|
Фильтрационные и спецлагеря НКВД (СМЕРШ)
|
|
| Геннадий | Дата: Понедельник, 17 Декабря 2012, 19:21:34 | Сообщение # 71 |
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| Quote (Саня) Quote (СерегаК)
Это надо было союзникам говорить, которые Дрезден разбомбили. И другие города. Тот ж Айзенах вот - город что ли бомбили, а вот нифига - они ведь госпиталь бомбили. И причем даже целенаправленно.
Так и эти бомбардировки осуждаются.Осуждаются все бомбардировки,которые приводили к гибели мирного населения.
К разговору встретилось в протоколе допроса попавших в немецкий плен:
"Разрушения в Одессе производятся в основном румынами, атакующими центр города тяжелой артиллерией и бомбами. Потери несет в основном гражданское население."
http://obd-memorial.ru/Image2....ea5293b
84592622
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Понедельник, 17 Декабря 2012, 20:19:16 | Сообщение # 72 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| А вот изъятый "Смершем". Но: тоже лишь из Алкино. Вполне резонно - служил, по собственному признанию, солдатом немецкой армии во Франции, Бельгии и Голландии.
http://obd-memorial.ru/Image2....ba61f8f
Харченко Г.Я.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Понедельник, 17 Декабря 2012, 20:29:09 | Сообщение # 73 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| Примечательное видео: казак, служивший в армии Доманова. Не скрывает, что отсидел за службу немцам в нашем лагере. Выжил. Не расстрелян.
Последний казак армии Краснова из Кривянской.
http://www.youtube.com/watch?v=DYCtJ1YoFLM
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Понедельник, 17 Декабря 2012, 23:45:10 | Сообщение # 74 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| Ещё документ - судьба указана прямо на немецкой трофейной карте:
"Осужден. Пр. ГКСВ 0198 от 22.2.47"
Скорого суда и, тем более, расстрела не было и в помине.
Номер записи 272216189
Фамилия Федак
Имя Михаил
Отчество Никитович
Дата рождения 24.01.1914
Место рождения Украинская ССР, Ворошиловградская обл., Верхний
Последнее место службы 711 АП
Воинское звание воентехник
Лагерный номер 19565
Дата пленения 02.07.1942
Место пленения Короча
Лагерь офлаг XI A
Судьба лишен статуса в/п
Название источника информации ЦАМО
Номер фонда источника информации Картотека военнопленных офицеров
http://obd-memorial.ru/Image2....44fad71
http://obd-memorial.ru/Image2....d7606b8
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Nestor | Дата: Вторник, 18 Декабря 2012, 11:06:58 | Сообщение # 75 |
 28.09.1952 - 23 .05. 2024
Группа: Эксперт
Сообщений: 25596
Статус: Отсутствует
| Quote (Геннадий_) Интереснейший тем, что еврей и впридачу оказался в некоем "гражданском лагере"?
Кроме того, офицер, кроме того, пробыл в том лагере порядка трех лет, кроме того, не в какой-то глухой померанской деревушке, а в самой Вене. Можно сказать, полный набор того, что, как правило, исключалось.
Будьте здоровы!
Сообщение отредактировал Nestor - Вторник, 18 Декабря 2012, 11:07:37 |
| |
| |
| Nestor | Дата: Вторник, 18 Декабря 2012, 11:16:35 | Сообщение # 76 |
|
28.09.1952 - 23 .05. 2024
Группа: Эксперт
Сообщений: 25596
Статус: Отсутствует
| Quote (Геннадий_) нашёл в этой картотеке ФЗСП-АЗСП советского офицера, совершившего побег
Я тоже видел побеги (не один).
Будьте здоровы!
|
| |
| |
| Nestor | Дата: Вторник, 18 Декабря 2012, 11:19:18 | Сообщение # 77 |
|
28.09.1952 - 23 .05. 2024
Группа: Эксперт
Сообщений: 25596
Статус: Отсутствует
| Quote (Геннадий_) есть ли другие даты швартовки.
Особенно не рассматривал, но обратил внимание, что пункты и даты отшвартовки в иностранных портах были разными.
Будьте здоровы!
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Понедельник, 24 Декабря 2012, 14:04:39 | Сообщение # 78 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| "Григорий Емельянович Сокол (1924—1999) — красноармеец Рабоче-крестьянской Красной армии, участник Великой Отечественной войны, Герой Советского Союза (1944), указ о награждёнии отменён, за добровольную сдачу в плен осуждён[1].
БиографияГригорий Сокол родился в 1924 году в селе Козельное (ныне — Недригайловский район Сумской области Украины) в семье крестьянина Емельяна Сокола. Окончил шесть классов школы. В 1941—1943 годах проживал на временно оккупированной немецкими войсками территории. После освобождения в 1943 году Сокол был призван на службу в Рабоче-крестьянскую Красную армию Штеповским районным военным комиссариатом Сумской области Украинской ССР. Служил в пулемётном расчёте 1144-го стрелкового полка 340-й Сумской стрелковой дивизии 38-й армии Воронежского фронта вместе со своим отцом[1].
С сентября 1943 года — на фронтах Великой Отечественной войны. Участвовал в Черниговско-Полтавской операции и битве за Днепр[1].
Отличился во время битвы за Днепр. 3 октября 1943 года при отражении атаки подразделений противника отец и сын Соколы пулемётным огнём отсекли пехоту от танков, а затем уничтожили один танк и один бронетранспортёр. После этого Григорий Сокол гранатой перебил гусеницу у второго немецкого танка. После окончания боя в штаб было доложено, что Емельян и Григорий Соколы погибли[1].
10 января 1944 года Указом Президиума Верховного Совета СССР красноармеец Григорий Сокол за «мужество и героизм, проявленные в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками» был удостоен высокого звания Героя Советского Союза посмертно[1].
На самом деле Соколы не погибли. Подменив «смертные медальоны» с убитыми бойцами, они без сопротивления сдались в немецкий плен. По некоторым данным, в плену Сокол-младший служил начальником следственного отделения в полиции. 5 мая 1945 года он был освобождён из плена чехословацкими партизанами. После прохождения проверки Соколу были вручены медаль «Золотая Звезда» и орден Ленина, он продолжил службу старшиной в военной хлебопекарне. В апреле 1947 года Сокол был уволен в запас, после чего вернулся в родное село и стал работать в колхозе[1].
В 1947 году он был арестован сотрудниками МГБ СССР по обвинению в добровольной сдаче в плен. Суд приговорил его к 8 годам исправительно-трудовых лагерей. 14 ноября 1947 года Указ Президиума Верховного Совета от 10 января 1944 года в отношении присвоения званий Героев Советского Союза Соколам был отменён в связи с необоснованным награждением[1].
После отбытия срока лишения свободы вернулся в родное село, с марта 1956 года работал шофёром в автопарке города Сумы. Умер в 1999 году[1].
Был также награждён медалью «За отвагу» (1943)[1]."
http://ru.wikipedia.org/wiki....B2%D0%B 8%D1%87
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Понедельник, 24 Декабря 2012, 14:10:46 | Сообщение # 79 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| "Рассказ о немецком плену, 2я мировая война.
Блог глобала Nightmare История, рассказанная минимум 64 раза
Все события, описанные здесь, реальны настолько, насколько может быть правдой ставшая застольной история, рассказанная от первого лица человеком 82 лет о времени, проведенном им в немецком плену с 1943 по 1945 год.
Взяли мы деревню в Белоруссии около Рогачева. Бой был не очень уж такой солидный. Обычный бой под вечер. 21 ноября 1943 года, часов 6–7. Выбили мы немцев из деревни, а меня ранило в руку – осколок попал. Я командиру взвода говорю – тут меня ранило немного – что делать? Он говорит:
— Сегодня оставайся здесь. Ищи дом потеплее и ложись там спать. А наутро отправим в медсанбат.
На фронте такая особенность: ты здесь никогда не был, места не знаешь, деревни не знаешь. Компаса и того нету, а карты тем более. Поэтому далеко отходить, особенно в темноте, нельзя.
Я пошёл в деревню, нашел там хату, лег на кровать и уснул. Спать я силен – стоит лечь только и все. Часа в три–четыре ночи просыпаюсь от чего–то. Как в бок шилом ткнули – поднимаю голову – что–то тихо. Сунулся в двери, а там три немца: «руки вверх». Вот и вся история. Они, оказалось, ночью собрались и выбили наших из деревни.
Ко мне один подошел осторожно, сдернул с меня автомат, распахнул бушлат, красноармейскую книжку достал, а как увидел медаль у меня на груди – рассердился и прямо с мясом ее с меня сорвал. Тут какие–то офицеры посолиднее подошли. Подъехал длинный автомобиль — «Опель–капитан». Меня в эту машину затолкали и отвезли в штаб. Там в кладовке закрыли, а часов в девять утра выпускают. Вижу такой солидный дед сидит и молодой немец, который стал меня по–русски допрашивать:
— Какая дивизия, батальон, рота?
Я говорю:
— А чего вы меня спрашиваете? Красноармейская книжка у вас.
Дед ему говорит по–немецки, а он переводит:
— Имя командира полка, командира дивизии?
— Я, — говорю, — не то что имя командиров полка и дивизии не знаю, имя и фамилию комбата даже не помню. Знаю то, что командир батальона капитан по званию, знаю, что Николай зовут, а фамилию не помню.
Этот дед махнул рукой – «хватит». Меня обратно отвели и снова в кладовке заперли. Через часа 2 открывают, выводят на улицу к грузовой машине. Там человек 10–15 русских уже сидят. Привезли в лагерь. В Бобруйск. А через неделю, всех эвакуировали. Погрузили в вагоны и повезли в Германию.
Наверное, где–то в восточной Германии выгрузили. Там был распределительный лагерь – шталаг. Лагерь огромный и очень строгий. У меня вот это ранение в руку уже начало загнивать (медсанбата не было, я его сам бинтовал, но и воняло оно на два метра вокруг). Гноилось. А тут нас выстроили на осмотр и мы стоим в очереди на проверку. А декабрь, холодно, дождь идет. Думаю: ну его всего – пойду вдоль очереди к началу – тут можно до ночи прождать. Все стоят, а я мимо и – вперед. Шнырь, а тут эти овчарки… Одна бросилась на меня, а я ей руку раненую в нос, она рычит, но не кусает, отворачивается. Тут я к очереди назад только решил встать, меня между плеч – раз – дубинкой и показывают – налево. Всех направо, меня налево. И еще полдня простоял. Это была колонна евреев. До самого вечера в ней протолкался, захожу, круг очерчен. Я встал.
– Сними штаны!
Я снял штаны.
– Показывай хуй!
Показываю. Они пожимают плечами:
– Фамилия!
Я говорю:
– Кузьмичев.
– Имя отца!
– Александр.
– Имя матери!
– Агрипина.
– Какой дурак тебя загнал сюда…
Оказался я не еврей. И только к вечеру пришел в барак, в котором находились русские, французы, американцы, поляки. Их не уничтожали, как цыган и евреев, а отсылали работать. На следующий день нас сразу погнали в баню. Вообще немцы мыли нас очень часто – почти каждый день. Боялись заразы. Но кормить почти не кормили. Давали баланду утром и вечером. Варили отходы от офицерской кухни: свеклу с картофельными очистками и кидали эту баланду черпаком на раздаче просто в сторону нашей очереди, а твоя уже забота была это поймать.
Через 10 дней погрузили нас в поезд и отправили в Западную Германию в Бохум. В самый промышленный центр.
Когда нас привезли, лагерь был еще небольшой, человек пятьсот – мы были второй партией пленных, которых туда транспортировали.
Тут, пока зарастало ранение, меня назначили заниматься у немцев уборкой. Порядок наводить – на завод не водили. А потом, числа 15 декабря повели на завод. Там я сначала работал на токарном станке – снаряды делал. Но не больно старался – брака было очень много. Меня отлупили и перевели помогать французу – я ему подкатывал бомбы, которые он обрабатывал. А потом еще на сверлильном станке работал. Вот в этот период, работая в ночную смену, я уже не терялся и в обеденный перерыв (часов около 12 ночи) уходил с территории завода. Там поле было большое, и я нашел на нем гурт сахарной свеклы. И ее подворовывал. Один раз за мной друг привязался – Саша. Хорошо, что я его тогда взял или плохо – бог его знает. Он заметил, что я во время обеда куда–то пропадаю и напросился со мной. Мы пошли. Набрали сахарной свеклы в рюкзаки – примерно по ведру. А когда шли обратно, нас обнаружила охрана, которая вокруг завода ходит. Двое. Начали кричать «стой–стой». Мы к забору побежали – там где дырки от бомбежек оставались, и я их хорошо все знал. Они постреляли по нам, но не попали. Мы заскочили в сам завод, спрашиваю друга:
— А где твой вещмешок?
— Скинул, — говорит, — когда бежал. Тяжело.
Ну я свой рюкзак в железки запрятал, начали работать. Минут через двадцать подходит ко мне Саша и говорит:
— Давай свеклу варить!
— С ума сошел, — говорю, — они сейчас будут по заводу ходить и смотреть – кто свеклу ворует, а мы тут ее варим! Пусть лежит где лежит.
— А где лежит?
— Где надо, там и лежит.
Пока говорили охрана и появилась – идут, налево–направо смотрят. Они так и рассчитывали, что сейчас тот, кто свеклу украл, будет ее варить. Прошли туда–сюда, никого не обнаружили.
— Спасибо тебе, Мишка, — говорит мой соучастник, — давай на следующий день сварим.
Но какой–то несчастливый этот заход у нас был. Со свеклой этой получился международный конфликт. К тому времени Италия уже капитулировала и Гитлер все итальянские войска, которые воевали на его стороне, превратил в военнопленных. Поэтому на заводе появилось много итальянцев. И когда я на следующий день оставил на буржуйке свеклу вариться, итальянцы котелок мой стащили. А котелок у меня огромный – литра на три. Если что попадется, так чтобы досталось побольше. Я его сам на заводе сделал. И мне сверху крановщица русская (она ко мне с симпатией относилась) кричит:
— Михаил, ты что ищешь?
— Котелок…
— Вон его итальянцы стащили. Я на них кричала–кричала. Бесполезно. Иди забери пустой котелок – они его у сетки выставили.
На отгрузке, где итальянцы работали, все было сеткой огорожено, там мой котелок и стоял. Я пошел, взял его, матом на итальянцев поругался. Ну а что тут сделаешь – они же тоже такие, как и мы – голодные.
Хотя с нашими таких историй у меня не случалось. На этом заводе много было переселенцев с Украины, Белоруссии. Я с ними дружил, расспрашивал – как они по городу ходят (военнопленных–то из лагеря на завод и обратно под охраной водят). Они мне рассказали, что у них пропуска есть. Одеты они прилично – в обычных костюмах, только на воротниках написано «OST». Говорят: «В городе нас почти никогда не останавливают, строгости большой нет. Главное – на работе быть вовремя».
Я их дальше расспрашивал – какой транспорт в городе – что рядом? Выяснилось, что рядом город Леверкузен – туда ходит трамвай из Бохума, а дальше к французской границе– Эссен, Дортмунд и там уже второй фронт американцы открыли. Они понимали зачем мне надо это так подробно знать и предупреждали: «В твоей одежде арестантской тебя сразу возьмут. Тебе нужна гражданская одежда».
Я это учел. В обеденный перерыв, когда всех загнали в бомбоубежище, спрятался в железках. Все сидели внутри асбестовых труб, по которым проходит связь и канализация – это такое наше было бомбоубежище; немцы сидели в другом, а я взял лом и сломал шкафчик с одеждой. Думал немецкий, а оказалось наш – на воротнике написано «OST». Костюмчик такой, брюки, помню, хорошие очень оказались – зеленые полувоенные. В карманах несколько марок и хлебные карточки. Припрятал все это.
Примерно к концу осени 44 года собрался. Спрашиваю Сашу – уйдем вдвоем? Он говорит: «Да ну! Еще поймают – расстреляют». «Ну как хочешь, я ухожу один». План я составил, основываясь на информации от вольных – они сказали, чтоб я сильно не боялся в городе – останавливать меня не будут, садился в трамвай и ехал на запад к французской границе.
Я переоделся и вышел за заводскую ограду. Там за свекольным полем был разбомбленный домик. Я туда в подвал залез и просидел до утра. Вышел из подвала часов в восемь и пошел. Думаю – сейчас в первом же магазине возьму хлеба. Есть хотел. Подхожу к магазину, тяну дверь, а с другой стороны ее открывают двое полицейских, которые меня знают. Я еще велосипеды у магазина заметил. Они всю ночь меня искали. Арестовали сразу и отвели обратно на завод. А там этот комендант как меня увидел – обрадовался! Ему ж отвечать за мою пропажу. За шею меня схватил и – душить. Еще двое подключились. Всыпали как следует. Дубинкой били – может, конечно, и не сильно. Они меня, почему–то, немного уважали. Но пару раз хорошо зацепило. Звонят по телефону в лагерь: поймали. Там говорят – давайте его сюда.
Привели, затолкали в карцер. Вечером, когда всех на проверку выстроили, меня перед строем провели, говорят: он совершил побег и будет расстрелян. И обратно в карцер. Позже наш переводчик Виктор принес мне немного хлеба и сказал, чтобы я не боялся – что не расстреляют меня. Он и после мне хлеба подкидывал — в карцере только воду давали. Отсидел я три недели и снова на завод.
Там меня уже свои чуть не убили. Стою у станка идет человек восемь с железными прутьями:
— Откуда, — спрашивают, — на тебе штаны эти?
Оказалось – хозяин штанов их на мне заметил. И сразу бить. Тут меня снова наша крановщица спасла – кричит:
— Не трогайте его – он в них из лагеря убегал!
Они остановились, говорят:
— А это тот самый…
Развернулись и ушли. Поняли, что не для того, чтобы щеголять я их утащил, а что для дела. Даже штаны не отобрали.
Второй раз я бежал, только когда американцы подходили к Бохуму. К зиме 1945 нас уже месяца 2–3 на работу не водили, потому что не было уже той работы – разбомблено было все. Только иногда на уборку улиц выводили и то потом перестали. А, помню, в марте уже меня остановил комендант, который на заводе за нас отвечал – он знал меня по имени. Хоть и лупил иногда, но разговаривал со мной часто. Говорит:
— Слушай, Михаил, как ты думаешь – русские расстреляют мою супругу и детей?
— Почему, — говорю, — расстреляют?
— Да я отправил семью в Кенигсберг, надеясь, что его не скоро возьмут, а тут…
— Что тут?
— Только не говори никому, что я тебе сказал. Кенигсберг взяли русские. Так как ты думаешь – расстреляют? Я же член национал–социалистической партии.
— Да кому они нужны, — успокаиваю его, — супруга у тебя немолодая уже, а дети еще маленькие. Ничего с ними не будет.
— Ты так думаешь?
— Уверен.
Они нас вообще считали дикими – чуть ли не медведями. Поэтому волновался комендант – думал русские всех убивают. Зато я узнал и ребятам рассказал, что наши уже Восточную Пруссию взяли.
К апрелю бои уже велись так близко от нашего лагеря, что мы уже слышали не только артиллерию, но и пулеметные очереди. Однажды ночью в три часа подняли нас – а лагерь к тому времени разросся – три тысячи человек уже в нем было. Вот вывели всех и нам наш переводчик – Виктор говорит:
— Ребята, вы все военные и отлично понимаете, что завтра–послезавтра здесь будут американцы. Лагерь эвакуируется. Те, кто не может идти: больные, ослабленные (а нас уже месяца два–три не кормили – так траву ели и все) остаются, а те, кто может двигаться, будут эвакуированы.
Меня мой друг Петя, (его место на нарах было на втором уровне над моим) толкает и говорит:
— Остаемся, Мишка?
Я шепчу:
— Ты что – вообще? Колючая проволока под напряжением две тысячи вольт, через каждые пятьдесят метров – вышка, на вышках – крупнокалиберные пулеметы. И ты здесь остаешься? Ты веришь им? Я им на миллиметр не верю. А там, когда за проволоку выведут – там овраг, там яма – я знаю, куда надо прятаться, чтобы не попасть под пулю.
И мы пошли. Три дня нас охраняли страшно – всадники, волкодавы огромные, строго по счету заводили на ночлег, по счету с утра ставили в колонну по пять человек. На четвертый день смотрю – в конвое одни деды остались – по 50–60 лет. Идут, винтовки на плечи повесили, собак нет, в сарай заведут – не считают, выводят – не считают. Думаю: «настал твой час, Михаил».
Ну и как уже говорил: залез на чердаке под солому минут двадцать посидел после того как все ушли; слышу – затихло все. Я откопался и вышел. На мне была французская шинель – ее мне полицейские в нашем лагере дали – на спине, как у всех русских написано «SU». Полицейские еще мне посоветовали никому не показывать робу, которая под шинелью, потому что на робе никаких опознавательных знаков не было, и такая вещь могла пригодиться. Ну, я шинель скинул и остался в темно–синей робе. Пилотку я тоже сразу выбросил. И стал такой как и все.
Иду, смотрю – человек у дома навоз кидает. На воротнике написано «OST». Я тогда думал, что это только русским писали. Подхожу, спрашиваю:
— Русский?
— Найн, найн, — говорит, — их бин поляк.
— Ну, — говорю, — раз ты поляк, не найдется ли у тебя какой одежды? (я же шинель сбросил – холодно в апреле еще). Ну и поесть.
Уходит. Выносит из дома демисезонное пальто – я его на солнце развернул, а оно как бредень все светится от дырок. Ну ладно – хоть что–то. И два кусочка хлеба – таких – со спичечный коробок. Я их тут же проглотил, поблагодарил и ушел.
Пошел к лесу. Захожу в лес и первым делом вот что сделал: собрал еловых веток и сложил из них шалаш, как чукчи делают – я же сибиряк – знаю как такой чум строить. Переночевал там, с утра вышел, иду по деревне. Смотрю человек – на спине написано «SU». Подхожу. Говорю:
— Ты военнопленный?
— Военнопленный.
— Жить есть где?
— Нет.
— Ну пойдем – я тебя выручу у меня тут дом.
— Как дом?
— Увидишь.
И привел его в свой шалаш. (Потом, когда он неожиданно исчез, я понял, что вообще ничего о нем не знаю – даже имени. Он ничего не сказал. Да я и не спрашивал.)
В тот же день пошел я искать еду.
Встретил у первого дома в деревне двух немок. Таких пожилых. Говорю по–немецки:
— Дайте, пожалуйста, хлеба или картошки – что можете. Я с лагеря с Бохума. И со мной еще один русский живет.
Они выносят. Одна говорит:
– Вот у нас тут пять картошек на двоих – две мы тебе даем, три себе оставляем. У нее и у меня было по сыну. Они погибли в России. Это тебе и твоему другу за них.
Вернулся в шалаш, съели мы эти картошки и спать легли.
На следующее утро опять пошел в деревню на промысел. Иду, и такой запах вдруг, чуть с ног не сбил. Суп – гороховый с мясом. Думаю – дай зайду на запах. Захожу – а там сидят двое, на форме большими буквами: «РОА» — Русская освободительная армия. Власовцы! Я говорю:
— Ребята, вы же тоже русские, неужели вы мне в мой котелок не нальете вашего супу, которым так на всю деревню пахнет?
— А откуда взялось это явление? – тот, кто в чугуне мешал, спрашивает.
— Оттуда, откуда и ты. Ты откуда?
— Я, — говорит, — из Новосибирска.
— А я из Красноярского края. Ты власовец, а я военнопленный. Неужели супу не нальешь?
— Давай сюда.
Берет мой котелок трехлитровый и зачерпывает мне этого супа и сверху и снизу – налил полный.
— Подожди еще, — говорит.
Отрезает полбуханки хлеба:
— На! Но, смотри – больше никогда не суйся. А то ты так и к немцам додумаешься зайти. И прямо не смей ходить – выйдешь на этих предателей РОАвцев (это он о своих так говорит) – сразу расстреляют. Знаешь что у меня сейчас на душе? Я не знаю что мне делать… Твое дело понятное – ты пленный. А я – РОА, власовец – мне обратно ходу уже точно нет. Да оно и тебе тоже.
Я котелок забрал и пошел. Вернулся в шалаш, а друга моего уже нет. Больше никогда его и не видел. Супа того хватило на целый следующий день. Я решил, что это будет такой выходной, и никуда не отлучался из своего жилища. Думал, что тоже вполне мог бы оказаться власовцем. Можно даже сказать, удивительно, что не оказался. Я был недоволен советской властью – мой отец был репрессирован в тридцатом году. Я был в плену… Молодой был – 19 лет, потом – 20, потом 21. Но ума хватило понять, что это разные вещи… Во власовцы шли, потому что каждому жить хотелось. Жить и хорошо есть. Нет там никакой политики, никакого патриотизма – ничего. Просто – жить и есть. Хотя. Не знаю как это назвать, эти же люди… в Бохуме в 43 году нас агитировали власовцы. Они приезжали и раскладывали на столе буханки хлеба, сигареты всякие немецкие и уговаривали – ребята – давайте пойдем в РОА – Русскую Освободительную Армию – там вы будете есть хлеб, курить сигареты и даже есть шоколадные конфеты. И сидят голодные люди. И эти люди говорят им: идите вы на хуй.
На следующее утро выхожу на дорогу, а по ней танки… насколько видно, автомобили. Я вижу, что не немецкие. Американцы. И колонна освобожденных ими военнопленных идет огромная. У меня махорка была (у власовцев выпросил). Спичек не было, то есть были, но я их берег. Прошу американца – дай прикурить. Он попытался мне эту самокрутку поджечь, а она не горит – там бревна в этой махорке одни оказались. Он эту самокрутку у меня изо рта выдернул и дал целую пачку с верблюдом.
А военнопленные уже за деревню взялись – хватают гусей, кур, головы им крутят. Мне говорят — лезь скорей, не стой! Я полез. Зашел в чей–то двор и схватил самого крупного гуся.
Скрутил ему голову и стал варить. Варил целый день. Он–то самый большой был но и самый старый. Получился жесткий и соленый. Очень тяжело было есть.
К вечеру вернулся с этим гусем лагерь, который поставили американцы. Там французы, итальянцы, наши. Русские собрались в отдельном сарайчике. За стенкой итальянцы поют, а наши – слышу – матерят кого–то. Свешиваю голову – я там на таком чердачке устроился – смотрю дед пытается место внизу найти, а его гонят отовсюду. Я ему кричу – лезь сюда – тут у меня просторно. За руку его к себе затащил. Говорю:
— Есть хочешь?
А он даже разозлился:
— А ты чего дурацкие вопросы задаешь? Кто ж тут есть не хочет?
— Вот у меня гусятина – никак не могу съесть.
— О, давай!
Он начал грызть гусятину эту. Жевал и ругался на то как я это блюдо приготовил. Назавтра он еще больше сердился, оказалось, что с непривычки его желудок пищу эту переваривать отказался.
На следующий день тут же у американцев иду – слышу: «Михаил!» Останавливаюсь – двое полицейских из нашего немецкого лагеря и с ними хлеборезчик оттуда же. Николай его звали. Мы с ним дружили– он мне хлеба часто подбрасывал. По 150 грамм в сутки давали и плюс он немного. Они были очень удивлены. Спрашивают: откуда ты? Я говорю – Оттуда, откуда и вы. Они говорят:
— Да мы понятно откуда – как ты здесь оказался? Ты же в колонне шёл.
— Да шел.
— Да ведь колонну…
— Что колонну? Я ушёл из неё на третий день.
Они друг на друга посмотрели и говорят
— Да, это на него похоже.
Про колонну они мне так ничего и не сказали. Зато я от них узнал – что стало с теми, кто остался в лагере – с лазаретом. Во время воздушной тревоги охранники их загнали в бомбоубежище, ворота снаружи заблокировали, а сами разбежались. Американцы, когда зашли в лагерь никого не нашли. Случайно спустя некоторое время обнаружили эти ворота. Открыли. К тому времени там примерно половина в живых осталась.
После этого я их уже в этом лагере у американцев не видел – испугались, что я их выдам. Хотя я сразу им сказал – ребята, не бойтесь – я никому про вас ничего не скажу. Там стоило мне крикнуть: смотрите – это полицейские из моего лагеря, и их бы растерзали на месте. Поэтому у них два было выхода – или уйти, или меня убить. Но я, вроде не такой был противный, чтобы меня им хотелось убить, да и они ребята хорошие; поэтому просто ушли.
Только спустя два года я узнал что тогда произошло: встретил одного уже здесь в России. Я служил в Кировобаде в летном училище после войны. И вот там один на меня смотрел, смотрел, а потом так:
— Парень, где–то я тебя видел.
Я говорю:
— Где же ты меня мог видеть? Ты же в Енисейске не был в Красноярском крае?
— Нет – не был, и никак не могу вспомнить – где я тебя видел.
Тогда я ему задаю вопрос:
— Ты в плену был?
— А откуда ты узнал?
— в Бохуме?
— Точно – в Бохуме
— Тогда вот где ты меня видел. Меня перед колонной водили. Немцы говорили — мы его расстреляем.
— Точно!
Я спрашиваю его:
— Ты с колонной шёл?
— Да – с колонной.
— И что с ней потом стало?
— Расстреляли, — говорит колонну, — а я остался живой. Водили нас водили, неделю, а потом говорят – вон туда идите – там американцы. Мы пошли, а они сзади стали в нас стрелять. Конечно не все стреляли, а самые ярые такие фашисты. От злости. Много людей побили.
Не знаю почему раньше из этой колоны никто не убежал – это было проще простого, не надо и головы иметь.
Американцы между тем уже сильно с нами на мучались. Они вообще на той войне были высокопорядочными людьми. Когда нас согнали в американские лагеря, они вначале никакого воздействия на русских военнопленных не оказывали. Можно было делать что хочешь. И русские военнопленные стали грабить и убивать гражданских немцев. Потому что жрать хотелось и злоба страшная. И американцы поняли, что нужно их собирать в кучу и кормить. Стали кормить. Я такой жратвы никогда даже не видел. Американский паек. А русские все равно продолжают грабить. Выходят на дорогу – едет девка молодая на велосипеде, хватают, срывают часы, насилуют. Мне тоже говорят – какой ты олух – сейчас же можно нажиться на всю жизнь. Лезь в любой дом – бери, все, что тебе нравится.
Я этого не делал, но однажды все–таки отказаться не смог. Нас жило четверо: двое грабили немок им было лет по 30, а один был коммерсант. Ведь в немецких лагерях был такой капитализм. Этот коммерсант, например, не курил и обменивал сигареты на хлеб, хлеб на картошку, картошку снова на хлеб, только больше. Из–за этого в лагере жил он довольно сытно и планировал продолжить свои занятия по возвращению в Советский Союз. Четвертый был я – самый молодой, только знакомился с жизнью. Грабить не ходил, меняться не умел.
Но меня вши заели. И вот, когда все ушли на свои промыслы, я решил протрясти над костром одежду. Развел огонь, снял кальсоны, снял нижнюю рубаху и над пламенем ими вожу. За этим занятием меня застали вернувшиеся зачем–то мои сожители–грабители. Говорят:
— Ты что – дурак? А ну пошли с нами.
Я пошел. Они доводят меня до немецких домов. Открывают один, заводят внутрь, показывают на шкаф с одеждой. Хозяев в доме нет. Немцы почти все тогда уже разбежались из деревни от этих военнопленных. Открывает шифоньер, достает кальсоны: «Вот – смотри – как раз твой размер». Дает мне кальсоны и так по порядку: нижнюю рубаху, брюки – все мне из шкафа достает. Все вплоть до шляпы – надевает ее на меня: «О! – говорит, — теперь ты человек!» А все, что я со вшами снял, он собрал и вместо немецких вещей на вешалку повесил.
Я посмотрел на себя в зеркало, пошел на кухню, взял нож и поля у шляпы обрезал. Получилась пилотка. Так мне было привычнее.
Тут американцы начали понемногу всех желающих отправлять на русский берег Эльбы. А наши уже не очень хотели домой. Зашел такой разговор. Один из молодых, как я – лет 20 военнопленный бывший все ходил и агитировал:
— Ребята! Нам нет хода в Россию. Всех нас в Сибирь загонят!
Я ему говорю:
— Замолчи! Я жил и родился в Сибири, и все одно туда попаду. Я только домой собираюсь.
— Ты, — говорит, — Михаил, ебнулся.
— У меня сейчас одна забота, — отвечаю, — мне надо отцу как–то письмо отправить, что я живой. С сорок третьего года обо мне ничего.
Что интересно – никто из американцев нас не агитировал ехать в Соединенные Штаты. Только свои. Как я потом услышал, уехало наших порядочно.
А я в первый же эшелон с военнопленными, которых американцы отправляли на территорию, оккупированную русскими, попал. Ну, может быть, во второй.
Мои знакомые грабители тоже со мной поехали. Они пришли к русским с багажом по пять чемоданов. Они их даже сами не могли донести, но американцы нас на машинах подвезли до левого берега Эльбы. Русские на правом берегу. Город Магдебург. Там таких с чемоданами много приезжало. Американцы очень бережно относились и к имуществу и к личной жизни этих людей. Многие там подруг себе нашли. Американцы такие пары считали семьями.
Вечером нас привезли к Эльбе, мы переночевали прямо на берегу, а утром русские, чтобы перед американцами не ударить в грязь лицом, пригнали несколько Студебеккеров, чтобы репатриантов забрать. И когда мы сели в машину с нашим офицером и нас перевезли через Эльбу, тут вот что было. Выходит лейтенант и командует: «В две шеренги становись!» «Кто женился – разженицца! Женщинам два шага вперед – два шага вперед шагом марш». И отвели куда–то женщин. Так, кстати, и не знаю куда. А этот лейтенант ходит и по голенищу себя прутиком хлопает: «У кого есть оружие – огнестрельное, холодное – фотоаппараты, золото, серебро – сдать немедленно! Если после проверки у кого–то окажутся озвученные предметы, судить будет революционный трибунал. А в то время это означало только одно. Один только приговор – быстрый и экономный.
Все сдали свои богатства. Тоже, кстати, не знаю – куда это потом делось.
На следующее утро нас подняли в шесть утра, разбили на взводы, провели зарядку, покормили завтраком и стали с нами заниматься строевой подготовкой. А через день – марш бросок 50 километров. И все, кто был с пятью чемоданами, оставили себе по одному – как это тащить пешком? Выросла целая гора – мануфактура, сапоги, игрушки. Офицеры это все домой потом к себе отправляли. А я как был с вещмешком, так с ним и пошел. И мы дошли пешком до Берлина.
В Берлине все проходили сито. Это такие беседы, где один человек решает все. Он допрашивая репатрианта делал вывод – враг это народа или не враг. Мне повезло. Меня уже после второго допроса допустили к службе в Советской Армии. Проскочил, несмотря на то, что военнопленный был, потому что путаница после войны была страшная. До сих пор многое, что там происходило никому не известно. Недавно в Москве на поклонной горе я нашел себя в списках погибших – 25 ноября 1943 года. Тот день, когда я попал в плен. "
http://rulim.com.ua/Nightma....na.html
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Понедельник, 24 Декабря 2012, 15:10:16 | Сообщение # 80 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| Цитата (Геннадий_) Недавно в Москве на поклонной горе я нашел себя в списках погибших – 25 ноября 1943 года. Тот день, когда я попал в плен. "
Номер записи 406589731
Фамилия КУЗЬМИЧЕВ
Имя Михаил
Отчество Александрович
Дата рождения __.__.1924
Дата выбытия 22.11.1943
Название источника информации Книга памяти. Красноярский край. Том 5
http://obd-memorial.ru/Image2....d140cb4
Номер записи 2582105
Фамилия Кузьмичев
Имя Михаил
Отчество Александрович
Дата рождения __.__.1924
Место рождения Красноярский край, Удерейский р-н, прииск "Дорогой"
Последнее место службы 17 сд
Воинское звание ст. сержант
Причина выбытия пропал без вести
Дата выбытия 22.11.1943
Название источника информации ЦАМО
Номер фонда источника информации 58
Номер описи источника информации 18001
Номер дела источника информации 1165
http://obd-memorial.ru/Image2....a758f01
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Nestor | Дата: Понедельник, 24 Декабря 2012, 21:33:55 | Сообщение # 81 |
|
28.09.1952 - 23 .05. 2024
Группа: Эксперт
Сообщений: 25596
Статус: Отсутствует
| Большая подборка интереснейших документов по теме "О содержащихся в лагере американской зоны оккупации"
http://forum.patriotcenter.ru/index.php?topic=16754.0
Будьте здоровы!
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Среда, 26 Декабря 2012, 21:57:43 | Сообщение # 82 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| Лагерный полицай шталага 342. В плену выжил, репатриирован, осужден.
http://obd-memorial.ru/memoria....164.jpg
http://obd-memorial.ru/memoria....013.jpg
Первый лист (из семи) данного донесения
http://obd-memorial.ru/memoria....011.jpg
76050741
Осужденных из списка - совсем немного.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 19:13:31 | Сообщение # 83 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=3053
ЗАПИСКИ КАТОРЖАНИНА
(отрывки из документальной автобиографической повести)
«…Это была бы честная смерть,
смерть при сопротивлении беззаконию…»
Из города нас пригнали на железнодорожную станцию. Здесь уже стояли вагоны с обитыми решёткой окнами. Такие же вагоны семь лет назад завезли меня как военнопленного в фашистскую Германию*. Через некоторое время не без применения «дрына» (палки) вагоны были заполнены зеками. Я пристроился недалеко от окошка на втором этаже нар. Поезд тронулся. По солнцу я скоро определил, что поезд идёт на восток. Из географии я знал, что проезд поездом в Сибирь через Уральские горы из Европы возможен через Челябинск или Свердловск. Действительно, через сутки или двое я видел в окошко вагона обросшие соснами, но невысокие Уральские горы. Местами между гор мелькали озёра с прозрачной голубоватой водой. А вдали за горами был виден лес и лес. Красиво!
Когда мы переехали Урал, стало заметно холоднее. Был уже конец августа.
Теперь по обеим сторонам поезда простиралась Западная Сибирь с её бесконечными перелесками и озёрами и со стаями диких уток, которых хорошо можно было видеть даже через решётку этого маленького окошка. Но через это окошко я знакомился не только с сибирскими красотами природы. По обеим сторонам поезда то тут, то там мелькали четырёхугольники из колючей проволоки и с вышками по углам. Меня, прежде всего, удивило то, что эти концлагеря и не пытались маскировать, а сделать это было легко: ведь Сибирь велика. А может быть, это делалось умышленно, чтобы население держать в постоянном страхе?
Пристроившись на втором этаже нар, я почти всю дорогу не отходил от окошка. Да, Сибирь очень интересна. Жаль, что знакомиться с ней мне пришлось при таких обстоятельствах. Могучую сибирскую тайгу я почему-то впервые заметил, лишь подъезжая к станции Тайга. Не заметить уже было нельзя: к небу вздымались высокие ели, а вдали, казалось, не было им конца.
Я не помню, сколько суток нас везли. Но вот поезд подошёл к Красноярску. Здесь нас высадили и погнали на пересылку к берегу великой сибирской реки Енисей. Пересылка была приблизительно такая же, как и в Куйбышеве. Здесь нас также наголо раздели, и лагерные «придурки» с надзирателями также шарили по мешкам и карманам, забирая всё, что хотели.
Спустя час или два такой процедуры, я встретил Бабарина. Дорогой мы находились в разных вагонах, а теперь я его не сразу узнал: он стоял в рваной телогрейке и в замасленной шапке, в рваных полуботинках, из которых торчали портянки. Блатные уже давно присматривались к его изящному туалету, а здесь они его полностью переодели.
* Баканичев Анатолий Ефимович (р. 1920) – конструктор. В 1939 г. поступил на биологический факультет МГУ, но не закончил его, так как был призван в армию. Участник Великой Отечественной войны, был в плену, бежал. Награжден медалью “За победу над Германией”. В 1948 г. арестован и приговорен к 15 годам каторжных работ. В 1955 г. освобожден, в 1965 г. полностью реабилитирован. Работал в ПО «Оргстанкинпром». Воспоминания написаны в 1974 г. – Прим. ред.
- 2 -
В Красноярской пересылке я пробыл приблизительно неделю, а затем колонна в одну-две тысячу зэков была направлена на берег Енисея, где нас ждали теплоходы с баржами. Внутри барж были сделаны деревянные настилы в несколько этажей. В баржу зэков загоняли партиями по несколько человек. Я попал на один из верхних настилов в барже, в самой барже были щели, через которые был виден берег Енисея.
Внутри баржи стояла страшная вонь, никаких туалетов не было. Остатки пищи и другой сор выбрасывалось в ящики, установленные внутри баржи. Вход в баржу сверху охранялся солдатами, а при движении баржи закрывался на замок. Теплоход тронулся и потащил баржу вниз по Енисею.
Я расположился у щели баржи, здесь легче было дышать, хотя значительно холоднее. Я всматривался в могучие и дикие берега Енисея, обросшие лесом. Деревни и вообще населённые пункты встречались не часто. В основном был виден хвойный и пожелтевший лиственный лес и быстрое течение мутной воды Енисея. Берега меняли свою конфигурацию, были скалы и кручи. Не менее интересны были и притоки Енисея. Енисей потому называют могучим, что по площади своего бассейна ему нет равного во всей Азии, он превосходит Волгу в два раза. Да и по длине Енисей больше Волги.
