Ремень заберите у него, не то еще повесится». И меня увели.
Привели меня в одиночную камеру, где находился только один человек. Посередине узкой длинной комнаты стоял топчан; в углу — место для параши; наверху, под потолком, небольшое окошечко, которое было открыто. В камере было очень холодно, и у меня зуб на зуб не попадал, голова трещала от боли. Но было и одно облегчение: не нужно быть больше в постоянном напряжении, не нужно скрываться, бояться, что вдруг кто-то тебя заподозрит, выдаст Гестапо. Неизвестность, неопределенность закончились, судьба решена — расстреляют и мучениям придет конец. Как-то спокойнее стало на душе. Удивительно, но — факт!
Скоро камера стала заполняться заключенными, их количество дошло до 18-ти человек. Все, кто попал в камеру, прошли допросы Гестапо и не скрывали, за что их посадили. У каждого из нас было одинаковое ощущение — облегчение, что не нужно больше скрываться. И какая судьба кому уготована — никто точно не знал, никто не имел надежды на дальнейшую жизнь. Оказались в камере комиссары, политруки, евреи — всех их выдал кто-то из предателей и полицаев, находившихся среди нас. В лагере у многих были знакомые, товарищи, которые вместе служили: ведь первое время в плен попадали группами из одной части, дивизии, армии.
Перед моим арестом, мы с Сашей Лисаевым пришли к убеждению, что меня, как еврея, мог, вероятнее всего, выдать Ивашнев, который был комвзвода нашей роты.
Итак, все понимали, что доживают последние дни, ожидая, когда вызовут. Обсуждали открыто наше положение, делились своими мнениями.
Первые дни, когда в камере было мало узников и холодно, форточка или окошечко всегда оставались открытыми: не разрешалось их закрывать. Но когда камера заполнилась, окошко закрыли.
18 человек в одиночной камере, негде стоять, не то, чтобы присесть; жара, духота, ужасный запах от параши и пота; в туалет выводили утром по одному, один раз в сутки; вечером выдавали по 200г суррогатного хлеба и кружку чая без сахара.
Ежедневно утром камера открывалась, и на пороге появлялись гестаповцы разных чинов. Давалась команда: «Ауфштейн!» («Встать, смирно!»). Один из гестаповцев на каждого в отдельности поочередно указывал пальцем, а заключенный должен был ответить, кто он, за что сидит. Фамилии их не интересовали. Каждый, стоящий в строю, отвечал: политрук, комиссар, еврей — никто этого уже не скрывал. Вели себя с достоинством. Когда заключенные называли себя, гестаповцы, присутствующие при этом, водили у себя пальцем по горлу и говорили: «Капут!».
Несколько дней нам не давали ни есть, ни даже пить, как вдруг 22-го ноября, камеру открыли и нас выгнали в коридор, где стали строить и выводить во двор тюрьмы. Раскрыли также остальные камеры, и вывели всех во двор. В мыслях пронеслось: вот и конец, сейчас поведут на расстрел.
Когда мы выстроились во дворе, гестаповцы несколько раз всех пересчитали: колонна оказалась приблизительно около 200 человек. Затем открыли ворота, вывели нас на улицу и повели под усиленным конвоем эсэсовцев с овчарками.
Впереди нас двигалась красивая белая лошадь, с повозкой, нагруженной с верхом. Повозка была покрыта красивым черным покрывалом. Наблюдая такую картину, когда впереди колонны идет груженая повозка с красивой лошадью, мелькнула мысль: «А вдруг нас ведут не на расстрел?». Что может быть на повозке? «Голодной куме — хлеб на уме» — гласит пословица; так и мы, голодные, подумали, что, вероятно, на повозке хлеб и нас отправляют куда-нибудь в другую тюрьму. Зачем же нас ведут через весь город — расстрелять могли ведь и в той тюрьме, где мы были раньше.
