Новодачная это станция у Центрального кладбища в Долгопрудном.
Останки из захоронений, у которых были родственники, по моему мнению, были перенесены на новое кладбище. Но, полагаю, что родственниками были перенесены не все. А у захоронений немецких военнопленных родственников точно не было. Проводились ли официальные перезахоронения всех остальных? Очень в этом сомневаюсь. Значит если у внука появится желание посетить могилу своего деда, то он может посетить Долгопрудный и положить цветы в районе Городской поликлиники №1 по ул. Павлова. Останки его деда находятся там.
Теоретически не исключено даже, что захоронение осталось не тронутым и находится между зданиями. Но все это лишь предположения.
Меня зовут Jesus, я испанец немецкого происхождения. Мой дед служил в немецкой армии, был взят в плен и отправлен в советский лагерь. Последняя информация, которая у меня есть, — это приложенный акт о его захоронении. Я хотел бы узнать, где он сейчас похоронен.
Цитатаdoc_by ()
Значит если у внука появится желание посетить могилу своего деда, то он может посетить Долгопрудный и положить цветы в районе Городской поликлиники №1 по ул. Павлова. Останки его деда находятся там.
Теоретически не исключено даже, что захоронение осталось не тронутым и находится между зданиями. Но все это лишь предположения.
Теоретически не исключено даже, что захоронение осталось не тронутым и находится между зданиями.
При застройке костей не находили, по другому про находки написала бы местная пресса. Такой информации нет. Считаю, что в местном архиве могут хранится акты переносов. Qui quaerit, reperit
Этот лагерь произвел на нас хорошее впечатление сразу же, как только мы туда прибыли. Бараки были немного лучше, чем в Татищево. Имелась печка из кирпича с железной плитой. Умываться можно было в пристройке к бараку. Кухня была вынесена в особый барак. В столовой некоторое время находилась столярная мастерская. В большом бараке хватало места для нескольких сотен людей, внутри него содержался маленький лазарет. Барак был бревенчатым, но изоляция между бревен была не слишком плотной. Часть стен была оштукатурена глиной. Накануне зимы щели подоткнули паклей. И все же состояние бараков оставляло желать лучшего. Они были плохо защищены от холода, и мы начали заполнять опилками ящики с внешней стороны стены, чтобы хоть немного защититься от морозов.
Койками служили деревянные стеллажи, каждый с четырьмя нарами. Через некоторое время появились стеганые ватные матрасы. Бани в лагере не было, и мыться в бане нам надо было ходить в Долгопрудный. Кроме прочего в лагере существовала прачечная, сапожная и портняжная мастерская.
Управление находилось в бараке, стоявшем за пределами лагеря. Внутри лагеря в Долгопрудном командовали поляки, или те, кто себя так называл. В начале 1946 г. их оттуда перевели, но, очевидно, домой они тогда не были возвращены. Важнейшие функции в лагере переняли от них потом австрийцы.
В Долгопрудном всех военнопленных немцев еще раз зарегистрировали, и на каждого завели “личное дело”. Некоторую часть записей в этих личных делах выполняли военнопленные, которые могли писать по-русски. Это вызвало споры среди русских офицеров.
Русский персонал и офицеры комендатуры производили на нас хорошее впечатление, и мы могли быть ими довольны. В недостаточном снабжении не было их вины. Дефицит проявлялся почти во всем. Зимой мы старались отапливать бараки настолько, насколько это было возможно. 1946 г. оказался для нас и для русских очень тяжелым годом. Население пострадало от засухи. Снабжение и выданная нам одежда были в 1946 г. плохими.
Некоторых военнопленных использовали на внешних работах в Долгопрудном в качестве охранной команды. Они носили повязки с надписью “ВК” — “вспомогательная команда“. Их перевели в особый барак.
Число людей, попадавших в “оздоровительные команды” (ОК), как и раньше, оставалось немалым. В больничном отделении медикаментов все так же нехватало. Однажды в лагерь поступило много венгерских лекарств, но как их применять, никто не знал. В больничном отделении работал немецкий капитан медицинской службы. Когда один из военнопленных умер при невыясненных обстоятельствах, вскрытие, проведенное русским врачом в его присутствии, не помогло выяснить причину смерти. В 1946 г. был отправлен первый крупный транспорт военнопленных на родину, в нем были лишь больные и неработоспособные. Когда и куда они отправлялись, мы так и не узнали. Часть из них отвезли в Германию.
Так как возникла опасность заболевания тифом, всех военнопленных подстригли наголо. У многих это вызвало возмущение и злобу. Больничное отделение, называвшееся также лазаретом, обеспечивало, насколько это было возможно, медицинский уход за военнопленными.
Постепенно стали поступать первые ответные открытки Красного Креста, потом их становилось все больше, позднее мы стали получать и письма. Хотя цензура при этом и была, но очень поверхностная. Небольшое количество открыток нам раздали еще в Татищеве.