Так шли мы по Енисею дней десять, становилось всё холоднее и холоднее. Наконец, теплоход остановился, но нас не высадили. Я узнал, что это был порт Игарка. Затем плыли мы ещё несколько дней, и баржа причалила в порту Дудинка. От Красноярска это приблизительно полторы тысячи километров. С осени, когда Енисей замерзает, здесь связь с Красноярском только самолётом. От Дудинки до Норильска идёт единственная железная дорога длиной в 120 километров. В Дудинке была пересылка, в которой я тоже пробыл несколько дней.
Я хорошо помню один холодный дудинский вечер. Красное, как кровь, солнце ещё было на горизонте. С каждым днём оно появлялось на более и более короткое время. Скоро оно совсем спрячется и наступит полярная ночь. Игарка уже за полярным кругом, а Дудинка и Норильск ещё севернее Игарки. Я стоял и смотрел на солнце: что ждёт меня впереди? Жизнь каторжанина тяжела, а в этих условиях она будет тяжела вдвойне.
От Дудинской пересылки нас загнали в маленькие товарные вагончики Норильской железной дороги. Вагончики были пустыми, и зэков набивали столько, сколько туда влезало. До Норильска ехали стоя. В Бутырской тюрьме я уже слышал о Норильске, потому что сюда отправляли не один этап. Я знал, что Норильск был закрытым городом, в печати название этого города не упоминалось. Я также знал, что за полярным кругом это самый большой город в мире. И это были все сведения о предстоящем месте моего заключения.
Гнали нас через весь город с современными многоэтажными домами, затем куда-то повернули и пригнали к лагерю, перед которым держали часа два, выкрикивая каждого по фамилии.
- 3 -
Было начало сентября 1948 года, шёл дождь с мокрым снегом. Загнали нас в лагерь и стали разбивать по бригадам, чтобы назавтра вывести на работу. Барак состоял из двух комнат с двухэтажными нарами, окна были открыты, на полу в нескольких местах лежали кучи снега. Никакой одежды и постельных принадлежностей. Зэки принялись тотчас же выгребать снег, бригадиры побежали в поисках угля или дров. Все порядком продрогли и промокли. К вечеру печку удалось затопить, но прогреть нетопленный барак не удалось до самого утра, то есть до развода на работу.
И вот я теперь в сталинском концлагере, выражаясь языком 1974 года, в Архипелаге Гулаге. Я никаких сюрпризов не увидел, всё оказалось таким, как я его представлял. В основном то же самое, что в фашистском лагере, различие лишь в деталях. В то время в Норильске лагеря разделялись на так называемые ИТЛ (исправительно-трудовые лагеря) и Государственные особые режимные лагеря (Горлаг). В первых содержались зэки по бытовым статьям (бытовики) и некоторые политические со сроками до десяти лет. Во втором находились политические заключённые со сроками выше десяти лет. В Норильске было шесть Горлагов, из них два каторжных (один женский).
Начальником норильских лагерей был А.П. Завенягин, заместитель Л.П. Берия.
ИТЛ было больше. Сам город Норильск строился в основном зэками.
Гражданское население больше чем наполовину состояло из бывших зэков и ссыльных, большинству из которых был запрещён выезд из города. Сколько тогда было зэков в Норильске, я не могу точно сказать. Но если считать, что в Горлагах тогда содержалось по 3-4 тысячи человек, то это составит в среднем до двадцати тысяч человек, в ИТЛ заключённых было больше. Тогда нужно считать, что в Норильске находилось порядка пятидесяти тысяч зэков.
Географически Норильск расположен в слабо гористой местности, или, точнее, холмистой лесотундре. В самом городе возвышается несколько гор, из них самая высокая – Шмидтиха, с кладбищем чуть выше её основания. Мне за время моего пребывания там приходилось работать на разных работах. Никогда не изгладятся в памяти картины, которые пришлось наблюдать в утренние часы во время развода зэков на работу, если я находился в то время где-нибудь на возвышенном месте с хорошим обзором. По разным дорогам в разных направления от Норильска и около него двигались под охраной большие колонны людей. Если бы в это время на Шмидтихе сидел воображаемый пришелец с другой планеты и кружился бы над Норильском на «летающей тарелке», то он мог подумать, что происходит какое-то непонятное маневрирование войск или в рабовладельческом государстве гоняют туда-сюда рабов с намерениями, которые нужно ещё разгадать.
Утром перед разводом мы получали по черпаку баланды и по пайке хлеба, по бригадам строились для выхода на работу. В воротах стояли несколько надзирателей и так называемых «нарядчиков» из состава зэков. Надзиратели считали по рядам зэков, проходящих через ворота, а «нарядчики» ловко лупили «дрыном по горбу» тех зэков, которые задерживались при прохождении через ворота.
- 4 -
Среди зэков впереди нас идущей бригады я узнал Бабарина. У ворот Бабарин немного остановился и, подойдя к надзирателям, сказал, что он не может в таких рванных полуботинках выйти на работу в тундру, в дождь со снегом. «Во что одет, в том и выходи! Это тебе не дом отдыха!». Стоящий рядом «нарядчик» ударил его палкой: «Пошёл, гад!» И он ударил его ещё. Бабарин упал, но тотчас же поднялся, последовали ещё удары палкой, и Бабарин вылетел за зону. Бабарина я видел на разводах ещё недели две, потом у него совсем распухли ноги, и он был отправлен в медпункт.
Я попал в бригаду, которая копала в тундре канавы для прокладки труб. Рабочий день продолжался двенадцать часов, никакого обеда не было, разводить костры, чтобы просушиться, не разрешалось. Позже в некоторых бригадах разрешили, но когда шел дождь непрерывно, обсохнуть было невозможно и около костров. Вечером в бараке стоял сплошной смрад. Все старались просушить одежду, развешивая ее около единственной в бараке печки. Места для всех не хватало, и многие утром выходили в тундру в мокрой одежде.
Но самые страшные дни наступили во второй половине сентября, этих дней мне не забыть никогда. Утром – снег с дождём, а к полудню – мороз. Мокрая одежда застывала на теле зэков. Мне не раз приходилось быть в мокрой одежде и в армии, и в фашистском плену, но чтобы одежда замерзала на теле – такое я испытывал впервые. А ведь работать ещё предстояло до конца дня. Иногда не просохшая за ночь одежда застывала на теле ледяным панцирем уже с утра. Я знал, что наилучшим способом борьбы с ледяной одеждой было движение, и я весь рабочий день не останавливался ни на минуту. Сентябрь в Норильске, по существу, был уже зимний месяц, зэки же были одеты по-летнему. Бушлаты, телогрейки и валенки выдавали в декабре. Не меньшим бичом для нас оказалось отсутствие бани. Уже с самого нашего прибытия в лагерные бараки у нас оказалось масса вшей. При наличии грязи и непросохшей одежды их количество только увеличивалось. Такое изобилие этих насекомых мне уже приходилось видеть и испытывать на себе в плену, тогда была бесснежная и безморозная осень. Мы там вытряхивали свои рубашки на улице. Здесь же, в Норильске, дуют сильные ветры, часто пурга и морозы – нельзя вытряхивать одежду в бараке, то есть на головы других.
В первые месяцы пребывания в Норильске я с трудом узнавал лица своих знакомых. Под действием сильного ветра и морозов у многих лица почернели. Организм постепенно привыкал, акклиматизировался. Баню сделали лишь к концу года и выдали постельные принадлежности – матрасы, одеяла, подушки. От вшей постепенно избавились.
Работа по двенадцать часов в тундре с тачкой и лопатой была тяжёлой. Тяжесть увеличивалась, потому что мы постоянно были голодными, и организму было труднее бороться с холодом. По сравнению с пленом пайка хлеба не так уж была мала – 750
- 5 -
граммов в день. Утром и вечером выдавали по черпаку баланды. Но ни хлеб, ни баланда не отличались хотя бы удовлетворительным качеством. Кроме того, в первые годы пребывания в Норильске некоторые уже болели цингой. Для предохранения от цинги в лагере в обязательном порядке давали пить хвойную настойку и квас. Этот порядок существовал всё время моего пребывания в Норильске. Как я уже указывал, в Норильске было шесть Горлагов, причём 1-й был каторжный, в 6-м женском Горлаге каторжанки содержались отдельно от остальных женщин (политических).
Не знаю, по какой причине, вероятно, по ошибке лагерной администрации, меня направили в 3-й Горлаг (до побега). Условия содержания каторжан не отличались от остальных Горлагов. Хотя, если верить зэкам-старожилам, прежде здесь были каторжане кандальные.
Но вот замёрзла земля, копание канав для укладки труб прекратилось, и в декабре я попал в бригаду, которая называлась «Снегозащита-3». Среди членов этой бригады было много железнодорожников. Сам бригадир до ареста был машинистом поезда. Обязанностью бригады было ремонтировать железнодорожный путь, а во время снежных заносов расчищать путь от снега.
Работа происходила в две смены, то есть через двенадцать часов состав бригады менялся. В первые годы пребывания в Норильске были частые обморожения. Причиной тому были плохая обувь, одежда, недостаточное питание и неумение сопротивляться холоду. Самые большие морозы за все мои восемь лет пребывания здесь – не ниже 50 градусов по Цельсию. А сильные ветры для Норильска – явление не редкое. Иногда пурга бушует неделю-две. На некоторых работах при сильной пурге охрана отводила зэков в зону. Это делалось не из гуманных соображений, а из-за опасения конвоя за сохранность зэков при плохой видимости во время пурги. При сильных ветрах и морозах были случаи обморожения конвоя.
В тихие морозные декабрьские ночи (когда в Норильске дня нет) я впервые увидел красивое явление природы – северное сияние. По небу перемещаются полосы разноцветных радужных цветов. Северным сиянием интересовался и исследовал его уроженец Севера России М.В. Ломоносов ещё два века тому назад.
В первые два месяца по прибытии в Норильск была запрещена переписка с родственниками, но затем разрешили писать, кажется, одно письмо в месяц. Разумеется, переписка проверялась, некоторые родственники сообщали, что письма приходят с вычеркнутыми словами. Радио в первые месяцы не было, газеты же были с первых дней. В последующие годы появились и библиотеки, в некоторых лагерях даже неплохие. Специальной пропаганды, слава богу, не велось, видимо, лагерная администрация при существующих условиях считала ненужным обращать «врагов народа» в свою веру. Иногда, правда, довольно редко, демонстрировали кинофильмы. В начале зимнего месяца при выходе на работу был введён такой же порядок, как и в гитлеровских концлагерях: на проходной баянист играл какой-нибудь марш. Под этот марш
- 6 -
надзиратели просчитывали по рядам зэков, которые под конвоем выходили на работу. Мне приходилось видеть и другую картину, как под эту музыку «выводили» на работу тех, кто по разным причинам отказывался от работы: строптивца связывали верёвкой, один конец привязывали к хвосту лошади. Лошадь вытаскивала его, если сопротивлялся, то его тащили волоком за зону в тундру. В тундре мороз его вынуждал подниматься, двигаться и работать, иначе смерть от холода была неизбежна.
Выше я рассказывал о своём намерении бежать. Уже дорогой к Норильску я познакомился с одним курским парнем, который был согласен к побегу при транспортировке. Но в течение всего времени перевозки до Норильска зэков довольно строго охраняли, а по прибытии в Норильск мой напарник вообще отказался от побега. Бежать в одиночку в этой зимней тундре было бессмысленно, да ещё перед началом зимы. Можно легко было погибнуть от холода и от диких зверей. Я уже знал, что самым сложным при побеге является нахождение и подбор единомышленника. В лагере, я не сомневался, велась слежка за зэками, и подбор напарника был небезопасен. Немало в лагере было таких зэков, которые не прочь были поговорить о побеге, так как это избавление от концлагеря, но когда дело доходило до практических шагов, до понимания того, что каждый неверный шаг означает смерть, большинство собеседников начинали колебаться или шли сразу на попятную. На средний вариант между жизнью и смертью здесь рассчитывать было нечего: войска НКВД, которые нас охраняли, далеки были от симпатий к нам и стреляли при побеге без предупреждения.
Приблизительно в январе 1949 года я познакомился с двумя москвичами – Шараповым и Скобчинским. Оба были немного старше меня. Шарапов производил впечатление человека довольно смелого, он подкупал своей прямотой и искренностью. Скобчинский, наоборот, был какой-то скользкий, по специальности он был фельдшер. С Шараповым у меня сложились хорошие отношения, работали мы в разных бригадах, но нередко встречались после работы. Как москвичам, нам было о чём поговорить. Разумеется, стороной я коснулся вопроса о побеге. Шарапов отозвался об этом положительно. Позже он мне сообщил, что состоит в группе, которая готовится к побегу, но назвать членов группы он не может, так как сам не знает, да из конспиративных соображений и не нужно знать. Он мне также сказал, что некоторые члены этой группы уже не раз подходили к колючей проволоке в подходящий момент, ограждающей лагерь, но проползти под проволокой никто не решился. Шарапов сказал мне, что подготовка к побегу не отложена и в нужный момент он мне об этом сообщит. В третьем Горлаге приблизительно было 3-4 тысячи человек и пока ещё не было ни одного побега, и я думал, что до побега ещё много времени, и мне в голову никогда не приходила мысль, что первым человеком, который проползёт под колючей проволокой, буду я.
- 7 -
Бригада, в которой я работал, была неплохой по своему составу. Да и бригадир был умным, практичным человеком, по натуре своей гуманным. Его приятно было послушать, он обладал хорошими профессиональными знаниям. Работы по расчистке и ремонту путей велись в основном вручную. За всё время работы на железной дороге мне довелось увидеть всего две машины – снегоочиститель и рихтовочную машину канадского производства.
В это время я познакомился с московским инженером-текстильщиком М.. Жизнь его поучительна. До войны он служил в Красной Армии политруком, член партии. Попал в плен, не вынес тягот плена и вступил в РОА, стал власовцем. Всю войну прослужил пропагандистом. Служба его заключалась в том, что он разъезжал по лагерям военнопленных в Германии и вёл беседу на антисоветские темы. После окончания войны он оказался в Западной Германии. Долго колебался, но потянуло домой. В Москве у него оставались жена и дочь. М. не удержался и начал с ними переписку. Переписка, как известно, при Сталине проверялась и попала в поле зрения тогдашних карательных органов. М. был арестован. Но ему повезло. К этому времени высшая мера наказания была отменена, и он был приговорён к 25 годам лишения свободы.
Не менее поучительную историю рассказал мне один ростовчанин в Бутырской тюрьме. Ему было 18 лет, когда немцы заняли Ростов. Один из родителей был немецкого происхождения и неплохо владел немецким языком. Немцы мобилизовали его в свою армию, и он всю войну был в немецкой авиационной части во Франции. Конец войны застал в Чехословакии, где он попал в плен к советским войскам. Он не признался, что советский гражданин, заявив, что он немец из Берлина, где изучал русский язык, и что владеет им. Его назначили в лагерь военнопленных переводчиком. Этот лагерь спустя некоторое время перевезли в Москву, позже многие немцы были расконвоированы, работали на разных московских предприятиях, но жили в лагере. Ростовчанин также свободно ходил по Москве. Через пару лет немцев стали распускать по домам. Ростовчанина «свой Берлин» не устраивал и он вместе с напарником решил из «московского плена» уехать к себе в Ростов. Дорогой их задержали, но ростовчанину удалось бежать. Он вернулся в Ростов к своим родителям и снова поехал в Москву поступать в институт, но при этом решил навестить немецких военнопленных под Москвой, которых ещё не увезли в Германию. В лагерь его, конечно, не пропустили, но когда он подошел к колючей проволоке, то вызвал подозрение у охраны лагеря на вышках, был задержан, затем загремел «на всю катушку» – на 25 лет.
Несмотря на 12-часовой рабочий день, я успевал просматривать центральные газеты. В это время резко ухудшились советско-югославские отношения. В прессе была поднята клеветническая истерия.
В Бутырской тюрьме я встретил человека, который до этого сидел в ленинградских Крестах. Он мне рассказал про русского человека, приехавшего из Франции. Этот человек явился в посольство в Париже и попросил ему помочь вернуться на родину в Россию. Такое разрешение он получил, в Ленинграде дали паспорт. С паспортом он пробыл всего лишь две недели, затем был арестован и получил срок 25 лет. Я заинтересовался этим рассказом и попросил сказать о некоторых приметах этого человека. «А какая фамилия у этого зэка?» – «Кажется, Александров…» ответил он. И я вспомнил его и один из последних разговоров с ним в Штайерберге.
- 8 -
Шел 1949 год. Никаких особых новостей в жизни лагеря не было: 12-часовая работа на холоде, полуголодное существование, кого-то убили, кто-то умер – всё это было обычной лагерной жизнью. Между тем Норильск строился, и сам город, а также железно-никелевый комбинат. Возводился почти полукилометровый корпус Большой обогатительной фабрики (БОФ), строились корпуса медеплавильного завода. Заводы, имеющие номера в своих названиях, под землёй и на вскрытых разработках непрерывно добывали железо, уголь, никель. Всё это, как и большинство крупнейших советских новостроек, создавалось принудительным трудом, за пайку хлеба. Принудительный труд был очень дешевым, хотя, в конечном счёте, и не очень производительным, так как всё создавалось своим горбом, без материальной заинтересованности, техника занимала ничтожный процент, о качестве труда не могло быть и речи. Однако картина выглядела совсем по-другому, когда после работы я прочитывал центральные газеты. Слово «демократия» склонялось на все лады. Советский представитель в Организации Объединенных Наций сталинский прокурор Вышинский с этой высокой трибуны заявил: «В Советском Союзе нет политических заключённых, у нас сидят только те, кто стрелял в Ленина, кто убил Горького…»
После работы я нередко забегал к Шарапову… О том, что касалось побега, Шарапов говорил уклончиво, дело это нелёгкое. Так постепенно прошли весенние месяцы 1949 года, стало появляться солнце. Но в марте, апреле и даже мае там бывают ещё сильные снегопады и холода. На железной дороге стали чаще производить ремонтные работы: подсыпка и рихтовка пути, смена шпал и рельсов… Нередко эти работы производились в пургу, из-за сильного ветра трудно было стоять на пути. Если человек поворачивался лицом на ветер, то части лица, в первую очередь, щёки, нос, лоб, быстро белели, их нужно было сразу растирать, а голову «качать», то есть быстро опускать почти до самой земли и обратно поднимать до уровня пояса и много раз, пока побелевшая часть снова не покраснеет. В такую погоду ремонт пути сменялся расчисткой пути от снега.
Однажды после работы я зашёл к Шарапову в барак. Сосед по нарам сказал, что его забрали в БУР (барак усиленного режима). «За что?» – спросил я. «Надзиратель сказал мне, что это делается по приказанию оперуполномоченного». Значит, сведения с подготовкой к побегу дошли до опера, и кто-то «стучит» (доносит). БУР – это в лагере отдельный барак (тюрьма в тюрьме), в который зэков помещают после работы и их закрывают на замок. В зону выпускают в особых случаях и не всех (медпункт, за пищей…). Оперуполномоченный в лагере – жандарм, основная задача его – следить за зэками и принимать меры против побегов, соблюдение дисциплины, вести и организовывать слежку. Неосведомлённый читатель спросит, как можно человека, которого приговорили к 25 годам лишения свободы, заставить работать на опера, то есть «стучать» на таких, как он сам. Мне не раз приходилось слышать, как это делается. Опер обычно обещает вербуемому более лёгкую работу или лучшее питание, скажем, работа где-нибудь на кухне, продовольственном складе и др. Но нередко он
- 9 -
наталкивается на упорное сопротивление. Тогда он пользуется услугами карцера или БУРа. Но последним пользуется редко, так как ненадёжно: «Будешь сидеть до тех пор, пока не согласишься». Чаще вызывает вербуемого к себе и говорит: «Вот что, мой дорогой, если ты откажешься, то мы тебя выведём за зону и расшлепаем, а по документам ты пройдёшь, как “убит при попытке к бегству” или как умер от инфаркта. Приём весьма убедительный, и не каждый ему может противостоять. Но в большинстве случаев надобность в стукачах была невелика. Опера боялись не только зэки, но и вольнонаемные, которые работали вместе с зэками.
Спустя некоторое время в БУР было посажено ещё несколько человек, которых я встречал у Шарапова и которые, я не исключаю, принадлежали к группе Шарапова. Я тоже ждал ареста, так как служба опера работала. Но это произошло значительно позже, через месяц, а то и позже. В БУРе работа была тяжелее, а питание ещё хуже. На мой вопрос, за что я посажен в БУР, надзиратель ответил, что это сделано по указанию опера. Я понимал, что с побегом тянуть нельзя, так как организм слабел, а время для побега самое благоприятное. Но с кем бежать, в БУРе подобрать соратника сложнее, и слежка здесь также велась. Из группы Шарапова здесь, в БУРе, я никого не встречал.
В БУРе я познакомился с Максимовым. Не помню, какое дело ему инкриминировалось, но родился он в Курске, в армии был офицером. Мы довольно быстро сблизились, я коснулся в разговоре о побеге. Максимов на это ответил, что он сам хотел начать об этом разговор.
Шло лето 1949 года, растаял снег, стало тепло. Всё это упрощало побег, в то же время стало и сложнее: не стало ночи. С момента прибытия в Норильск я интересовался условиями побега. Поговорил с некоторыми зэками, которые были в бегах. Один из них, бежав из лагеря, лет пять жил с охотниками в тайге. Не выдержал таежной жизни, ушёл от охотников и был задержан на железнодорожной станции. Узнал, что вокруг Норильска в радиусе восьмидесяти километров размещены так называемые «оперативные посты». Обычно это землянки на местах с хорошим обзором. Здесь несут службу два-три стрелка из войск НКВД, их задача доставлять беглецов в Норильск. Возможно, у них был передатчик, так как над землянкой натянута антенна. Несколько раз в месяц они приезжают в Норильск за продуктами и другими надобностями. Из рассказов бывших беглецов я пришёл к выводу, что бежать по Енисею намного сложнее, хотя там мало селений. В этих селениях есть «оперпосты», а население неоднократно предупреждают, что за укрывание беглецов они несут уголовную ответственность. Мы с Максимовым пришли к выводу, что бежать надо на юго-запад, в глушь Туруханской тайги. По нашим прикидкам, для того чтобы выйти из тундры и достичь леса, нужно пройти километров двести.
Мы начали подготовку к побегу со всей тщательностью. Первый вопрос, который нужно было решать, – это откуда бежать: с работы или из зоны, то есть из лагеря. Мы досконально проанализировали и то и другое и остановились на втором варианте –
- 10 -
бежать из лагеря. Преимущества второго варианта два. Наше исчезновение из лагеря после побега будет установлено не раннее двенадцати часов, то есть только после построения всего лагеря. За это время при быстрой ходьбе мы можем уйти далеко и выйти из зоны оперативных постов. При побеге из лагеря никто не может узнать, в каком направлении мы ушли и где нас искать. При побеге с места работы, а работали мы за городом, можно было приблизительно определить направление нашего побега, да и обнаружить наше исчезновение могли раньше двенадцати часов, так как на работе мы нередко перемещались и нас просчитывали. Забегая вперёд, могу сказать, что эти рассуждения оказались тогда верными. Конечно, наше нахождение в БУРе усложняло побег, но там была одна лазейка: утром за 15 минут до развода нам разрешалось выходить из барака. Эту возможность мы с Максимовым полностью использовали. Мы установили, что в одном месте двухрядного проволочного заграждения были старые ворота, через которые когда-то в лагерь проезжали автомашины, теперь эти ворота не использовались и были завалены колючей проволокой, но недостаточно тщательно. Внизу под воротами колючую проволоку можно было оттянуть и через образовавшуюся щель проползти. Задача внутри лагеря упрощалась тем, что метрах в трёх от этих ворот стояла небольшая деревянная будка, в которой варили хвойную настойку против цинги. Нам было удобно подходить к этой будке и рассматривать колючую проволоку под воротами. Проволока не находилась под током. Расстояние между вышками, что стояли вдоль колючей проволоки и на которых сидели стрелки с автоматами, было приблизительно метров пятьдесят. Норильская летняя природа предоставила нам ещё одну возможность, облегчающую побег: хотя летом круглые сутки светло, но выпадали и такие дни, когда невесть откуда, даже здесь, на высоком месте, налетало туманное облачко, и вышки с часовыми едва были видны. Но и здесь всё предусмотрела вездесущая охрана лагеря. Между вышками была натянута проволока с пропущенным в нее кольцом. При плохой видимости к этому кольцу привязывали собаку на поводке, которая свободно могла бегать от вышки до вышки. Иногда собаку привязывали в хорошую погоду, но в ожидании плохой погоды. Пользуясь этим, мы утром перед разводом подходили к будке и бросали собаке кусочки пищи: косточки, хлеб. Собака постепенно к нам привыкла и не лаяла. Для побега нужен был сильный туман, чтобы проползти под проволокой и не быть замеченными стрелками. Так прошёл июнь. Мы теперь считали, что к побегу готовы. Дело за погодой. С тревогой и нетерпением мы ждали тумана. Мы хорошо осознавали, что малейшая оплошность, особенно в момент проползания под проволокой или около неё, для нас означает верную смерть. Но настроение и сознание было такое, что лучше умереть от пули стрелка при побеге или от хищного зверя в тайге, чем подыхать в сталинском концлагере. Это была бы честная смерть, смерть при сопротивлении беззаконию. Наконец, однажды проснувшись, почти перед самой раздачей пищи, я выглянул в окно и увидел долгожданный туман. Я быстро толкнул и разбудил Максимова, сам спешно оделся и сказал Максимову, чтобы он
- 11 -
быстрее одевался и что я буду его ждать около будки. Я подбежал к будке и около проволоки бросил собаке кусочек хлеба. Туман был превосходный. Я едва различал вышки со стрелками. Но Максимова всё не было. Где он? Прошло минут десять, я не выдержал и бросился в барак узнать, в чём дело. Оказывается, раздача пиши немного задержалась, и Максимов не мог уйти, не получив полагающуюся ему пайку хлеба, желание поесть взяло верх в тот момент. Когда я прибежал в барак, то все спешно завтракали, а Максимов засовывал свою пайку хлеба в карман, но не успел я его толкнуть, как раздался удар колокола, возвещающий о построении и начале развода. Бригадир подал команду «становись!». Уходить уже было некогда. Весь день я ругался и злился на Максимова: упустить такой момент из-за пайки хлеба. Когда теперь представится такая возможность? А лето идёт.
Максимов сознавал свою вину и оплошность, но от этого не было легче. Редкая возможность для побега была упущена. Июль в Норильске – самый тёплый месяц и единственный, в котором я за всю бытность пребывания здесь не видел, чтобы шёл снег. Ждать ещё одного туманного дня нам пришлось ещё месяц.
Тридцатого июля 1949 года я проснулся за полчаса до развода. На улице сильный туман. Я толкнул Максимова, и мы быстро стали одеваться. Оба спешно вышли из барака и направились к будке. Сквозь туман вышки едва виднелись. Прошлая неудача нас научила. Ждать было некогда. Я ещё раз посмотрел из-за угла будки на вышку: её силуэт был едва различим. Затем по-пластунски пополз к колючей проволоке. Максимов, как было условлено, последовал за мной. Наконец мы оба у колючей проволоки. Собака метрах в десяти от нас. Я ей бросаю кусочек хлеба, она его хватает. Максимов поднимает колючую проволоку, я проползаю под ней, затем держу колючую проволоку, и Максимов также проползает на другую сторону от проволоки. Теперь мы вместе проползаем через промежуток между первой и вторыми рядами колючей проволоки шириной полтора-два метра. Всё делаем быстро и чётко, но как тянется время! Максимов поднимает колючую проволоку второго ряда – я проползаю, затем я держу колючую проволоку – Максимов проползает. Мы оба вне лагеря. Сквозь туман я различаю собаку, она сидит и смотрит на нас, но молчит. На вышке всё спокойно, стрелок неподвижен. По-пластунски мы ползём всё дальше от проволоки. Кругом тишина. Но вот первое препятствие: ещё с зимы не растаявший бугор снега с полметра высотой. Мы преодолеваем его нагнувшись. Я не свожу глаз с вышки, но всё спокойно. Затем, опять нагнувшись, проходим пять, десять, пятнадцать метров. Кругом тишина. Вот мы встаем почти в полный рост, полубегом удаляемся от колючей проволоки и лагеря. Вышку я почти не вижу. Как и договорились раньше, на ходу выворачиваем наизнанку наши куртки с лагерными номерами, а фуражки, тоже нумерованные, кладём в карман. Местность понижается, так как лагерь расположен на самом высоком месте. Метрах в пятистах от лагеря должна быть железная дорога. Откуда-то появился сильный ветер, дунул, и тумана как не бывало. Лагерь виден как на ладони. Но мы уже близки к железной дороге. В это время в лагере раздаётся звон колокола: развод на работу начался.
- 12 -
Мы уже на полотне железной дороги. К нам приближается паровоз без вагонов. Машинист на нас не обращает никакого внимания и прогоняет паровоз на быстром ходу. Нам нужно пройти ещё с полкилометра, там большой овраг, а оттуда виден лес. Народу, к счастью, нет, видимо, ещё рано. Проходим ещё с полкилометра и кубарем летим к оврагу. Наконец, стали попадаться кусты, мы уже почти вне видимости охраны лагеря. Овраг оказался значительно больше, чем мы предполагали. Вот мы уже идём по берегу ручья с чистой и бурливой водой. Идём всё время ускоренным шагом, иногда немного задерживаясь, так как приходится переходить маленькие ручейки, впадающие в большой ручей, и каждый раз снимать ботинки. Потом мы ботинки сняли совсем, так как ручейков стало попадаться всё больше. Временами, поднимаясь на бугры, мы видели ещё вышки лагеря, но затем лагерь скрылся совсем за холмами и растительностью. Не замедляя шаги, лишь только теперь мы заметили чувство облегчения, которого давно не испытывали. Слабость вследствие недоедания в лагере как рукой сняло. Утром мы ничего не ели, но желание поесть не ощущали. Я даже не мог сразу освоиться с таким чувством облегчения, как никому не подчиняться, мы сами себе хозяева. Глоток свободы. В голову приходят слова известной сибирской песни «Славное море, священный Байкал»: «Ожил я, волю почуяв»…
Усталости нет никакой. Теперь, может, только сибирская тайга скроет нас от жестоких сталинских законов. Я стал присматриваться к природе. Не думал, что здесь, недалеко от исковерканного канавами и шахтами, заваленного камнями Норильска, сохранилась такая природа.
Трава выше пояса. Сначала попадались довольно низкие, но пушистые берёзки, а теперь в низине много елей, некоторые в обхват диаметром. Кругом какое-то стрекотание, пение птиц, они то и дело вспархивают из-под ног. На ходу мы срываем некоторые съедобные растения и съедаем их. А какая прозрачная и чистая вода в ручьях! Некоторые ручьи метров по пять шириной и глубиной нам по пояс. Я пытался в ручьях обнаружить рыбу, но из-за скорости нашей ходьбы сделать это не удавалось. А вдали бесконечные холмы, некоторые покрыты ещё не растаявшим снегом. Мы замечаем следы копыт лошадей. Жаль, что в спешке мы не придали этому значения. Наконец по берегу одного ручья мы выходим к озеру, может быт
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 19:16:08 | Сообщение # 84 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| "- 13 -
Продолжаем движение по берегу, но спустя некоторое время на другом берегу озера замечаем землянку. По кустам подбираемся ближе и замечаем, что она точь-в-точь такая же, как и предыдущая. Приходится снова делать почти километровый обход. Опять спускаемся к озеру и идём по берегу. Уже вторая половина дня, мы чувствуем усталость и голод. Мы оба считаем, что в это время года мы от голода не умрём, кругом полно животной и растительной пищи, одних уток целые стаи. Сколько мы уже прошли? Если считать, что мы уже идем не менее шести часов и довольно быстро, то можно думать, что километров 35 уже позади. Идём по солнцу и в основном на юго-восток. Возможно, мы идём по берегу не одного озера, а нескольких, соединенных протоками. Впереди мы заметили ещё какую-то постройку. Разобраться, что это такое, на расстоянии было трудно, и я предложил все же обойти это строение стороной. Максимов возразил. По его мнению, пора подумать о еде, кроме того, он считал, что мы прошли наверно, с полсотни километров и оперчасти кончились. Я согласился, но предложил продвигаться, прячась за кустами, и рассмотреть это сооружение поближе. Мы начали наискось спускаться к озеру, постройка находилась ниже нас. Лишь здесь стало ясно, что это такой же оперпост, как и предыдущие: вблизи землянки валялась посуда, а над землянкой была натянута антенна. Я подал знак Максимову, чтобы повернуть обратно, но в это время раздался голос: «Стой, руки вверх!». Выше нас на холме мы увидели солдата с направленным на нас пистолетом. Солдат криком разбудил спавшего в землянке другого солдата, который тотчас выскочил с винтовкой. Бежать белым днём от двух вооруженных солдат было бессмысленно. «Кто такие?» – «Мы рыбаки!» – пытался увильнуть Максимов. Но одежда нас выдавала, и, возможно, они уже были предупреждены о побеге, так как один из солдат быстро подбежал к нам и ловко нам накинул наручники. Солдаты, видимо, хорошо были натренированы, так как всё это было сделаны так быстро и неожиданно, что мы не успели даже одуматься. Но всё же роковую роль здесь сыграла случайность. Солдаты оказались земляками Максимова, курские. Максимов сначала пытался уговорить их: «Отпустите нас». Но долг службы оказался у солдат выше чувства землячества, кроме того, за поимку беглецов солдаты получали премию. Они сами нам напомнили об этом: «Ваше счастье, что нам попались, а не в руки тех, от кого вы удрали, те бы с вами поступили по законам тундры». Премия за поимку особо важного государственного преступника, куда относились мы, была намного выше, чем за уголовника или «бытовика». Именно поэтому солдаты нас так «берегли». Солдат, который нас первым заметил, рассказал, что он возвращался с охоты на уток и сверху нас заметил в тот момент, когда мы крались к землянке и внимательно её рассматривали. Он незаметно подошёл к нам в тот момент, когда мы уже повернули обратно. Один из сопровождающих нас солдат вёл лошадь, предполагая, что мы не можем дойти до «места назначения». Если мы вперёд прошли 50 километров, то назад предстояло идти значительно меньше, так как солдаты шли по прямым тропинкам и дорогам. Конечно, мы еле волокли ноги, ботинки мы бросили раньше, и ноги от камней были все в крови.
- 14 -
Несколько раз по нашему настоянию мы отдыхали, солдаты не противились этому, кроме того, они ослабили нам наручники. И уже не помню, сколько времени и в какое время суток это было, но наконец стали появляться пригороды Норильска. На улицах люди, кто с испугом, кто с любопытством, посматривали на двух босых беглецов в наручниках. Последние километры были особенно трудными, и пустой желудок не облегчал нашего положения. С громадным напряжением сил мы подошли к «базе». Нетрудно догадаться, что базой в данном случае служила Норильская городская тюрьма. В ней, относительно молодой, не так били. Мы с Максимовым посажены были раздельно. От усталости и слабости я тотчас, скорчившись, сел. Прошёл приблизительно час, я почти спал, как вдруг послышался разговор, дверь «бокса» резко открылась и послышался окрик: «Встать!». Я поднялся, передо мной стояли надзиратель из лагеря и опер. «Баканичев, сволочь, думал удрать?». Опер сорвал с меня очки и ударил по лицу. «Куда же вы направили свой путь?». Я молчал. Он толкнул кулаком меня в грудь и затем закрыл дверь. По окрикам, доносившимся до меня, я понял, что такая же беседа произошла и с Максимовым. Позже я узнал, что эта беседа происходила в два-три часа ночи. К десяти часам утра нас с Максимовым доставили в отдельную комнату при тюрьме. За столом сидели человек пять военных. Допрос вёл подполковник. Уже дорогой в Норильск, а нас вели рядом, мы с Максимовым полушепотом успели согласовать ряд вопросов на случай допроса. Вообще-то дело было ясное, и скрывать нам было нечего. «Куда же думали бежать?» – спросил подполковник. «В Туруханскую тайгу». – «А дальше?» – «А дальше никуда не думали». – «Значит, намеревались убивать?» – спросил он у Максимова. Максимов ответил отрицательно. «А ты что об этом скажешь?» – спросил подполковник, обратившись ко мне. «Убивать мы никого не собирались, но при попытке нас задержать при других обстоятельствах, но не при тех, которые произошли, мы бы оказали сопротивление», – ответил я. После допроса нас снова посадили в «бокс», а к вечеру из лагеря снова приехал опер с солдатами, на нас надели наручники и посадили в кузов грузовой машины. Опер с двумя солдатами тоже сели в кузов, нам было приказано лечь лицом вниз. Машина тронулась. Лишь дорогой я почувствовал, как наручники, особенно при дергании машины, ломили руки. Я почувствовал, что кровь не поступает в сжатые кисти рук. Оперу, видимо, всё это доставляло удовольствие. Сначала Максимов, потом я потребовали, чтобы солдаты ослабили наручники. Опер улыбался, солдаты молчали. Боли становились невыносимыми. Тогда я заявил оперу, что, если он не ослабит наручники, мы оба вылетим из машины, и я готов был это сделать: отправиться на тот свет мне вместе с опером было всё же приятнее. Опер приказал своим солдатам ослабить наручники. Скоро нас привезли в лагерь, и опер потребовал показать то место, где мы проползли под проволокой. Его желание было выполнено, на этом месте мы уже больше не поползём. Но это была не основная цель, которую опер преследовал, привезя нас в лагерь. Рабочий день шёл к концу, бригады должны были возвращаться в лагерь. Нас
- 15 -
привели в наручниках к проходной и приказали лечь вниз головой на землю. Вот, мол, смотрите, чем кончается побег из лагеря. Теперь все бригады лагеря, три-четыре тысячи человек, проходили мимо нас. Всё это как две капли воды было похоже на методы устрашения в фашистских концлагерях. Так мы пролежали с час на земле, пока продолжалось топанье ног проходивших мимо нас зэков. Зэки шли молча, никаких порицаний или возгласов одобрения. А основания для порицания были. Как я потом узнал, события после нашего побега в лагере разыгрывались таким образом. На проходной бригадир доложил, что в бригаде на работу не вышло два человека. Надзиратели записали наши фамилии и целый день искали нас в лагере. Случаи невыхода на работу, когда зэки прятались в лагере, бывали не раз. Поэтому и на этот раз думали, что мы прячемся в лагере. Вечером все бригады пришли с работы, а пропавшие всё ещё не обнаружены. Начальник лагеря приказал построить весь лагерь. Зэки стояли, а надзиратели шарили по всему лагерю. Стояние продолжалось часа три, пока не позвонили из города, что беглецы пойманы.
После описанной демонстрации устрашения нас опять отправили в Норильскую городскую тюрьму. Побег из лагеря опер относил к самым опасным лагерным преступлениям. Разумеется, я не разделял эту точку зрения. По моим воззрениям, мышление опера не отличалось от мышления крепостника-помещика, который сёк розгой беглеца-крестьянина, приговаривая: «Ты что, разбойник, думал удрать от родного барина!». И оба – опер и крепостник-помещик были убеждены в правоте своих действий. Что касается мышления того беглеца-крестьянина, которого сёк помещик, и нашего с Максимовым, то тут расхождения были немалые. Если беглец-крестьянин считал, что барин всегда прав, то мы с Максимовым ни в чём не верили не только оперу, но тому барину, который тогда сидел в Кремле.
В Норильской городской тюрьме нас с Максимовым поместили в разные камеры. Нам предстоял следствие и суд. Разумеется, эти две формальности нас мало беспокоили. Какое примет решение суд, нам было ясно до суда, а добавка к сроку заключения не имела никакого значения. Камеры с двухэтажными нарами были заполнены ещё до нас. В камере находилось человек двадцать. Наверху, на нарах, ближе к решетчатому окошечку расположился «цвет» тюремного общества – блатные, которые вели себя в пределах приличия, так как все здешние зэки ничего с собой не имели и грабить было нечего. Норильская тюрьма, построенная в советское время, была ничем не примечательна, многие царские тюрьмы, используемые теперь, значительно внушительнее. Большинство зэков здесь были привлечены по уголовным делам, но не все. Здесь я познакомился с эстонцем из Таллинна по имени Исе. Он был немного старше меня. Я не помню, кто он был по профессии, но это был очень грамотный человек. До присоединения Эстонии к Советскому Союзу у его отца была фабрика в Бразилии, где Иса в детстве жил несколько лет. Он много рассказывал о Бразилии. Особенно меня интересовал животный и растительный мир Бразилии. Мне и до этого
- 16 -
было известно из книг, что по количеству видов животных и растений Бразилия превосходит многие страны вместе взятые, но то, что рассказывал Исе, мне не было известно. Мне казалось, что нахожусь не за полярным кругом в Норильской тюрьме, а где-то в тропическом вечнозеленом лесу. Не менее интересно было дело, по которому Исе попал в тюрьму. Уже с самого моего пребывания в Норильской тюрьме я не мог не обратить внимания на одну камеру, мимо которой приходилось ходить. Это случалось, когда нас выводили на прогулку или выносили парашу. В дверь этой камеры неистово барабанил человек, а иногда он громко пел «Марсельезу». Увидеть этого человека мне не удалось. Но Исе знал этого человека и рассказал мне следующее. Он был представителем Франции по контролю над демонтажем немецкого оборудования в советской зоне оккупации Германии. Там был демонтирован один завод, который по договоренности между странами-победительницами демонтажу не подлежал. Француз об этом инциденте узнал и вмешался. Чтобы скрыть факт демонтажа, соответствующие советские власти в оккупационной зоне в Германии задержали француза, посадили в самолёт и отправили в Норильск, как в «закрытый город». В Норильске этот француз, как и все зэки, выходил на работу. Далее события стали развиваться, как в русской пословице: «Гора с горой не сходится, а человек с человеком сходится»… На месте работы, куда выходил наш француз «трудиться», работали и вольнонаемные. Среди них оказался ещё один француз-коммунист, отбывший свой срок. Они, оказывается, были знакомы ещё во Франции. Встречи их продолжались недолго, потом они стали работать в разных местах и связь поддерживали письменно. Одним из связных был Исе. В конце концов они условились, что во время отпуска своего вольнонаемный француз сообщит во французское посольство в Москве о нём. Записка была перехвачена и попала в руки лагерного начальства. Оба француза и связники, в том числе Исе, были арестованы и посажены в Норильскую городскую тюрьму. Так я невольно стал слушателем «Марсельезы» под кулачный аккомпанемент по дверям камеры.