Нас привели на товарную станцию. На путях стояли два пульмана, а рядом, сопровождавшая нас лошадь с повозкой. Гестаповцы стали кричать: «Рундэ!» — раздевайся по-немецки, но мы не понимали, что при этом надо делать. Мы сняли сначала шинели, у кого они были, потом гимнастерки, а гестаповцы все кричали: «Рундэ!». Мы сняли ботинки, сапоги. После этого гестаповцы стащили покрывало с повозки и начали бросать нам деревянные колодки и рваные шинели образца старой русской армии.
По пять человек, как стояли в строю, стали каждого друг к другу прикреплять, связывая цепями руки. В отверстия цепей вставляли маленькие замочки и закрывали их; пятерку заводили в вагон и ставили к стене. Руки так крепко были стянуты цепью, что стоило первому повернуться, пятый кричал: «Караул!». Цепи въедались в тело. В углу вагона стояла посудина для параши. Когда заполнили, таким образом, вагон до отказа, двери закрыли наглухо на замок. И нас повезли в неизвестном направлении.
Кое-как, немного успокоившись, мы расположились на полу вагона, вернее сели и старались не двигаться, ибо каждое малейшее движение доставляло неимоверную боль от цепей. Везли нас всю ночь, никто не мог сомкнуть глаз.
Когда двери вагона открыли — было утро, времени мы не знали. Зашли гестаповцы, эсэсовцы, сняли цепи с рук и стали выталкивать нас из вагона винтовками, прикладами. Около вагона стояли грузовые автомашины, крытые брезентом, и нас прикладами эсэсовцы начали загонять в них. Машины битком утрамбовали пленными, а эсэсовцы, стоя на подножках, всю дорогу продолжали бить нас прикладами.
Привезли нас на широкий двор, с одной стороны которого большие железные ворота. Напротив ворот — высокая длинная каменная стена, вся забрызганная кровью. С обеих сторон двора — насыпь высотой 3-4 метра, на ней стоят эсэсовцы с винтовками и пулеметами.
Во дворе также много эсэсовцев и гестаповцев в военной и гражданской одежде, в шубах — было очень холодно, мороз. Прохаживались какие-то люди в белых халатах и длинных черных рукавицах.
Гестаповцы через переводчика дали команду всем раздеться догола и построиться по пять человек в ряд.
Все разделись и голые стали по пять человек в ряд, лицом к воротам. Эсэсовцы и гестаповцы в гражданской одежде подходили к каждому, спрашивали его фамилию, что-то отмечали в списке и отправляли большинство становиться к воротам также по пять человек в ряд, а некоторых — отправляли стоять к стене в одну шеренгу, лицом к воротам.
Я стоял приблизительно посередине строя и ждал своей очереди. Я всегда старался становиться посередине, чтобы успеть осмотреться. То, что здесь будут расстреливать, всем было ясно. Мозг работал напряженно. Большинство пленных ставили к воротам, небольшое количество — отправляли к стене. Логично было думать, что вероятнее всего, будут расстреливать тех, которых направляют к стене, т.к. их было меньшинство.
Невозможно было предположить, что будут расстреливать большинство пленных, находящихся у ворот. И вот я стал обдумывать возможность, когда подойдет мой черед, как-то перебежать и стать в строй к воротам, что конечно, было неосуществимо. Но мне так хотелось.
Подошла моя очередь, меня покрутили вокруг, что-то отметили в списке и направили — к стене. Стоял я голый, дрожа от холода и страха, посматривал по сторонам и все думал, думал.
Эсэсовцы, которые находились на насыпи, показывали нам пальцами вверх и говорили: «Ин гимель! — В небеса!».
Потом еще нескольких человек поставили рядом со мной, и один из гестаповцев дал команду: «Гинуг! — Хватит!».
Нам всем, кто стоял у стены, приказали собрать со двора разбросанную одежду, свалить ее в машину, и самим сесть туда же.
Мы забросили одежду, голые сели в машину и поехали. "
http://militera.lib.ru/memo/russian/tyomkin_mv01/text.html
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