В Долгопрудном тогда мы работали в первую очередь на строительстве двух зданий Физического института. Особенно тяжело там было копать траншеи для прокладки кабеля. Строительство института было закончено на рубеже 1948/1949 гг. Работы не прекращались и в зимнее время. “Организовывать” стройматериалы, что означало “воровать”, как мы замечали, на стройках умудрялись почти всегда. Кроме этого мы работали в Долгопрудном на двух заводах. Зимой мы разгружали дрова из барж, стоявших на канале. Все работы нормировались. Если норма выполнялась, выдавалось дополнительно 150 граммов хлеба.
Из Долгопрудного команды военнопленных возили в Москву, где они работали на строительстве дома на улице Воровского. Там происходили стычки с русскими заключенными. При этом дело доходило до драк, в которых немецкие военнопленные в большинстве случаев одерживали верх благодаря лучшей организации и дисциплине. Позднее на улице Воровского произошла забастовка, во время которой там, говорят, появился Абакумов, заместитель Берии. Каких-либо последствий для нас это не имело. На улице Воровского в этом доме позднее был создан небольшой лагерь-филиал.
Постепенно у нас образовалась музыкальная капелла. Инструменты нам достали русские офицеры. Военнопленные также ставили небольшие театральные пьесы. Из лагеря в Долгопрудном иногда в выходные мы совершали поездки в Москву. Нас одевали так, чтобы нельзя было сразу понять, что мы немецкие военнопленные. Но русские, у которых очень тонкий нюх на подобные вещи, разумеется, сразу узнавали, кто мы такие. Мы ездили маленькими группами, по 10-12 человек, в сопровождении офицера или политработника, целью было посещение кино, театра оперетты или Третьяковской галереи. Многие военнопленные находили, что возможность совершать эти поездки является знаком доброго отношения к нам со стороны русских. Не раз мы ходили в кино и в Долгопрудном, на нормальные киносеансы, на которых присутствовало и обычное население. В кино показывали “Девушку моей мечты” с Марикой Рёк в главной роли, “Убийцы среди нас” и другие иностранные и советские фильмы.
Что касается русского персонала, то нужно сказать, что в большинстве своем он вел себя безупречно. Мне хотелось бы назвать коменданта лагеря Баранова, далее офицеров администрации Жукова, Татаринова, Подольного, Позднякова, а из другого персонала Шумихина и врача Сару Кугель. Можно добавить, что лейтенанты Татаринов и Жуков, которые побывали в немецком плену, где они пережили страшные муки, постоянно были с нами предупредительны и корректны. Могу сказать только хорошее и о капитане- армянине, который был прислан к нам позже.
В Долгопрудном уже в 1947 г. жизнь в лагере начала постепенно улучшаться. Обеспечение стало более сносным. Иногда играли в волейбол, причем русские офицеры с большим удовольствием участвовали в этих играх. За бараками был небольшой луг, который использовали как футбольное поле. Однажды комендант нашего лагеря (не знаю, был ли он тогда трезв) забил гол и очень радовался этому. Но мы видели, что вратарь, который был смекалистым парнем, бросился как раз в противоположный от летящего мяча угол ворот.
Как-то раз в лагерь приезжала машина с оборудованием для звукозаписи Московского радио, чтобы сделать музыкальные записи. Эти записи потом транслировались на Германию, о чем мы узнали из писем наших родственников. Отношение к нам населения было в целом хорошим. В один из выходных дней две команды из военнопленных играли друг с другом в футбол, все это происходило на спортивной площадке посреди города, и мы были без охраны. На этом матче в центре Долгопрудного присутствовало много зрителей из местных жителей. Кроме этого мы часто ходили в местную баню. Но там контактов с населением почти не было.
Какие-либо неприятные вещи в наш адрес от русских мне приходилось слышать довольно редко. Однажды, когда мы шли на канал разгружать дрова с баржи, довелось услышать, как интеллигентного вида русский произнес с иронией: “Завоеватели мира”. В другой раз на заводе, где мы работали как каменщики, один русский мастер (или помощник мастера) сказал во время обеденного перерыва: “Они жрут лучше нас”.
Снабжение действительно начинало понемногу налаживаться. Лагерная администрация, как могла, старалась его улучшить. Однажды мы привезли из колхоза большую бочку мелкой рыбы, а с рынка картофель. Все это было продано потом в лагере. К тому времени наши одежда и обувь были уже сильно изношены, так, что починить их вряд ли было возможно. Лишь иногда мы получали что-либо новое из одежды. Как-то летом выдали очень легкую льняную одежду — пиджаки и брюки коричневого цвета. Ее мы носили особенно охотно. Но с обувью дело обстояло неважно. Ботинки были тяжелыми, на деревянной подошве, а верхняя их часть была брезентовой.