Исе хорошо владел португальским, эстонским, русским и немецким языками и, когда в разговоре дело касалось деликатных вопросов, говорил на немецком. Блатные проявляли повышенный интерес к нашим разговорам, и не исключено, что среди них были стукачи.
В Норильской городской тюрьме я пробыл весь август 1949 года. Погода была превосходная, в камерах было тепло. Уже в плену я пользовался разными приемами самоорганизации своей психики и сознания. Основной смысл этих приёмов заключался в отбрасывании бесперспективных чувств и мыслей и в направлении своих чувств и мыслей по разумным каналам. В лагере это было делать трудней, но при достаточной тренировке можно. Здесь в тюрьме, где почти никто не мешал, это не представляло трудностей. Ведь, в конечном счёте, самая трудная борьба – это борьба с самим собой. Конечно, эти приемы способствовали тому, что за 12 лет пребывания в плену и в Гулаге я не помню ни одного случая, чтобы я морально опускался или терял всякий интерес и
- 17 -
любовь к жизни. В Норильской тюрьме я много ходил, размышлял, и чувствовал удовлетворение от сочетания физического и умственного труда. Но добиться морального удовлетворения, когда и физический и умственный труд насильственный, «под палкой», очень трудно. Но если нет выхода, все равно во всех случаях надо быть хозяином своего мышления. За месяц пребывания в тюрьме я немного поправился, так как условия здесь были намного лучше, чем в лагере. В конце августа в Норильской городской тюрьме состоялся суд при закрытых дверях и в отсутствие защитников. Да мы и сами не пытались защищаться. Разве можно было при тогдашнем беззаконии доказать какую-либо правду, да и кому её нужно было доказывать. Самое лучшее тогда было признать свою вину и тем самым ускорить завершение формальностей. Решением Норильского городского суда нам с Максимовым добавили к сроку по 10 лет. После суда Максимова и меня направили в БУР по разным лагерям, меня – в прежний. Предстояли наиболее тяжёлые испытания. Состав БУРа и условия здесь были иными. Бригадиром был некий Адамов, зэки его называли Цыган. Возможно, по национальности он и был цыганом, но это был отпетый уголовник. Не так много я за свою жизнь встречал подобных людей, для которых не существовало никаких моральных принципов. За спиной Адамова было не одно убийство, убить человека для него было что убить муху. В большинстве случаев он поступал так, как ему сейчас было выгодно. Оперы лагерей часто прибегали к помощи таких блатных, которые, по их мнению, держали зэков в кулаке. Мой срок пребывания в БУРе был неопределённым. Работы для зэков БУРа были самые тяжелые: таскать шпалы, рельсы, копать канавы, перевозить тачкой грунт. Причем тачка нагружалась максимально, шпалу тащил только один зэк, рельс – минимальное число зэков. При всякой остановке в работе или уклонении от максимальной нормы нагрузки Адамов и его «шестёрки» лупили зэков палками. Особенно мне памятен день работы в сентябре при рытье ям под столбы электропередач. Шел дождь со снегом. В тундре полно воды. Ямы приходилось рыть по колено в воде. Мне Адамов сказал: «Ты у меня под особым наблюдением, мне опер специально поручил, чтобы я особенно присматривал за тобой, не допускал никаких послаблений, чтобы ты больше уже не бегал». После 12-часового дня в тундре мы едва тащили ноги до лагеря. Меня уже не в первый раз поражало, как много может перенести человек: месяцами, годами по 12 часов без обеда на таких тяжелых работах без выходных дней и в суровом климате, подвергаясь частым избиениям и унижениям – собака и то не выдержит этого! Состав зэков здесь был особый. Больше половины до ареста занимались шпионажем как в пользу Советского Союза, так и против. Почему опер посадил их в БУР? Наверно, опасался побегов. Ведь бежавший шпион был опасным, потому что он о сталинских лагерях расскажет не Туруханской тайге, а в другом месте. Впервые я оказался в таком обществе. Но, приглядевшись, ничего особенного не заметил. Люди как люди. Есть умные, есть глупые, а в большинстве своем – середняки со всеми свойственными людям плюсами и минусами. Вот один из
- 18 -
них. До присоединения Эстонии к Советскому Союзу работал там шпионом или был разведчиком. Сам он из Ленинграда. Там по политическим мотивам был арестован отец. Разведчик приехал в Ленинград, чтобы освободить отца. Но его попытка освободить отца, обвиненного как «враг народа», закончилась тем, что он сам попал за решётку. Отобранные ещё в Норильской тюрьме мои очки мне так и не возвратили, опер считал, что так надёжнее сдержать меня от дальнейших побегов. Его единомышленники по профессии в фашистских концлагерях так тоже поступали. Другим эффективным методом против побегов в БУРе было плохое питание и изнурительные работы – организм слабел. И, наконец, услуги, которые оказывал Адамов оперу, имели свои результаты: три человека находились в санчасти, Адамов выломал им рёбра. Побыв с месяц в БУРе, я почувствовал, что заметно стал слабеть. Тачка, нагруженная сполна, несколько раз перевёртывалась, я не смог уже поднять шпалу, и палка Цыгана и его шестёрок не раз гуляла по моей спине. На очереди был удар лома, который превратил бы меня в инвалида, как трёх зэков, которые лежали в санчасти. Приблизительно в таком положении находился и Гришка, фамилии его я не помню. С ним я подружился с первых дней пребывания в БУРе. Это был прямой и честный юноша. Гришка был обвинён в политическом убийстве. Дело его заключалось в следующем. Он жил в небольшом посёлке. Местный начальник МГБ официально вызвал к себе его жену и изнасиловал её. Гришка взял топор и ударил начальника МГБ по голове. Удар оказался смертельным. Гришка попал в разряд государственных преступников. Теперь в БУРе по нему не раз гуляла палка «Цыгана». Возможно, предстоящая вероятность остаться без ребёр меня сблизила с Гришкой. Я уже не знаю, кому пришла первая мысль «о сопротивлении злу насилием», но мы договорились с Гришкой о следующем: если «Цыган» налетит на Гришку с палкой или ломиком и начнёт его избивать, я должен с киркой подойти к Цыгану и ударить его по затылку, если же Цыган налетит на меня, то Гришка должен будет сделать то же самое. В случае если удар будет неудачным, то мы сообща и быстро должны будем действовать кирками. Терять нам было нечего, положение сложилось, как на войне. Не убьешь ты, убьют тебя. Мы имели дело с опасным уголовным миром, а опер защищал не нас, а Цыгана. И мы оба были готовы выполнить договоренность. Не знаю, это судьба или случайность, но наш приговор не был приведён в исполнение. Приблизительно через день-два после нашей договоренности с Гришкой Цыган зарезал начальника колонны, с которым был в ссоре. В результате Цыгана посадили в карцер и назначили нового бригадира БУРа. Бригадир не был уголовником и был вполне сносен. Но, тем не менее, мои силы были на исходе, от слабости я не раз падал на работе. Санитары стали давать мне день или два освобождение от работы, но не от БУРа. В такие дни меня оставляли в БУРе убирать территорию лагеря, мыть полы и выполнять другие работы. Как-то я убирал коридор в БУРе, здесь же находился карцер, в который был посажен Цыган, он был неузнаваем, разговаривал со мной другим тоном, умолял меня найти окурок. Хамелеонство
- 19 -
свойственно почти всем блатным. Ну что ж, говорят, лежачего не бьют, я нашел окурок и дал ему прикурить через кормушку в двери карцера. Цыгана затем отправили в Александровский централ. В БУРе я пробыл четыре месяца, скоро стало известно, что большую часть заключенных отправляют в 5-й Горлаг. Мне сообщили, что я также вхожу в эту партию. Перед отправкой ко мне зашёл Скобчинский и сказал: «Увидишь Лешку Шарапова, скажи ему, что иначе я не мог поступить». Скобчинский говорил о том времени, когда Шарапов был посажен в БУР. Шарапов вскоре был отправлен, по словам Скобчинского, в 5-й Горлаг и зачислен в бригаду, которая работала на кирпичном заводе. Всего на кирпичном заводе работали две бригады, смены периодически менялись. В каждой бригаде было 30-40 человек. Завод производил лёгкий шамотный кирпич, который применялся для изоляции труб. Кроме старой машины, которая разрезала глину на кирпичи, все остальные работы производились полукустарным способом. Были ещё и шариковые дробилки, которые часто выходили из строя. Загрузка и выгрузка глины в эти дробилки производилась вручную. Наиболее тяжелой была работа по транспортировке глины из дробилок в прессовочную машину, которая располагалась в другом сарае на расстоянии 200-300 метров. Глина из шариковых дробилок лопатами загружалась в бочки, установленные на санках, вручную по снегу перевозилась в сарай, где стояла прессовочная машина, и лопатами загружалась в прессовочную машину. Если учесть вязкость глины, холод на улице и в сараях, вследствие чего глина замерзала, и её нужно было каждый раз подогревать, частые поломки машины, то это была тяжёлая и страшно непроизводительная работа. Если за сутки производилось 5000 кирпичей, то есть 50-60 кирпичей на человека, то это была удача. В нашей бригаде больше половины заключенных составляли западные украинцы, в основном бывшие бандеровцы. Это были прямые по характеру и честные по отношению к своим товарищам люди. Они никогда не увиливали от работы и не старались свалить тяжёлую работу на ближнего, работа у них кипела. Их недостатком была некоторая грубость. Они участвовали в войне на Западной Украине, малограмотные, никто не занимался их образованием, воспитанием. Среди них я не встречал ни одного блатного, держались между собой они дружно, и наши блатные их побаивались. Бандеровцы выступали за национальную независимость Западной Украины. Национализм бандеровцев чувствовался и в лагере. К заключенным русским относились с недоверием. Не раз на работе или где-нибудь в углу в бараке я слышал, как бандеровцы напевали свой гимн, припев его: «Украинские повстанцы не станут отступать!».
Проработал я на кирпичном заводе с год, затем попал на другой кирпичный завод, где делали обычный кирпич, с современной печью Гофмана.
Здесь задержался не долго и был отправлен в другой Горлаг (номер не помню). Переброска заключенных из лагеря в лагерь чаще всего диктовалась потребностью в рабочей силе. Здесь я попал на строительные работы. На большой строительной
- 20 -
площадке работал заключенный Бобков. Мой бригадир, как я потом узнал, по указанию Бобкова нередко давал мне лёгкую работу. В мою обязанность входила заготовка гвоздей путём выдёргивания их из старых опалубок, сломанных деревянных конструкций, а также изготовление примитивных гвоздей из проволоки. Обычных гвоздей на стройке не хватало. Эти шли на изготовление опалубок из бетона, так как сборных железобетонных конструкций тогда ещё не было. Строгой отчётности за мою работу не существовало, всё зависело от моего бригадира и Бобкова. Однажды Бобков пригласил меня в свой барак и попросил откорректировать его просьбу о помиловании, написанную на имя Генерального прокурора. С этой работой меня он не торопил, оставив в натопленном бараке. Сказал, чтобы я подумал о том, что в просьбе о помиловании можно добавить, изменить или выбросить. Дело Бобкова заключалось в следующем. Сам он Ленинграда, там у него остались жена и дочь. Капитан-лейтенант военно-морского флота. Служил, в блокаду был запёрт в Финском заливе. На корабле оказался излишек офицеров. На море было затишье. Между офицерами возник конфликт из-за должности, который перешёл во вражду. Тогда, чтобы избавиться от соперника, Бобков вынул замок из боевого орудия, которым командовал его соперник, и выбросил в море. Он был разоблачён. Военный трибунал Ленинградского военного округа приговорил Бобкова к 20 годам каторжных работ и лишил офицерского звания. Бобков признал свою вину, но писал, что это сделал не из вражды к своей Родине, а из-за неприязни к своему сопернику-офицеру. Когда я прочитал просьбу Бобкова о помиловании, то подумал, что, будь я первоклассным адвокатом, трудно мне было бы найти аргументы в пользу Бобкова. Когда Ленинград был окружён фашистами, когда там тысячи людей умирали с голоду, но не думали капитулировать, выбросить в море боевой замок от орудия означало поставить корабль под удар немецких орудий. Но Бобков писал, что он был награждён несколькими боевыми орденами, принят лично товарищем Сталиным и один боевой орден получил лично из рук «отца вождя народов». Он указывал, что всегда был патриотом своей страны, сетовал на то, что здесь ему приходится находиться со всякими власовцами и прочими «изменниками родины». Такую просьбу я и не знал, как корректировать. Когда Бобков вернулся, то я ему посоветовал лишь выбросить из текста обидчивость, как не имеющую отношения к делу, да мы не знаем, что будет завтра (так мы думали), заменить слово «помилование» на «смягчение наказания». Бобков с этим согласился, но меня не торопил, корректировка его письма продолжались ещё три дня. В разговорах особый интерес вызывал у него мой рассказ о нашем с Максимовым побеге из лагеря. Тогда я не мог и догадываться, что именно это, а не корректировка текста о помиловании, было причиной того, что Бобков пригрел меня в балке. В полуметре от стола, за которым я сидел, прямо под моим носом, в простенке балка были спрятаны патроны, порох и обрез, которые Бобков приготовил для побега. Через неделю или две после завершения корректировки просьбы по его помилованию я был на работе недалеко от балка
- 21 -
Бобкова. Он хорошо разбирался в строительном деле, до службы во флоте закончил строительный техникум, поэтому тут он пользовался некоторыми привилегиями. Вдруг около балка Бобкова появилось человек десять солдат, они с ломами, кирками, топорами набросились на балок Бобкова и стали кромсать его стены. Скоро от балка ничего не осталось, солдаты нашли, что искали: порох, патроны, обрез. Как стало известно, Бобков договорился о побеге с нарядчиком в лагере, также в его планы посвящен был один вольнонаёмный прораб, который был его земляком-ленинградцем. Установил он и связь со своей женой, посылками получил порох и всё остальное и стал готовиться к побегу. В последний момент нарядчик выдал Бобкова. Все были арестованы, а также жена и дочь Бобкова. Сам Бобков был отправлен в тюрьму, длительные сроки заключения получили все. Так невольно я стал очевидцем неудавшегося побега. Об удавшихся побегах мы, как правило, знаем меньше.
Горлаг был каторжной зоной. Знал я там двух заключенных, приговорённых к вечной каторге. Один из них, грузин, был знаком мне только в лицо, встречал я его редко и не знаю, за что его осудили на каторгу. Другой был немец, конструктор немецкого танка «Тигр» (или «Пантера»). Этого я видел часто, и даже пришлось с ним разговаривать. Он работал внутри лагеря (в зоне). Обязанностью его была чистка туалетов, их в лагере было с десяток. Все они были на улице. Каждое утро я его видел с ведром и лопатой, идущим на работу. Большинство немцев, находящихся в заключении, сносно говорили, во всяком случае, понимали, что им говорят. Конструктор по-русски принципиально не разговаривал. Возможно, это была обида. Правомерно ли было, что его посадили за то, что он конструировал танки, ведь наши же конструктора танков были ведь в таком же положении. Ведь советско-германскую войну начали не конструкторы танков. Конечно, он был военным конструктором и имел воинское звание, ему была присуждена вечная каторга.
Говорят, что ему предлагали инженерную работу, но он отказался. Умный человек, очень осторожный в разговоре, при всех моих попытках узнать о нём что-либо больше он стал вообще меня избегать, думал, наверно, что я из МГБ… Свою работу он выполнял добросовестно, она предоставляла ему одиночество, и это, по-видимому, его устраивало.
В этом лагере, как в других, были свои блатные, они были и среди гражданского населения Норильска, состоящего из бывших заключенных и ссыльных. Немало диких законов бытовало среди этих блатных. Вот один из них: в Норильском магазине стоит очередь за продуктами, в конце очереди стоит десятилетняя девочка. В магазин входит мужчина и ни с того ни сего вынимает нож и вонзает в спину девочки, она падает и умирает. Мужчину задерживают и отправляют в милицию. Выясняется, что он проигрался в карты и дальше играл на таких условиях, что должен войти в магазин и убить последнего человека в очереди, а иначе ему смерть.
- 22 -
В этом Горлаге одним из самых известных блатных был Кучеревский. Его хорошо знали и в других лагерях, а также в городе. Мое первое знакомство с ним состоялось, когда нас под конвоем вели на работу. Шли довольно быстро, а если кто-либо немного отставал, конвой кричал: «Подтянись!» В это время я получил сильный пинок сзади, я хотел было ответить тем же, но сосед толкнул меня в бок и сказал: «Ты что, это ведь Кучеревский!». Заключенные, находившиеся в лагере не первый год, особого страха перед блатными не испытывали, сами находили на них управу. Кучеревский как-то побил одного заключенного. Вечером, когда Кучеревский уже был в постели, а жил он по законам блатных в отдельной комнате, в комнату вошли: «А ну-ка поднимайся!» – «Ребята, вы что, простите». Но прощения не последовало. Он был убит ударами ножа. Этих мужиков судили, но в лагере их никто не осудил. Наоборот, все вздохнули с облегчением.
В этом лагере, в котором по счёту я познакомился с эстонцем Тикерпуу, он был геодезистом, свою работу он знал хорошо. Начальником строительства был Зайдель. Очень толковый строитель, но главным его достоинством было то, что он умел разбираться в людях. На политические показатели ему было наплевать. Подбирая людей для работы, он в первую очередь ценил деловитость, техническую грамотность, работоспособность. Особое внимание он обращал на подбор бригадиров, блатных не любил и при случае отправлял их куда-нибудь подальше. Главным инженером у Зайделя был москвич по фамилии Терехов. Среди заключённых Зайдель подобрал довольно грамотных инженеров, и строительные работы у него шли хорошо. От геодезиста на строительстве многое зависело, и Зайдель ценил Тикерпуу. Тот обратился к Зайделю, чтобы тот выделил ему помощника, и при этом рекомендовал меня. Зайдель согласился.
Работа геодезистов на строительной площадке заключалась в разметке в соответствии с чертежами всех строительных объектов: котлованов под фундаменты, оборудования внутри зданий, увязки здания и оборудования по высоте в зависимости от реперов, решение всех вопросов при неувязках. Основными инструментами при этих работах были нивелир, теодолит, уровень, отвес и другие измерительные приборы. В сильные морозы и пургу работать с этими инструментами было трудно, иногда и невозможно. Строительные площадки менялись, особенно нам пришлось повозиться при расширении одного завода по номерным знаком. На этой работе я проработал около года. Затем приблизительно в конце 1952 года тысячи две заключённых были сняты со своих работ и срочно направлены на строительство другого завода. Этот завод строился не первый год, работали там заключенные-бытовики. Производительность у них была намного ниже, чем у «врагов народа», хотя, казалось бы, всё должно быть наоборот. От строительной площадки до лагеря было пять километров, работы были назначены в две смены – днем бытовики, ночью политические, хотя дня в это время года не было. В Норильске стояли сильные морозы. Опасность обморожения была во время ходьбы на работу и с работы, потому что местность тундры была ровной и были большие ветры.
- 23 -
Каждому зэку было выдано по два башлыка, мы закутывались, оставляя только отверстия для глаз и дыхания. Тем не менее обморожения были, чаще у конвоиров. В первый день, когда нас в двенадцать часов ночи подвели к строительной площадке, мы увидели голые стены завода, стоящего посреди тундры-пустыни. Бытовиков уже вывели из зоны, и они, также закутанные в башлыки, стояли, прыгая с ноги на ногу, спасаясь от мороза. Нашу колонну подвели к колонне бытовиков и поставили параллельно. «Ну вот, на прорыв бросили эсесовские дивизии!» – говорили они. Стояние у строительной площадки четырёх тысяч зэков продолжалось часа два – искали одного блатного, который спрятался на строительной площадке, чтобы свести счёты с блатным из наше смены. В конце концов этого блатного нашли.
Строительство этого завода велось в очень тяжелых условиях. Морозы не ослабевали. Работали двенадцать часов без обеда, из них два часа на дорогу. В первые дни запрещалось разводить костры для обогрева. Многие стены завода, которые были возведены «не эсесовскими дивизиями», в первые же дни нашей работы завалились. К счастью, направление падения стен было такое, что никого не завалило. Позже разрешили разводить костры для обогрева и других целей. Стены пришлось восстанавливать, бетонировать в лютые морозы и пургу. Для подогрева раствора и бетона жгли костёр и применяли электроподогрев. Постепенно стены завода стали обрастать лесами и опалубками, появились перекрытия, этажи и крыши. Мороз не давал заключенным стоять, и работа кипела. Среди заключённых были специалисты всех профессий, и в этих адских условиях почти не было работ, какие не выполнялись бы. Всё же это было малопроизводительно и слишком дорогой ценой. Но кто тогда считал, во что это обходится? На строительстве этого завода я проработал полгода, затем был переброшен на другую строительную площадку, ближе к городу.
Так наступил 1953 год. Кроме официальной информации, которую мы получали из газет и радио, немалую роль в лагере играла и неофициальная информация. Сведения были от вновь прибывающих заключённых, гражданских лиц, слухи, много слухов. Особенно воспринимались слухи перед большими праздниками, наподобие тех, которые Александр Исаевич Солженицын описывал в «Архипелаге Гулаг». Вот, например: готовится амнистия, она уже в документах лежит на столе у Сталина, а Сталин в отпуске. Трудно сказать, кто придумывал эти слухи.
Уже давно и хорошо известно, что рабский труд не производителен, а существование большого количества рабов ослабляет государство. Великий рабовладельческий Рим разложили и погубили рабы. Рабский труд применяли и при строительстве пирамид, и при прокладке каналов, на плантациях в Америке и при крепостном праве в России, Великую китайскую стену тоже строили рабы. В двадцатом веке при возросшей грамотности населения и технике применять рабский труд в формах предшествующих веков невозможно. Сталиным и Гитлером были созданы системы концлагерей.
- 24 -
Совершенно ясно, что существование концлагерей, да в таких масштабах, не могло способствовать укреплению государства, разлагало его не в меньшей степени, чем рабы – рабовладельческий Рим.
Хрущёв осуществил некоторые положительные реформы, в том числе амнистию политических заключённых. Но эта амнистия и освобождение политических заключённых, как и реформы Александра II, были половинчатыми, неполными и даже грабительскими для некоторых слоев населения. Реформы Александра II, их недостаточность касались большинства населения страны и отозвались они через десятилетия большими потрясениями, как реакция на злодеяния, совершёнными над народом. Эта реакция коснулась прежде всего единства государства и государственности вообще. Злодеяния сталинизма затронули большинство населения Советского Союза и задели не одно поколение. Хрущев, как и Александр II, не уничтожил корни зла, а только смягчил. Будет ли реакция с покушением на государство и государственность вообще, если Хрущев или его преемники не сделают ничего, чтобы уничтожить сами корни причиненного сталинизмом зла, как это не сделал Александр II и его преемники по отношению к системе крепостного права? Я думаю, что такая реакция неизбежна. В государстве должна быть система прогноза и упреждение подобных реакций.
Кажется, в конце февраля 1953 года сообщили по радио о болезни Сталина, которому тогда было 74 года. Весть о смерти Сталина я буквально встретил «во глубине сибирских руд». Мы рыли котлован для административного здания завода, вместо названия имеющего номер. У нас на площади был небольшой котлован глубиной до десяти метров. Наверху котлована был закреплён вороток, и рядом находился мой напарник. Я внизу котлована долбил киркой, ломом, зубилом грунт вечной мерзлоты и лопатой накладывал его в бадейку, которую мой напарник время от времени поднимал наверх. При такой примитивной технике работа продвигалась крайне медленно. Вдруг мой напарник сверху крикнул: «Толь, вылезай, чёрт подох!». Я сел в бадейку, и мой напарник поднял меня наверх, где было уже много людей. Я спросил, откуда он узнал об этом. Сведения были получены от вольнонаемного мастера, кроме того, над Норильском мы увидели в нескольких местах траурные флаги. У всех было радостное настроение, это можно было заметить по лицам, по
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 19:17:33 | Сообщение # 85 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| "- 25 -
Значительно позже я узнал, что при похоронах Сталина вследствие нераспорядительности московских властей и возникшей давки жертв среди населения было не меньше, чем при коронации последнего российского царя Николая II на Ходынском поле. Смерть Сталина довольно скоро сказалась и на положение заключенных в лагерях. Первым изменением было решение властей политическим заключенным платить за работу. Это существенно улучшило продовольственное положение заключенных – на деньги в ларьках можно было купить хлеб и другие продукты. Взамен двенадцатичасового рабочего дня был введён восьмичасовой. Были разрешены выходные дни. Позволено было носить тёплую одежду, которую заключенные могли получать из дома. Разрешено было носить волосы. В Норильска фактически перестали существовать Горлаги, то есть почти не стало никакой разницы в режимах между Горлагами и ИТЛ, хотя территориально все шесть Горлагов продолжали существовать, они сыграли решающую роль в предстоящих событиях в Норильске. И, наконец, самым крупным событием после смерти Сталина было то, что началось освобождение политических заключённых, некоторые из них сразу полностью были реабилитированы. Сначала эти освобождения были незначительными, но они шли беспрерывно. Но многие эксцессы сталинских времён остались. Например, как шла подписка на облигации займов в лагере? Разумеется, здесь, как и среди гражданского населения, «по просьбе трудящихся» вынуждали подписываться на полную сумму. Но зэки не гражданское население, здесь были и такие, которые не ждали никаких амнистий. И они, в первую очередь, вообще отказывались подписываться, а начальнику лагеря надо было рапортовать в вышестоящие инстанции о стопроцентном охвате заключенных за подписку. Строптивых заключенных вызывал начальник лагеря или опер, если они отказывались подписываться и здесь, тогда у них отбирали одежду и обувь и взамен выдавали изношенную одежду второго срока. Походив день-два в старой одежде и худых ботинках или валенках, строптивец сдавался и подписывался на заём.
В конце 1953 года или в начале 1954 года большую группу заключенных, в том числе и меня, отправили в другой лагерь. Находился он на окраине города около горы Шмидтиха. Здесь было около трех-четырех тысяч заключенных. Я попал в бригаду, которая работала на руднике 7/9. Норильская руда содержала большой процент никеля. Мы часто находили куски руды серебристого цвета. По внешнему виду казалось, что она состоит из чистого никеля. Известно, что в разработках вместе с никелем почти всегда встречается кобальт и уран. Штольни находились под Шмидтихой и другими горами. На рабочие места заключенные развозились в маленьких вагончиках подземной узкоколейной железной дороги. В каждом вагончике находилось по восемь зэков. Водителями электровозов были также зэки. Охрана в рудник не спускалась. Электровоз с вагончиком развозил зэков километров пять в глубь горы, по пути высаживая их по трекам, где они дальше пешком расходились по своим рабочим местам (забоям), расположенным на разных уровнях и направлениях. Креплений на руднике не было, кроме некоторых мест, где порода обваливалась.
- 26 -
Для добычи руды в забоях бурились шурфы, в которые закладывалась взрывчатка. После взрыва, во время которого по требованию взрывников заключенные должны были находиться подальше от шурфов, в забоях по правилам техники безопасности заключенные в обязательном порядке должны были обить шестами все висячие и не жестко связанные с основной рудой камни и глыбы. Но эти работы чаще всего из-за спешки не производились должным образом, травмы, иногда и со смертельным исходом, не были редкостью. Согласно тем правилам на руднике категорически было запрещено курить, так как рудник был взрывоопасным (выделение метана), но заключённые не соблюдали этого правила, все курящие курили. За время моей работы взрыва не было, но, как рассказывали некоторые вольнонаемные забойщики, пару лет назад произошёл сильный взрыв метана, и из рудника не вышла почти целая смена. После того как забой обит, в него подводятся рельсы и вагонетки, в которые лопатами зэки загружают руду. После наполнения вагонетку отвозят, вместо неё подают другую. Но несмотря на безопасность работы на руднике, мне здесь работать нравилось больше, чем на других объектах. В любое время года здесь была постоянная температура, и вентиляция вполне сносная, никакой тебе пурги. Правда, после неудачного взрыва было много пыли. Первое время с непривычки было какое-то чувство постоянной опасности: ты идёшь с фонариком по штольням и штрекам на глубине десятков метров от поверхности земли, над тобой висят тысячи тонн породы, нет никаких креплений. Ты выключаешь фонарь, кругом абсолютная темнота, ты снова включаешь фонарь и наводишь вверх и по сторонам – везде поблёскивают от инея, а иногда от вкраплений металла куски и глыбы породы и руды. После работы к выходу из рудника нас должен был отвозить электровоз, но очень часто по разным причинам он не приходил, и мы шагали по штольням пешком. Я любил это время. Передвигаясь по штольням с фонарем, чувствуешь себя свободнее, здесь есть время подумать обо всём.
Электровозы водили зэки, но нередко из-за небрежности при сборке путей вагончики вместе с зэками сходили с рельсов, а лихач-водитель на полной скорости гнал свой электровоз вперёд. Были случаи, когда вагончики падали на бок, а водитель замечал это, лишь прогнав несколько метров вперёд. Из вагончиков выходили ругающиеся зэки с набитыми шишками. Дело с техникой безопасностью обстояло значительно хуже, было опасно, когда где-нибудь на бремсберге обрывался трос, с помощью которого на лебёдке тянули вагонетку с рудой. Иногда это происходило из-за небрежности и халатности зэка. На языке зэков это называлось «пустить орла». Представьте себе бремсберг с наклоном в 30 градусов, и по нему мчится, сбивая на пути всё живое и неживое, многотонная вагонетка. Сразу вмешивается начальник участка: «Ты что там натворил?» Зэк: «А ты что хотел, за пайку хлеба я тебе поймал орла».
Тем не менее освобождение политических заключенных продолжалось с учетом способов, существовавших для зэков ИТЛ. Если не изменяет память, год за два были введены для зэков Горлага ещё года за два до смерти Сталина, так называемые
- 27 -
«зачёты». Это значит, что за некоторые тяжёлые и высокопроизводительные работы каждый день, отсиженный в лагере, зачитывался за два или даже за три дня. После смерти Сталина вышло постановление, согласно которому освобождению подлежали те зэки Горлага, которые отбыли две трети своего срока (считая зачёты). Освобождение происходило после прохождения через так называемый «суд».
В лагерь приезжали представители суда и прокуратуры. Представленного к освобождению кратко спрашивали об обстоятельствах его дела, хотя и так должно было им быть ясно, но самое главное – спрашивали, признает ли он себя виновным. Не дай бог, если зэк задумает себя защищать – освобождения ему не видать. Все представленные к освобождению об этом знали и признавали свою вину. Поэтому суд стал пустой формальностью. При таком способе невиновные вынуждены были называть себя виновными, и под освобождение попали главным образом те зэки, которые, скажем, при немцах работали полицаями, в карательных отрядах. Так как они раньше были арестованы и, учитывая зачёты и коэффициент 2/3, в первую очередь попали под освобождение. Наверху через некоторое время поняли, что допустили промах, и освобождение прекратили. Но освобождённые, которые служили в полиции и карательных отрядах, укатили уже домой, догоняй их теперь. Те же политические зэки, которые виновными не являлись, вынуждены были два года досиживать до хрущёвской амнистии. Во время последнего суда с некоторыми зэками произошел курьезный случай: они по доброте своей уступили свою очередь другим, у которых в этот день оказались «земляки» или «близкие друзья». Со своими домой ехать удобнее. Уступившие свои места рассуждали: «Многие годы отсидели, день раньше, день позже… Не так уж важно». Но этим зэкам пришлось досиживать свои сроки ещё два года, до хрущёвской оттепели.
Причин для недовольства было больше чем достаточно. Начинались волнения в Норильских Горлагах. Они приняли угрожающий характер. Один из лагерей объявил забастовку. Говорят, что это был Горлаг, где содержались женщины-каторжанки. Они отказались выйти на работу, а те, которые были вне лагеря, отказались её выполнять. События обострились ещё сильнее, когда к ним присоединились другие. События в Норильске усиленно подогревались слухами о волнениях в других концлагерях Советского Союза: на Воркуте, в Северо-Казахстанских лагерях… Большинство этих слухов оказались достоверными.
Это было беспрецедентное явление за всю историю советских концлагерей. Когда отдельные строптивые зэки не выходили на работу, это не вызывало беспокойства у лагерного начальства. А здесь от работы отказались несколько Горлагов, несколько десятков тысяч человек: их всех к хвосту лошади не привяжешь! Призывы и уговоры лагерной администрации по местному лагерному радио эффекта не дали. По рассказам вольнонаемных рабочих, заключенные, которые оказались в момент забастовки вне лагеря на месте своего расположения, подняли черный флаг с надписью: «Свобода или
- 28 -
смерть!» Кроме того, забастовщики запустили над городом змея, к которому были прикреплены написанные от руки листовки с призывом к другим лагерям к забастовке. Ветер разнёс эти листовки по городу. Попали они и в наш лагерь. Нам их передали вольнонаемные рабочие. Чувствовалась явная растерянность лагерной администрации и охраны. И это понятно: этого ещё никогда не было, и они не знали, что конкретно надо делать, а до Москвы далеко. Начали дополнительно обносить лагеря колючей проволокой и рыть окопы. Забастовщики также предприняли некоторые меры. Для руководства забастовкой был организован «комитет», внутри лагеря стали рыть окопы. Наш Горлаг также лихорадило, повсюду шли споры, как быть, присоединяться или не присоединяться к забастовке? На руднике и в вагончиках были разбросаны листовки с призывом присоединяться к забастовке. Шли слухи и открытые разговоры о том, что в лагере образован «центр» по подготовке к присоединению к забастовке и, даже разрабатывался план нападения на лагерную охрану. Но одновременно были и колебания, и открытые противники присоединения к забастовке. Этими противниками оказались в основном те, которые вместе с «зачётами» отбыли две трети своего срока. Они взяли верх, и наш лагерь не присоединился к забастовке. Но в Горлагах дело зашло далеко. Произошло столкновение с охраной лагеря, войска МВД пустили в ход оружие, заключенные отбивались камнями. Потери среди войск МВД незначительны, потери среди заключенных, по словам участников, 300-500 человек. Забастовка, по существу, переросла в восстание. После этого столкновения лагерная администрация опять обратилась к заключенным с призывом выйти на работу. Заключенные опять отказались. Столкновение продолжалось до того, когда во всех Норильских Горлагах было включено радио и передано сообщение из Москвы об аресте врага народа Л.П. Берия, бывшего министра внутренних дел. Это сообщение подействовало на заключенных, и забастовка была прекращена. Через некоторое время членов комитета судили, к их срокам добавили по пять лет. По тем временам это были удивительно малые сроки для политических заключенных. После судов в Горлагах произошли некоторые расформировки и в наш лагерь попали некоторые члены комитета, и среди них мой друг Френкель. Он был москвич, инженер, мы с ним хорошо были знакомы по 1-му Горлагу. Его впечатления были самыми свежими, но, к сожалению, далеко не полными, ведь события происходили не в одном лагере, в котором находился мой друг. Я даже пошутил, сказав Френкелю, что я ему завидую за небольшую добавку к сроку: во времена правления Берия мне самому влепили за побег в два раза больше. Не совсем ясна роль Берии в подавлении волнений заключенных в тогдашних лагерях.
Позже, когда я вернулся в Москву из Норильска, мой отец рассказывал, что слушал о событиях в Норильске на иностранной волне, там указывали число убитых – 500 человек. Мне же довелось наблюдать похороны заключенных, погибших при столкновении с войсками МВД. Кладбище, на котором их хоронили, находится под горой Шмидтихой и видно из лагеря. Убитые находились в ящиках по несколько человек в каждом, это мне напоминало лагерь Штайерберг в 1941 году и его «чёрный ящик».
- 29 -
В лагере, между тем, продолжалось освобождение, за ворота вышли несколько моих друзей и знакомых, в том числе и москвичи. Смягчилась обстановка и внутри лагеря, чаще стали показывать и кино, несколько раз приезжали и артисты из Красноярска. В лагере была неплохая библиотека, и я был постоянным её читателем. Газеты я читал с момента появления их в лагере. Одной из неудачных мер смягчения лагерного режима я считал появление «товарищеских судов» для зэков. После рудника 7/9 вместе с другими зэками я был переведён в 11-ю зону на работу на шахту № 15, но работал на поверхности в ламповой. Работа заключалась в зарядке аккумуляторов, их ремонте, раздаче кому нужно. В ламповой работали несколько заключенных и вольнонаемных. Из-за наличия в ламповой вредных газов, выделяющихся при зарядке аккумуляторов, работа считалась вредной, и вольнонаемные получали за это денежные надбавки. Но при правильном слежении за вентиляцией скопления газов можно было избежать. Однажды, когда я пришел с работы, мне сообщили, что меня избрали председателем товарищеского суда одиннадцатой зоны (название шахты № 15). «Как так? В моё отсутствие? И без моего согласия?» Ребята сказали, что это было сделано по предложению культорга Смирнова и в присутствии опера. Смирнов был один из моих знакомых. Он закончил филологический факультет МГУ. «Ну и удружил!» Я тотчас же отправился к оперу и сказал, что не буду работать на этом посту. «Почему?» – «Потому что, я считаю, не время для ведения товарищеских судов. Сейчас не судить, а освобождать надо. Избрание прошло без моего присутствия и согласия. И, кроме того, я думаю, что мне так или иначе навяжут ведение политических дел, а в этих делах у меня с администрацией лагеря во многом не совпадали точки зрения». Опер посоветовал отказаться от моего решения: «Что скажут в лагере, узнав об отказе председателя товарищеского суда от ведения дел?». Опер меня заверил, что никаких политических дел вести не придётся, так как эти функции не товарищеского суда. После некоторой дискуссии с опером я согласился быть председателем, но добавил, что при первом политическом деле я откажусь. Я превосходно знал, что число бытовых дел не так уж много, да и многие из них имеют всегда политический оттенок и причины. Мне пришлось председательствовать лишь на одном товарищеском суде. Судили одного заключенного за систематическую пьянку. Когда члены товарищеского суда пошли после заседания не совещание, то опер не отходил от нас ни на шаг. «Какое же они примут решение?» Я высказал такое мнение: дело совершенно ясное, причин для оправдания неоднократных и систематических пьянок нет, но это первое заседание товарищеского суда. Сами зэки официально обвиняемого за систематические пьянки никогда не предупреждали, поэтому предлагаю вынести строгое предупреждение. Других мнений не было, и мой заместитель и члены товарищеского суда с этим согласились. Однако следующие «дела» носили политический оттенок, и я отказался от их ведения. Опер принял мой отказ, а местная норильская газета для зэков выразила сожаление по этому поводу.
- 30 -
У работавших в различных штольнях, штреках и других сооружениях шахты заключенных и вольнонаемных часто возникает потребность что-либо передать друг другу, например, подать вагонетку или остановить ее в определённом месте, дать сигнал о местонахождении кого-либо и многое другое. Ни радио, никакого телефона или электроники у нас на шахте в то время не было. Всё это делалось согласно русской пословице «кричать на всю Ивановскую». Некоторое время в ламповой мне приходилось делать ремонт аккумуляторов. Один поломанный аккумулятор я переделал, изменив в нём лампу. Вместо одного стекла, испускающего белый свет, я поставил несколько стёкол разных цветов с возможностью быстрой замены с помощью поворотного устройства. Тем самым аккумулятор можно было переключать на белый, красный, оранжевый, жёлтый, оранжевый, фиолетовый и другие цвета по выбору. Утром при раздаче я показал этот аккумулятор начальнику шахты, который раза три в неделю спускался в нее. Начальник взял аккумулятор с собой и сказал, что проверит в шахте. Вечером он мне заявил, что аккумулятор ему понравился. В шахте начальника с цветными огоньками видели многие начальники участков и бригадиры. Ко мне посыпались просьбы о переделке ламп их аккумуляторов. Никакой тут новизны нет. Просто этим вопросом в шахте никто не занимался. Аналогов много: светофоры, цветная печать, авторучки с разноцветными стержнями…
Работая в ламповой, я попал под нож одного пьяного блатного. Видимо, Всевышний меня наказал за то, что я слишком был снисходителен к отпетым пьянчугам, работая судьей. Кишки были пробиты ножом в трёх местах. Я был отправлен в госпиталь для зэков. Операцию без наркоза проводила впервые молодая врач-эстонка. Я лежал и хорошо видел, как вспарывали мой живот, а затем зашивали мне кишки, при этом я потерял сознание. После операции, когда я уже пришёл в сознание, присутствовавшие рассказывали, как она волновалась, особенно когда, по их словам, у меня остановилось сердце. Я очень благодарен этому врачу и сейчас за её мужество и за то, что она не пустила русского каторжанина на тот свет. Главным врачом в этом госпитале был бывший кремлевский врач, который отбывал свой срок «по делу Горького», права на выезд в Норильск он не получил. А теперь работал здесь. В госпитале я пролежал с месяц, затем был освобождён ещё на месяц, после чего опять вернулся в ламповую.
Мне очень нравился главный инженер шахты № 15 Гордиенко. Он отбыл свой срок по так называемому «Донбасскому делу», но права на выезд в Норильск ему не давали. Он был опытным горным инженером, к тому же очень энергичным. Одной из его особенностей, которая всем бросалась в глаза, было то, что он всегда находился в движении. Никто не мог у нас на шахте так быстро, как он, получить или сдать в ламповой аккумулятор. Он требовал от работников ламповой такого проворства, чтобы не было никаких очередей и задержек при раздаче рабочим аккумуляторов. При всех организационных и технических неполадках он быстро вмешивался в дело, и недостатки быстро устранялись. Женщины, работавшие в ламповой и других местах, а также
- 31 -
нередко спускавшиеся в шахту, рассказывали, что главный инженер, носясь по разным штольням и штрекам шахты, даже оправляется на ходу. Я думаю, что в первую очередь благодаря компетентности и деловитости главного инженера шахта работала хорошо и не знала существенных сбоев. Все начальники высоко ценили и уважали его. За время работы в ламповой я ни разу не слышал от него грубого слова. Зэки его также уважали. Норильск ещё был закрытым городом, но железоникелевый комбинат и другие предприятия города хорошо уже были заметны на карте страны. От работы шахт здесь, за полярным кругом, многое зависит. Хороших специалистов знали и руководители комбината, которые были, как правило, работники госбезопасности, то есть не технические специалисты, и в центре. Поэтому я не исключаю, что выезд из Норильска таких заключённых, как наш главный инженер, был запрещён и во времена Хрущёва.
Время шло, и времена существенно менялись. Большинство заключенных начали писать обжалования и просьбы о помиловании в различные судебные и партийные инстанции. В отличие от сталинских времён, когда многие просьбы о помиловании жалобы не выходили за пределы лагеря, теперь, как правило, все доходили по назначению. Многие получили ответы, в том числе и положительные, некоторые были освобождены.
Дров сталинскими карательными органами было наломано столько, что при расчистке их трудно будет разобраться – слишком много нелепостей и абсурда. Для историков и психологов это богатый материал для изучения развития человеческого общества, а также законов поведения человека…
Я также написал жалобу на имя Первого секретаря ЦК Н.С. Хрущева.
Копия жалобы у меня не сохранилась, так как позже, при моей реабилитации, я передал ее в Прокуратуру Советской Армии. Я изложил суть своего «дела», описал, как велось следствие. Я заявил, что не могу признавать виновными людей за высказывание своих точек зрения. Даже если эти высказывания клеветнические, совершенно не нужно сажать человека на многие годы за решётку. Я писал Хрущеву: «Если Вы проедете по Великой Сибирской ж.д. магистрали, то Вам в глаза бросятся не коммунистические новостройки, а вышки концлагерей, и говорить, что это “клевета на советскую действительность”, значит не любить свою страну». И далее: «Почему бы иностранным рабочим делегациям, приезжающим в Советский Союз, не показать и такие уголки нашей страны, как Воркута, Колыма, Магадан, Норильск и другие. Побывав здесь, они куда лучше узнали бы нашу страну, чем прогуливаясь по асфальтированным дорожкам с/х выставки в Москве».
…Моя жалоба пролежала в ЦК недели две-три, и я получил ответ, где сообщалось, что жалоба рассмотрена и передана в Главную Прокуратуру Советской Армии. По аналогии с ответами, полученными другими зэками, это означало освобождение из лагеря. Но к концу 1955 года вышел закон об амнистии. За всю историю советской власти это была первая амнистия, которая коснулась большинства заключенных. Освобождению подлежали и некоторые категории зэков исправительно-трудовых лагерей. В стране начался период резкого сокращения лагерей. К этому толкала необходимость: нужно было восстанавливать разрушенные войной сельское хозяйство и промышленность…"
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 19:27:24 | Сообщение # 86 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| Макаренко В. Плен, лагерь, восстание // Жертвы войны и мира : Сб. / Сост. В. М. Гридин – Одесса : Астропринт, 2000. – (Одесский "Мемориал» ; вып. 10). - С. 30–34.
- 30 -
Эти воспоминания принадлежат уроженцу Черниговщины, а в последнее время жителю Одессы, где он окончил институт и работал начальником отдела мелиорации.
Прошедший сложный и тяжелый, даже грозивший смертью путь — и на войне, и по лагерям гитлеровским и советским, этот человек был реабилитирован в декабре 1957 года судебной коллегией по уголовным делам Верховного суда СССР.
Его скромный, сдержанно написанный рассказ о себе — еще одно свидетельство мужества наших людей, оставшихся верными своей Родине.
Все началось с войны.
20 июня 1941 года я сдал последний экзамен за 3-й курс Одесского сельхозинститута и собирался ехать к своим родителям на каникулы. И тут — нападение Германии... Первые тревожные сводки, бомбежки и отступление.
Началась мобилизация. Все мои товарищи пошли на специальные пункты. Будучи освобожденным по состоянию здоровья, я тоже пошел с товарищами. И медкомиссия зачислила меня в большую команду, которую направили морем в Херсон, а затем по Днепру в Запорожье.
Оттуда я попал в 52-й запасной пехотный полк, который дислоцировался на правом берегу Днепра в урочище «Зеленый луг». Тогда же — кажется, в начале августа — все мы и попали в плен к немцам. Это было после ожесточенных боев разрозненных частей Юго-Западного фронта, которым командовал маршал Буденный, не оправдавший надежд после своей былой славы.
Когда осенью 41-го из лагерей военнопленных начали выпускать жителей Бессарабии — по просьбе союзницы Германии, тоже воевавшей Румынии, я выдал себя за жителя города Измаила, недавно присоединенного к Советскому Союзу, и вышел па свободу с соответствующими документами. К этому времени фронт уже был далеко за Днепром, и я, бродя по Украине, начал пробиваться к своим родителям — в село Хмельница под Черниговом. Там я проживал до освобождения родной земли в сентябре 1943 года.
Но вот в конце сентября этого же года я был арестован. Меня обвинили в добровольной сдаче в плен и даже в сотрудничестве с оккупантами. А в мае следующего года я был осужден «за измену
- 31 -
Родине» по статье 54-1 «б» Уголовного кодекса УССР к 10 годам лишения свободы. Так началось мое новое испытание — в ГУЛАГе.
В конце лета 1944 года я вместе с другими заключенными был направлен в Соликамск Пермской области, а оттуда — в Сумский отдельный лагерный пункт Усольлага. На этот Сумский ОЛП нас, заключенных, прибыло около 450 человек, и все мы занимались заготовкой, вывозкой и сплавом леса по малым рекам бассейна Волги.
Порядок здесь был такой же, как и везде. От непосильной работы и разных болезней, от холода и голода люди гибли, как мухи. После двухлетнего пребывания в этих лагерях осталось в живых не более полусотни. Такие потери регулярно пополнялись новыми партиями заключенных — в основном, как и я, из числа бывших военнопленных, освободившихся из гитлеровских лагерей и тут же осужденных советскими органами.
На Сумском ОЛПе я пробыл до весны 1949 года, отбыв к этому времени более половины своего срока заключения. Тогда же меня направили в Соликамск, а оттуда вагонзаком перевезли в Джезказган Карагандинской области Казахстана. После выполнения всех формальностей по сдаче и приему заключенных я попал за колючую проволоку в голой степи, где на окнах и дверях низких бараков были вделаны решетки, а по территории лишь бродили одинокие заключенные, на одежде которых нашивались белые лоскуты с номерами. Такие же нашивки были на головных уборах, на спине и груди, даже на рукаве и одной штанине. Как оказалось, это был каторжный лагерь.
Стояла теплынь. Над красноватой землей поднимался пар. Вся видимость вокруг была как будто в тумане. Возникало впечатление, будто я попал в какой-то нереальный мир, в настоящий ад... Наш лагерь являлся одним из пресловутых «спецов», куда входили также лагерные пункты «Кенгир» и «Байконур» — те места, которые потом стали известны либо по крупному восстанию, либо по запуску космических ракет во славу советской страны!
Порядки в этих лагерях были очень строгие. В каждом бараке был свой надзиратель — работник НКВД. После вечерней поверки заключенных в бараки вносились параши, а двери закрывались на замки. Практически то была обычная тюрьма, из которой только выпускали на работу. Весь «Степлаг» — управление, в которое входили наши лагеря, был создан специально для «врагов народа» и «изменников Родины».
Когда меня вместе с другими заключенными начали водить на работу, я постепенно познакомился с окружавшими и стал втяги-
- 32 -
ваться в свое нелегкое лагерное житье на новом месте. Здесь в основном находились люди, которые были осуждены за поступки в военное время по статье 58 УК РСФСР и соответствующие статьи союзных республик на срок до 15 лет каторжных работ. Это были в большинстве случайные жертвы войны, и многие считали себя обреченными на верную смерть. Об этом нам иногда напоминало и лагерное начальство, и я тоже был близок к этой мысли.
Ясно, что нужно было как-то бороться за свою жизнь, за свободу. Но я хорошо понимал, что действовать в одиночку бесполезно: для этого требуются организованные массовые действия многих заключенных. Со временем у меня появились такие единомышленники. Это были Алексей Алексеев, Яков Козлов и Артур Колдыбаев. Вначале мы встречались по одному, а затем стали собираться вместе. На одной встрече мы даже условились, что в следующий раз каждый даст свои предложения о том, как действовать.
Через 10 дней мы встретились снова и обсудили наши проблемы. После обмена мнениями было решено следующее:
1. Нашу группу именовать «Свобода» и превратить ее в массовую организацию заключенных в борьбе за свое освобождение.
2. Организация «Свобода» должна строиться по принципу «пятерок». Он заключался в том, что каждый из нас должен иметь свою пятерку членов организации, а каждый из последующих членов свою пятерку и т.д.
3. Все члены организации «Свобода» должны выявлять и разоблачать секретную агентуру лагерного начальства среди заключенных (сексотов и просто стукачей), которых было немало в нашей среде.
4. Все члены организации должны делать все возможное, чтобы труд заключенных приносил минимальную пользу для советского режима.
5. При соответствующих условиях организовать массовые протесты заключенных против произвола лагерной администрации и отказы от работы.
Кроме того, рекомендовали пропагандировать идею свободного развития всех народов СССР — вплоть до выхода из состава страны. Ведь даже среди нас были представители разных национальностей: я сам — украинец, Алексеев — русский, Козлов — еврей, Колдыбаев — казах.
После этой организационной встречи мы начали работать над привлечением новых членов в организацию «Свобода» и распространением среди других ее идей. Периодически мы встречались вмес-
- 33 -
те и обменивались своими мыслями о проделанной работе. На одной из таких встреч, которая состоялась в октябре 1949 года, Алексеев — наш старший — познакомил нас с пятым членом группы. Это был Евгений Беломестов — тоже русский по национальности.
Но через некоторое время действия Беломестова в нашей организации показались мне подозрительными. Он хотел знать все о работе «Свободы», и это натолкнуло меня на мысль: не агент ли он НКВД? Так оно и случилось, когда о нас стало известно начальству.
В конце декабря 49-го всех четырех организаторов группы «Свобода» перевезли в тюрьму при Кенгирском отделении «Степлага» и посадили в одиночные камеры. Началось следствие, которое продолжалось до мая следующего года. А 10 мая выездная сессия Карагандинского областного суда приговорила меня, а также Алексеева, Козлова и Колдыбаева, к 25 годам лишения свободы (каждого по ст. 58 п.2, 10 и 11 УК РСФСР). Правда, этот мой приговор ошибочно указан в книге «Мы из ГУЛАГа»: якобы я был осужден тогда лишь... на 6 лет лишения свободы и по «легкой» статье— 58-10 ч.2 («за агитацию и пропаганду»), а про первый приговор почему-то вообще не значится!
После приговора я и Козлов просидели несколько месяцев в бараках усиленного режима Кенгирского отделения «Степлага», а затем нас разлучили. Алексеева же и Колдыбаева я после суда больше не видел. По-видимому, нас разбросали по разным спецлагерям, как это обычно делалось.
Но вместе с нами идеи совместной борьбы заключенных за свободу распространялись и по другим лагерям ГУЛАГа. Так, наша организация в Джезказганском отделении «Степлага» к моменту нашего ареста уже насчитывала примерно 40-50 человек. В ее рядах были люди разных национальностей со всех регионов Советского Союза. Среди них были и одесситы, и одного из них я помню и теперь: его звали Николай по кличке «Фурман» (он жил, кажется, на Молдаванке).
Я не находился долго в одном спецлагере — видно, из боязни начальников, что обживусь в той среде и распространю вредное влияние на остальных. Сначала они перевели меня из Кенгира в «Луг-лаг» под Карагандой, а потом — в «Песчанлаг» в районе Экибасту-за. И дальше я попал в «Камышлаг» в Кузбассе, пока, наконец в начале марта 1950 года не прибыл в совсем другой конец страны — на Север, в Заполярье. Это был пресловутый «Речлаг» с лагерными пунктами в городе Воркута и ее окрестностях.
Там же, буквально на другой день после прибытия в «Речлаг», я узнал о смерти Сталина. Правда, это не отразилось на моей судьбе,"
http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=9269
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 19:30:38 | Сообщение # 87 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| Мищенко Л. Г. Пока я помню… - М. : Возвращение, 2006. – 144 с. : портр., ил.
<< Предыдущий блок Следующий блок >>
- 27 -
VI
Война! Ополчение. Окружение под Ельней и Вязьмой. Плен
Во всех маршах войны только пауза — верная нота:
Без литавр и труб полегла и не встала пехота.
Меж огнем и броней поднялась не одетая в латы.
Так по чьей же вине их от муки, Земля, не спасла ты?
Ты взяла их себе, чтоб не слышать им горя разрывы,
Чтоб, подобно тебе, они были средь нас молчаливы.
А. Мищенко, 1994
В нерабочий день воскресенья 22 июня 1941 года лаборатория спешно заканчивала сборы к отъезду в очередную научную экспедицию на Эльбрус. Я приехал в институт к восьми часам утра. Меня мстретил Владимир Иосифович:
- Мы никуда не едем. Вы не слышали радио? Война.
Осознание факта начала войны произвело во мне странный психологический сдвиг, продержавшийся несколько дней. Все воспринимаемые явления вокруг меня сопровождались в мозгу безмолвной фразой: «А вот ведь сейчас — война», — все, что бы я ни видел: встречный прохожий, проехавший трамвай, книги в витрине магазина — все казалось теперь ненужным, а война — невозможной нелепостью. Хотя, в сущности, война не оказалась полной неожиданностью, ее приближение чувствовалось уже давно. Был удлинен рабочий день, запрещалось менять место работы и вводились другие ужесточения рабочего законодательства.
Только 3 июля 1941 года Сталин обратился по радио с речью к стране. «Товарищи! Граждане! Братья и сестры!.. К вам обращаюсь я, друзья мои!» Речь прерывалась паузами со звуком наливаемой в стакан поды.
3 июля я ушел в ополчение.
Здесь нужно кратко сказать о трагической истории этого военного формирования.
В первые же дни войны в Москве было объявлено, что создается народное ополчение из добровольцев, не подлежащих военной службе. Этот призыв нашел широкий отклик. Очень многие хотели защищать родину. И из более чем ста тысяч добровольцев по районам города и Подмосковья было сформировано около пятнадцати стрелковых
- 28 -
(то есть пехотных) дивизий неполного состава. Этими военно-необученными людьми должны были бы командовать опытные командиры, привлеченные из кадровой армии. Но таких не хватало и там. Причина, о которой, конечно, не говорилось, была проста: сталинский террор 1937-го и последующих годов уничтожил не только почти весь высший комсостав, но и значительную часть среднего. И в ополчение стали брать таких как мы - младших лейтенантов-вневойсковиков.
Наскоро созданные ополченческие дивизии сразу же были отправлены в состав армий, действовавших на Смоленском направлении. В ходе так называемой Московской битвы немцы прорвали фронт и вышли нам в тыл, охватив в августе - сентябре 1941 года на большом пространстве не меньше пяти — семи наших армий. Это было трагически известное окружение под Вязьмой и Ельней. Дивизии ополчения, плохо вооруженные и снабжаемые, с ненадежной техникой и связью, без поддержки другими родами войск не смогли остановить противника. Но они все же задержали его ценой огромных потерь. Это позволило собрать и подвести новые силы, и Москва не была взята. Оказавшиеся в окружении разрозненные остатки наших частей пытались группами и поодиночке пробиваться к своим на восток, но, как правило, безуспешно.
Общие потери убитыми и пленными в окружении составили около миллиона человек. Здесь надо сказать, что все, кому удавалось выйти к своим, сразу брались особыми отделами (армейскими органами НКВД) на подозрение, так как побывали на территории, занятой врагом. А бежавшие из плена объявлялись изменниками родины, репрессировались и в дальнейшем уже не считались полноценными гражданами.
Впоследствии маршал Жуков признал заслугу ополчения. И нас, ельнинских участников битвы за Москву, сорок шесть лет спустя наградили медалью «За оборону Москвы».
Итак, вместе с еще тремя младшими лейтенантами-вневойсковиками, летчиками (двое выпускников с физфака — Д. Н. Зубарев и В. И. Тереножкин, третий — Федоров, с географического), я пришел на формировочный пункт университетского ополчения. Все мы, университетские, хотели воевать вместе, рядом друг с другом. У нас было очень много общего — общие знакомства, интересы. Университет был тогда маленький — всего шесть факультетов в трех зданиях на Моховой и улице Герцена. Между факультетами существовали постоянные контакты - по комсомольской работе, по спорту, по самодеятельности. А у вневойсковиков кроме того еще и общие для всех факультетов
- 29 -
летние военные лагерные сборы. Так что мы ощущали себя как бы единым университетским братством. Суворов некогда сказал: - Русская армия сильна словом "братцы"». Вот и мы полагали, что после необходимого обучения станем полноценным армейским подразделением. К несчастью, обстоятельства не дали исполниться этой программе. Но наша взаимная тяга и дружеская близость остались с тех пор на всю жизнь, как и не затихшая боль памяти о погибших.
В ополчении нас направили в 8-ю Краснопресненскую стрелковую дивизию. Всего с физфака здесь оказалось человек пятьдесят. Тут же были студенты, преподаватели и сотрудники с других факультетов, из астрономической обсерватории, а также из юридического и литературного институтов, Московской консерватории, работники краснопресненских фабрик и заводов.
Нас зачислили в 863-й отдельный батальон связи при дивизии, где меня неожиданно назначили начальником интендантского снабжения, а летчикам пока никакого назначения не дали. Мы тут же подали рапорты о переводе нас на должности по специальностям. Я просился в пехотный полк или ОРБ (Отдельный разведывательный батальон), товарищи — в ожидавшиеся приданные летные подразделения. Но до октября 1941 года приказа о нашем переводе так и не поступило. Все это время я со своим интендантским отделением обеспечивал продовольствием наш 863-й ОБС.
Наше отделение состояло человек из восьми, в их числе два шофера. Один — только что окончивший МГУ географ Саша (Александр Иванович) Дубинин, имевший водительские права. Он был старше большинства из нас, студентов — лет тридцати с лишним, крепко сложенный, со спокойным характером. Второй водитель, помоложе — профессиональный шофер, мобилизованный с одного из московских предприятий; фамилию его я забыл. Все остальные были нашими студентами или выпускниками: три географа — Артур Авакян, Федор Перельман и С. Я. Поляков, и двое (не считая меня) физиков: Олег Егоршин с четвертого курса и выпускник Петя Жуковский.
Наша дивизия, как и другие, находилась с первых же дней в полевых условиях. Она двигалась к фронту пешими маршами, главным образом по ночам, делая километров по двадцать за переход. Надень останавливались в лесах сначала Московской, а затем Калужской и Смоленской областей. На остановках после короткого сна спешно проводились учебные занятия - строевая и политическая подготовка - и трудоемкие работы по сооружению оборонительных рубежей;
- 30 -
единственной техникой при этом были лопата и кирка. В нашем батальоне, как и в других частях, не хватало автомашин. Имевшиеся были мобилизованы из гражданских автохозяйств, состояние их было ненадежное. Насколько я помню, в 863-м ОБС был только один новый автомобиль - зеленая легковая «эмка» с дивизионной радиостанцией. Ее разбило в одну из первых бомбежек. В нашем интендантском отделении две старых полуторатонки ГАЗ постоянно ломались, запасных частей не было, ремонтной базы в дивизии — тоже. И в нашем ОБС, и в разведывательном батальоне в самокатных ротах вместо армейских самокатов были взятые у частных владельцев велосипеды, большей частью неисправные.
Не хватало обмундирования. Шинели имел только комсостав. Рядовые бойцы ходили в телогрейках и плащ-палатках. В них и спали - при перебросках прямо на земле, на оборонительных рубежах отрывали землянки. Плохо было с вооружением и боепитанием. Винтовки были не у всех, и то, в большинстве, иностранных образцов -взятые при оккупации Западной Украины и Западной Белоруссии в 1939 году и Прибалтики в 1940-м. Только через месяц эти винтовки были заменены на нашу родную «трехлинейку». Многие командиры не получили личного оружия. Мне тоже сначала выдали полуавтоматическую винтовку СВТ (скорострельная винтовка Токарева), а потом заменили ее наганом без кобуры. Я держал его в кармане брюк или, когда спал, в шинели, за пазухой, чтобы быстрее вытащить.
Комплектование подразделений велось без надлежащего медицинского отбора, и иногда оружие оказывалось у людей, неспособных им владеть. У моего сокурсника Юрия Запольского не разгибалась в локте левая рука и были не вполне работоспособны пальцы правой. В сентябре мы с ним жили а лесу под одной плащ-палаткой. Получив впервые в жизни винтовку, Юра, сидя возле меня, тренировался спускать курок без выстрела. При этом необходимо, нажимая спусковой крючок, очень крепко удерживать курок большим пальцем правой руки за пуговку. У Юры пальцы были слабые, и пуля пробила плащ-палатку в двух сантиметрах от моего уха.
Бойцам интендантского отделения приходилось, как и всем, тяжело. Грузовики наши были открытые, серьезную трудность представляло укрывать продовольствие в пути и на остановках от непогоды. На стоянках надо было срочно выкапывать временные склады, чтобы сберечь продукты от дождей, грязи, порчи и хищений. Ночную охрану складов несли мы сами по очереди, так как комендантский взвод ее не обеспечивал: при его охране были случаи воровства. Спать нам приходилось в сутки не больше четырех-пяти часов.
- 31 -
В таких условиях ополченцы батальона вели себя стойко и самоотверженно. За все три месяца не было ни одного серьезного случая нарушения дисциплины, не было жалоб на трудности. Но боевая квалификация бойцов, да и командиров, оставалась очень низкой: при постоянных перебросках и инженерных работах времени для обучения было крайне мало, хотя занимались все со рвением. Частые переброски объяснялись тем, что положение на фронте резко менялось: немцы быстро двигались на восток. В соответствии с этим неожиданно менялись назначенные для армий и дивизий оборонительные районы. Части лихорадочно перемещались с только что подготовленных участков обороны на новые, и снова с таким же трудом начинались оборонительные работы. Наша 8-я дивизия в августе готовила оборону под Вязьмой, в районе Семлёва; в сентябре ее под непрерывными налетами немецкой авиации перебросили к Дорогобужу, а оттуда — в первые дни октября — под Ельню, к селу Уварово.
Истинного положения мы, конечно, не знали. О нем не говорили ни газеты, ни политруки на политзанятиях. Пропаганда преуменьшала силу врага. Вот для иллюстрации цитата из моего тогдашнего (от 15 сентября 1941 года) письма к Нине, жене Андрея Семашко, воевавшего тогда на другом фронте: «О нашем участке фронта ты могла прочесть недавно в газетах: немцы понемногу сдают позиции и убираются».
Политруки говорили, что гитлеровская армия голодает, что у них нет горючего и потому они вынуждены превращать свои танки в ДОТы (долговременные огневые точки), закапывая их в землю, что многие танки и самолеты у них фанерные, что из-за нехватки оружия они пользуются нашими винтовками, взятыми от убитых, и прочие нелепости. Первые же наши соприкосновения с врагом — с его пикирующими бомбардировщиками, «рамами», танками, многочисленной и мощной мототехникой — опрокидывали эти измышления.
Вообще, беседы политруков часто бывали бездоказательны и вызывали сомнения. Говорилось, например, что «вражеские агенты» подают немецким самолетам сигналы огнем через деревенские печные трубы. Мне случилось вспомнить об этом с некоторым ужасом во время моего очередного дежурства по охране нашего продсклада. Недалеко от него в лесу стояла избушка, которую занимал оперуполномоченный особого отдела штаба дивизии. Светало, и я увидел, как к избушке солдат комендантского взвода ведет сгорбленную, с палкой, деревенскую старуху. И мне подумалось: за что же эту старуху ведут на допрос в трибунал? Может, по обвинению в печной сигнализации? Это впечатление осталось у меня на всю жизнь.
- 32 -
Кто командовал нашим батальоном в первое время, я сейчас уже не помню. Ближе к концу сентября нам прислали нового командира, кадрового связиста, младшего лейтенанта Фукса. Он был лет тридцати, среднего роста, плотный, с крупными чертами лица, темный шатен. Человек умный и энергичный, командир знающий, решительный и справедливый.
Комиссаром батальона был Зотов, ополченец, высокий, худощавый, рыжеватый, лет сорока.
В военфельдшере нашего батальона я с радостью узнал Прасковью Николаевну Сапунову. С ее дочерью Ниной мы десять лет проучились в одном классе. Прасковье Николаевне было тогда лет около пятидесяти. Она была очень заботлива и внимательна к бойцам, проводила ночи без сна при больных и раненых и при этом еще, помогая всем, с готовностью выполняла самую черную работу: стирала для бойцов и всячески поддерживала санитарию в расположении батальона.
Ее самоотверженную заботу я почувствовал и на себе. В августе мы стояли в лесу около деревни, где на берегу речки были баньки. После полутора месяцев только холодного мытья все обрадовались возможности попариться. В баньках были парилки - раскалявшиеся дровами открытые каменки метрах в полутора над полом. В городских банях каменки обычно находятся под потолком, и когда забрасывают в них воду, пар устремляется наверх. Я не подумал об этом различии и, вылив шайку воды в раскаленное жерло каменки на уровне своей груди, получил на нее поток стоградусного пара. После этого Прасковья Николаевна сутки безотлучно поливала мне грудь раствором марганцовки. И через два дня все зажило.
Из начсостава вспоминаю еще воентехника, тоже ополченца, со странной фамилией Борода. Он отвечал, кажется, за материально-техническое снабжение.
Продовольственное снабжение частей 8-й дивизии, пока она в первые недели войны двигалась примерно в пределах двухсот километров от Москвы, велось непосредственно с московских военных продскладов, куда мы, как и другие части, посылали свои ветхие автомашины. Попутно я выполнял поручения товарищей: передавал письма от них и к ним. Всех адресатов писем, привозившихся нами в Москву, мы старались увидеть лично, и всегда это было радостью не только для них, но и для нас. Правда раз или два мы все же натолкнулись — с большой горечью - на равнодушие.
В этих поездках мы повсюду встречали готовность помочь фронту. Я уже упоминал, что нам было очень трудно беречь продукты от дождей. Но во второй наш приезд в Москву нас выручил совет Александ-
- 33 -
ра Алексеевича, отца Светланы Ивановой. Александр Алексеевич хорошо шал всю московскую резиновую промышленность, ее возможности и лично руководящий персонал предприятий. Он посоветовал Ним обратиться к директору завода «Каучук». Мы послушались, и рабочие одного из цехов этого завода отказались от обеденного перерыва и за час безвозмездно сделали нам четыре больших полотнища из . отходов прорезиненного брезента.
И в дальнейшем, если нам приходилось обращаться в гражданские организации, нам всегда помогали с готовностью и теплым участием.
С продвижением к фронту обеспеченность продовольствием ухудшалось. Теперь мы снабжались уже не из Москвы, а из так называемых ДОПов - дивизионных обменных пунктов, куда подразделения дивизии должны были сдавать свои излишки продовольствия. Ясно, что излишков в ДОПах набиралось не много, и мы не всегда могли давать на батальонную кухню полный рацион по нормам. Бойцы недоедали. Особенно плохо было с мясом, рыбой и овощами.
Вот несколько воспоминаний в связи с этим.
Когда мы стояли в лесах у Семлёва, там после дождей появилось много грибов, а в батальоне совсем не было ни мяса, ни вообще каких-либо белков. И я договорился с командирами двух телефонных взводов, что они вышлют человек пятьдесят за грибами рано утром на один час до политзанятий и частично за счет их. Ребята собрали несколько бочек грибов, и мы два дня подкрепляли ими наши обеды и ужины.
Казалось, все вышло хорошо. Но тут меня вызвал политрук — уполномоченный особого отдела штаба дивизии. Политрук сказал мне, что я срываю политико-воспитательную работу в батальоне и такие дела должны направляться в трибунал. Это означало для меня верный расстрел: в практике трибуналов оправдательных приговоров не было. Но мне повезло. Вовремя моих поездок в Москву я по просьбе этого политрука дважды покупал ему коньяк. Возможно, эта прошлая услуга помогла политруку согласиться с моим доводом, что истощенный и голодный солдат мало боеспособен, а тут два полувзвода накормили целый батальон. И дело на меня не было заведено.
Примерно в это же время мы получили приказ: при возможности заготавливать продукты непосредственно из местных колхозов. Их обязали сдавать картофель, молоко и мясо в счет обязательных государственных поставок 1941 и будущего 1942 годов. Мы попытались это сделать и объехали более двух десятков колхозов в разных районах Смоленской области. Здесь я пережил шок, увидев ужасающую нищету этих колхозов.
- 34 -
В деревнях не было не только мяса, но почти не оставалось и зерновых. Хлеб пекли с картофельными очистками. Скота мало, и он истощен. Молока не было даже детям, мяса давно уже никто не ел - все отбиралось в госпоставки. И это при газетной пропаганде об изобилии и благоденствии в колхозах! Конечно, мы там ничего не заготовили.
Этот рейд по Смоленщине освободил меня от укоров совести. Однажды, до этой поездки, я увидел, как один из наших солдат-студентов выкопал себе на поле картошку. Я возмутился: это было, в сущности, мародерство. И я приказал оставить картошку на поле. Но потом этот мой приказ временами меня беспокоил: прав ли я был? Ведь ребята наши полуголодные, надо и их пожалеть. Но страшный вид голодающих деревень снял все сомнения.
Расскажу теперь о моих последних днях в 8-й дивизии.
В первые дни октября мы в составе 32-й армии пришли под Ельню, к селу Уварову. Немцы были уже в нескольких километрах. Мы не успели даже как следует отрыть окопы и сразу приняли бой. Здесь я последний раз видел своих сокурсников Юрия Запольского и Василия Тереножкина. В наскоро отрытых окопах, без поддержки танками и авиацией (ее там не было совсем), при недостатке боеприпасов дивизия не могла держаться долго. 4 октября 1941 года она была разбита. И, как я уже сказал, не одна она.
Еще во время боя мы, интенданты, получили приказ вывозить свое имущество в сторону Вязьмы. Определенного пункта назначения и маршрута дано не было, карты тоже. Мы должны были двигаться с остальной колонной. Обычно нам это удавалось.
Срочно погрузив продукты на две наши машины и чью-то не полностью загруженную третью, мы разделились. На одной машине старшим стал, кажется, Петр Жуковский, на второй Федор Перельман, на третьей — я.
При движении мы потеряли из вида батальон, а потом и само наше отделение оказалось разобщенным, и мы так и не смогли вновь соединиться или найти штаб батальона. Вскоре моя машина стала: сломался промежуточный вал. Починить было невозможно. Наступала ночь.
Мы решили оставить машину с грузом под охраной двух бойцов (одним из них был Олег Егоршин), и я отправился пешком по дороге вместе с другими солдатами, тоже догонявшими свои части. Мы рассчитывали, что найдя батальон, я смогу выслать за оставшимися и грузом нашу первую машину.
Поздней ночью мы приблизились к станции Коробец. Она горела, и мы обнаружили, что она занята немцами. Обойдя ее, мы без карты и
- 35 -
компаса шли больше суток и продвинулись километров на тридцать ил северо-восток.
Наконец, под вечер 7 или 8 октября, у деревень Подмошье и Подопхай (километров шестьдесят от Вязьмы) мы увидели несколько солдат, и в крайней избе Подмошья я нашел штаб 8-й дивизии. Штаб состоял всего из двух незнакомых мне офицеров и ординарца. Один офицер, плотный, выше среднего роста, лет сорока, в полевой фуражке, темноволосый с проседью, кадровик, назвался майором Софроновым и сказал, что он назначен новым командиром 8-й дивизии. Второй, значительно моложе и стройней, брюнет, в стальной каске, был новым членом военного совета, то есть комиссаром дивизии (фамилии его я не запомнил).
Майор сказал, что здесь, на рубеже обороны в поле перед деревней, с южной стороны, против леса, находящегося в полукилометре, расположено все, что пока удалось собрать от дивизии. Там три позиции, и с ними у штаба нет связи. Софронов тут же назначил меня сво-им офицером связи и послал передать командирам всех трех позиций приказ держаться вплоть до дальнейших распоряжений.
Деревня и окопы обстреливались из леса с юга легкой артиллерией немцев. Несколько изб горело, крестьяне пытались выносить из них узлы с вещами. Два наших танка на полевой дороге, между позициями, непрерывно двигаясь, временами стреляли по опушке леса. Я пробежал по огородам к правофланговой позиции, передал приказ, прополз к средней, а от нее к левофланговым окопам. На каждой позиции было не больше взвода, вооружение — винтовки. Патроны везде кончались, ни гранат, ни минометов, ни противотанковых ружей не было, не было даже противотанковых бутылок с горючим.
Я двинулся от последней позиции обратно к штабу. В это время к штабной избе подъехал грузовик; майор и комиссар с ординарцем быстро влезли в него, и машина уехала. К этому времени оба наших ганка были подбиты - остановились и не стреляли. Из леса вышли пять или шесть немецких танков и широкой цепью — с промежутками метров по сто — сто пятьдесят — двинулись через наши позиции к деревне, простреливая из пулеметов наши окопы.
Прижавшись в борозде, я оказался примерно посередине между направлениями движения двух крайних танков. Пуля разбила у меня к кармане шинели пузырек с одеколоном, но я не был ранен. Танки пошли в деревню и смолкли. Стало темнеть. Пехоты немцев не было, видимо она еще не подошла. Я прополз по полю несколько сот метров до леса на востоке против левого фланга и пошел на восток.
- 36 -
Я шел больше суток по лесным и полевым дорогам, обходя деревни, занятые немцами. Их было легко узнать издали по огням в домах и свету фар - немцы не прибегали к светомаскировке, по шуму и крикам, по характерным следам немецких автомобильных и мотоциклетных шин на дорогах. Иногда я ложился подремать в глубине леса, используя лапник, сухую хвою и листву для утепления — уже были заморозки. Ел я сырые картофелины и луковицы: я взял их в разбитом грузовике еще перед Подопхаем.
Во вторую ночь я опять наткнулся на деревню, занятую немцами. Углубившись от нее и от дороги подальше в лес - как мне показалось, километра на два — я отрыл себе небольшой окопчик от ветра (при мне была саперная лопатка) и в нем заснул, держа, по обыкновению, наган за пазухой шинели.
Я проснулся от толчка и резкой боли под коленкой. Светало, я, подняв голову, увидел немца с винтовкой. Я не понял ситуации, растерялся, почти машинально выхватил из-за пазухи наган и выстрелил — безрезультатно. В тот же момент я получил еще один сильный удар, уже по голове, — вероятно, прикладом. Сзади оказался второй солдат: два патрульных прочесывали лес. Оказалось, что я, уходя в лес, шел не по прямой, а кружил и вышел снова почти к опушке. Так начался плен."
http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=3570
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 19:42:15 | Сообщение # 88 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| "VII
DULAG-127. Вербовка. Отказ
После нескольких дней пеших этапов в составе многотысячной толпы пленных я попал в Смоленский пересыльный лагерь (Durch-gangslager) DULAG-127. Он располагался на Краснинском шоссе за окраиной Смоленска в кирпичных строениях бывшего советского военного склада. Тут размещалось несколько тысяч пленных; среди них я встретил и нескольких из нашей 8-й дивизии.
Условия были тяжелыми: голод, холод, антисанитария; в ноябре к этому прибавился сыпной тиф. Заболевших отправляли в лазарет, отделенный от основного лагеря колючей проволокой. Люди там умирали сотнями.
Немцы сортировали пленных, расселяя их по национальному и территориальному признакам: отдельно москвичей, ленинградцев, украинцев, кавказцев и так далее. В начале декабря 1941 года из барака москвичей отобрали человек тридцать наиболее грамотных и перевезли их в отдельный маленький лагерь километрах в тридцати от Смоленска по Краснинскому шоссе. Это была деревня Катынь,
- 37 -
теперь известная всему миру, а тогда ничем не привлекавшая к себе внимания. Место расстрела вблизи нее двенадцати тысяч польских офицеров советскими энкавэдешниками в 1940 году было обнаружено немцами только в 1943 году.
В Катыни нас разместили в комнатах добротного дома, вероятно амбулатории или школы. Спали мы на сплошных одноэтажных парах, но тесно не было. Охранниками были человек семь-восемь груши, из эмигрантов, вооруженных советскими трофейными винтовками. Жили они тут же, в первой комнате от входа. По соседству с нашим домом, в большой избе, помещалась комендатура. Там жили обер-лейтенант, лейтенант и русский переводчик из эмигрантов, тоже в военной форме.
Мои соседи по нарам, все старше меня и тоже из ополчения, были людьми образованными, среди них пять инженеров. Высокий, худощавый, черноволосый с проседью Сергевнин. Его приятель еще по Москве Константин Викторович Гришечко-Климов, разговорчивый «рубаха-парень», специалист по стирке и химчистке. Он объяснял мне технологию этих процессов и особенности прочности различных тканей. Инженер Василий Васильевич Городов, невысокий, лысеющий, осторожный, даже несколько вкрадчивый. Его профессии не помню, как и инженера Бурцева. Инженер-химик Михаил Алексеевич Починкин, старший воентехник, начальник химической службы полка. Спокойный, сдержанный, независимый в суждениях, умный, но без серьезного образования. В тридцатые годы он работал и Грозном по крекингу нефти на заводе. Он много рассказывал мне об обстановке того времени, о беспочвенных обвинениях и расстрелах специалистов. Мы с ним как-то особенно сблизились.
С огромным уважением и любовью вспоминаю профессора электротехники Владимира Александровича Соловьева, кажется из МИИТа (Московского института инженеров железнодорожного транспорта), или, может быть, из МЭИ (Московского энергетического института). Я познакомился с ним еще в Смоленске, и мы много и подолгу разговаривали. Здесь он спал в соседней комнате.
Лет Владимиру Александровичу было за пятьдесят пять, он был высок, склонен к полноте, темный с проседью, с небольшими усами и бородкой, с густыми бровями, какой-то медвежеватый, с детски-чистым взглядом и необычайным простодушием. Примером этого может служить замечание, сделанное им в смоленском лагере в очереди за баландой: нехорошо называть эту пищу баландой, немцы, возможно, считают ее вполне доброкачественной и могут обидеться! В Катыни один из пленных, сапожник, в общем-то добрый парень,
- 38 -
хоть и жуликоватый, починил Владимиру Александровичу даром сапоги. Тот с жаром его благодарил:
- Какое большое Вам спасибо! Вы так прочно сделали - прямо на всю жизнь!
- Что Вы, Владимир Александрович, не дай Вам Бог такой короткой жизни, как у сапог!
К горькому несчастью, жизнь Владимира Александровича оказалась еще короче. Через два месяца его не стало.
Кроме Владимира Александровича людей из других комнат я практически не знал. Однажды ночью я вышел к общей параше в коридоре. Рядом с нашей дверью сидел на полене перед открытой топкой печи молодой крупный мужчина в очках. При свете огня он рассматривал довольно большую, с открытку, фотографию и плакал. Я подумал: наверно, жена. И на обратном пути хотел поскорее пройти в дверь. Но молодой человек меня остановил:
- Посмотрите, какой человек! И ему такая ужасная судьба!
Это была его собственная фотография. Я не нашелся, что сказать.
И тут же, по ассоциации, я вспомнил другой случай. Еще в первые дни плена в смоленском лагере на верхних нарах лежал немолодой уже - под сорок - человек, по фамилии Пишванов. Кажется, из Ростова-на-Дону. Он был в отчаянии от разлуки со своей женой и очевидной, по его мнению, невозможности когда-нибудь снова с ней встретиться. Он не ходил за баландой, часть своей пайки хлеба менял на курево и жадно курил. В этом горе не было никакой рисовки или позы. Никто над Пишвановым не смеялся и не высказывал ему осуждения. Вряд ли он долго протянул. Я потерял его из виду с переводом нас в Катынь.