Вскоре была отменена карточная система для населения, затем последовала денежная реформа (осень 1947 г.). Военнопленным и лагерному персоналу стали платить за работу деньги (в среднем 150 рублей, иногда и больше).
Удавшийся побег из лагеря в Долгопрудном произошел лишь однажды. Исчез наш “комик”, которого русские прозвали “Арбуз”. Полагали, что ему удалось при помощи одной русской женщины добраться до района Кенигсберга.
После того как австрийцы покинули Долгопрудный, самоуправление в лагере перешло в руки немцев, и оно оказалось лучше, чем можно было ожидать. Не было никакой коррупции, и отношение стало терпимее. В Долгопрудном в лагере были и немецкие офицеры, которые по своему поведению и отношению к другим заметно отличались от солдатских товариществ, не в лучшую сторону.
После отъезда австрийцев подонки, криминальные элементы, которые, разумеется, тоже встречались среди военнопленных, под влиянием установившихся в лагере порядков быстро утихомирились. Так было, например, с прибывшим летом 1946 г. транспортом из лагеря в Сталинграде, в котором оказались подобные люди. Был создан комитет, который резко осудил поведение “сталинградцев”, и добился своего, поставив их на место. После этого настроение людей в лагере заметно улучшилось. Когда к нам впоследствии прибывали маленькие группы из различных лагерей, мы всегда могли помочь им деньгами. Летом 1947 г. военнопленных начали фотографировать для личных дел. Было приятно видеть, как уполномоченный Феликс, наблюдавший за фотографированием, подбадривал военнопленных словами: “не унывай”, “только не плачь”. Потом тем, кто должен был работать за пределами лагеря, выдали пропуска. Они могли покидать лагерь без охраны.
Как-то раз несколько человек, среди которых был и я, отправили на погрузку кирпичей на грузовик. Наш уполномоченный Подольный собирался построить из них жилье для себя и своей невесты. В один погожий день к нему приехал отец.
Уполномоченный встретил его довольно неприветливо. Я слышал, как он спросил: “Что тебе здесь надо?”. Мне стало жаль его отца.
Однажды уполномоченный спросил меня: “Твой отец еврей?”. Офицер охраны по прозвищу “Т-34”, увидев фотографию моего отца, произнес: “У него очень представительный вид”.
Поблизости от лагеря в Долгопрудном был небольшой пруд, довольно загрязненный, в нем можно было немного поплавать, что при сильной жаре летом 1947 г. было приятно. Но с чистой водой канала его, конечно, было не сравнить.
Из событий зимы 1946-1947 гг. запомнилась одна поездка, когда наш переводчик и политработник В. взял нас с собой в деревню, где жил его знакомый. Когда мы приехали, было уже довольно темно. Мы немного посидели в маленькой “чайной”, заведовал которой знакомый нашего переводчика-политработника. По пути к ней мы прошли через большой луг, где еще лежало несколько немецких стальных касок. Там неподалеку в школе должен был находиться во время боевых действий немецкий перевязочный пункт. При отступлении школа вместе с находившимися в ней ранеными была взорвана. Этот поход в гости оставил у меня довольно горькое впечатление.
От редакции. Норберт Плева, по профессии учитель, в 1981 г. вышедший на пенсию, живет в г.Бергиш Гладбах, который практически сливается с восточной частью Кёльна. Знакомый многим русским, приезжавшим в Северный Рейн-Вестфалию в последние десятилетия, он помогал им освоиться во время их пребывания в Германии, используя свое великолепное знание русского языка. Со многими из них он до сих пор поддерживает теплые, дружеские отношения. В семье Плева традиционно дружески относились к России. В самом начале Второй мировой войны Н.Плева оказался мобилизован и рядовым солдатом артиллерийских войск вермахта попал сначала во Францию, затем в Польшу, а 22 июня 1941 г. в СССР. Опыт военных лет и в особенности пребывание в русском плену послужили Н.Плева стимулом для дальнейшего изучения русского языка и русской культуры, к тонким ценителям которой он принадлежит. Сотрудникам ИНИОН Ю.И.Игрицкому и В.П.Любину (переведшему данные воспоминания) посчастливилось познакомиться с ним во время командировки в кёльнский Институт по изучению Востока и международных отношений — BIOST — в сентябре 1993 г. Возникшая уже тогда идея — получить от такого интересного собеседника, знатока России, его воспоминания — нашла свое воплощение в недавно присланных им в наш журнал заметках о пребывании в плену под Москвой в 1945-1949 гг. Надеемся, что они окажутся интересными для читателей.
Редакция выражает особую признательность г-же Ирис Ленцен за проделанный труд по обработке немецкого варианта текста и компьютерную запись этих воспоминаний.