Перейду теперь к условиям в этом лагере.
Нас вдруг стали прекрасно кормить. В помещениях было тепло. Ни на какие работы, кроме расчистки снега на дорожках и чистки картошки, нас не гоняли. Такой комфорт вызывал недоумение и беспокойство. Но скоро все разъяснилось. С середины декабря людей начали вызывать небольшими группами к коменданту. Затем этих людей куда-то увозили. Удалось узнать, что их завербовали как шпионов.
Потом неожиданно в пустовавшую комнату нашего дома привезли нескольких уголовного вида парней, которые с неделю пьянствовали; затем их увезли. Кто-то из них в пьяном виде проговорился, что они уже переходили фронт, и сейчас им дали отдых. Обучали их в специальной школе в городе Борисове.
В начале января 1942 года стали вызывать к коменданту людей из соседней и нашей комнат. Числа восьмого очередь дошла и до меня.
- 39 -
Нас, шесть или семь человек вызванных, выстроили вряд в большой комнате.
К нам вышли обер-лейтенант и еще один офицер, приезжий. Приезжий сказал по-русски:
- Мы спасли вам жизнь: взяли из смоленского лагеря, где голод и тиф, и поместили в хорошие условия. Вы должны быть нам благодарны и в ответ выполнить наше задание. Вы пройдете обучение, перейдете фронт и вернетесь с нужными нам сведениями. Вы согласны?
Я не был согласен. Нас ставили в безвыходное положение. В случае отказа мы становились потенциально опасными для немцев: ведь мы теперь знали не только тех, кто согласился до нас, но и тех, кто уже побывал за фронтом и должен был идти вновь. Знали и место обучения — Борисов. И я полагал, что отказавшихся должны будут как-то устранить, может быть расстрелять. Еще я испугался, что если я заявлю о своем отказе открыто перед остальными вызванными, то это будет расценено как агитация других, что еще более отягчит мое положение.
Поэтому я сказал по-немецки:
- Ich kann diese Aufgabe nicht erfiillen (Я не могу выполнить такое чадание).
- Warum? (Почему?) — спросил офицер.
- Das erklare ich nachher (Это я объясню потом).
Немец приказал мне пройти в другую комнату. Остальных он через несколько минут отпустил и вошел ко мне.
- Почему Вы отказываетесь?
- Я - офицер русской армии и не могу идти против нее, против моих товарищей.
Он не стал больше ничего говорить и отправил меня в наш «дом».
Придя туда, я узнал от Владимира Александровича, что вчера он гоже отказался.
На следующий день - это было около «старого» Рождества — четырех человек: Владимира Александровича, Михаила Починкина, молодого парня-сапожника и меня - посадили в открытый грузовик на дно кузова. Лицом к нам, прислонившись к стенке кабины, сел солдат с винтовкой.
Ни Починкина, ни сапожника до этого в комендатуру не вызывали. Но сапожник крупно проштрафился: он шил обер-лейтенанту сапоги и украл остаток кожи. Починкин же, видимо, был чем-то подозрителен немцам. Было заметно, что к нему как-то особенно присматривались охранники-грузины. Его не посылали на очистку снега и другие мелкие работы. Возможно, этому давал повод его обычно
- 40 -
сумрачный вид и неразговорчивость — кроме меня он почти ни с кем не говорил. В общем, создавалось впечатление, что все мы четверо неугодны немцам.
Куда нас повезут? На расстрел? Мы поехали по Краснинскому шоссе в сторону Смоленска, затем вдруг свернули направо в лес. Машина и здесь, по узкой лесной дороге, шла очень быстро, не менее шестидесяти километров в час. Стремительно проносились мимо встречные деревья. Я подумал: наверно, на расстрел. Как я буду вести себя перед расстрелом? Хватит ли выдержки? Лучше уж покончить с собой самому — выброситься из кузова на встречные деревья, и если солдат станет стрелять — тем лучше.
Я сидел у правого борта. Приподнявшись на корточки, я выглянул за борт, чтобы выбрать момент. И вдруг я увидел впереди, в просветы между деревьями, аккуратно сложенные ряды железных бензиновых бочек. Меня осенило: это же бензосклад! Мы едем заправляться!
Так и оказалось. После заправки мы вернулись на шоссе, и нас привезли снова в смоленский DULAG-127.
Теперь обстановка в лагере стала еще хуже. Мы четверо старались держаться вместе. Наш сапожник — забыл его имя - оказался неплохим человеком. Он вскоре где-то пристроился, но нас не забывал -приносил иногда баланду или картошку.
И тут заболел тифом Владимир Александрович Соловьев. Мы с Починкиным довели его до ворот лазарета. Обратная информация оттуда не поступала. Вероятнее всего, Владимир Александрович там скончался. После войны и моего ГУЛАГа, в 1956 году, я безуспешно разыскивал в Москве его родных. Но все же нам со Светланой удалось найти одного из его сотрудников по институту и рассказать, какой достойный и благородный человек был их коллега.
VIII
Первые два лагеря. «Товарищи говорят, что вы еврей»
Мы с Починкиным в начале февраля 1942 года попали на этап в Германию в составе небольшой группы офицеров.
В большом лагере близ города Фюрстенберг-на-Одере нас поместили в изолированный карантинный барак. Здесь условия были хорошие. Нары не сплошные, а двухэтажные, вагонного типа. Нар много, а нас мало — поселяйся, где хочешь. Мы с Починкиным устроились рядом. Но уже через пару дней у него и еще человек у четырех открылся сыпной тиф. Их отправили в лазарет, откуда они вернулись только через месяц совсем худыми, но здоровыми.
- 41 -
Хотя подробности моего пребывания в фюрстенбергском лагере не очень существенны, я все-таки на них остановлюсь. Там есть интересные моменты, и, кроме того, мне кажется, стоит привести сохранившиеся в памяти имена. Пусть хоть я их помяну, а то люди ушли из жизни и — как не жили...
Состав нашей группы был очень разнородный. Из младшего комсостава - старшины Воропаев и Садчиков, не очень грамотные и ничем не выделявшиеся. Украинец Бабченко, с какой-то маленькой хозяйственной армейской должности, недобрый и хитрый. Лейтенант Шухтомов, тоже не очень приятный тип, но не злобный. Молоденький, подтянутый и сдержанный лейтенант, фамилию которого забыл, шифровальщик из штаба армии, держал себя скромно и независимо. Штабной подполковник Балабушевич, высокий и худой. К нему подошел бы эпитет «робкий».
Грубоватый и вспыльчивый майор Брянцев - отличался тем, что учил немецкий по школьному учебнику.
Очень привлекателен был капитан Стаканов, кадровый связист, из Вологды. Он был из крестьян, образование — только военное училище и курсы, но любил читать, особенно стихи, и знал их много наизусть: Есенина, Асеева, Некрасова. Обучал меня приему на слух «морзянки» (передач на азбуке Морзе). Один глаз и пальцы его были повреждены ранением в финскую войну. Честный, прямой и независимый человек.
Полковник Лещинский - образованный военный и интеллигентный порядочный человек. Он был из запаса, штабной или из инженерного состава. Знал немного немецкий язык, и мы с ним, если случалось раздобыть немецкий текст, читали при взаимной поддержке. В Фюрстенберге у него сразу открылся тиф, и он провел недели три в лазарете. С ним и с Починкиным у нас сохранились добрые отношения и в следующем лагере, в Берлине. Потом я их уже не встречал.
Интересен был кадровый полковник Николай Степанович Бушманов, крупный плотный шатен с окладистой бородой, обритой потом в тифозном лазарете, где ему тоже пришлось побыть. Немногословный, он держался в стороне от всех и обычно шагал взад и вперед по просторной секции нашего карантинного блока. Со мной он, однако, подружился - настолько, что доверял мне получать и хранить его пайку хлеба, а вечером обжаривать ее остатки на проволоке в барачной печке. Бушманов был начальником штаба армии, в которую одно время входила наша 8-я ополченческая дивизия - кажется, 32-й или 33-й. О нем, между прочим, упоминает Даниил Гранин в книге «Зубр». Бушманов был в Берлине организатором подпольного
- 42 -
антифашистского «Комитета ВКП(б)» из военнопленных и гражданских. Как я потом (в 1989 году) узнал через Гранина от Н. В. Нумерова Бушманов тоже был осужден и провел десять лет в советских лагерях, был реабилитирован и вскоре после этого умер.
Были среди нас и два генерала. Имя одного я забыл — он был мало привлекателен: грубый, самодовольный и раздражительный, лет пятидесяти, с резкими чертами лица, темноволосый. Второй был генерал-майор Малышкин, начальник штаба армии, кажется, 19-й. Он был образован, держался без высокомерия, однако обладал очень трудным характером. Дистанцировался от остальных офицеров, хотя и принимал участие в разговорах. До войны он был репрессирован, сидел на Лубянке, чудом был выпущен. Рассказывал, как его пытали, в частности о приеме «погладить газетой»: били стальным стержнем, обмотанным сложенной газетой.
Судьба его оказалась трагичной. В 1943 году немцы сформировали из военнопленных так называемую Русскую освободительную армию (РОА), которую возглавил генерал Власов и которая воевала на стороне немцев. Малышкин стал начальником штаба у Власова и был вместе с ним казнен после войны.
Не обошлось в нашем бараке и без людей подлых, что видно из следующего эпизода.
Однажды в блок пришел солдат, вызвал меня и отвел в комендатуру лагеря. За столом сидели три человека: маленький, похожий на Геббельса офицер гестапо, офицер комендатуры и пожилой штатский - русский переводчик-эмигрант. Гестаповец начал задавать вопросы через переводчика, я ответил по-немецки, и дальнейший допрос шел так.
- Вы русский?
- Да.
- Откуда же знаете немецкий?
- Из школы и университета.
- Ваши товарищи говорят, что вы — еврей.
- Это неправда.
- Почему же они это говорят? Они настроены к вам враждебно?
- Я этого не замечал. Ни с кем не ссорился.
- Вы обрезаны?
- Нет. Но, между прочим, теперь есть и необрезанные евреи.
Последовала проверка, потом некоторое замешательство.
- Знаете ли вы русские молитвы?
- Это тоже не всегда русский может привести в качестве доказательства: после революции мало кто из молодежи знает молитвы. Но я знаю.
- 43 -
- Прочтите молитву.
- Какую?
Переводчик: «Отче наш».
Читаю ее. Потом «Богородицу».
Переводчик подтверждает правильность. Пауза. Затем, вдруг:
- У кого из ваших товарищей есть часы?
- У меня нет, а у других - не знаю. Такие вещи здесь обычно не показывают.
- Отведите его обратно.
Приблизительно в апреле нас всех из этого барака отправили в лагерь в Берлин. В нем находилось человек пятьсот пленных самых разных воинских званий, от красноармейца до генерала. Старшие бараков нам разъяснили, что это — Ausbildungslager, то есть «образовательный». Здесь с нами будут вести занятия: разъяснять сущность войны и цели немцев по устройству нового порядка в Европе, чтобы мы потом в своих рабочих командах могли это объяснять другим.
Месяца полтора нас группами водили на такие занятия. На них русские в гражданской одежде, видимо, из эмигрантов, читали нам, большей частью по бумажке, лекции. Режим в лагере был обычный, но питание - впроголодь. У многих развились дистрофия и водянка. Люди выкапывали и ели корешки трав, в бараках велись патологические разговоры о кушаньях и обмен рецептами их приготовления.
В мае всех из нашей фюрстенбергской группы отправили в разные места, и я никого из них больше не встречал. Меня привезли в Ошац — городок километрах в шестидесяти от Лейпцига и в пятидесяти от Дрездена, в рабочую команду при фабрике весов «Копп и Габерланд».
IX
Ошацкий шталаг. Лейпциг. Удивительный конвоир
В этом же городе находилось управление всеми лагерями и рабочими командами военнопленных Лейпцигского округа, так называемый шталаг (Stammlager). При нем был маленький собственный гарнизон солдат для разных нужд, в том числе для периодического инспектирования подведомственных лагерей и рабочих команд. Для этого обычно требовался переводчик, и меня, как достаточно знавшего язык, иногда брали для этого с фабрики. Вскоре меня с такой же целью отконвоировал в Лейпциг ефрейтор по фамилии Хладик (Hladik). По дороге он рассказал, что раньше уже был
- 44 -
в Лейпциге охранником в маленьких рабочих командах военнопленных, сначала французских, потом русских.
В Лейпциге мы прибыли в лагерь при заводе «HASAG». Лагерь состоял из двух зон — французской и русской. Рядом с французской зоной располагался барак солдат охраны. По соседству в неохраняемой зоне жили депортированные иностранцы, преимущественно чехи и поляки, работавшие на том же заводе.
С первых же часов нашего пребывания в Лейпциге поведение моего ефрейтора оказалось весьма нетипичным для немецкого охранника. Вместо того чтобы просто сдать меня охране в общий русский лагерь, он прошел туда со мной сам, осмотрел тесно набитые бараки и вернулся к лагерному начальству. После этого он отвел меня во французскую зону, в пустой чулан хозяйственного барака. По его указанию я притащил туда двухэтажную койку и два комплекта постельных принадлежностей. Он объяснил, что ему удалось добиться моего размещения здесь, так как из общего русского лагеря ему было бы сложно брать меня при срочных выездах.
Затем он принес мне газеты на русском языке для советских военнопленных. Я их, конечно, знал и раньше, они были полны пропагандистскими статьями о непобедимости и успехах немецких войск и о прелести «нового порядка» в Европе, который немцы установят после войны.
Я попросил Хладика лучше принести немецкие газеты, из которых можно было бы черпать сведения о положении на фронтах. Их немцы не решались сильно фальсифицировать, так как население получало письма с фронта и солдаты регулярно приезжали домой в отпуска.
Ефрейтор ответил, что это запрещено. Это было естественно: газеты проводили расистские идеи превосходства «арийской расы» и неполноценности всех других, особенно славян, как «унтерменшен». В одной из речей Гитлер назвал белорусов «Dieses im Sumpf geborene Volk» — «этот рожденный в трясине народ» — такие вещи, конечно, не следовало знать советским военнопленным.
Однако через несколько дней под вечер Хладик пришел в мой чулан с небольшим тюком. В нем оказалась кипа газет: «Лейпцигер тагесцайтунг», «Лейпцигер нойсте нахрихтен» и даже «Фелькишер беобахтер», главный нацистский официоз. Затем из тючка появились две простыни и наволочка. Взяв второе одеяло и подушку, он устроился в койке надо мной, сказав, что в казарме ему «душно и от воздуха и от соседей». И что «У-Фау-Дэ» (Unteroffizier von Dienst - дежурный унтер) разыскивать его не станет: пустые койки в казарме обычны.
- 45 -
Как солдат, подчиненный непосредственно шталагу, он не был строго обязан отчитываться местному начальству.
Почти полночи мы проговорили — с большим интересом, но и с некоторой осторожностью. Одно оказалось бесспорным: нацистов он не переносит, себя считает чехом, а не немцем. Мать его была немка, отец — чех. Он родился и вырос в Изерских горах - в Судетах и до войны работал гранильщиком хрусталя на заводе близ Яблонца. У него там жена и дочь. После захвата Гитлером Чехословакии и начала войны немцы мобилизовали всех лиц немецкой крови. Так он попал в Германию.
Рано утром, до поверки, он ушел в казарму.
Живя теперь на территории французов, я мог иногда с ними встречаться. Владея немного французским, я узнавал от них сведения из английских радиопередач. Французы получали их на работе от своих депортированных земляков. А я передавал это в командах нашим пленным, как и то, что вычитывал между строк в приносимых Хладиком газетах. Делал я это, конечно, осторожно, иногда иносказательно, и не ссылаясь, разумеется, на источники — среди наших были и стукачи.
С первых же наших посещений рабочих лагерей я увидел, что Хладик очень внимателен к условиям содержания людей. А они в большинстве случаев были крайне тяжелыми, в отличие от положения военнопленных стран-союзников СССР. Пленные этих государств находились под защитой Международной Женевской конвенции о военнопленных и инспектировались наблюдателями из нейтральных стран. Пленные получали гуманитарную помощь от Красного Креста и посылки от родных, если те находились на территории, занятой немцами. Советские военнопленные были этого лишены. Сталин отказался подписать конвенцию, заявив, что у Красной армии не может быть военнопленных. Мы не существовали для своей страны и были вне международных законов.
Мы с Хладиком бывали в командах, где помимо повсеместного недоедания, почти голода, были и холод, и жестокость обращения, доходившая порой до садизма. В одном лагере люди жили в конюшне с бетонным полом, без окон, только с электроосвещением, и еле обогревались чугунной печкой. В другом один пожилой военнопленный страдал недержанием мочи. Охранник поместил его на верхних нарах и заставлял лежащих под ним избивать его. Сходных примеров встречалось много.
При конфликтах немцы нередко обвиняли команду в «бунте» (Meuterei). Однако Хладик, человек объективный и гуманный, стоял
- 46 -
на стороне пленных. Он спокойно говорил, что условия должны обеспечивать работоспособность людей:
- Это необходимо для победы.
Аргумент звучал веско, но, тем не менее, явно раздражал начальство команд и производства и настраивал его к Хладику враждебно.
А он продолжал меня удивлять. Когда он конвоировал меня по улицам, я должен был идти по проезжей части у тротуара, а он по его краю рядом. Не раз прохожие отпускали по моему адресу оскорбления, не предполагая, что я могу их понять. Хладик всегда находил, чем их парировать. Однажды он сказал:
- Легко смеяться над тем, кто не может ответить.
В другой раз навстречу нам шла супружеская пара, и женщина сказала:
- Хорошо, что он не на свободе, стереги его хорошенько!
Хладик ответил:
- Er ist genau so frei, wie mir! (Он так же свободен, как я. «Mir» вместо «ich» — судетский диалект).
Я был удивлен не меньше встречных.
Как-то мы ехали на площадке трамвая. Стоявший рядом немец сунул мне сигарету за спиной Хладика, но тот, случайно обернувшись, это заметил. Немец смешался. Хладик ему тихо сказал:
- Я ничего не видел.
Раз, идя со мной, он остановился у зарешеченного забора. Там французские военнопленные убирали двор.
- Это был мой лагерь, - сказал он охраннику. Французы, увидев его, шумно его приветствовали.
- Как вам было при нем? - спросил я их сквозь ограду.
- Oh, tres bien, tres bien! (Очень хорошо!)
В лагере «HASAG» он часто разговаривал с депортированными чехами. Однажды они пригласили нас зайти в барак: у них был маленький праздник, возможно, день рождения. Тут я впервые услышал чудесную мелодию народной песенки «Дул пастух в дудочку на заре...». Хладик вынул свою губную гармонику и вторил хору.
Вскоре мы стали звать друг друга по имени - разумеется, когда не было посторонних. Однажды Эдуард спросил, не хочу ли я познакомиться с его другом, который бывал в СССР:
Он нас приглашает.
- Но как же это возможно?
- Я поведу тебя к ним якобы для того, чтобы сделать дезинфекцию их квартиры.
- 47 -
Такое использование военнопленных для частных работ допускалось. Под вечер мы пришли на Фохтштрассе, 2. С большими предосторожностями хозяин провел нас на второй этаж (на первом жил «эс-а-манн» — член штурмовых отрядов СА). В комнате был накрыт стол со всей возможной в пайковое военное время роскошью и торжественностью. Нас приняли как самых близких друзей.
Семья была из трех человек: Эрих Рёдель, его жена Фрони (Вероника) и девятилетний сын, тоже Эрих. Эрих был рабочий, столяр-модельщик высокой квалификации. Он научился немного по-русски, когда в 20-е — 30-е годы бывал в командировках на автозаводах Москвы и Минска инструктором. До прихода Гитлера к власти он был в партии социал-демократов (потом запрещенной). С Эдуардом он познакомился, когда тот был охранником в русской рабочей команде. Дорога Эриха на работу была мимо этой команды, и он иногда бросал пленным сигареты или еду и обменивался с ними парой слов по-русски. Хладик это заметил, завязал с ним разговор, и после нескольких встреч они подружились.
Мы долго говорили за столом. Потом маленький Эрих поиграл нам на скрипке и рассказал антинацистский анекдот. Я его запомнил, за исключением окончания. Женщина продавала селедку и расхваливала ее: «Херинг, херинг, зо фетт ви Геринг!» («Селедка, селедка, такая же жирная, как Геринг»). Ее посадили на две недели в тюрьму. Выйдя, она снова занялась тем же, но теперь уже с другой рекламой. Какой именно, я забыл*.
А затем Эрих-старший включил радиоприемник, и я услыхал «Последние известия» из Москвы с военной сводкой советского Информбюро. Я прослушал все. Содержания теперь не помню, но - забавно! — одна фраза осталась в памяти: «В Грузии закончен сбор чайного листа».
Здесь надо заметить, что радиоприемники в Германии во время войны разрешалось иметь всем. (В СССР их конфисковали в первые же дни войны и жители имели только радиоточки от государственных узлов.) Но прием, а тем более распространение сведений враждебного радио были объявлены нацистами государственным преступлением - «пораженческим настроением» (Defa'tistische Stimmung) и каралось вплоть до смертной казни отсечением
* В мае 2001 года шестидесятишестилетний Эрих-младший с дочерью Денизой везли меня в своей машине из Лейпцига в Дрезден. В разговоре, среди воспоминаний, я спросил, не помнит ли Эрих конца этого анекдота.
- Как же! Она говорила: херинг, херинг, зо фетт ви эс фор фирцен таген вар! (селедка, селедка, такая же жирная, как это было две недели назад!)
- 48 -
головы. Об исполнении таких приговоров я читал в немецких газетах. Наряду с тайными «современными» методами массового уничтожения в концлагерях (о чем рядовые немцы не знали) нацисты ввели и средневековые наказания. В их числе был позорный столб (Pranger-stein), к которому приковывали женщин за «расовые преступления» — связь с представителями «низшей расы». Такой столб я видел на площади в Ошаце.
Поздно вечером, когда мы уходили от Рёделей, они решили выйти вслед за нами и догнали нас. Я, как обычно, шел справа от тротуара, Эдуард с винтовкой слева по тротуару рядом, слева от него Эрих и Фрони. Прохожих не было, мы шли и разговаривали. Вдруг Фрони сошла на мостовую, подошла справа ко мне и, продолжая разговор, взяла меня под руку. Я сказал:
- Фрони, это же для тебя опасно!
Она ответила:
- Ах, не надо всегда думать об опасности!
И продолжала так идти со мной еще несколько десятков метров. Окна в домах были открыты, кто-нибудь мог выглянуть, мог появиться прохожий. А ведь у нее был сын!
Потом мы так же тайно посещали Рёделей еще раза два-три, но не задерживались долго.
С течением времени отношения Хладика с начальством рабочих команд ухудшались.
Однажды шталаговский писарь, тоже чех, земляк и приятель Хладика, дал ему знать, что на нас с ним поступил донос с обвинениями в антинемецкой деятельности. Тогда мы решили сделать упреждающий ход. В последнее время Хладику стали присылать из шталага пропагандные материалы для передачи их советским пленным. Я написал в шталаг заявление, где просил не использовать меня далее в качестве переводчика, а отправить на общие работы в команду. По недостаточному знанию языка я не всегда точно перевожу в конфликтных ситуациях, и это приводит к недоразумениям. Кроме того, я не могу доводить до пленных пропагандные материалы: это требует специального умения убеждать людей, которым я не обладаю: я по специальности физик и математик.
С этим заявлением Эдуард поехал в шталаг. Там ему приказали отвезти меня снова в команду «Копп и Габерланд» и после этого явиться в шталаг.
Мы простились с ним в Ошаце, как мы думали - навсегда.
Но мы встретились через девятнадцать лет, в 1962 году. Мне удалось разыскать и его, и Рёделя, и они приезжали к нашей семье
- 49 -
в Москву - я напишу об этом далее. Хладик рассказал, что его послали на фронт в Норвегию. Там он попал в плен к англичанам и после войны вернулся домой. В 1963 году Светлана и я гостили у него и его жены Марии в Дэсне. Он, между прочим, спрашивал, не завещать ли ему его дом мне. Я, конечно, отказался - при советских законах это было бессмысленно.
А еще через двадцать лет я был у Эдуарда в последний раз, уже незадолго до его смерти. И он открыл мне, почему наша с ним деятельность закончилась так неожиданно благополучно. В шталаге его вызвал офицер довольно высокого ранга, имевший золотой знак отличия, дававшийся только лицам, близким к нацистской верхушке. Он показал Хладику донос и сказал:
— Я мог бы отправить вас на виселицу, но мне это ни к чему. Если и вы этого не хотите, вы об этом нашем разговоре никогда никому ничего не скажете.
И Эдуард молчал сорок лет.
Здесь можно попутно заметить, что в истории наших с Эдуардом отношений большая роль принадлежала счастливым случайностям.
Собственно, сама моя встреча с Хладиком - случайность: моим конвоиром вполне мог оказаться нацист. Так же случайна встреча Хладика и Эриха Рёделя. Случаен и земляк Эдуарда — писарь в шталаге, и его осведомленность. А уж гуманность нацистского офицера и шталаге - случайность вовсе невероятная. И потом благополучно прошедший для Эдуарда фронт. И, наконец, последняя, почти комическая, случайность, благодаря которой мы снова встретились с Хладиком через девятнадцать лет, хотя ни у меня, ни у Рёделя не было его адреса.
Вот как это было. Я стал разыскивать друзей сразу после моей реабилитации в 1956 году. Первым нашелся наш с Рёделем общий друг Курт Кокцейус (о нем речь впереди). Курт дал неизвестный мне новый адрес Рёделя, и я послал ему письмо. Пораженный такой неожиданностью, Эрих рассказал о ней в их фабричной многотиражной газетке. В заметке, разумеется, говорилось об Эдуарде Хладике, и она сопровождалась фотографией моего письма.
В это время на фабрике оказался в деловой командировке человек с предприятия из Чехословакии. При отъезде он завернул свою дорожную еду в эту многотиражку. В поезде ему бросилась в глаза необычная заметка с фотографией письма, и он с удивлением нашел в ней имя Эдуарда Хладика, своего соседа. И я получил от Эдуарда письмо. Все прямо как у Александра Дюма.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 19:44:38 | Сообщение # 89 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| Мищенко Л. Г. Пока я помню… - М. : Возвращение, 2006. – 144 с. : портр., ил.
<< Предыдущий блок Следующий блок >>
- 50 -
X
Снова в Ошаце
В Ошаце на фабрике нас использовали как разнорабочих, отчасти как станочников. Я работал на деревообделочных станках, потом в слесарно-механическом цехе слесарем, затем станочником на шепинге (металлострогальном станке).
Рядовые рабочие относились к нам большей частью доброжелательно, многие - с действенным сочувствием, которое они, естественно, старались проявлять незаметно.
Мое рабочее место слесаря было у самой конторки мастера цеха. За ее стеклом, как раз против меня, стоял стол девушки-учетчицы, разносившей по цеху рабочим технологические карты на изделия. Держалась она очень скромно. Звали ее Биргит. Приносила она карты и мне. Однажды при этом она положила в мой ящик с заготовками вместе с картой завернутый в бумагу бутерброд, тихо сказав:
- Чтоб никто не видел!
Я также тихо поблагодарил. Потом она делала так не раз. Когда меня перевели на строгальный станок, Биргит ухитрялась приносить свою «гуманитарную помощь» и туда. Такая добрая и смелая девушка!
Все мы работали медленно. Крики мастеров обычно не помогали. На слесарной работе я, чтобы делать меньше, применил тактику высококачественной работы. Вместо снятия на отфрезерованной зубчатой детали заусенцев только на выходах фрезы, я стал снимать фаски вдоль всех ее зубцов. Это было бессмысленно, но красиво. На замечание мастера, что делаю мало, я ответил, что стараюсь делать хорошо, но если он прикажет, то могу делать плохо, но быстрее. Здесь меня выручило то, что эта операция, как промежуточная, не была жестко нормированной. И мастер махнул рукой. Меня, между прочим, и потом удивляло это немецкое уважение к аккуратности, даже ненужной — она почти никогда не вызывала возражений.
Наладчик моего шепинга был ко мне очень добр. Приносил мне книги для чтения, рассказывал о своей семье. Познакомился я и с депортированными иностранцами - югославами и французами. С одним французом, соседом по станку, мы находили время разговаривать. Он исправлял мое французское произношение и однажды очень забавно вразумил меня насчет разницы французских открытого и закрытого «э». Он сказал:
- Не может быть, чтобы в русской фонетике не было этих звуков. Он предложил произнести несколько русских слов со звуком «е» и остановил меня на двух:
- 51 -
- Вот «стены» — это «э аксан грав», а «двери» - «э аксант эгю».
Он был мулат и сказал, что Анатоль Франс тоже имел негритянскую кровь. Советовал прочесть о нем биографическую книгу «Анатоль Франс в домашних туфлях». Автора я забыл, книга мне не попалась.
Как ни странно, с некоторыми из моих товарищей-военнопленных мне случалось больше говорить на фабрике, чем в бараке. В бараке вообще разговоров было мало. Рабочий день длинный, а «дома» — «хозяйство»: починить одежду, постирать платки, а мне - еще и почитать, если удавалось получить от немцев книгу.
Хватало времени только на обмен новостями из-за проволоки. Они поступали главным образом через наших сапожников от работавших с ними вместе французов. До тех так или иначе доходили сведения радио союзников. Нашим французы передавали их с помощью скудного немецкого и жестов, а в трудных случаях - записками на французском языке, которые я «дома» переводил.
Недолгие общие разговоры велись после отбоя, когда мы укладывались на нары и в помещении гасился свет. Рассказывались случаи из жизни, народные сказки и небылицы. Возникали споры на темы быта и обычаев, особенно деревенских. Обсуждалось происходящее на фабрике и в команде. Говорили и о тех, кто начинал работать лучше или допустил нетоварищеский поступок. Здесь часто звучали хлесткие оценки. Некоторые при этом изменяли голос, так что не всегда можно было догадаться, кто именно говорил.
В команде было несколько довольно грамотных и самостоятельных в суждениях людей: солдат-пограничник Лисовский; недавний школьник Максим Галыгин; пожилой ополченец, технолог-сыродел из Москвы Ласточкин (с ним у нас даже нашлись общие знакомые). Галыгин немного знал немецкий, и его тоже брали иногда в другие команды в качестве переводчика. Но когда шталаговское начальство попыталось и ему давать для распространения пропагандные материалы, он также от этого отказался.
Общаться друг с другом на фабрике работавшим врозь было, конечно, сложно, но иногда удавалось. Один из наших товарищей работал смазчиком станков (или помощником электрика - точно не помню) и ходил по разным цехам. Останавливался он и у моего шепинга, и мы разговаривали со взаимным интересом и симпатией. Звали его Николай, фамилию я прочно забыл. Невысокого роста, темноволосый, спокойный и немногословный, без образования, но очень способный к технике и ремеслам. Он прекрасно шил одежду и обувь. Этим ему иногда случалось подрабатывать у немцев.
- 52 -
В смежной с моим цехом проходной пристройке находилась маленькая заводская подсобная электростанция, питавшая энергией деревообделочный цех и использовавшая его отходы как топливо. Кочегаром локомобиля был молодой, лет двадцати, паренек Ананий Поздняков, светловолосый белорус, добрый и неразговорчивый, с образованием не выше сельской школы. Он мне тоже очень нравился, и когда я проходил через электростанцию в цех, мы немного разговаривали.
На фабрике остро чувствовался недостаток рабочих, и в связи с этим в нашу команду в 1943 году добавили военнопленных. Но производительность нашего труда, и до этого невысокая, стала еще ниже. Участились конфликты с начальством. Оно стало принимать меры. С одной стороны, ужесточило режим; с другой - несколько улучшило питание. Первое время это дало некоторый результат. Но на наших ночных дискуссиях все резче стало звучать осуждение тех, кто улучшил свою работу. И к концу зимы производительность команды стала даже ниже летней. Это привело к дальнейшему усилению давления, но и у команды возросло упорство, и меры не подействовали.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 19:45:02 | Сообщение # 90 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| XI
Вербовка в РОА
Неожиданно перед весной начальство смягчило свое отношение. Вскоре этому нашлось объяснение: немцы стали вербовать военнопленных в так называемую Русскую освободительную армию (РОА) под командованием генерала Власова.
В нашей команде эту вербовку провели в два этапа.
Сначала отвели в шталаг четверых из нас, наиболее грамотных: Максима Галыгина, Ласточкина, еще одного - фамилию забыл -и меня. Там нас встретила группа человек в десять уже вступивших в РОА. Они были свободны и носили какую-то неопределенную не немецкую военную форму. Они предложили нам тоже записаться в эту армию. Расчет был явно на то, что мы согласимся и потом проведем агитацию в команде перед вторым этапом вербовки.
Но каждый из нас четверых ответил отказом.
Говорившие с нами были людьми молодыми, почти все имели по крайней мере среднее образование либо занимали в Красной армии до плена небольшие командные должности. Мы отвечали спокойно, но твердо, каждый — только за себя. Разговаривая со вступившими, я пытался понять мотивы их решения. Пожалуй, только у одного он был идейным - ему казалось возможным при посредстве немцев
- 53 -
изменить к лучшему советскую действительность. Другие давали понять, что таким способом они рассчитывают вернуться в Красную Армию. Третьи видели в этом единственный способ не погибнуть в лагерях. Я уже сказал о полной бесправности и беззащитности советских пленных. Никто из солдат других стран не чувствовал себя отверженным и проклятым родиной, все ощущали себя ее полноправными гражданами морально и юридически. Все, кроме нас. Были среди власовцев и очевидные авантюристы, и просто люди, бездумно плывущие по течению.
После нашего отказа нас отвели обратно в команду. Там мы, конечно, все рассказали, и это событие тоже стало предметом ночных разговоров.
Через два-три дня прошел второй этап вербовки. На фабрику в рабочее время прибыла большая комиссия, и всех нас стали в нее поодиночке вызывать. Меня вызвали последним.
В комнате сидели человек восемь. Двое из тех русских, которые говорили с нами в шталаге, два немецких военных, главный инженер фабрики, еще какой-то немец в штатском и русский переводчик. Это был молодой человек, лет двадцати двух - вероятно, из эмигрантской семьи.
Хотя я еще в шталаге ответил на главный вопрос, здесь мне его задали вторично, и я дал тот же ответ. Затем немцы — офицеры и штатский — стали расспрашивать о моей биографии. Потом спросили, почему я отказался быть переводчиком. Я повторил написанное в моей просьбе, переданной Хладиком в шталаг. А почему после моего возвращения в команду другой военнопленный (Галыгин) тоже отказался от этой функции? Я ответил, что не могу знать мотивов чужих поступков. Почему рабочая команда фабрики, бывшая раньше одной из лучших в Ошаце, теперь так плохо работает? Я ответил: к зиме условия в команде стали хуже, и это сказалось на работе.
Я говорил с комиссией по-немецки, и переводчик вышел покурить. Когда меня отпустили, он догнал меня в коридоре и сказал, что хочет меня предупредить.
— Будьте осторожны. У комиссии сложилось мнение, что вы, возможно, разлагаете команду. Вы в ней единственный офицер и наиболее образованный человек. Ухудшение работы команды совпадает с вашим возвращением в нее. Она единственная в Ошаце, где никто не записался в «Русскую армию». Особенно неприятно комиссию удивило, что никто из вызванных к ней не взял предлагавшихся сигарет — это выглядело демонстрацией. Вы — русский, и я русский. Я говорю вам это, как друг.
- 54 -
Я был уверен - по его лицу, по интонации, по всему его облику, что он говорил искренне. Однако все же ответил с осторожностью:
- Ваше предостережение — не по адресу. И вообще в команде нет такого адресата. Во всем здесь одна причина: ухудшение условий и естественная реакция на это. Но, тем не менее, я Вам искренне благодарен. Спасибо за вашу доброжелательность!
Он как будто несколько смешался, и вдруг сказал:
- Позвольте пожать вашу руку.
Я протянул ему свою и ответил:
- С радостью!
И мы разошлись.
После допроса в комиссии и предупреждения переводчика я стал подумывать, не следует ли мне бежать. Кто знает, что там написано в моем досье.
От Ошаца до Польши, хотя и оккупированной немцами, было всего километров сто пятьдесят. При благоприятных обстоятельствах это около пятидесяти ходовых часов по ночам, то есть недели две. Отношение населения в Польше должно быть благоприятным, в Польше много партизан. Я стал прикидывать разные варианты. Но этими мыслями ни с кем не делился.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 19:45:25 | Сообщение # 91 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| XII
Подготовка к побегу
Однажды, проходя в цех через электростанцию, я смог поговорить с Ананием подольше. Вдруг он сказал:
- Знал бы я немецкий - убежал бы!
Я сразу спросил:
- А меня бы с собой взял?
- Взял бы.
- А куда, ты думаешь, надо бежать?
- Конечно, к нам, в Белоруссию.
- Ну, так давай бежать вместе!
Через несколько дней Ананий сказал, что в команде есть еще двое с тем же намерением. Это осложняло дело. Первый побег сразу поведет к усилению режима, и второй может стать крайне трудным, если не невозможным. Мы решили объединиться: четверо - не слишком много.
Одним из второй пары оказался уже упоминавшийся мной Николай. Другим - Василий Игнатов, лет, как и Николай, примерно тридцати пяти, из сельскохозяйственных рабочих, среднего роста и крепкого сложения, с рыжеватыми усами и с покладистым характером. Работал он грузчиком на сортировке досок.
- 55 -
Был конец весны. Наметить точную дату побега мы, конечно, не могли, но ориентировались на теплый июнь. В нем, правда, самые короткие ночи - мало ходовых часов, но в мае хлеба в полях еще не настолько высоки, чтобы в них прятаться днем. Немецкие леса для этого непригодны — саженные в шахматном порядке, они никого не могут укрыть. Всего лучше было бы идти ближе к осени: и ночи длинней, и есть «подножный корм» - фрукты с придорожных деревьев, овощи, картофель и сахарная свекла с полей. Но откладывать надолго опасно. Неизвестно, что надо мной нависло, да и дальнейший путь мог бы затянуться до холодов и снега.
Побег требовал подготовки. Надо было наэкономить и превратить в сухари хлеб, накопить немного сахара, добыть медикаменты, обзавестись картой и компасом. Обеспечить преодоление запоров и решеток. И сделать все это, не вызвав подозрений ни у охраны, ни у команды.
Копить хлеб и сахар при сравнительно больших порциях баланды из брюквы, кольраби и шпината с картошкой было можно; к тому же мне иногда удавалось чинить немцам часы за «натуроплату»; у Николая, как я уже говорил, тоже были клиенты. Отдельные рабочие относились к пленным сочувственно и помогали нам — про славную учетчицу Биргит и моего наладчика я уже говорил.
Работая в ночную смену в почти безлюдном цеху, я смог изготовить и намагнитить компасные стрелки и несколько обыкновенных толок - подвешенные на нитке, они тоже могли служить компасом.
Сложнее было с картой. Один из немцев иногда рассказывал мне, где провел воскресенье, где живут родители его и жены и т. д. Я попросил его принести мне, для наглядности, карту Германии. К сожалению, он принес мелкомасштабную из учебника для начальной школы. Но и то благо, надо только ее скопировать. Эта задача была непростой, как и еще одна - добыть медикаменты. Мне посчастливилось решить обе одним приемом.
При работе на шепинге мне удалось так вложить средний палец правой руки в канавку обрабатываемой детали, что резец при поперечном движении прорезал мне ноготь и мягкую ткань фаланги довольно глубоко, не задев, однако, кости. Рана получилась впечатляющая, и меня освободили от работы. В течение двух недель меня несколько раз водили в лагерный лазарет на другой окраине города к хирургу. Он был также русский военнопленный. Не расспрашивая ни о чем, он выполнил мою просьбу и дал лекарства: марганцовку, соду, активированный уголь, салол с висмутом, аспирин, вазелин и перевязочный материал. Я уместил все в маленьком непромокаемом свертке.
- 56 -
В нашем жилом помещении при уходе смены на работу оставлялся дневальный для уборки. Поскольку меня на фабрику выводить перестали, эту функцию в течение двух недель бессменно выполнял я. Повязка на пальце хоть и оставалась внушительной, но позволяла правой руке владеть не только шваброй, но и карандашом. И я этим воспользовался.
Здесь необходимо описать наше жилье. Мы называли его, как везде, бараком, но оно им не было. Мы жили на самом краю города, на втором этаже длинного старого складского здания. Этаж был разгорожен стенами на четыре помещения. Первое от входа занимала «вахштубе» - комната охранников. Их было трое: старший - «лагер-коммандант», по званию обер-ефрейтор, его помощник — ефрейтор — и третий — простой солдат.
За вахштубе располагалась кухня, за ней — раздевалка. Здесь мы, придя с работы, оставляли обувь и шинели, а после ужина и всю остальную верхнюю одежду до белья. Тут же мы завтракали, обедали и ужинали — комната была большой, и в ней стояли два длинных стола. Дверь из кухни в раздевалку запиралась на два замка. Дверь в противоположной стене, с засовом, вела в наше спальное помещение. Зарешеченное окно раздевалки выходило в глухой закуток между нашим и соседним нежилым зданием и каменной стеной со стороны поля. Над стеной — колючая проволока.
В спальне, длинной и широкой, стояло рядами примерно тридцать двухэтажных нар вагонного типа. В глубине у правой стены — большой стол возле окна с решеткой. На ночь окно загораживалось оргалитовым щитом, который днем укладывался на стол. В свободное время на нем играли в домино и карты. После вечерней поверки в спальню вносилась параша, гасился свет, и охранник задвигал снаружи засов двери, так что мы не могли уже выйти к своей одежде до утра.
Во время дневальства у меня был безлюдный час между уходом вечерней и приходом дневной смены. Окончив уборку, я садился за стол и начинал раскладывать на щите пасьянс, иногда в присутствии охранника. После его ухода, убедившись, что он запер на замок дверь раздевалки, я доставал географическую карту и лист бумаги, располагал их на тонкой картонке и, положив их рядом с пасьянсом, принимался за копирование. При звуке отпираемого замка раздевалки работа на картонке подсовывалась под оргалитовый щит и я углублялся в пасьянс. Перед приходом смены я прятал все в свой матрас. За несколько дней я изготовил две копии. Когда рука зажила, я отдал карту немцу на фабрике.
- 57 -
Во время этого дневальства мне удалось также потихоньку, постепенно, открывая оконную раму в раздевалке, ослабить крепления наружной решетки окна. Она крепилась просто толстыми гвоздями и оконный проем. С помощью сделанного Ананием ломика я расшатал гвозди настолько, что они вынимались и вставлялись рукой, и решетка отклонялась достаточно, чтобы пролезть человеку.
Здесь стоит сказать, что техника охраны в лагерях военнопленных иногда была очень примитивной по сравнению с той, которую я увидел потом в эсэсовских концлагерях и в советском ГУЛАГе.
Мы сделали также ножницы для колючей проволоки, которые не вызывали подозрений. Это были две стальные полоски для очистки обуви от грязи, положенные у входной двери. В каждой из них было просверлено по одному отверстию сбоку недалеко от конца и заострены кромки. Если их соединить через отверстия болтиком, они перекусывали проволоку.
Когда все было готово, надо было выбрать день, вернее ночь, побега. Здесь имелось еще и некое этическое соображение.
Дело в том, что наш старший охранник, обер-ефрейтор, был хорошим человеком. Он обладал умом и добрым характером, исполнял свою службу добросовестно, но без формализма и, тем более, без жестокости. Он относился к нам не как к врагам, а как к людям, говорил доброжелательно, с шутками, со мной часто разговаривал, рассказывал о себе.
Зато его помощник, ефрейтор, был до садизма жестоким самодуром. Он хвастался, что был на восточном фронте и со смехом показывал нам фотографии казней партизан.
Мы не хотели, чтобы взыскания и неприятности из-за нашего побега пали на голову обер-ефрейтора, и решили бежать в ночь дежурства второго. Так мы и сделали.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 19:45:48 | Сообщение # 92 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| XIII
Нас поймали
По случайному стечению обстоятельств побег пришелся на день второй годовщины нападения Германии на СССР — вторник 22 июня 1943 года.
Около часа ночи, когда все спали, мы взяли спрятанные до этого в матрацах подготовленные вещи и в белье подошли к двери. Я теперь совершенно забыл, каким способом мы открыли засов с ее внешней стороны, но как-то это было подготовлено и сделано. Выйдя в раздевалку, мы снова задвинули засов, оделись, взяли вещевые мешки и через окно спустились по веревке в закуток. Помогая друг другу,
- 58 -
поднялись на стену, перекусили колючую проволоку и спустились в поле. Ананий посыпал за нами траву у стены махоркой, чтобы, как он сказал, собака не могла взять след. И мы пошли на север, так как полагали, что искать нас начнут, скорее всего, в восточном направлении. Точного маршрута у нас не было, но я хотел перейти Эльбу вблизи не очень больших городов, например у Штрелы, а потом уже двигаться на восток.
Идти можно ночью, конечно, только вдоль дорог, а на моей карте их не было, так что мы могли руководствоваться только надписями дорожных указателей. Главной трудностью для нас была Эльба. Николай и я плавали плохо, а мостов мы боялись, думая, что на них, как в СССР, стоят с обеих сторон часовые. У Штрелы мы реку преодолеть не смогли - не помню уж почему — и пошли обратно на юг и юго-восток. Вкратце, вехи нашего движения оказались такими. Мы обошли Ризу и Майсен, неожиданно очутились у Дрездена и на другой стороне Эльбы, обогнули Баутцен и наконец приблизились к Гёрлицу - это уже у границы оккупированной Польши. Приблизительно за три недели мы сделали около двухсот километров. И тут нас поймали.
Естественно, я теперь уже не помню хронологии и точных деталей нашего побега, но отдельные яркие впечатления и курьезы сохранились в памяти до сих пор. О них я и расскажу.
Самое главное, что за все время пути у нас не возникло никаких несогласий. Все решения обсуждались и принимались сообща. В случае ошибок и неудач никто не выдвигал упреков и обвинений. Чувствовалось, что каждый испытывал к остальным полное доверие.
Походный быт наш был однообразен. Мы шли ночами, пользуясь картой, компасом и дорожными указателями. Перед рассветом укладывались спать в пшенице или в глубине другого поля, подальше от дорог. Перед этим уточняли наше местоположение по окружающим ориентирам и намечали следующий переход. Спали мы, укрываясь шинелями и сохранившейся у меня плащ-палаткой. Около полудня мы вставали и готовили еду.
У нас были сухари, но ребята сразу решили их держать как НЗ (неприкосновенный запас), а перейти, по возможности, на «самоснабжение» воровством из крестьянских погребов. Они были легко доступны, маленькие окошки подвалов решеток не имели и легко открывались. Мне это сначала показалось предосудительным, но потом я согласился в принципе, хотя самого меня от непосредственного исполнения освободили. Товарищи приносили в основном картошку, но прихватывали и домашние мясные консервы в стеклян-
- 59 -
ных банках. Я остерегал, чтобы не брали больше одной-двух, так как опасался, что более крупные займы приведут к преследованию нас полицией. Дело в том, что нас, по-видимому, искали не очень активно. Должно быть, армия, в ведении которой мы находились, не располагала серьезным аппаратом для поимки беглецов - розыскным штатом, собаками и прочим. Другое дело - гражданская полиция, ориентированная на криминал, или, тем более, гестапо. Пока мы, слава Богу, были не по их ведомству и не хотели в него попасть. Однако иметь в нашем рационе немного белков и жиров было очень полезно.
В крестьянских дворах мы обзавелись также и двумя эмалированными ведрами литров по десять. В одном запасали по дороге воду — из колонок, водопроводных кранов во дворах или родников. В другом ведре варили на костре еду. Топливом был сушняк. Костер из него не дает дыма и издали среди поля незаметен. В связи с питанием вспоминается одна забавная подробность. С первого же дня мы за сутки съедали полное ведро сдобренной консервами картошки. На четвертый вечер я с некоторым испугом сообразил, что за эти дни у меня, выражаясь медицински, не было стула. А поскольку мы ели поровну, значит, я съел целое ведро. Куда же оно делось? Однако дальше все пошло нормально. Видимо, предыдущее истощение и повышенная физическая нагрузка в пути обеспечили безотходное пищеварение.
Сделав в первые дни ненужный крюк на север и обратно, мы решили увеличить скорость и дальность разовых переходов. И тут как-то сбились в оценках пройденного пути и нашего местонахождения. Мы полагали, что до Дрездена еще далеко. Однажды ночью пал густой, как молоко, туман. Мы плутали и вдруг оказались на берегу реки, у ограды с колючей проволокой. Пытаясь ее обойти, попали в проход и двинулись в тумане дальше. Какое-то препятствие на уровне моего лица меня остановило. Это было крыло самолета! К нам медленно приближались шаги. Мы замерли, шаги стали удаляться. Мы попали на аэродром — это ходил часовой!
Тихо выбравшись обратно, мы пошли по берегу реки и вскоре увидели мост — начинало светать, туман становился реже. Часового на мосту не оказалось, мы быстро пошли вперед и чуть не нагнали двух солдат, они шли, оживленно разговаривая. Поотстав, мы рискнули двинуться в отдалении и попытаться пройти в тумане, если часовой на том конце станет разговаривать с солдатами. Но часового не оказалось и там. Солдаты свернули с моста направо, мы - в другую сторону. А впоследствии мы узнали, что у немцев на мостах вообще не было никаких часовых!
- 60 -
Туман рассеивался, стало почти светло, перед нами была окраинная улица. Это был Дрезден! Вдали показалась зелень парка, а невдалеке по другой стороне улицы навстречу нам шел человек. С традиционными немецкими фляжкой кофе и коробкой бутербродов рабочий шел на смену. Прятаться было поздно и некуда. Тогда мы быстро приняли порядок колонны по одному и спокойно твердым шагом продолжали идти дальше — как будто это группу военнопленных ведут на работу, но конвоир где-то задержался. Встречный, пройдя, не поднял на нас глаз. Дойдя до парка, мы убедились, что в нем не спрячешься: деревья и кусты посажены редко. Но, делать нечего, разойдясь, мы улеглись под разными кустами. Наступил день, в парке стали появляться люди, преимущественно дети. Мы осторожно переползали вокруг прикрывающих нас кустов в соответствии с перемещениями гуляющих. В течение всего дня, до самой темноты, никто не подошел к нам близко. Это было чудом, как и вся цепь предшествовавших событий этих суток! Ночью мы отправились дальше на восток.
Однажды в очень темную ночь мы шли в поле по дороге. Вдруг впереди справа, метрах в пятидесяти, мы увидели светящуюся точку. Она двигалась влево нам наперерез, плавно колеблясь взад и вперед, как сигарета в руке идущего человека. Мы остановились. Но огонек погас, никаких звуков не было слышно. Мы стали осторожно приближаться к перекрестку. К нашему удивлению, никакого перекрестка, ни даже тропинки справа в том месте не оказалось — повсюду густая трава. По-видимому, это был летающий светлячок. Потом они не раз встречались нам, и мы их ловили. Эти маленькие жучки испускают зеленовато-желтый свет, более яркий, чем у наших бескрылых ползающих, с крапчатой спинкой, дающих голубоватое свечение.
Окончилось наше путешествие довольно глупо.
Мы шли уже недели три. Подошли к Гёрлицу неудачно - близился рассвет: последний час мы все искали удобное поле, а вместо этого очутились уже у города. Сзади на дороге послышался слабый шум, и мы увидели свет приближающихся велосипедных фонариков. Мы бросились в кюветы, но нас заметили. Два солдата, оставив велосипеды, пошли вдоль кювета с ручными фонарями и подняли двоих - меня и Василия, лежавших недалеко друг от друга. Под прицелом пистолетов — как нам показалось, маузеров — они отвели нас в полицейский участок неподалеку. Тут мы увидели, что у солдат не было огнестрельного оружия. То, что мы приняли за маузеры, были отстегнутые от их поясов винтовочные штык-ножи.
Анания и Николая поймали недолго спустя и привели в тот же участок.
- 61 -
Нас препроводили в гёрлицкую тюрьму, из нее в тюрьму в Баутцен. Тут мы заметили разницу режима лагерей военнопленных и полицейских тюрем. Когда нас выпускали на прогулку в тюремный двор, с нами вместе гуляли и французские военнопленные. Одного из них я спросил по-французски:
- За что Вы попали в тюрьму?
Он улыбнулся и, отчеканивая каждый слог, ответил на чистейшем русском:
- У-бе-жал!
Он оказался сыном русских эмигрантов, сохранивших в семье русскую речь. Французский гражданин и солдат французской армии, он попал в плен в первых боях при вторжении немцев.
Из Баутцена нас привезли в Ошац. На другой день рано утром за нами пришел наш лагеркоммандант, обер-ефрейтор. Он молча, тут же в тюрьме, дал пощечину Василию. В команде он относился к нему с большим доверием, за уборку караулки всегда давал ему сигареты и хлеб и часто с ним шутил. Побега он от него, конечно, никак не ожидал.
Меня он только спросил:
- Waresschon, Mischtschenko?
Вопрос был емкий. «Schon» у немцев значит не только «прекрасно», «хорошо», но и «красиво» в смысле порядочно, достойно. Я ответил:
- Das war nicht schon.
Каждый из нас мог вложить в этот ответ свой смысл.
Меня в команде не оставили. Обер-ефрейтор довел нас до ее двери и сдал троих новому ефрейтору. Прежнего, по-видимому, после нашего побега убрали. Меня он отвел в шталаг.
Отсюда шталаговский солдат повел меня на вокзал. И тут опять произошло удивительное совпадение. Навстречу нам шла Биргит -та самая девушка-учетчица, которая заботилась обо мне в механическом цеху! Она замедлила шаг и смотрела на меня с беспокойством. Незаметно для конвоира я ей улыбнулся и поклонился.
Солдат отвез меня в большой лагерь вблизи Мюльберга - это километров пятнадцать по узкоколейке и еще десять пешком. Здесь меня поместили в штрафной барак, где нас было десятка полтора. Ежедневно нас выводили на какую-нибудь утомительную и бессмысленную работу, вроде перекидки песка из карьера наверх и обратно. Кормили плохо. Я решил беречь силы и уклонялся от выводов на работу. Приходивший выводной караульный обычно не знал, сколько человек в бараке, и выгонял всех, кого находил. Некоторые прятались, обычно безуспешно. Я придумал свой способ. Мест на нарах
- 62 -
в бараке было много. Матрацы были набиты немецкими деньгами и облигациями времен до Первой мировой войны, нашинкованными в узенькие полоски. Из одного матраца я рассовал часть этой денежной лапши по другим матрацам и прятался в него перед приходом солдата. Старший барака никогда никого не выдавал. По уходе солдата с остальными обитателями барака я вылезал, так как, приводя их обратно, солдат в барак не входил. Однако после трех дней бездействия я ослаб еще больше. Прекратив эту тактику, я втянулся в работу и почувствовал себя крепче.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 19:46:09 | Сообщение # 93 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| XIV
«Самый плохой человек в стране во все времена — доносчик»
Дней через десять, к началу августа 1943 года, меня доставили в Лейпциг, в только что сформированную штрафную рабочую команду советских военнопленных офицеров при станкостроительном заводе «Питтлер».
Завод выпускал высокоточные токарные и револьверные станки и многофункциональные металлообрабатывающие автоматы. Военнопленных вначале было человек сорок, потом - до ста. Почти все работали на станках, я - на шлифовальном, потом на других.
Режим охраны в команде был усиленный. В цехах, где работали пленные, у дверей дежурили солдаты с оружием. Сверх того, в средине цеха один из рабочих-немцев имел у своего станка наготове винтовку. В других заводских командах никакой специальной охраны внутри предприятия не было - только пост у наружной проходной.
Но сам наш лагерь, где мы спали, стерегли менее строго. Он размещался в бывшем двухъярусном кафе, где по периметру широкого балкона и отчасти нижнего этажа стояли нары. Охранники были только у входа. Солдаты не были жестоки и допускали поблажки, например разрешали сидеть у открытого окна (конечно, зарешеченного).
В команде я подружился с молодым офицером Александром Михайловичем Зленко. Дружба с Сашей сохранилась у нас на всю жизнь.
Наладчиком моего шлифовального станка оказался рабочий лет сорока пяти, очень маленького роста, с живостью в движениях и в речи, с юмором. Правда, насчет речи и юмора выяснилось не сразу: немцам говорить с пленными запрещалось — допускались только технические указания. Но мы как-то сразу почувствовали друг к другу симпатию и постепенно стали разговаривать не только на темы производства.
Звали наладчика Курт Кокцейус, у него были жена и дочь. До Гитлера он был пекарем, владел маленькой пекарней, но разорился и стал
- 63 -
рабочим-металлистом. О своей прежней профессии он рассказывал с теплотой и любовью к хлебу, и вообще имел склонность к лирике, и даже писал стихи. Наши разговоры становились все более откровенными. Он ненавидел нацизм и войну. Как мог, он помогал нашим пленным. При скудном карточном пайке военного времени он приносил нам тайно то бутерброд, то вареную картошку, то немного сахару.
Но вдруг он стал избегать разговоров со мной, и я увидел, что он чем-то обеспокоен. Я спросил, в чем дело. Он помолчал, потом спросил:
- Ты знаешь немецкую поговорку: «Der schlimmste Mensch im ganzen Land ist und bleibt der Dennunziant» (Самый плохой человек в стране во все времена - доносчик)?
- Теперь буду знать. Но почему ты это говоришь?
- Мне сказали, что ты был переводчиком при немецком солдате. Значит, ты можешь меня предать.
- Из первого не следует второго. Я тебя не предам. Но я понимаю, что ты должен быть уверен в этом, иначе ты и твоя семья будете в постоянном беспокойстве. Я мог бы дать тебе такую уверенность. Но знаешь ли ты поговорку: «Der schlimmste Mensch im ganzen Land ist und bleibt der Dennunziant»?
- Почему ты это повторяешь?
- Потому что тогда ты получишь сведения, опасные для других людей.
Он сразу ответил:
- Не бойся.
Тогда я дал ему адрес Рёделей, сказав:
- Передай привет Эриху от Лео. Эрих поможет тебе успокоиться.
В первый же понедельник Курт принес мне записку и посылку от Рёделей. В дальнейшем они подружились и Курт стал постоянным посредником связи между нами.
К Рождеству 1943 года Курт принес мне испеченный его женой Эльзой маленький кекс. А к восемнадцатилетию его дочери Рут я передал Курту для нее маленький подарок - колечко. Работая в цеху, мы могли иногда подбирать из отходов обрезки металла. А мне в бараке разрешалось иметь немного инструмента для работ по починке часов. И я из кусочка нержавеющей стали сделал перстенек, в который вместо камушка вставил квадратик из обломка цветной пластмассовой мыльницы.
Вскоре с помощью Курта мыс Эрихом смогли условиться и осуществить тайно две краткие встречи: первую с одним Эрихом, вторую — со всей его семьей.
- 64 -
Первая была согласована так. Конец смены и наше движение с завода повторялись ежедневно с точностью до минут. Колонна шла по проезжей части. Эрих должен был оказаться прохожим, идущим справа от колонны по тротуару, а я — крайним правым в ряду. Мы это легко осуществили. Я шел в одном из средних рядов, конвойные спереди и сзади ничего не заметили, и мы с Эрихом смогли поговорить несколько минут. Эрих сказал, что Эдуарда отправили на фронт в Норвегию и он им оттуда писал.
Вторая встреча была более забавной. Она была условлена на воскресенье, когда нас не выводили на работу. Здесь надо пояснить, как мы жили.
Команда размещалась на двух этажах небольшого дома на малолюдной окраинной Галлишештрассе. Солдаты охраны разрешали мне сидеть за подоконником на первом этаже, когда я чинил часы для них или для рабочих с фабрики. Не будучи профессионалом, я делал несложные ремонты за хлеб или другую еду. Окно с легкой наружной решеткой выходило на тротуар улицы на высоте около метра. В теплые зимние дни оно открывалось.
Мы условились, что, если ближайшее воскресенье окажется теплым, я буду сидеть у окна за работой, а Эрих, Фрони и маленький Эрих пройдут мимо по улице на лыжах.
В назначенное время я их увидел. Они шли слева по проезжей части. Вдруг у Эриха порвался ремешок крепления. Поискав по карманам веревочку и ножик, Эрих прошел на тротуар и, оперев лыжу о проем моего окна, стал возиться с починкой. Фрони и маленький Эрих стояли по ту сторону проезжей части, метрах в шести, в маленьком скверике, и улыбались мне, наблюдая наш с Эрихом тихий разговор. Он длился минут десять. Содержания я не помню, но первая фраза Эриха была:
- Англичане передали, что советские войска освободили город Великие Луки.
По окончании ремонта все семейство, обменявшись со мной прощальными кивками, двинулось домой*.
Я смог увидеть и жену Курта Эльзу, и его дочку Рут. Они поджидали Курта после смены у проходной, где строилась для ухода и наша колонна, и мы виделись на близком расстоянии. Один раз Курт «забыл» дома свою еду, и Рут принесла ее перед обеденным перерывом в цех. Стоя у своего станка, я смог переброситься с ней несколькими словами. Она поблагодарила меня за колечко.
* Об этом эпизоде спустя пятьдесят восемь лет мы также вспомнили с Эрихом-младшим.
- 65 -
Однажды Курт показал мне предсмертное письмо своего соседа по подъезду, солдата Артура Гаусмана, к жене. Гаусмана расстреляли за антинацистское выступление на фронте. Жена осталась с двумя маленькими детьми.
Мы в своем лагере иногда «для подкормки» вырезали из дерева подвижные русские народные игрушки: мужика и медведя, ударяющих по наковальне, «живых» клюющих курочек. Курочки стояли кружком на маленькой дощечке с ручкой, головками к центру, шейки их были на шарнирах, и от них шли ниточки сквозь отверстие в центре к грузику. Если грузик покачивать, курочки клюют.
Такую игрушку я сделал и послал через Курта детям Гаусмана.
После войны, в ГДР, улицу Ораниенбаумштрассе в Лейпциге, где жил солдат, переименовали в Артур Гаусман штрассе. Не знаю, сохранилось ли это переименование в ФРГ теперь.
На заводе «Питтлер» работали также «остарбайтеры» — гражданские интернированные, угнанные немцами из оккупированных областей СССР. В основном это были женщины. Между ними и военнопленными, несмотря на все строгости режима, возникали тайные контакты. Производительность труда пленных была низкой, вскоре она стала снижаться и у гражданских. Начальство предполагало корень зла в офицерах. Оно произвело перетасовку пленных, переведя многих из нас в другие цеха, в том числе и меня. Я стал фрезеровщиком на другом этаже. С Куртом мы все же иногда встречались: если ему по работе случалось бывать на моем этаже, он забегал ко мне.
Но принятые начальством меры не повысили производительность. В цеха стали приходить комиссии из гражданских и военных, нас допрашивали.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 19:46:43 | Сообщение # 94 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| XV
Арест. Тюрьма. Бухенвальд
Однажды в начале лета нас не повели на работу. Перед входом в дом остановился автофургон. Двадцать шесть человек арестовали -в том числе и меня - и доставили в главную лейпцигскую тюрьму -Полицайпрезвдиум.
Полицайпрезидиум был тюрьмой гражданской полиции, а не гестапо или СС. Тюрьма большая. По периметру пустого внутреннего пространства пять ярусов галерей с сеткой и перилами, за ними — двери камер. Наша - на одном из верхних этажей, довольно просторная - мы все двадцать шесть уместились в ряд на полу. У двери раковина с краном и унитаз с туалетной бумагой. Высоко в глубоком проеме окно, видно небо, а с плеч товарища — и немного города:
- 66 -
«намордника» снаружи окна нет. («Намордники» - специфически советское изобретение: нечто вроде косой кормушки или кармана, открытого только вверх. Свет от неба проходит, но обзора вниз и в стороны нет. И с улицы не видно, что под «кормушкой» — решетка.)
На прогулку выводят во двор — побольше, чем на картине Ван-Гога - или по кольцевой галерее яруса, гуськом. Охранник один, не очень внимательный: убежать некуда, броситься вниз нельзя - сетка. Иногда, пропустив идущих сзади, можно остановиться у чужой камеры и через «волчок» (маленькое отверстие в двери с заслонкой) обменяться несколькими словами с обитателем. Во время прогулки все в камерах начеку, ждут у волчков связи. Мне такие операции удавались.
Режим строгий, но не издевательский (тоже в отличие от советских тюрем). Поверка дважды в день. Полицейский стоит в двери, считает. Однажды поверка была в яркий солнечный день. На полу резкая тень решетки окна. Счет окончен, но полицейский стоит — смотрит на тень. Говорит:
— Решетки. Решетки. Они бросают тень и на нас.
Кладет у двери три сигареты и уходит. Я перевожу, к всеобщему удивлению.
В тюрьме мы сблизились со Святославом Столяренко, славным добрым юношей. После московской десятилетки и сокращенного курса военного училища он сразу попал на фронт. Любил музыку -знакомство началось с воспоминаний о московской консерватории. Он всегда был в несколько подавленном настроении — с признаками депрессии. К нам настойчиво старался присоединиться Алексей Андреевич Андреев, мичман из Ленинграда, лет тридцати пяти, человек с большим самомнением и агрессивной обидчивостью. Хорошо играл в шахматы, но был крайне неумен в словах и поступках. В команде «Питтлер» и потом в тюрьме с ним никто не дружил, нам со Святославом он по своему характеру тоже не был симпатичен. Однако ни в каком плохом поступке он не был замечен и, по всей видимости, очень тяготился одиночеством. Поэтому мы не решились его оттолкнуть, и в конце концов нас стало трое.
В Полицайпрезидиуме нас продержали около месяца. Никуда не вызывали, ничего не спрашивали. Затем последовал короткий этап, и 4 июля 1944 года нас по железной дороге привезли в Бухенвальд.
В Бухенвальде поместили в «малом» - карантинном - лагере с деревянными бараками - «блоками». Блок разделялся на несколько секций - боксов со сплошными деревянными четырехъярусными нарами по обе стороны прохода. На каждом ярусе с каждой стороны пять-шесть человек, всего в боксе — около сорока. За порядок в боксе отве-
- 67 -
чает его старший, за барак в целом — старший блока. Блоковыми при нас были исключительно политические (раньше - уголовники), большей частью давние заключенные, немцы. Они назначали боксовых.
Рядом со мной спал Ильин «Черный» (на «Питтлере» был еще «Белый», его не арестовали).
В последнее время появилось много противоречивых высказываний о бухенвальдской подпольной организации. В Европе и Америке ставилась под сомнение ее роль в подготовке восстания и в освобождении лагеря. Утверждалось, что никакого восстания не было, а узников освободили подошедшие американские войска. Говорилось даже, что подпольщики якобы были ставленниками эсэсовской администрации лагеря. Такую трактовку, в частности, развил министр-президент Земли Тюрингия Бернхардт Фогель на международной встрече бывших узников Бухенвальда 8 и 9 апреля 1995 года, в пятидесятую годовщину освобождения лагеря*.
Об освобождении лагеря я ничего сказать не могу — меня отправили из Бухенвальда задолго до этого — 5 сентября 1944 года. Но могу подтвердить, что законспирированная организация существовала и была, безусловно, антинацистской. Естественно, никаких данных о том, имела ли она оружие и радиоприемник, у меня нет, но слухи в лагере об этом были. Кое-что о ее деятельности нам давали понять те, кто завязывал контакты с нами, двадцатью шестью. Организация была интернациональной: немцы, чехи, поляки, советские и другие заключенные были в ней на равных правах. Она имела доступ к сведениям о готовящихся в лагере мерах, о других лагерях и условиях в них. В какой-то степени она могла влиять на состав отправляемых не только на этапы, но и в крематорий. Но были в ней и внутренние трения. Я узнал об этом впоследствии, весной 1945 года, когда Алексей Андреев и я после побега находились на сборном пункте советских репатриантов в американской зоне оккупации, в городе Эйслебене. Я скажу об этом дальше.
К двадцати шести офицерам с «Питтлера» организация отнеслась внимательно. Нам, истощенным в тюрьме, помогали едой. Для нас троих (Столяренко, Андреева и меня) мне приносил ее время от времени заключенный, назвавшийся Николаем. Он был лет тридцати,
* Речь Фогеля в Веймарском театре вызвала возмущение большей части присутствовавших. Он повторил свои утверждения и на митинге на бывшем аппель-плаце (площади поверок) Бухенвальда. Как только председатель объявил его выступление, поднялся шум протеста и свист. Речь неоднократно прерывалась негодованием нескольких тысяч собравшихся, криками «Люге! Люге!» (Ложь! Ложь!) и скандированием «Ауфхёрен! Ауфхёрен!» (Прекратить! Прекратить!).
- 68 -
среднего роста, плотный, всегда серьезный. Мы с ним немного разговаривали. Николай и другие заключенные давали ценные советы: чего опасаться, как себя вести. В частности, избегать медицинских обследований, не говорить, если болел чем-нибудь серьезным, особенно туберкулезом, — это был бы путь к гибели.
Можно было догадаться, что кого-то из нас подпольщики приняли в свои ряды. Таким мог быть мой сосед по нарам Ильин «Черный».
По территории карантинного лагеря мы могли ходить свободно. Однажды я вернулся в барак за забытым носовым платком. Роясь на нарах в своих пожитках, я случайно задел подстилку Ильина. Из-под нее выпала бумажка с карандашной записью — каким-то списком. Я положил ее на место и тут же услышал сзади голос Ильина:
— Что тебе здесь надо?
Я объяснил. С Ильиным мы на «Питтлере» немного дружили. Он был рабочий, хороший парень, умный и любознательный, немного рисовал, показывал мне свои рисунки. В Бухенвальде такие отношения продолжались, но после этого эпизода оборвались.
Вечером меня вызвал в свою каморку блоковой, пожилой немец, бывший коммунист. Он сказал:
- Говорят, что ты сотрудничал с нацистами.
- Кто говорит? И какие этому приводят доказательства?
- Ты был переводчиком.
- Но это еще не значит, что я сотрудничал.
- Кто сказал «а», должен сказать и «б».
- Я не говорил «а».
Я не мог, разумеется, сказать здесь ни слова больше в свою защиту. Это могло бы стоить жизни другим. Мы молчали. Потом он сказал:
- Иди.
Дружелюбия в тоне не было. С этого момента я стал чувствовать себя не очень уютно.
Через день-два ко мне подошел Николай. Спросил, что я делал до «Питтлера». Я ответил, что меня брали переводчиком, в частности в Лейпциге. Что на «Питтлере» были люди, работавшие раньше в тех командах, куда меня приводили. Некоторые из них сейчас здесь, они могут рассказать, как я себя там вел. Немцы потом отстранили меня от перевода и отправили на работу обратно в рабочую команду в Ошац. Оттуда я бежал, потом попал на «Питтлер».
- А почему вы дружите с Андреевым? Говорят, что он был полицаем.
- Я ничего об этом не знаю, я познакомился с ним только на «Питтлере». Там он вел себя достойно. Он искал нашей со Столяренко дружбы, и я не вижу оснований ее прерывать.
- 69 -
Мы разошлись. Через несколько дней Николай опять ко мне. Он принес еду и сказал:
- Скоро будет этап. Вы не бойтесь, ваш этап будет неплохой.
Я поблагодарил. Видно было, что Николай ко мне не враждебен.
Между этими двумя встречами произошел один случай.
В нашем блоке был молоденький парнишка с Украины. Он сказал мне, что при аресте у него отобрали «марки» — деньги, но записали гораздо меньше, чем взяли. Он, не зная языка, не смог этого объяснить. Я предложил ему помочь и написал от его имени заявление в канцелярию лагеря с просьбой вызвать его для выяснения вместе со мной как переводчиком.
В лагере была трансляционная сеть, каждый день репродукторы объявляли по всем блокам различные распоряжения. Если объявление касалось определенного лица, оно начиналось с его номера. Самое страшное было: «Номер такой-то, немедленно к воротам (зофорт цум тор)!». Это означало казнь. Мой номер был 64109.
Однажды я услышал:
- 64109! 64109! Зофорт ин ди канцляй!
Только после второго повторения я осознал, что это не «зофорт цум тор», а приказ явиться в канцелярию, и мы отправились туда с пареньком. В бухгалтерии к нам вышел писарь-эсэсовец (в лагере на всех должностях были эсэсовцы). Он показал запись об изъятии денег. Сумма была много меньше названной мальчишкой.
- Он врет! — заорал солдат.
- Он говорит правду, — возразил я.
Но тут я заметил, что расхождение составляло точно десять раз, и меня осенило. Я спросил парня, в каких купюрах были его «марки».
- В рублях.
Запись же была в немецких марках. Но немцы при оккупации ввели курс десять рублей к марке, так что все было правильно. Я сказал это юноше и, с извинением, объяснил недоразумение эсэсовцу. Тот ударил меня по лицу и вышвырнул нас вон.
Возможно, это происшествие стало известно подпольщикам и повлияло на их отношение ко мне.
Из бухенвальдского периода еще два случая. Недалеко от нашего барака стоял дополнительно выгороженный колючей проволокой 18-й блок*. Там находились норвежцы — студенты и преподаватели
* На территории карантинного лагеря был еще один изолированный блок, но уже с двумя рядами проволоки. Говорили, что там велись эксперименты над людьми.
- 70 -
университета из Осло, арестованные нацистами после оккупации Норвегии. Они продолжали занятия и здесь — и лекции, и семинары. Я иногда разговаривал с ними через проволоку по-немецки. Через пятьдесят один год, на встрече бывших узников в Бухенвальде, в столовой к моему месту вдруг почему-то подошел очень пожилой мужчина и на хорошем русском языке объяснил, что он норвежец, Теодор Абрахамсен из Хамара; после Бухенвальда он изучил русский и преподает его. Часто бывает в Москве. Я спросил, не из того ли он 18-го блока, с обитателями которого я переговаривался в 1944 году. Так оно и оказалось.
Однажды, бродя по лагерю, я увидел странную картину. На песке между блоками невысокий человек в очках делал стойку на руках. Он несколько раз выжался, опустился на мостик и встал. На его винкеле было «R»*. Оказалось, что он - танцовщик, премьер пражского Народного театра, русский по происхождению и подданству, но со школьного возраста живший в Чехословакии. Мы подружились и много времени проводили вместе.
Звали его Дмитрий Дмитриевич Григорович-Барский. После войны нам удалось найти друг друга. Он приезжал в Москву и жил у нас, я ездил дважды к нему в Прагу.
Во время войны он участвовал в чешском Сопротивлении, распространял антинацистскую газету «Руде право». Она печаталась малым форматом, Дмитрий сшивал ее листки канцелярским степлером в тетрадки и подбрасывал их в подъезды, магазины, трамваи. (Степлер случайно сохранился, и в 1983 году я видел его у Барского.) Группа их была раскрыта, но на Барского не было прямых улик, и никто из товарищей его не выдал. Все остальные были казнены, его отправили в концлагерь Терезин, потом в Бухенвальд, а отсюда мы с ним попали в разные этапы. Переживания тех лет сказались на нем трагически: он в конце жизни страдал манией преследования.
3 августа 1944 года наша тройка прибыла с этапом в Лейпциг, в филиал Бухенвальда — команду Мансфельд. После краткого обучения там азам металлообрабатывающих профессий нас всех 5 сентября перевезли в Ванслебенамзее, недалеко от Галле, на строящийся подземный завод той же фирмы «Мансфельд».
* На одежду заключенных нашивались вместе с номерами цветные треугольники (винкели) - над коленом и на левой стороне груди, с буквой, указывающей национальность. (R — русский, F — француз, Р — поляк и т. д.). Цвет винкеля у политических был красный, у уголовников - зеленый, у религиозных «бибель-форшер» (исследователи Библии, которые утверждали, что библейские пророки предсказали зло нацизма) — черный.
- 71 -
Когда мы были в Лейпциге, его несколько раз бомбили англичане. Нас выводили в бомбоубежища, где находились также гражданские, живущие поблизости, в том числе интернированные французы. Я с ними разговаривал. Один из них работал на «Питтлере» и согласился передать записку Курту Кокцейусу. Я ее днем приготовил, и во время ближайшей бомбежки француз ее взял.
Чтобы в случае провала «почты» не обнаружилась связь Курта со мной, я не называл в записке подлинных имен и подписал ее женским именем Лия (Курт звал меня Лео). Но главное, я писал немецкой готической скорописью. Ею тогда широко пользовались немцы, но, как правило, русские ее не знали. Так что внешне бумажка не бросалась в глаза, опасность представляло бы только внимательное чтение: я мог допустить нехарактерные для немцев ошибки. Удалась ли доставка, я не знал: с французом мы больше не увиделись.
Двадцать три года спустя, в 1967 году Ирина Доброхотова-Краузе навещала своих родственников в Лейпциге. Она передала от нас Курту Кокцейусу письмо и маленькую посылку. Вернувшись, она привезла от Курта в подарок моей дочери Насте две вещи: колечко из нержавеющей стали, сделанное мною когда-то его дочке Рут, и мою записку из концлагеря, переданную французом. А еще через двадцать девять лет Настя и я навестили в Лейпциге постаревшую Рут Кокцейус-Шрёдер, незадолго до ее кончины.
Вспомнив о виденной мною бомбардировке Лейпцига, я, по ассоциации, немного отвлекусь на Дрезден.
Лейпциг смог залечить свои увечья за два-три десятилетия.
В Дрездене руины сохранялись (отдельные — намеренно) до конца века. Единственный англо-американский налет 13—14 апреля 1945 года (когда поражение Германии уже не вызывало сомнений) накрыл город «бомбовым ковром» и превратил в развалины двенадцать тысяч зданий на площади пятнадцать квадратных километров. Пятьдесят шесть лет спустя, в 2001 году, приехав в Дрезден, я увидел, как восстанавливается одна из реликвий дрезденского барокко — церковь Фрауэнкирхе. Компьютерным проектом каждому сохранившемуся каменному обломку обеспечивается его родное место в пространстве его новых соседей.
В знак раскаяния и просьбы о прощении за варварство своих предков англичане прислали храму золотое завершение его купола с крестом, и королева Елизавета II посетила Лейпциг и Дрезден.
Лейпцигцы приняли ее покаяние и отпустили с миром. Из Дрездена она уехала освистанной.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 19:47:07 | Сообщение # 95 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| XVI
Ванслебен. Подземная фабрика
Но вернемся в концлагерь.
В маленьком местечке Ванслебен-ам-Зее находилась глубокая -четыреста метров — шахта калийной соли, заброшенная, вероятно, еще с Первой мировой войны, и рядом с ней кирпичное здание прежней солеварни. Мы должны были превратить просторные — до четырехсот квадратных метров - выработки в толще каменной соли в цеха, установить там станки и начать на них работать. Одновременно мы переделывали солеварню в четырехэтажный лагерь для нас самих. На этой работе со мной приключился забавный казус.
Я работал на выемке старых прогнивших полов солеварни. Начав снизу, мы поднимались с этажа на этаж по лестнице и сбрасывали полы вниз. Я, как и другие, свыкся с хождением на высоте по остающимся узким балкам, державшим полы. Но однажды, оставшись после сброса пола четвертого этажа на дальней от лестницы стороне, я вдруг испугался идти двадцать метров по балкам, огибая по пути вертикальные стояки, несущие балки. Несколько секунд я не мог двинуться -возможно, это был результат усталости. Однако другого способа не было, и я прошел.
Немцы в концлагерях не разделяли строго разные нации, однако тесного общения с заключенными из других стран мы до Ванслебена не имели. Здесь же, пока не перестроили солеварню, все национальности размещались во временном жилье вперемешку и, притом, в очень тяжелых условиях. Тут я впервые увидел рядом с нами иностранцев. Сравнение было не в их пользу. Россияне, натренированные житейскими невзгодами, оказались более стойкими. Среди европейцев, привыкших к благополучию, чаще встречались случаи потери личного достоинства: неопрятность, нечистоплотность, выбирание окурков и еды из отбросов. Наиболее стойкими мне показались заключенные с винкелем i - Югославия. Но кто они были? В Югославии не меньше десятка народностей и пяти религий.
В достроенном здании условия несколько улучшились. На каждом этаже в больших залах на тесно стоявших трехъярусных нарах размещалось две-три сотни человек. Несмотря на многолюдность, очередей ни в уборные, ни к умывальникам не создавалось.
Перемешанность национальностей повторилась и здесь. Нашими со Столяренко соседями оказались юные итальянцы Серджо Луза и Стельо Дабоно из Триеста, а неподалеку спал парижанин Рене Лягрю, участник французского Сопротивления. Серджо знал фран-
- 73 -
цузский и, немного, немецкий, мы разговаривали, и он учил меня итальянскому.
Охрана в Ванслебене была жестокой. За проступки — наказание на аппель-плаце - площади проверок: до двадцати ударов резиновой дубинкой, очень мучительных, но не членовредительных — требовалось сохранить трудоспособность.
Еда была значительно хуже, чем в Бухенвальде. Но, по рассказам многих, в других лагерях было гораздо тяжелей. Николай сказал правду. И я благодарен ему и подпольщикам.
Быт в нашем зале, как и в других, вскоре получил небольшой русский акцент. Во всех командах появились русские лагерные весы -«три палочки, три ниточки»: тонкая планочка равноплечного рычага на нитяном подвесе посередине с двумя свисающими по краям заостренными лучинками, втыкаемыми в пайки хлеба при разрезке буханок. И дележ «с раскрикиванием». Так, во французской бригаде раздатчик клал руку на пайку и кричал:
- А ки? (Кому?)
И сидящий к нему спиной назначал:
-А Ибер! (Иберу!)
На пуск подземного завода ушел примерно месяц, и мы стали там работать. Конечной продукции завод не выпускал, делал только неизвестного назначения детали. Я работал на токарно-револьверном станке. Их в зале стояло около двадцати. В цехах жарко, но не душно — вентиляция достаточная, освещение тоже. До потолка метра два; он, как и стены, очень красив: каменная соль - как леденец - то белая, то розоватая или лиловатая с желтыми прожилками.
Смена одиннадцать часов, час на спуск и подъем. Мастера и форарбайтеры (наладчики станков) - гражданские немцы-рабочие — относились к нам неплохо. Один из них приносил мне для чтения Лессинга и Гёте. За работу и поведение бригады отвечал назначенный из ее среды «капо», из понимающих по-немецки. И всякие тут могли оказаться - от героев до подонков.
Я познакомился с прекрасным человеком, поляком Станиславом Валентиновичем Туровским (в фамилии я, к сожалению, не уверен). Он до революции жил в России, окончил в Орле гимназию и уехал в Польшу. Перед войной жил с женой и дочерьми в Домброве-Гурниче на улице Крулевы Ядвиги. Умный, смелый, интеллигентный, величайшего благородства человек. Сколько я ни пытался после войны узнать что-нибудь о нем, все было напрасно.
В Ванслебене работало много французов. С Рене Лягрю у нас сложились приятельские отношения, мы даже обменялись адресами.
- 74 -
Как-то в разговоре о предвоенной политике Франции Рене между прочим заметил, что французский министр иностранных дел Бидо - его крестный отец.
В 1955 году, после моего освобождения из советского лагеря, я узнал от моей тетки О. Б. Толмачевой, что после войны в наш с ней адрес на мое имя приходили два письма, из Франции и из Голландии -в Бухенвальде у меня был и знакомый голландец, Хайнс Мартене (Гольдсмит). Оба письма были отобраны сотрудниками МГБ. Я обратился в это учреждение, но безрезультатно. А адреса Лягрю у меня уже не было - при аресте советскими органами все мои бумаги были отняты и сожжены. Мне хотелось найти прежнего друга, но мало ли Лягрю в Париже! Но вот Бидо должны были бы знать почти все во Франции. И я попросил одного приехавшего в Москву француза обратиться к нему за адресом крестника. И это удалось! Мы начали переписку, и через несколько лет Рене с семьей был у нас в гостях. А Хайнса Гольдсмита я так и не нашел, сколько ни пытался.
Наша со Святославом Столяренко дружба с другими заключенными очень осложнялась характером Андреева. Ему была свойственна мелочная и злобная ревность к нашим знакомствам, особенно с нерусскими, поскольку языков он не знал и не хотел учиться. К большому сожалению, это в конце концов привело к разрыву с нами итальянцев, людей горячих.
Наши французы получали книги, а иногда и французские газеты — возможно, из Швейцарии или из оккупированной немцами части Франции, и они давали их мне. Однажды мне случилось сильно удивиться. Просмотрев газету, я передал ее почти незнакомому французу, а тот с виноватой улыбкой отказался. Я спросил:
- Вы ее уже читали?
- Нет! Но я неграмотен!
- Кто же вы по специальности?
- Cultivateur (земледелец, возможно сельскохозяйственный рабочий).
Я бы не поверил, но Рене подтвердил, что это возможно.
В Ванслебене возникла еще одна прочная дружба. Недалеко от моего станка работал молодой татарин, очень доброжелательный, неторопливый и спокойный человек, по имени Семен Садретдинов. Мы иногда перекидывались парой слов. Он говорил, что он военнопленный, солдат, родителей не помнит, вырос в детских домах где-то в средней России. Называл места, где жил. В какой-то особенно трудный лагерный день - не помню уж, что именно тогда произошло -он подошел к моему станку, когда не было наладчиков.
- 75 -
- Я хочу вам кое-что сказать. Я вам говорил неправду. Я не татарин. Я - еврей, из Москвы. А то, что я рассказывал — это жизнь одного солдата из моего взвода, который погиб.
- Что вы! Зачем же вы это мне сказали! Это никому нельзя говорить — мало ли в какие обстоятельства попадет человек!
- Я вам доверяю.
Наши добрые отношения продолжались, пока мы вместе были в Ванслебене. Я дал ему мой адрес.
После войны и моего ГУЛАГа он меня разыскал, и наши семьи оставались в дружбе до смерти его и его жены. Это был Самуил Срулевич Меджибовский, или - для простоты — Семен Семенович. В 1994 году Семен получил из Международной службы розыска Красного Креста в Арользене выписку из бухенвальдского архива, что там находился Семен Садретдинов. Для юридического подтверждения тождества были необходимы показания свидетеля в суде. Я их дал.
При моей отправке на этап из Бухенвальда Григорович-Барский там еще оставался. Он дал мне адрес своей невесты, тоже танцовщицы пражского Народного театра, Надежды Залесской. В Ванслебене заключенным разрешалось посылать через Красный Крест открытые письма на стандартных бланках на территории, занятые немцами. Я очень хотел узнать, что с Дмитрием, и послал письмо Залесской с вопросом об этом. Она наивно ответила, что это мне должно быть лучше известно, чем ей — она ничего о нем не знает. Вскоре я получил от нее посылку: сахар, печенье, галеты, рыбий жир, курагу. Нам троим это было ценно. Я поблагодарил ее, она прислала еще одну посылку, но о Григоровиче ей так ничего и не стало известно. В 1960 году я написал в пражский Народный театр письмо с просьбой помочь мне разыскать их прежних артистов и вскоре получил письма от них обоих.
Брак их не состоялся. В 1963 году Светлана и я встретились с ними в Праге по отдельности.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 19:47:31 | Сообщение # 96 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| XVII
Пеший этап. Побег. Американцы
Весной 1945 года Второй фронт стал уже приближаться к Саксонии. Случайно в цеху я уловил в разговоре коменданта лагеря с инженером фразу:
— Bald kommen wir hier weg (Скоро мы отсюда уйдем).
И действительно, 12 апреля ночью весь наш лагерь — около тысячи человек - построили на плацу. В спешке Святослав оказался где-то вдалеке от нас с Андреевым.
- 76 -
Чувствовалось, что фронт близко: днем мы слышали приближающуюся артиллерийскую стрельбу.
Нас повели по шоссе. Куда? С какой целью? Шли без остановок, довольно быстро, многие отставали от своих рядов, шли между ряда ми. Боковых конвойных было мало, один шел немного впереди нас, до следующего расстояние было довольно большое. Сзади колонны ехали две или три грузовые машины. По сторонам дороги попадались брошенные автомашины, орудия.
Через некоторое время позади колонны стали раздаваться выстрелы. Видимо, пристреливали отставших. Сколько еще идти? Если отстанешь - застрелят, если дойдешь — что там? Может быть, крематорий?
Я решил бежать. Сказал Андрееву. Он отказался. Тут я увидел впереди справа от дороги какой-то костер. Оказалось, горит разбитая автомашина. Если, пройдя ее, броситься в кювет, задний конвойный сквозь яркое пламя ничего не заметит. На этот раз Андреев согласился, и мы оба, выполнив этот маневр, притаились в кювете.
Когда колонна прошла, мы двинулись на запад, откуда днем слышалась канонада. Но стало светать, а прятаться некуда: кругом поля, невдалеке дома. Мы залегли в бороздах прошлогоднего свекольного поля, замаскировавшись сухой травой и землей: наша бело-синяя полосатая концлагерная форма была очень заметна. Но мы благополучно пролежали весь день и ночью двинулись дальше в прежнем направлении.
Вскоре сквозь редкие деревья саженого леса мы увидели вдали свет - яркий, следовательно, это не могли быть немцы. Мы двинулись туда. Свет оказался прожектором на американском танке. Нас осветили, подошел солдат с автоматом, с танка ему закричали:
- Take away weapon! (Отбери оружие!)
Я ответил:
- We have no weapon! (У нас нет оружия!)
Дальше разговор шел по-английски.
- Кто вы?
- Мы русские офицеры, убежали из концлагеря.
К нам подошел офицер. После моего короткого рассказа нас отвели на хутор поблизости, где в сенях спали на полу человек шесть солдат. Они потеснились, и мы уснули рядом с ними.
Утром они разделили с нами их обильный и разнообразный, как ресторанное меню, походный завтрак из герметичных упаковок и сказали, что в нескольких километрах — город Эйслебен, только что занятый американскими войсками. Напутствуемые добрыми пожеланиями, мы отправились туда.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 19:47:59 | Сообщение # 97 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| XVIII
Лютерштадт Эйслебен. Репатриация
Мы вошли в Эйслебен 14 апреля 1945 года и оказались первыми концлагерниками — наша полосатая одежда вызывала у встречных недоумение. В городе всюду были указатели на английском языке. Следуя им, мы пришли в военную комендатуру. Нас направили в отдел разведки.
В комнате на первом этаже за столом сидел офицер, на пороге открытой во двор двери — солдат, прислонившись к косяку и скрестив ноги. Винтовка его лежала на земле за порогом. Меня и потом удивляла непринужденность американских часовых. Они устраивались на посту с комфортом - на стульях или ящиках, винтовку клали где-нибудь рядом.
Офицер безукоризненно владел немецким, на него мы и перешли. После моего рассказа о плене и концлагере он расспросил о моей биографии и специальности, делая заметки на листе бумаги. Потом сказал:
— У вас в России коммунизм, а при коммунизме нет демократии. Не хотите ли вы уехать в Соединенные Штаты?
Покидать Россию я не хотел и ответил, что коммунизма в России нет, а демократии для благоразумного человека достаточно, и у меня там близкие люди. Я хочу вернуться домой. Но пока у нас нет никаких средств к существованию и нам негде жить.
Офицер вынул из стола и дал каждому из нас по сто немецких марок и записку на своем бланке к бургомистру города.
Бургомистр, бывший коммунист, довольно молодой и очень деятельный, отнесся к нам с участием и поручил нас своему помощнику. Тот прежде всего приобрел для нас в магазине подержанных вещей за счет города костюмы, пальто и шляпы и заказал у портного каждому по два костюма. Затем выдал продовольственные карточки и поставил на бессрочное проживание в гостиницу «У золотого льва». Но в этой гостинице, лучшей в городе, мы прожили только три дня. Ее полностью заняли американцы, а нас на тех же условиях переселили в «Золотой ключ» — рангом пониже. Прямо против наших окон находился всемирно известный дом XV века, в котором в 1483 году родился Мартин Лютер. Немцы часто прибавляют его имя к названию города: Лютерштадт Эйслебен — так же, как Гетештадт Веймар. Городок во время войны не пострадал, и я с удовольствием рассматривал его улочки и площади.
Через день-два мы встретили голландца Хайнса Мартенса - он тоже убежал. Теперь он был под своей настоящей фамилией Гольдсмит.
- 78 -
Мы стали встречаться почти каждый день. В нашем «Золотом ключе» поселились еще двое из ванслебенского лагеря - датчане. Один из них был армейским капитаном. Они ездили по городу в шикарной автомашине, вероятно принадлежавшей кому-то из сбежавших высокопоставленных немцев. Одному из этих датчан я, может быть, обязан жизнью.
Дверь нашей с Андреевым комнаты выходила, как и другие, в холл перед лестницей вниз в зал-ресторан. На этом же этаже жили американские военные. Как-то я вышел к обеду, из соседней двери вышел датчанин. Вдруг открылась третья дверь, из нее показался вдребезги пьяный американский сержант с пистолетом. Он остановился и, переводя взгляд с меня на датчанина и что-то бормоча, начал поднимать пистолет. Я совершенно растерялся, но датчанин быстро поднял руки вверх и спокойно направился к лестнице. Я в точности последовал его примеру. Сержант, тупо следя за нами, опустил оружие. Мы спустились в ресторан. Если бы не находчивость датчанина, это могло бы кончиться плохо.
Немного спустя в Эйслебен начали приходить и другие русские — освобожденные американцами военнопленные и заключенные концлагерей. Организовался лагерь перемещенных лиц, будущих репатриантов. В его руководстве были, в основном, бывшие заключенные Бухенвальда, из участников тамошней подпольной организации; среди них, в частности, И. Н. Смирнов. К моему удивлению, между ними стали возникать склоки на почве «кто главнее», принимавшие порой очень неприглядный характер, вплоть до высказываний типа «зря мы вас в крематорий не отправили». Мы с ними близко не общались.
В лагере перемещенных лиц была бесплатная столовая, и мы, как зарегистрированные там, могли ею пользоваться, хотя продолжали жить и питаться в гостинице. А еще до создания русского лагеря мы узнали, что в городе есть две бесплатные благотворительные столовые: одна для пострадавших от бомбежек в других городах, другая при альтерсхайме - доме престарелых — для временных обитателей города.
Мы, оголодавшие в концлагере (я весил немногим больше сорока килограммов), не мучаясь выбором, решили кормиться во всех четырех местах. Получилось двенадцатиразовое питание! Мы сбивались с ног, чтобы всюду поспеть вовремя. Этот психоз прошел только дней через пять, чему способствовало начавшееся расстройство желудка.
В самом начале мая в городе прошел парад американских войск по случаю победы. Окончание войны было все же радостью и для большинства побежденных. Это ощущалось при разговорах с немцами.
- 79 -
В конце мая или в начале июня началась репатриация. Приехали советские военные представители. Они ни с кем из репатриантов не общались, держались отчужденно. Это резко отличалось от отношения к нам американцев и немцев. Со стороны тех и других было сочувствие, со стороны наших - настороженная вражда.
В назначенный день американцы подали много открытых грузовых машин, украшенных американскими и советскими флагами и надписями «Happy Return». Часа через два я снова увидел Эльбу. Это было, кажется, у Торгау. На ее правом берегу американские водители тепло простились с нами и уехали обратно.
Здесь, в советской зоне, не было ни приветственных транспарантов, ни речей. Нас разбили на группы человек по тридцать, назначили старших и повезли грузовыми автомашинами на восток. Двигались с остановками, иногда на несколько дней. Начальником и комиссаром этапа были кадровые военные. Их приказы доводились до нас через назначенного ими старшего, бывшего полковника, и его помощников. Новоназначенные держались с военными угодливо, а с нами свысока.
Маршрута нашего я не помню. Недели через две пути, где-то близ Гёрлица (опять Гёрлиц — как в моем первом побеге!) меня утром вызвали к полковнику. Рядом с ним сидел какой-то кадровый старший лейтенант... Когда я назвал свое имя, полковник вдруг закричал:
- Ах ты, сволочь!
Военный жестом его остановил, позвал солдата и сказал, чтобы я с ним сходил за своими вещами. Потом они оба отвели меня в какой-то подвал и заперли в большом пустом помещении. Ненадолго.
Каким образом и сколько времени меня оттуда везли — совершенно не помню. Наконец, меня вместе с другими арестованными высадили из закрытой машины на площади с конной статуей. Это был памятник Карлу Августу, а город - Гётештадт Веймар. Начало моей свободы было осенено памятью Лютера, конец — памятью Гёте.
Позади, в немногих километрах, на горе Эттерсберг, оставался бывший нацистский концлагерь Бухенвальд, в котором я был. Впереди, через две улицы - тюрьма советского отдела контрразведки 8-й гвардейской армии.*
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 19:48:38 | Сообщение # 98 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| XIX
Гётештадт Веймар. СМЕРШ
Насилье и ложь без конца и без краю,
Свинцовой поземкой страну замело.
Конвой и бандит — провожатые к Раю,
Где хлеба довольно и мертвым тепло.
А. Мищенко, 1986
Итак, в июне 1945 года я был арестован отделом контрразведки СМЕРШ 8-й гвардейской армии. СМЕРШ — «смерть шпионам»: так назывались во время Отечественной войны эти армейские отделы НКГБ - Народного комиссариата (впоследствии министерства) государственной безопасности.
У этих органов для моего задержания были веские основания.
Видимо, кого-то из военнопленных, находившихся вместе со мной на вербовочном пункте в Катыни, немцы завербовали. Он перешел линию фронта и попал в руки нашей контрразведки. Он мог назвать меня, как бывшего одновременно с ним в Катыни. Следовательно, я мог стать шпионом, и мое задержание было законным.
Но незаконным стало все дальнейшее: так называемое следствие, «суд» и приговор.
На следствии оказалось, что я невиновен. Но в системе НКВД-НКГБ действовал принцип: «ошибок у нас не бывает». Его любили повторять следователи. Поэтому, когда это обвинение отпало, мне стали выстраивать другое. Меня нельзя было освободить: я стал опасен для «органов». Ведь я видел всю преступную кухню «следствия», ее жестокие методы добывания ложных признаний, применявшиеся ко мне и к другим.
Это другое, новое обвинение было выдуманным, и его несостоятельность стала бы наглядно ясной, если бы были привлечены вполне доступные свидетели. Но на мою просьбу об этом последовал ответ:
- Нам незачем их слушать, они такие же мерзавцы, как ты.
«Суд» - военный трибунал 8-й армии - дела не исследовал и 19 ноября 1945 года проштамповал фальшивое обвинение своим приговором. Мне дали десять лет, просидел я девять лет и один месяц и освободился по зачетам 17 июля 1954 года.
А теперь подробнее обо всем деле.
Как я уже сказал, из Гёрлица меня привезли обратно на запад, в Веймар.
Первым местом заключения в Веймаре оказался, к моему удивлению, дом на площади с конной статуей Карла Августа - известный
- 81 -
Красный замок, рядом с домом Шарлотты фон Штейн, подруги Гёте. Возможно, до капитуляции Германии здесь была городская управа.
Несколько десятков заключенных затолкали в тесные комнаты первого этажа. Из уже зарешеченных окон был виден двор. В нем на большом костре горели отобранные у нас при обыске бумаги, книги, фотографии, карандаши. Никакой регистрации отобранного не было. И уговоры, что это, мол, мне необходимо, никого не трогали. День прошел без еды. На другое утро я был уже в отделе контрразведки СМЕРШ 8-й гвардейской армии, которой тогда командовал Чуйков.
СМЕРШ занимал большое трехэтажное здание, вероятно административное, красивой архитектуры, с садом. Его узорная решетка была уже наглухо забрана досками и ко многим окнам приделаны «кормушки».
На первом этаже меня обыскали — тщательно, грубо и унизительно. Отобрали поясной ремень и шнурки от ботинок, ложку, кружку, бритву, срезали все металлические пуговицы. Потом — «Руки за спину!» - повели на второй этаж. У конвойного правая рука с пистолетом в кармане, в левой ключ, которым он все время постукивает по пряжке пояса — сигнал, что он ведет заключенного, во избежание встречи с другими арестантами.
Дверь в камеру глухая, с замком, засовами и заслонкой на «волчке» — круглом глазке для наблюдения за внутренностью камеры. В ней уже было человек пять. Они мне объяснили порядок. Нар нет, место — на полу. Ходить нельзя, лежать днем тоже. Только сидеть. Свет на ночь не выключается. Если ночью был на допросе, днем спать не дают. Сон лежа — с одиннадцати вечера до шести утра.
Единственный, кому разрешалось лежать днем, - молодой, красивый, с бородой, полковник, раненный в ногу. Он оказался самовлюбленным, высокомерным человеком, постоянно подчеркивавшим свою образованность, на самом деле мнимую, и невиновность, которую оскорбляло совместное пребывание с преступниками. Сначала я его жалел и, когда нас выпускали в уборную (на этом же этаже), помогал ему, служа опорой. Хотя у него одна нога была здорова, он старался вовсе не опираться и на нее и повисал на мне всей своей тяжестью, а он был грузен. В камере все относились к нему неприязненно. Вскоре его куда-то перевели или освободили - во всяком случае, он этого ждал.
Рядом со мной сидел Алексей Михайлович Колошин — русский послереволюционный эмигрант лет сорока восьми, берлинский
- 82 -
таксист, обвиненный в попытке скрыться из советской зоны. (Потом я встретил его во время помывки в бане на этапе.) Он много рассказывал об эмигрантской жизни, весьма безрадостной. Помню забавную деталь из рассказа о его берлинском знакомом, комбинаторе и жулике. Тот на своем садовом домике написал: «Wer nichts tut, soil wenigstens gut essen und trinken» (Кто ничего не делает, должен, по крайней мере, хорошо есть и пить).
Через несколько дней к нам привели двух юношей, лет по девятнадцати, украинцев. Звали их Корний Губа и Сергий Науменко. С первого взгляда я почувствовал к ним необыкновенную симпатию.
Корний - черноволосый, стройный, с живыми, немного прищуренными умными темными глазами на чрезвычайно добром лице. Сергий более плотный, светловолосый, задумчивый и молчаливый, с мягкими неторопливыми движениями, с какой-то кротостью в лице.
Они были евангелисты из поселка-общины близ Днепропетровска. Немцы, угнав их в Германию, не разделили их, а поселили вместе, не разрушая общины, и не вмешивались в их быт и религиозные обычаи. С теплотой и воодушевлением говорил Корний о дружной и целомудренной жизни их общины, где девушки и женщины - «сестры» - заботятся о «братьях» — сверстниках и старших, а те стараются облегчить им работу и хлопоты. С благоговением рассказывали оба о молитвенных собраниях.
Корний был очень способен к технике и освоил несколько специальностей, работал по ремонту газогенераторов и немного шофером. Сергий был на разных подсобных работах на том же предприятии, где и Корний: техника ему давалась плохо.
Когда советские войска вошли в Германию, они провели мобилизацию среди угнанных советских граждан. Взяли и Сергия с Корнием.
Но их религия не позволяет касаться оружия. Они не отказались служить в армии, но просили давать им любую самую опасную и тяжелую работу, не принуждая брать оружие.
Их тут же арестовали, как отказавшихся от призыва. Угрозами и побоями требовали согласиться служить на общих основаниях. Морили голодом, запирали в стоячий «гроб». Они оставались непреклонны. Тогда их вывезли из тюрьмы за город, заставили вырыть себе могилу, поставили на ее край перед целящимися солдатами и сказали, что расстреляют. Они не согласились и тут. С руганью и побоями их отвезли обратно. И потом перевели в другую тюрьму — к нам. Что было с ними дальше - не знаю, меня взяли из этой камеры раньше, чем их. Потом, в лагере, я встречал осужденных евангелистов - им было дано по десять лет за измену родине.
- 83 -
А Корния и Сергия до сих пор вижу перед собой. Какой великой души люди!
Сидели в нашей камере и немцы - четыре инженера с оптической фирмы «Карл Цейсе Йена», обвинявшиеся в принадлежности к нацистской партии. Они не были партийными функционерами и никакого отношения к политике не имели, занимались научно-техническими разработками. Старшему было близко к семидесяти, остальным — лет по сорока пяти. Старик был так травмирован психи -чески на допросах, что почти потерял рассудок: смотрел в одну точку и не понимал вопросов товарищей и моих.
Следствие было мучительным. Почти все допросы велись по ночам. Только заснешь - тебя будят. На допросах держат долго. Следователь может уйти, вызвав охранника, который следит, чтобы ты не спал. А потом днем в камере тоже нельзя спать. Меня вызывали не каждую ночь, но все же до трех-четырех раз в неделю.
Моими следователями были старший лейтенант Трайдун, после него майор Остромогильский. Они меня не били, но дважды это делали якобы случайно зашедшие в кабинет другие следователи. Вошедший спрашивал, примерно, так:
- Ну что, он продолжает врать?
- Да, все не сознается.
- Ах ты, сволочь! — Это уже ко мне, и — удар ногой. Мой следователь:
- Что ты, не надо, не надо!
Я при этом не ощущал оскорбления, меня это только озлобляло, и удивляла примитивность спектакля.
Но, безусловно, практиковались методы воздействия более серьезные. Из камеры нам иногда были слышны крики, один раз даже женские. Позже, в пересыльной камере перед этапом, я видел людей с кровоподтеками. Там же рассказывали о пребывании в карцере и в ячейке, где можно только стоять.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 19:49:13 | Сообщение # 99 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| ХХ
«Суд праведный, скорый и милостивый»
Следствие началось с обвинения в шпионаже. Трайдун утверждал:
- Нам точно известно, что ты был завербован, обучен и приносил немцам через линию фронта разведданные. Мы тебя уже три года ищем.
Я отвечал, что я, действительно, был привезен в вербовочный лагерь, но там от предложения шпионской деятельности отказался и был отправлен обратно в смоленский лагерь, а потом в Германию.
- 84 -
- Тогда бы тебя расстреляли, так как ты знал их агентуру!
- Я и сам так думал, но - не расстреляли!
- Этого не могло быть! Сознавайся!
Такой торг длился больше месяца. Я стоял на своем, Трайдун злился. После первых двух-трех недель меня перевели в другую камеру и у меня сменился следователь — Трайдуна заменил майор Остромогильский. Перед этим Трайдун убеждал:
- Сознавайся - дадут срок, а так - расстрел!
В новой камере было значительно хуже. Человек двадцать в два ряда вплотную лежали на полу, головами к противоположным стенам, ногами к проходу. У двери стояла железная параша.
Люди в камере были самые разные. Военнопленные вроде меня, русские эмигранты, в том числе русские пленные с Первой мировой войны, гражданские немцы — члены нацистской партии, профессиональные уголовники - солдаты советской армии, арестованные за убийства и грабежи.
Старшим камеры был кадровый полковник Омелюстый. В плену он писал историю Красной армии, она была признана клеветнической, и ему грозил расстрел.
Расстрел, как я сказал, грозил и мне, но я боялся не расстрела, а на меня иногда нападало отчаяние от того, что близкие мне люди, узнав, поверят в мою виновность. Я старался отвлечься от таких мыслей, вспоминал стихи. Тут многие мне помогли — от Софокла до Ахматовой.
Решал в уме задачки — по математике, физике, астрономии. Писать было не на чем и нечем: бумага была отобрана, карандаши тоже. При обыске в СМЕРШе прощупывались даже швы одежды - не спрятаны ли в них графиты из карандашей и иголки. В немецких тюрьмах ничего подобного не было.
Говорил я в этой новой камере мало с кем. Одно время моим соседом был Леонид Алексеевич Прусов, мой ровесник, воентехник, тоже из Москвы. О ней мы, в основном, и говорили. Забавная деталь: мне в его речи порой слышалась как бы женщина. Я спросил, кто его воспитывал в детстве.
- Мать и тетка.
Видимо, это и наложило свой отпечаток.
Однажды днем, когда полковника Омелюстого после допроса вернули в камеру, он сказал, что на допросе в кабинет пришел Чуйков, тогда командующий 8-й армией. Омелюстый и Чуйков были хорошо знакомы. Чуйков спросил что-то у следователя. Потом покачал головой, сказал Омелюстому:
- 85 -
- Как дошел ты до жизни такой! — и вышел.
Кстати, в предыдущей камере один молодой парень, из мелких чинов при штабе 8-й армии, рассказывал случаи, рисовавшие Чуйкова как человека крайне жестокого.
Были в камере два «русских немецких крестьянина», фамилий их уже не помню. Они были из пленных Первой мировой войны, женились на немках из крестьянских семей и стали сами зажиточными «бауэрами». Один — умный, крепкий, уверенный в себе, лет пятидесяти, другой, постарше, - совсем убитый своим новым положением. Меня поразило, что оба они не умели писать по-немецки, а старший даже читать (это я установил, так как у параши бывали куски старых газет). Однако оба бегло говорили с сидевшими тут же немцами на невероятном плятт-дойч (диалекте).
Но вернемся к моему следствию. Сменивший Трайдуна майор Остромогильский был старше его лет на двадцать, полноватый, темноволосый с проседью. Держался он более вежливо. Он сказал, что начинает следствие заново, призывал меня отказаться от запирательства и быть правдивым. Я ответил, что и до сих пор был правдив.
Надо сказать, что мое поведение на следствии было довольно неразумным. Я относился к допрашивавшему как к обычному собеседнику, и, по привычке, не мог допустить со своей стороны какой-либо, скажем так, неделикатности. Когда следователь зачитывал запись моих ответов и давал мне ее на подпись, я считал невежливым читать ее еще и самому. Остромогильский, видимо, это учел и стал использовать. Записав мои ответы искаженно, мне он «читал» их так, как я говорил. Особенно дорого обошлась мне моя доверчивость в самом конце следствия — при подписании обвинительного заключения и так называемой «216-й статьи», о чем я скажу позже.
Остромогильский начал второй этап следствия с того же утверждения, что я — шпион. Несколько ночных допросов ничего нового не принесли: я стоял на своем, и он повторил фразу Трайдуна: отказываясь от признания, вы ухудшаете свое положение. Вот здесь я и испытал тот приступ отчаяния, о котором написал выше: после расстрела я уже не смогу сказать близким мне людям, что я был невиновен.
Прошло некоторое время, и вдруг меня вызвали днем. Остромогильский назвал мне какую-то двойную фамилию и спросил, знаю ли я этого человека. Я не знал.
- А он вас знает.
- Я такой фамилии не помню.
- Вот вы говорили, что отказались от вербовки.
- Я и сейчас это говорю.
- 86 -
- Повторите, как это было.
Я повторил. Тогда он стал читать мне выписку из протокола допроса человека с двойной фамилией. Тот показывал, что из смоленского лагеря, в котором люди гибли от голода и тифа, его перевезли в маленький лагерь, где условия были очень хорошими. Там он вместе с другими пленными был вызван к коменданту, и немецкий офицер по-русски предложил им, в благодарность за спасение из смоленского лагеря, пройти шпионскую подготовку и доставлять немцам разведданные. И что один из них, по фамилии Мищенко, сказал что-то офицеру по-немецки, и его увели. Оказалось, что он отказался, и его потом вместе с тремя другими из лагеря куда-то увезли.
Это было почти точное повторение моих показаний. Человек этот, видимо, тогда согласился, его перебросили через фронт, наши его поймали, и где-то хранились протоколы его допроса. Их теперь и получил Остромогильский*.
Меня отвели в камеру. Я был наивно уверен, что теперь меня освободят. Однако на следующем допросе Остромогильский сказал, что решение об освобождении может вынести только суд, а пока надо уточнить кое-какие подробности моей деятельности в качестве переводчика.
Я стал снова повторять свои показания об этом, включая все, связанное с Эдуардом Хладиком, Рёделями и Куртом Кокцейусом. Я снова попросил вызвать Рёделя и Кокцейуса как свидетелей, если они живы, так как от Веймара до Лейпцига недалеко, всего сто пятьдесят километров. А также поискать в лагере репатриантов бывших пленных из Лейпцига, которые могут рассказать обо мне как о переводчике и подтвердить, что я работал против немцев, а не на них. Но следователь ответил, что в свидетелях нет необходимости — то есть повторил то, что два месяца назад сказал Трайдун. Только тот еще добавил: потому что они такие же мерзавцы, как ты.
В ходе нового следствия вопросы о моей переводческой деятельности стали приобретать уже не фактическое направление - где, что, когда — а как бы гипотетическое, умозрительное. Не могу теперь повторить буквально, но, в сущности, допрос выглядел так.
* Лишь много позже я понял, что неудача нашего побега из Ошаца в 1943 году спасла мне жизнь. Если бы мы дошли, как намеревались, до Польши и до русских партизан, то советский СМЕРШ непременно бы меня повесил, как завербованного шпиона. Я бы не смог опровергнуть стереотипную версию, что «шел по вражескому заданию». Ведь показание человека с двойной фамилией о моем отказе от вербовки всплыло только в конце 1945 года. Да его бы и не признали — дескать, «все инсценировка». Ведь заслуги СМЕРШа оценивались количеством «разоблаченных» и казненных.
- 87 -
- Вот вы говорили, что опровергали немецкие данные о фронтах, опровергали их пропагандные материалы. Но ведь вы не могли это говорить прямо и открыто перед всеми?
- Перед всеми не мог, прямо говорил отдельным лицам, остальным делал это намеками или иносказаниями.
- Уверены ли вы, что все поняли их так, как вы хотели?
- Я не могу читать чужие мысли.
- Значит, вы не уверены, что ваши слова не могли быть поняты в благоприятном для немцев смысле?
- Не уверен, хотя это маловероятно.
Помню еще разговор о немецком сельском хозяйстве. Я видел одну хорошую немецкую ферму и в одной из рабочих команд сказал, что хозяйство велось в ней рационально, без тяжелого ручного труда.
Остромогильский спросил:
- То есть вы хвалили советским пленным немецкую систему сельского хозяйства?
- Я хвалил не систему, а конкретное хозяйство, которое лично видел.
- Но ведь некоторые могли это истолковать как одобрение всей системы?
- Я этого знать не могу.
Наконец, в октябре следователь сказал, что скоро он закончит следствие и передаст дело в суд. Держался он подкупающе доброжелательно и даже сказал такую фразу: «Вас освободят, мы дадим суду свое мнение — ведь вы отказались, вас могли расстрелять. Поедете в Москву, будете заниматься своей физикой».
Через пару дней он меня вызвал в последний раз. Сказал, что дело закончено, и прочитал мне обвинительное заключение. И вот тут я проявил непростительное простодушие: доверяя ему, я подписал прочитанный мне текст — из вежливости! — не читая его.
Затем Остромогильский сказал, что теперь я должен ознакомиться с делом. И начал, пролистывая папку с начала до конца, читать из нее отдельные выдержки. Когда он кончил, я подписал, что ознакомлен с делом в соответствии со статьей 216 УПК (Уголовно-процессуального кодекса).
Это было коварство со стороны следователя. Я не знал, что 216-я статья УПК предусматривает, что обвиняемый должен лично прочитать полностью все дело! Если бы я это сделал, то увидел бы всю обвиняющую меня фальсификацию. Свою оплошность я понял только потом - в суде. Формулировки обвинения прямо противоречили моим показаниям или толковали их превратно.
- 88 -
19 ноября 1945 года меня привезли в трибунал - там же, в Веймаре. В небольшой комнате за столом сидели председатель — полковник - и два члена суда рангом ниже. Слева, за маленьким столиком -лейтенант (секретарь). Рядом со мной - конвойный, молоденький паренек с автоматом. Ни адвоката, ни свидетелей.
Председатель зачитывает обвинительное заключение. К моему изумлению, оно отличается от услышанного мной на следствии резко обвиняющими вставками и уж никак не вяжется с обещаниями Остромогильского о моем освобождении. Я был в недоумении и беспокойстве.
Председатель бегло листает следственную папку, делая пояснения членам суда. К секретарю он не обращается, но тот торопливо пишет карандашом на каких-то желтых или оранжевых листках — о точном протоколировании не может быть и речи. Дописать, исправить или переписать эту карандашную скоропись не представило бы труда.
Суд удаляется на совещание.
Паренек-конвойный наклоняется ко мне:
- Не бойся, не расстреляют!
Вот, оказывается, о чем все-таки могла идти речь! Солдатик, видимо, имел опыт присутствия на этих судах.
Вернувшись, суд оглашает приговор: по статье 58, 1-6 УК РСФСР, за измену родине, совершенную военнослужащим, выразившуюся в антисоветской деятельности в форме пропагандного восхваления немецкой фашистской системы среди военнопленных при работе в качестве переводчика — приговорить к расстрелу, но на основании Указа Президиума Верховного совета СССР (следуют номер и дата) -заменить расстрел заключением в исправительно-трудовых лагерях сроком на десять лет.
Вся процедура длилась не более двадцати минут. Копии приговора мне не дали.
Десять лет спустя, отбыв свой срок, я подал заявление о реабилитации в Главную военную прокуратуру СССР. 27 апреля 1956 года следователь прокуратуры полковник Мелентьев вызвал меня к себе на Нижнюю Красносельскую, дом 4 для уточнения некоторых событий (в том числе наших с Хладиком посещений Рёделей). Разговор велся очень доброжелательно. В конце его я спросил: как же совместить обвинительное заключение и приговор с обещанием Остромогильского о моем освобождении? Мелентьев ответил: может быть, это, действительно, было мнение следователя. Но ведь над ним был начальник отдела СМЕРШ, который и потребовал другого мнения. Вот тот и сделал соответствующее заключение.
- 89 -
После меня судили немца, и полчаса спустя нас обоих повезли обратно. Я спросил, какое у него дело. Оказалось, что сегодня его судили повторно. В прошлый раз он отказался подписать смертный приговор, так как был невиновен. Я удивился, как такая формальность могла иметь для СМЕРШа какое-то значение! Но вот - назначили-таки пересмотр.
Немец был рабочий, по профессии стекольщик. У него был женатый брат, активный коммунист, который скрывался от гестапо в другом городе. Свой адрес он оставил только стекольщику. Однажды к жене брата пришел знакомый, тоже коммунист. Он сказал, что полиция начинает выходить на след скрывающегося, надо дать ему знать, чтобы он переменил место. Для этого пришедший просил его адрес. Женщина поверила и отослала за адресом к стекольщику. Тот дал его. Знакомый оказался провокатором, и брата казнили.
Жена расстрелянного и родные, понимая, что все они стали жертвой провокации, не обвиняли стекольщика и дали об этом письменные свидетельства, когда советские органы того арестовали. Тем не менее, ему дали расстрел. На сегодняшнем заседании трибунал заменил его десятью годами.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 19:49:40 | Сообщение # 100 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| XXI
Рядом с камерой смертников. Франкфурт-на-Одере
По возвращении из суда меня поместили уже в камеру осужденных. Она была в подвале, без окон, довольно большая, но набитая заключенными битком. Нар не было, все лежали на полу рядами так тесно, что поворачиваться на другой бок, не вставая, было невозможно. Всего там было человек шестьдесят. Рядом с нашей камерой была камера смертников, дверь в нее была рядом с нашей дверью, под углом. Мы слышали, как туда вводили днем и выводили ночью.
Население у нас было разнородным. В основном военнопленные. Потом офицеры и солдаты из армии, большей частью за якобы попытку перейти в американскую зону. Среди солдат были и явные уголовники, осужденные за грабежи и убийства. Они не бросили своей профессии и после мобилизации, тем более что, по всем рассказам, при взятии населенных пунктов командование смотрело на грабежи и мародерство сквозь пальцы и не торопилось их пресекать.
Здесь я впервые близко увидел уголовников и навсегда проникся к ним отвращением, которое по мере дальнейших наблюдений в тюрьмах, на этапах и в лагере все более усиливалось. Это уже нелюди, это другой биологический вид. Они сладострастно жестоки, наглы
- 90 -
против слабых, раболепны перед сильнейшими, циничны до омерзения. Я не могу здесь приводить кошмарных и грязных издевательств и пыток, которым они подвергали своих беззащитных жертв, других заключенных.
Все рассказы об их якобы принципиальности, верности слову, чуть ли не справедливости — это корыстная легенда. Она выдумана и распространяется ими самими и поддерживается не только романтически настроенными незнающими людьми. Ею заигрывали с «блатными» и эмгэбэшники, противопоставляя их в лагерях осужденным по 58-й статье — «врагам народа».
Были в камере и русские послереволюционные эмигранты. Коммунистическому режиму никак нельзя было оставлять их на свободе: они опровергали бы ложь советской пропаганды о страшной жизни трудящихся за «железным занавесом». И каждому пришивалось белыми нитками «дело».
К глубокому моему сожалению, я забыл имя одного удивительного человека. Это был полковник-артиллерист царской, а потом врангелевской армии, лет около семидесяти. Он был специалист-оружейник и в эмиграции продолжал работать в этой области на заводах Шкоды в Чехословакии. Он постоянно был в курсе всех новейших разработок в артиллерийском вооружении и сам дома занимался проектированием различных новинок. Однако изобретения никому не показывал, считая, что должен отдать их только своей родине.
Когда советские войска заняли Чехословакию, он принес в комендатуру чертежи и попросил переслать их в Москву. Их взяли, а через несколько дней взяли и его и обвинили в работе на немцев. Это обвинение удалось отвести. Тогда его стали спрашивать, не занимался ли он антисоветской агитацией, не выступал ли против СССР. Он ответил, что вообще в своей жизни публично выступил только один раз, на похоронах друга.
- Что же вы говорили?
- Говорил, что друг мечтал о возвращении на родину и вот - исполнения этой нашей мечты не дождался.
- Так значит, вы надеялись на свержение в СССР советской власти, ведь иначе ваше возвращение на родину было невозможно!
Обвинили его в публичных выступлениях против СССР и дали десять лет. Он шутил в камере:
- Гарантировали мне восьмидесятилетие!
Незадолго до конца войны он женился на молодой женщине из эмигрантской семьи, и у них родился ребенок. Жена приезжала
- 91 -
с сыном в Веймар, приносила передачи, пыталась хлопотать. Все напрасно: его обвинили по статьям 58-1-а и 58-10.
У него был чудесный баритон, и он в камере проникновенно пел старинные русские песни. Особенно помню две:
Пойте, гусли, песню грустную
Про печаль-тоску мою —
Как головушку я буйную
Пред грозой-бедой склоню...
И другая, более известная:
Не осенний мелкий дождичек
Брызжет, брызжет сквозь туман –
Слезы горькие льет молодец
На свой бархатный кафтан...
На этап мы с ним попали врозь, и я больше ничего о нем не слышал. Какой был прекрасный человек!
Были здесь и немцы, среди них и те инженеры-оптики фирмы «Карл Цейсе Йена», о которых я упоминал. Забавно — если здесь уместно это слово - что им дали срок по той же статье советского уголовного кодекса - 58-1 — измена родине!
В этой камере мы пробыли до декабря, потом нас перевезли в тюрьму во Франкфурте-на-Одере. Тюрьма была старая немецкая, добротная, благоустроенная, но наш НКГБ преобразовал ее на свой вкус: в камерах людей было набито битком, хотя там были и свободные камеры (что мы видели, когда нас водили мыться в душевую). В той же душевой была обеспечена уголовникам возможность ограбить вещмешки и одежду у остальных и сменить это у охраны на курево. В частности, у меня украли оба костюма, сшитых в Эйслебене.
В конце декабря начался наш более чем двухмесячный этап в Советский Союз. Через Брест — Минск — Вологду - Котлас в Печору. Здесь, в лагпункте ОЛП 274-2 - Печорский лесокомбинат - я и провел свой срок.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 19:50:10 | Сообщение # 101 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| - 91 -
XXII
Этап Франкфурт — Печора. Печорский лесокомбинат
От Франкфурта-на-Одере до Печоры нас везли больше двух месяцев - с конца декабря 1945 года до марта 1946-го, в товарных вагонах, по шестьдесят заключенных в каждом. Тут были и советские граждане, и немцы. Все были арестованы еще летом и не имели теплой одежды. В вагонах стояли железные печки, но топлива давали мало. Многие заболевали и умирали. Среди заключенных были и уголовники. Они при попустительстве конвоя грабили слабых и сбывали вещи
- 92 -
охранникам, в обмен на еду или курево. Охранники при ежедневных поверках били заключенных чем попало: руками, ногами, прикладами, рукоятками пистолетов, деревянными колотушками, которыми простукивали стены вагонов, чтобы выявить, нет ли в них намеренных повреждений. Мне повредили почку, и от ударов по ушам лопнула барабанная перепонка. Кормили в основном хлебом - меньше двухсот граммов в день - и соленой рыбой. Воды давали мало. Раз или два, во время длительных остановок, водили мыться в санпропускник.
В Печоре находилась пересылка, из нее рассылали заключенных по разным «отдельным лагерным пунктам» - ОЛПам. Мне судьба вынула лагерь в этом же городе: п. я. 274, ОЛП Лесокомбинат.
Нас привели на «вторую колонну». Мне повезло, что я попал сюда в это время: с 1946 года здесь уже не было той ужасающей смертности, которая была в предшествующие годы. О ней рассказывали выжившие заключенные.
Печорский лесокомбинат был главным заводом-поставщиком древесной продукции для всего СПЖДС - Северо-Печорского железнодорожного строительства, которое вело НКВД. Здесь делали шпалы, столбы, сборные брусовые четырех- и восьмиквартирные дома, станционные здания и сооружения, мебель, заборы, бараки, нары для заключенных.
В первые годы стройки лагерное начальство пыталось добиться нужной производительности жестокостью и наказаниями при тяжелых бытовых условиях, голодном пайке и плохой одежде. Люди умирали, на их место привозили новых. По оценке заключенного Марушкина, вывозившего трупы из зоны (я скажу о нем далее), всего за два года умерло больше тысячи человек. Но выход продукции оставался низким и грозил срывом строительства всей дороги. Энкавэдэшные начальники, видимо, наконец поняли это, как и то, что срыв поставок нешуточно грозит и им самим. Тогда Управление СПЖДС перевели из Абези в Печору, и в 1946 году улучшили условия содержания заключенных на комбинате. Это постепенно подняло продуктивность завода: заключенные, в большинстве своем «58-я статья», работали добросовестно.
Комбинат в наше время состоял из двух частей: нижней - «берега» и верхней. В верхней были основная производственная (промзона) и жилая зона заключенных (вторая колонна). На берегу был лазарет и небольшая, человек сто семьдесят, жилая третья колонна, где содержались преимущественно уголовники.
Лес доставлялся к берегу по железной дороге и сплавом по реке Печоре. Заключенные вручную вытаскивали его из вагонов и из воды
- 93 -
и подавали наверх. Выемка бревен из реки иногда затягивалась до ледостава — люди заболевали и гибли.
Наверху в промзоне были цеха завода: лесопильные — «шпалорезка» и «лесокорпус» с большими пилорамами, деревообделочный (ДОЦ), мебельный, две лесосушилки, лаборатория, котельная, водокачка, электростанция, слесарно-механический и электроцех в одном барачного типа здании, конюшни и сараи с гужевым хозяйством, пожарная часть. Центральная электростанция (ЦЭС) мощностью сначала триста, позже семьсот киловатт снабжала энергией, помимо собственно комбината и жилых зон заключенных, еще и гражданские поселки - на берегу (Балабановка) и рядом с промзоной.
Внутри отгороженной от города промзоны была дополнительно выгорожена и снабжена еще одной вахтой наша вторая колонна. В ней стояло примерно десять барачного типа строений, жилых и служебных, для пяти-семи сотен заключенных. Кроме этой и третьей колонны, к ОЛПу относились еще бригады лесоповала в тайге и, летом, сенокосные бригады. Таким образом, всего в лагере было, вероятно, порядка тысячи человек.
Наша зона отличалась тем преимуществом, что в ее бараках всегда было тепло — охрана на вахте обычно не запрещала проносить в зону древесные отходы для печек.
Но работа была тяжелой, а питание - скудным и недоброкачественным. Еда зависела от выработки, а нормы были высокими. При недовыполнении задания полагался так называемый первый котел, при выработке 100 % — второй, выше нормы — третий. Котлы различались весом пайки хлеба: 400, 600 и 800 граммов, и по третьему котлу полагалась добавка: ржаной пирожок с непонятной начинкой или без нее. В остальном рацион был одинаковым для всех. Горячая пища -утром черпак жидкой каши и чай с куском селедки, в обед баланда из капустных листьев, брюквы или кормовой свеклы и, отдельно, кусочек сваренного в ней мяса или рыбы; на второе - жидкая каша: ячневая, перловая или из магара (род пшена). Вечером - чай, иногда и каша. На руки выдавался сахар - граммов по пятнадцать на день.
Сравнительно легче было заключенным из административного или технического персонала- АТП. У них не было «третьего котла», но не было и сдельщины. Сюда относились контролеры ОТК, учетчики, нормировщики, лаборанты лесосушилок и лаборатории и «механизация»: цеховые дежурные слесари, механики и электрики, работники механического цеха, электростанции и другие.
Одевали очень плохо, но к концу нашего срока получше. А работа шла в любую погоду. В марте и апреле 1946 года, то есть еще зимой,
- 94 -
я «вкалывал» на общих работах: расчистке заносов, выгрузке и подноске баланов (бревен), копке ям. А надеты на мне были вместо валенок - чуни, то есть отрезанные от старой телогрейки рукава, зашитые снизу, бушлат третьего срока и ушанка из выношенного шинельного сукна. Все это промокало и промерзало. После работы одежда в жилой зоне сдавалась в сушилку — горячо прогретую железной печкой хибару, но без всякой вентиляции. Поэтому вещи возвращались почти такими же мокрыми.
Содержались на второй колонне в основном «контрики». Тут были репрессированные тридцатых годов по 58-й статье и осужденные «тройками» НКВД по категориям КРА (контрреволюционная агитация), КРД (контрреволюционная деятельность), СВЭ (социально вредный элемент), СОЭ (социально опасный элемент) и другим подобным. Были жители Западной Украины, Западной Белоруссии и Прибалтики, репрессированные с приходом туда советской власти и, наконец, «военный поток» - военные из армии и военнопленные. Было немного «бытовиков» — уголовников с «легкими» статьями: воровство, грабеж, убийство. 59-й статьи (бандитизм) почти не было, но около 1950 года привезли и их. Однако их пришлось скоро убрать, после совершенных ими вместе с «бытовиками» грабежей в жилой и промышленной зонах и изнасилования жены кого-то из начальства, пришедшей к мужу в промзону.
Зона наша не была строгорежимной. Бараки на ночь не запирались, охранников возле них не было, только на вахте и на вышках по углам зоны. Ежедневные поверки не были длительными, обыски в бараках сравнительно редки. Бывало самодурство начальства. Например, начальник колонны капитан Юферицын запретил держать вещи в подголовниках нар, потом устроил обыск и сжег на костре все, в них найденное.
Очень мучительны были, особенно зимой, проводившиеся не реже двух-трех раз в год проверки по формулярам и инвентаризации. В выходной день до рассвета все зэ-ка (заключенные) выгонялись из жилой зоны на большую площадку перед вахтой в промзоне, со всеми вещами. В течение нескольких часов шла перекличка с личным опросом: год рождения, статья, срок, откуда прибыл, начало срока. Затем личный обыск с пересчетом вещей: нет ли «промота» - продажи вещей на сторону. Одновременно шел «шмон» - обыск в пустых бараках.
Если выводили на работы вне охраняемой зоны, вели цепочкой, перед выходом конвой «читал молитву»:
- Дистанция два шага, не набегать, не растягиваться, вперед не выходить, сзади не отставать, шаг вправо, шаг влево — считаю побег, стреляю без предупреждения.
- 95 -
И это исполнялось. Был случай убийства заключенного и внутри жилой зоны. Погибшего я знал, это был старший лейтенант Яковлев, работал он учетчиком на лесокорпусе. Морозной зимней ночью он вышел из барака по малой нужде в одном белье и валенках и не пошел за семьдесят метров в уборную, а пристроился рядом с бараком у столба запретной зоны (трехметровой полосы вдоль забора, огороженной колючей проволокой). Часовой с вышки потребовал уйти, тот не послушался, и солдат с первого выстрела убил его наповал «при попытке к бегству».
Тяжелым психологическим моментом в лагере была постоянная угроза отправки на этап, как правило в более тяжелые лагеря.
НКВД вообще применял тактику постоянной перетасовки заключенных, чтобы люди не привыкали друг к другу, чтобы не возникало солидарности между ними и контактов с охраной. Временами ужесточался режим для заключенных с 58-й статьей, и их переводили в более тяжелые лагеря, например на «501-ю стройку» в Заполярье (где произошло восстание заключенных, подавленное с применением танков). Для отправки довольно было и придирки или антипатии любого начальника. А о том, что такое само этапирование, я уже сказал. В последующие годы этапы стали хотя и короче, но не легче.
Отношение начальства всех рангов к зэка 58-й статьи было, как правило, недоброжелательное, с руганью и оскорблениями (я говорю о начальстве НКВД, а не о техническом). Но избиений не было.
Под конец моего срока, кажется в январе 1954 года (после смерти Сталина и Берии), нас всех неожиданно выстроили в зоне и зачитали новый указ Верховного совета. В нем говорилось, что в таких-то и таких-то лагерях обнаружены случаи грубого и жестокого обращения с заключенными, избиений и убийств. Что виновные, независимо от должности, были судимы (приведены их фамилии) и приговорены к наказаниям вплоть до расстрела. Впредь охране и надзорсоставу предписывается вежливое (!) обращение с заключенными. В случаях нарушения этого заключенный имеет право жаловаться прокурору и требовать ответа о принятых мерах.
С этого момента поведение начальников резко изменилось, чему я был свидетелем вплоть до освобождения в июле 1954 года. Сохранилось ли это смягчение в дальнейшем - не знаю. Но были среди охраны и надзирателей люди, которые проявляли к заключенным гуманность и до этого указа. Я об этом скажу позже, вернусь пока снова к моей работе в лагере.
К весне 1946 года, после двух месяцев тяжелых общих работ, мне удалось, как грамотному, попасть лаборантом в лесосушилку.
- 96 -
Там было тепло. А главное - заведовал сушилкой и одновременно производственной лабораторией всего комбината заключенный с двадцатипятилетним сроком Георгий Яковлевич Стрелков.
В первые годы после революции он был одним из организаторов комсомола в Красноярском крае, потом — на хозяйственной работе. Человек большого и пытливого ума, он приобрел разносторонние знания самообразованием и в партийной Промышленной академии, и в 20-е — 30-е годы стал управляющим треста «Золотопродснаб» в системе Главзолота Наркомтяжпрома СССР. В 1938 году по обвинению во вредительстве получил смертный приговор, замененный двадцатью пятью годами лагерей «за недоказанностью обвинения».
Инженер и изобретатель с широким техническим и хозяйственным кругозором, Стрелков оказался незаменимым консультантом лесокомбинатского руководства. Оно его настолько ценило, что добилось разрешения управления Печорлага оставить его на комбинате, в должности заведующего лабораторией, хотя все «двадцатипятилетники» отправлялись в спецлагеря. Более того, Стрелкову было разрешено жить не в общей жилой зоне, а в промышленной, в помещении лаборатории, поскольку нужда в нем возникала в любую смену, а не только днем.
Стрелков был человеком твердого характера, но при этом добрым и отзывчивым. Благодаря своему авторитету ему удавалось спасать людей от перевода на тяжелые работы или от этапа, хотя такая защита иногда приносила ему самому серьезные осложнения. Георгий Яковлевич был освобожден на восемнадцатом году заключения и реабилитирован. Мы оставались с ним в тесной дружбе до его смерти 8 ноября 1976 года (родился он 27 февраля 1900 года).
Я проработал в сушилке месяца два, а летом смог перевестись в электрогруппу, сначала линейным монтером, а потом электриком на ЦЭС. На электростанции, по лагерным меркам, был рай. Работа в тепле, да, вдобавок, вместо десяти-двенадцати часов в день — только восемь. При двухсменной двенадцатичасовой работе из-за переутомления персонала часто случались аварии, и завод, лагерная зона и прилегающие гражданские поселки оставались без света и энергии. Так что пришлось сделать три смены. Генераторы станции приводились в движение локомобилями - паровыми машинами на древесном топливе: опилках и прочих отходах лесозавода, а в дальнейшем частично и на каменном угле. Машинисты, их помощники и кочегары после смены должны отмываться от пыли, грязи и масла, поэтому на станции была душевая. И мы могли там мыться и стирать белье и не ходить в баню в зоне, где было холодно и воровали одежду.
- 97 -
Кроме этих преимуществ, было еще одно, очень важное — смягчение режима. Я по характеру работы переходил в АТП, то есть имел возможность иногда выходить из жилой зоны в промзону вне общего развода бригад, а в промзоне двигаться свободно. Рабочим в бригадах этого, как правило, не позволялось (только для уголовников одно время делались поблажки, чем те и пользовались, воруя и грабя, где удавалось).
Такая относительная свобода перемещения позволила мне и после ухода с сушилки постоянно бывать в лаборатории у Стрелкова, тем более что электростанцию и лабораторию разделяло только пятьдесят метров.
В электрогруппу мне помог перейти работавший там монтером Николай Иванович Лилеев, с которым, как и со Стрелковым, мы подружились на всю жизнь. Молодой ленинградец, после школы он прошел фронт, плен и арест советским НКГБ. На Печору прибыл тем же этапом, что и я. О его характере и душевных качествах можно судить по двум эпизодам.
Во время одной из проверок по формулярам, когда на площадке перед вахтой в промзоне еще стояло несколько десятков заключенных, из конбазы вырвалась испугавшаяся чего-то лошадь и диким галопом помчалась на нашу толпу. Поднялась паника. Тогда Лилеев быстро вышел на дорогу навстречу скачущей лошади и остановился, широко раскинув руки. В нескольких метрах от него лошадь резко свернула и ускакала в сторону.
Второй случай связан со Стрелковым. Его лабораторию однажды пришли грабить уголовники. Тут вышел забавный казус. У Стрелкова жил черно-белый кот (звался Василий Трифоныч). Он любил сидеть на подоконнике, но пугался, когда снаружи кто-нибудь подходил, и убегал с окна к хозяину. На лесокомбинате даже говорили: у Стрелкова кот — караульщик. Когда бандиты подошли к лабораторному домику, кот, по обыкновению, убежал к Георгию Яковлевичу. Тот, увидев в окно гостей, взял лист бумаги и бутыль серной кислоты и вышел на крыльцо. На глазах подошедших он плеснул кислотой на бумагу -та сразу обуглилась - и сказал:
- Еще раз придете - получите и вы то же.
Они ушли, но стали охотиться за Стрелковым, когда он выходил из лаборатории. Однажды Стрелков пошел в отдельно стоящий лабораторный сарайчик. Следившие за ним бандиты побежали за ним. Это заметил Лилеев, случайно оказавшийся неподалеку. Схватив первую попавшуюся палку, он бросился в сарайчик. Неожиданность и смелость его нападения обратила трех преступников с ножами в бегство.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 19:50:51 | Сообщение # 102 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| XXIII
Люди лесокомбината
С первого же дня работы на электростанции я почувствовал глубокую симпатию к моему напарнику, электрику Любомиру Григорьевичу Терлецкому, или, как его называли все, к Любке.
Судьба Любомира была страшной. Арестован он был почти мальчиком, гимназистом семнадцати лет, во Львове, в 1939 году, вскоре после прихода советской власти на Западную Украину. У него и его друзей по туристским походам нашли дома карты, компасы и рюкзаки. Обвинили всех в организованном шпионаже и намерении уйти за границу. Вынуждая подписать вымышленные «признания», их избивали сначала во львовской, затем в киевской тюрьме. В 1940 году «суд» приговорил всех к расстрелу. Они поняли, что это всерьез, только тогда, когда увидели, что стоявший при них конвоир, молоденький солдат, заплакал.
Два месяца они просидели в камере смертников, после чего приговор заменили десятью годами лагерей.
Любомир был очень маленького роста. В лагерях до Печоры и здесь на общих работах он совсем ослаб. Истощенного, еле двигающегося, его поставили в бригаду, подававшую топливо к локомобилям электростанции. Увидев его состояние, кочегары и машинисты стали сами работать за него, а его на всю смену клали спать под теплый котел локомобиля. Постепенно он ожил. Его заметил начальник электрогруппы, заключенный с пятнадцатилетним сроком Виктор Федорович Чикин, инженер. Он взял Терлецкого, как грамотного человека, на станцию электриком.
С осени 1946 года мы с ним почти два года работали вместе. Любомир был очень умным, разносторонне одаренным и необычайно целеустремленным и трудолюбивым человеком. Чтением и практикой, самостоятельными экспериментами он добился больших знаний в электротехнике и много сделал для улучшения работы станции, сильно запущенной до его прихода.
В 1948 или 1949 году его отправили в режимный лагерь, а после конца срока — в бессрочную ссылку в Момотово Казачинского района Красноярского края. Там он женился на отбывавшей ссылку Ирине Евгеньевне Преображенской, дочери расстрелянного известного экономиста Преображенского. До ссылки она, как и ее мать и брат — члены семьи «врага народа» — тоже отбыла срок в лагерях.
- 99 -
На тяжелых работах ее придавило груженой вагонеткой, и она потом не могла иметь детей. После реабилитации они уехали во Львов. Там Любомир окончил Художественный институт и стал скульптором. Его работы были на выставках во Львове и в Москве. Помимо этого, он написал серьезное историческое исследование по украинскому этносу.
В гимназические годы Любомир был жизнерадостным юношей, обладал хорошим голосом и много пел. После приговора он до конца жизни не взял ни одной ноты, почти никогда не улыбался и постоянно боялся повторного ареста (будь Сталин жив — неизбежного!). Ирина до самой своей смерти (12 января 1989 года) самоотверженно заботилась о муже, в последние годы тяжело больном. Наши семьи были в тесной дружбе до кончины Любомира 25 октября 1993 года (родился он 16 мая 1922 года).
На электростанцию сшивать приводные ремни часто приходил общекомбинатский дежурный шорник Павел Марушкин. Его, армейского летчика, арестовали в начале войны, и на комбинат он попал в самые жестокие годы. Он совсем обессилел на общих работах, когда его случайно увидел земляк, «вольный», бывший заключенный, прораб лесокомбината Владимир Евтихиевич Новиков. Он добился перевода Марушкина в единственную бригаду, которую хорошо кормили и одевали — похоронную. Она ежедневно вывозила на санях трупы и закапывала их в мерзлой земле вне зоны. Здесь Павел постепенно оправился и потом получил работу шорника.
Марушкин был человек очень добрый. Бывая, как шорник, на мельнице (которая тоже принадлежала комбинату, но была в отдельной зоне), он мог проносить оттуда мучные и крупяные отходы и отруби.
Хотя заключенных, возвращавшихся с работы на мельнице, тщательно обыскивали, иногда удавалось пройти «шмон» (обыск) без потерь. Если туго перевязать щиколотку поверх кальсон, насыпать в кальсоны муку или отруби и так же плотно перетянуть тайник сверху под коленом, то голень при ощупывании обычно не возбуждала подозрений. В зоне Марушкин отдавал приносимое истощенным и больным, в том числе и Любомиру Терлецкому, который, в сущности, был обязан ему жизнью.
В числе электриков станции был Яков Ефремович Цырульник из Минска, немного старше меня, умелый монтер, способный и к другим специальностям. Он был осужден по статье 58-10 (антисоветская агитация) и в первые годы своего десятилетнего срока прошел страшные магаданские лагеря, где, отморозив, лишился всех
- 100 -
пальцев на одной ноге. Потом он попал в Печору. Здесь его статья к тому времени стала считаться «легкой», и, до работы на станции, он имел «пропуск»: его посылали без конвоя за зону для ремонта электросети и установок. Пользуясь этим, он проносил в зону то, что получал от «вольных» за работу, и делился этим с другими, чем в то голодное время спас многих, как и Павел Марушкин. Приносил он еду и нам с Любомиром.
В 50-е уже годы в электрогруппе появился новый монтер - Сережка. О нем надо сказать подробнее.
Сергей Николаевич Скатов (31.05.1925 -29.05.1996) был очень мал ростом — не выше ста шестидесяти сантиметров — и в свои двадцать четыре года выглядел почти ребенком. Но был сильным, ловким и обладал смелым, решительным, спокойным и добрым характером. Он отличался редкостной целеустремленностью, а цель у него была — море.
Он прошел два курса Одесского мореходного училища и, вернувшись из учебного плавания в Америку, стал рассказывать о США. Говорил, что не видел в Сиэтле, где они стояли, изможденных рабочих, что безработные живут там лучше нас, получая пособие. И еще где-то сказал, что у Гитлера были, видно, хорошие генералы, раз мы четыре года не могли с ними справиться. За антисоветскую агитацию ему дали статью 58-10 и десять лет лагерей.
Сергей отличался большой скромностью - когда рассказывал о трудных и опасных эпизодах своей морской практики, никогда не выставлял себя. Был очень трудолюбив и старался учиться новым специальностям, занимался английским.
После заключения он не имел права жить в портовых городах, его не приняли обратно в Одесскую мореходку. Он прошел оставшиеся курсы заочно и последовательно сдал экзамены на штурмана, помощника капитана, старпома и капитана. Ему не разрешили морское плавание - он работал на речных судах. С трудом его допустили в каботажный (прибрежный) флот на Каспии. Наконец, после реабилитации, он смог выйти и в море. Был капитаном рыболовных сейнеров на Дальнем Востоке, проводил суда из судоверфи в Николаеве в дальневосточные порты через речную систему, Белое море и Северный морской путь. Был капитаном большого пассажирского теплохода «Украина» на Черном море. Но в заграничное плавание его так и не пустили.
Скатов был человеком слова - никогда не нарушал своих обещаний и не оставлял людей в беде. Его любили матросы и друзья, в их числе — наша семья.
- 101 -
Но вернемся в Печору.
На станции я встречался со сварщиком Евгением Лобановским. Он рассказывал, что до войны сидел в киевской тюрьме за воровство. Когда к Киеву стали приближаться немецкие войска, охрана выпустила всех уголовников, в том числе и его, а остальных заключенных расстреляла в тюремном дворе. Позже Лобановский опять попал в лагерь и оказался в Печоре.
Нашу лагерную жизнь старались облегчить многие работавшие с нами вольные, большей частью сами бывшие заключенные. На электростанции таким был ее начальник Александрович (забыл его имя). Он жил с женой на территории промзоны. К сожалению, Александрович проработал у нас недолго.
Заключенными были прежде и все начальники и мастера цехов, руководитель электрогруппы Арванитопуло, главные механики Михаил Алексеевич Соколов и сменивший его Стовбун.
Стовбун был человек добрый и очень одаренный. Не имея почти никакого образования, он владел многими техническими специальностями как практик. Никогда не стеснялся, если не знал чего-нибудь, и в нужных случаях умел находить надежных советчиков. И не брезговал при необходимости подсобить рабочему собственным горбом.
Очень много для меня, Любомира и Николая Лилеева делал машинист Станислав (Стефан) Стефанович Яхович. Он приносил нам еду и делал по нашей просьбе покупки. Через него шла и наша со Светланой нелегальная переписка (заключенным разрешалось только одно подцензурное письмо в месяц). Со Станиславом дружба сохранилась и после моего освобождения. Он не раз бывал у нас в Москве, мы встречались со взаимной радостью. К несчастью, он рано умер (28 сентября 1962 года).
За многое мы благодарны работавшему с нами дежурным электриком, тогда уже очень пожилому Александру Васильевичу Александровскому и его жене Марии Петровне. В их доме на территории промзоны останавливалась приезжавшая в Печору Светлана, и там мы с ней тайно встречались. Их сын Игорь потом бывал у нас в Москве.
Помогали нам механик станции Башун и начальник электрогруппы Борис Георгиевич Арванитопуло. Борис Георгиевич тоже давал в своем доме приют Светлане.
Очень добрым человеком был Лев Яковлевич Израилевич. Он жил в нескольких километрах от Печоры, в Кожве, в землянке: с жильем на севере, как и везде, было плохо. Разносторонне образованный,
- 102 -
владея разными специальностями, он выполнял договорные работы для лесокомбината. Он имел пропуск в промзону и, бывая там по делу, заходил в лабораторию, где с ним встречался и я. Он охотно исполнял наши просьбы, например приносил с собой аппарат и фотографировал заключенных — вещь для лагеря неслыханная. Через него также шла часть моей переписки. Когда Светлана в первый раз приезжала ко мне, московские поезда шли только до Кожвы, на Печору и дальше надо было пересаживаться. Она останавливалась у Льва Яковлевича, и он сопровождал ее в Печору.
Светлана приезжала в Печору трижды. Она хотела добиться встречи со мной. Но на официальное свидание надежды почти не было: Светлана была тогда всего лишь моей бывшей однокурсницей по физфаку. И все-таки она ехала туда, за 2157 километров.
В первый раз, в 1948 году, при помощи друзей с воли был выработан план нелегальной встречи. На территории промзоны было несколько домиков, где жили вольнонаемные: кладовщики, телефонисты, мастера. Можно было попытаться провести к ним Светлану под видом родственницы, а я как электрик мог бы прийти к ней туда в рабочее время. И это было осуществлено.
Во второй приезд был намечен аналогичный вариант, с той разницей, что для нашей встречи я подготовил небольшой заброшенный чулан в одной из вспомогательных построек электростанции. Кто-то прознал об этом и сообщил охране — на вахте Светлану должны были неминуемо задержать. Однако нашлись и люди, которые нас об этом вовремя предупредили. Светлане пришлось идти официальным путем.
Начальник управления Печорского железнодорожного строительства наложил на ее заявлении резолюцию: «Разрешить 20 минут в присутствии вооруженной охраны». Сержант-охранник на вахте нашей зоны прочел бумажку и сказал:
- Идите домой. Я сейчас сменяюсь, а завтра с утра заступаю на суточное дежурство. Вот тогда и приходите.
И на другой день он дал нам возможность видеться два раза по нескольку часов в караульной комнатушке вахты нашей зоны. А это могло для него обернуться немалыми неприятностями!
В третий раз Светлана приезжала уже в то время, когда режим на Печорстрое стал смягчаться во второй раз. Поджимали сроки окончания стройки, нужно было стимулировать производительность. Мы получили свидания три или четыре дня подряд по нескольку часов.
Доброжелательность сержанта во второй приезд Светланы была не единственным проявлением сочувствия и доброты со стороны
- 103 -
охраны и надзорсостава. Один из надзирателей получил у нас прозвище «Крикун»: он наводил порядок всегда страшным криком. Но никогда никого лично не оскорбил и ни разу не дал несправедливого взыскания. И когда ему приходилось наказывать за явные нарушения порядка, он учитывал степень серьезности проступка и личность нарушителя.
Так, однажды Сергей Скатов пошел после отбоя к своему приятелю Косте Гагену в другой барак и был оттуда выдворен Крикуном. Переждав минут пять, Сергей повторил посещение и снова был изгнан. Но он не унялся и отправился туда же в третий раз. Тут уж Крикун отправил его в «кандей» - изолятор, где холодно и кормят впроголодь. Однако Крикун посадил его «с выводом на работу» — то есть, по сути, снял главную строгость наказания: на работе электрик и погреться может, и ест на общих основаниях. А вечером, заперев Сергея снова, Крикун велел нашему бригадиру отнести ему в изолятор ужин. К сожалению, я забыл фамилию этого хорошего человека.
Очень хорошо относился к заключенным надзиратель Уткин. Я, как и многие другие, вспоминаю его с уважением и благодарностью.
Приблизительно в 60-е годы через кого-то из бывавших у нас в Москве печорцев я послал Уткину письмо. Я писал от имени многих из нас, прежних заключенных второй колонны лесокомбината, что в те годы мы узнали и оценили его как исключительно гуманного, доброго человека, старавшегося облегчить наше положение. В тех условиях мы, конечно, не могли это выразить ему явно. Но наши чувства глубокой благодарности и уважения к нему мы сохранили на всю жизнь. Ответа на письмо не было, и я даже подумал, не доставило ли оно Уткину каких-нибудь неприятностей: кто знает, что там за люди.
Прошли десятки лет, и вдруг, 6 июня 2002 года, мне позвонила из Печоры Татьяна Геннадьевна Афанасьева, директор Печорского отделения общества «Мемориал», которой я прислал мои записки. Встретив в них фамилию Уткина, она вспомнила, как однажды его жена сказала ей, что он получил от какого-то Мищенко письмо и, читая его, заплакал. Михаил Николаевич Уткин скончался несколько лет назад.
Мой десятилетний срок сократился на лесокомбинате почти на год. Для быстрейшего завершения строительства Северо-Печорской железной дороги в лагере были введены зачеты. При выполнении и перевыполнении плана бригадами или при хорошем исполнении несдельной работы один рабочий день засчитывался за полтора, два
- 104 -
или даже за три дня срока. Так как наша электростанция работала безаварийно и проводила ремонты оборудования большей частью своими силами, то зачеты получали и мы.
Но проработать в качестве электрика до конца срока мне не пришлось.
Неожиданно новым начальником ЦЭС назначили человека некомпетентного и, вдобавок, беспринципного и подозрительного. Фамилия его была Шерман. Он стал обвинять Лилеева и меня в неправильных действиях и требовал выполнения часто совершенно нелепых указаний. Отношения между нами накалялись, и мне грозил перевод на общие работы или даже этап.
Но тут мне помогли Стрелков и его лаборант-химик, инженер из Черкасс Конон Сидорович Ткаченко. Конон Сидорович вел контроль качества котловых вод электростанции — должность ОТК, не подчиненная начальнику ЦЭС и очень ответственная: неправильная дозировка умягчителей воды может привести к повреждению и даже взрыву парового котла.
У Ткаченко кончался срок заключения, и на его место требовался химик. А я прилично знал химию и в школе и на физфаке работал химиком-лаборантом. Конон Сидорович добросовестно подготовил меня к замещению его должности, а Георгий Яковлевич добился у технического начальства комбината перевода меня из ЦЭС к нему сразу после освобождения Ткаченко. И последние два года я провел в производственной лаборатории.
Быт в лагере, очень тяжелый в 1946 году, с годами улучшался. Стало просторнее в бараках, так как построили несколько новых; в некоторых секциях вместо двухъярусных нар-вагонок поставили койки. Стала приезжать кинопередвижка. Кино «крутили» в столовой или даже, если попросить механика (а им был наш же электрик Володя Тихонов), по секциям бараков.
Из фильмов помню кинозаписи театральных спектаклей: прекрасную постановку «Живого трупа» в Александрийском театре (режиссер Вивьен) и поразившую меня Уланову в «Ромео и Джульетте». Появилась в колонне и самодеятельность - любительский оркестр, и даже спорт — футбольная команда.
Вообще, конечно, мне и моим друзьям несказанно повезло, что мы попали именно на комбинат — и в то время, когда там улучшились условия. Мы не оказались в страшном числе жертв Северо-Печорской стройки: по реалистичным прикидкам, под каждой шпалой трассы Котлас - Воркута лежит погибший. В жилой зоне мы не страдали от холода (топлива - вдоволь), а я и работал в тепле. И рабо-
- 105 -
та у меня была интересная, и присутствовало ощущение, что делаешь что-то полезное: строится Северо-Печорская железная дорога. СПЖД должна была связать Северный Урал и Зауралье с Центром. Северный ее участок имел то же назначение, что и проектировавшаяся до революции Обь-Беломорская железная дорога, на изысканиях которой работал мой отец.
И природа у нас была не мрачная. Хотя и Север, но не Крайний, и даже с лесом. И в году два теплых месяца, а не так, как неподалеку, где «двенадцать месяцев зима, а остальное — лето». И при этом были длинные приполярные дни, белые ночи и долгие закаты и восходы, когда сказочно-яркие цвета неба держатся не мгновениями, а минутами и даже десятками их. А зимой мы видели волшебные полярные сияния, такие же, как в моем детстве в Берёзове.
А главное, что вокруг меня оказались прекрасные люди — здесь я упомянул только некоторых из них. Лагерная дружба объединила не только нас, зэ-ка, но и наших родных на воле. Надолго впоследствии остались нам близкими семьи Николая Ивановича Лилеева в Петербурге, Николая Григорьевича Литвиненко в Киеве, Владимира Леонидовича и Натальи Михайловны Тихоновых под Петербургом, Константина Генриховича Гаген и Валентины Кононовны Ткаченко в Черкасах.
http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=3587
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 20:56:42 | Сообщение # 103 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=9567
Стефановский П. П. Развороты судьбы : Автобиогр. повесть : в 2 т. – М. : Изд-во РУДН, 2002–2003., Кн. 1 : Абвер – СМЕРШ. – 2002. – 336 с. : портр., ил.
Следующий блок >>
- 7 -
ПЛЕН. ЦЕНТРАЛЬНАЯ ВАРШАВСКАЯ ШКОЛА АБВЕРА
В 1940 году я призвался в армию и начал свою службу в 334-м ОЗАД (отдельный зенитно-артиллерийский дивизион) 187-й стрелковой дивизии (СД) Киевского особого военного округа. В дивизионе ждали получения радиостанции. Однако на этот момент радистов не было, и меня направили на учебу в 143-й ОБС (отдельный батальон связи), который входил в состав той же 187-й СД и находился при штабе дивизии в Чернигове.
Я начал организовывать красноармейскую самодеятельность, так как с детства имел влечение к театральному искусству и музыке (в 1934 году был даже принят в театральное училище В.Э. Мейерхольда). В первую очередь из роты радистов был создан хор, а поскольку в радисты отбирали ребят, имеющих хороший слух, то буквально за неделю хор голосистых хлопцев начал «функционировать». Особенно эта рота радистов, половину которой составлял хор, выделялась во время строевой подготовки пением красноармейских строевых песен. Во время первого же смотра художественной самодеятельности 187-й СД самодеятельность 143-го ОБС заняла первое место. Кроме хора общего были отдельные солисты и «мастера художественного слова». Я дирижировал хором, конферировал (с юмором) и читал басни С. Михалкова, И. Крылова и рассказ деда Щукаря из «Поднятой целины» М. Шолохова.
После дивизионного смотра художественной самодеятельности меня вызвал начальник политотдела 187-й СД старший батальонный комиссар Пыльцов, назначил руководителем художественной самодеятельности и разрешил два раза в неделю проводить репетиции в ДК (Дом Красной Армии). Когда хор шел по городу в ДК и пел солдатские строевые песни на три голоса, все улицы по нашему маршруту были полны народу, и часто раздавались аплодисменты.
- 8 -
В апреле 1941 года я закончил курс обучения радистов и, получив звание старшего сержанта, вернулся в свой 334-й ОЗАД с назначением на должность начальника радиостанции и заведующего делопроизводством дивизиона.
В конце мая 1941 года зенитные дивизионы Киевского и Белорусского особых военных округов были собраны на учебные сборы и учебные стрельбы. Сборы эти проходили недалеко от города Остер (между Киевом и Черниговом) в лесистой местности у Днепра. Наш 334-й ОЗАД прибыл на сборы последним и расположился на опушке леса.
В 3 часа утра 22 июня на этот лес посыпались немецкие бомбы (немцы прекрасно знали, что зенитные сборы укрыты в лесу).
Наш дивизион ощутил войну в первые же ее часы. Одновременно бомбы посыпались на Киев, Минск и другие крупные города, на все прифронтовые аэродромы, армейские автохозяйства и складские базы.
Сразу же после первой бомбежки понесший большие потери ОЗАД направился на свое основное местопребывание в город Конотоп для пополнения личным составом и техникой. За три мобилизационных дня в Конотопе мы получили от народного хозяйства всего лишь несколько автомашин — на этом и кончилось наше пополнение. По штату военного времени ОЗАД должен был состоять из трех батарей по четыре орудия в каждой. У нас было всего три орудия, с ними мы и направились на фронт.
В первые дни войны начал создаваться резервный фронт, так как занимавший оборону Западный фронт был почти разгромлен. 26 июня наш дивизион в составе 187-й СД 21-й армии резервного фронта занял оборонительный рубеж на восточном берегу Днепра. В это же время немецкие войска подошли к Днепру и с запада. Резервный фронт развернулся по линии Невель—Витебск—Могилев—Жлобин—Гомель—Чернигов, то есть по всему восточному берегу Днепра. Немцы, форсировав Днепр севернее и южнее основной группы наших войск, постоянно охватывали нас клещами, пытаясь окончательно окружить и разгромить наши войска. Отступая с боями, наша 187-я СД отходила на восток. По стратегическим соображениям ОЗАД по самолетам противника огонь не открывал, иначе был бы сразу уничтожен. Мы, по сути, занимались охраной штаба дивизии, открывая огонь по наступающим танкам и пехоте противника.
Командующий 21-й армией генерал-лейтенант В.И. Кузнецов, по воспоминаниям маршала И.Х. Баграмяна, неоднократно
- 9 -
докладывал, что три его дивизии— 187-я, 117-я и 219-я — несколько раз с большим трудом выходили из окружения.
Вскоре 187-я СД, как самая левофланговая западного направления, была передана в подчинение Юго-Западного фронта, которым командовал Герой Советского Союза генерал-полковник М.П. Кирпонос. В состав этого фронта входили 5, 6, 12, 26, 37-я с киевским УР (укрепрайоном) и наша 21-я армия. Эти шесть армий сдерживали немецкое наступление на протяжении фронта в 800 километров. Вскоре немцы, обойдя этот состав войск и с севера, и с юга, замкнули окружение, и фронт немецких войск двинулся на восток, а наша группировка (около 600 тысяч человек), не имея снабжения ни боеприпасами, ни бензином, ни фуражом, ни продовольствием, оборонялась, как могла.
По тем же воспоминаниям маршала И.Х. Баграмяна, командующий фронтом М.П. Кирпонос свой доклад в Генштаб об обстановке заканчивал словами: «Фронт перешел к боям в условиях окружения и полного пересечения коммуникаций».
В 20-х числах сентября 1941 года во время контратаки против немцев Кирпонос был ранен в ногу, а вскоре, при сильном минометном обстреле, около генерала разорвалась мина. Он был ранен в грудь и в голову и через две минуты скончался.
Г. К. Жуков несколько раз обращался к Сталину с просьбой и требованием разрешить оказать помощь Юго-Западному фронту по выводу войск из окружения. Сталин отвечал: «Пусть они воюют там и сдерживают наступление немецких войск».
Немецкие войска наступали уже в 150 километрах восточнее окружения. Десятки генералов, сотни полковников, тысячи офицеров, а всего около 500 тысяч человек Юго-Западного фронта были взяты в плен.
Остатки нашей дивизии в числе шести армий Юго-Западного фронта попали в кольцо окружения. Пленных солдат загнали в церковь, битком. А утром выгнали на улицу и объединили в колонны до 1000 человек.
Четыре дня наша длинная колонна под охраной немецких, а больше румынских и венгерских солдат с овчарками пешим порядком передвигалась на запад.
Этот «поход» был очень изнурительным. Шли по 12—14 часов в сутки. Как говорят в народе — с рассвета до темна. Через каждый час — 5 минут отдыха. Обед в 12 часов. Первый и второй день — по 500 грамм хлеба. Третий день — по литровому черпаку подсолнуховых семечек. Четвертый день — большая оцепленная площадь пшеничного некошеного поля: «Рвите, кто сколько
- 10 -
сможет, пшеничные колосья, в пути будете есть свою русскую пшеницу».
Немцы объясняли, что они не ожидали такого количества пленных и не готовили для этого съестных запасов. Во время сбора колосьев несколько раз была слышна стрельба и лай собак — это кто-то пытался сбежать, но заканчивал свой жизненный путь на этом урожайном пшеничном поле (урожай 1941 года был очень обильным).
Убивали не только при попытке бежать. Расстреливали совершенно выбившихся из сил, ослабевших, кому уже не могла помочь поддержка товарищей по шеренге.
Был случай, который можно назвать самоубийством, когда совершенно отчаявшийся человек, не видевший впереди никакого выхода, выбежал из колонны, разодрал на груди рубашку и закричал: «На! Стреляй гад! Пусть я умру здесь, на своей земле, в России, но не буду рабом в вашей фашистской Германии!» Автоматная очередь — и человек упал на землю своей Родины — России.
По окончании этого страшного похода мы оказались в большом пересыльном лагере на окраине Кременчуга. Вечером я подошел к еле-еле тлеющему костру. Бородатый мужик в солдатской шинели не по росту прикуривал самокрутку-цигарку лучинкой от костра. При затяжке лицо его осветилось ярче и мне показалось вроде знакомым, но борода мешала узнать его. Всматриваюсь внимательней. Он заметил меня и спросил:
— Узнал? — голос знакомый. Наклоняюсь к нему и полушепотом говорю:
— Пыльцов?
Он закрыл глаза и утвердительно кивнул, а указательный палец приложил к губам. Я тоже кивнул — понятно! Затем поманил пальцем, и мы отошли в сторону.
— Что собираешься делать, худрук? — с прищуром тихо спросил он.
— Не знаю. Вы старше, опытней и умней. Вот и скажите, что теперь делать.
— Скажу. Слушай внимательно. Мы сейчас с тобой званий и должностей не имеем. Мы пленные, и пути наши разойдутся, приказывать я теперь не могу, но совет дам правильный, и если ты его послушаешь и осуществишь, будешь молодцом. Этот лагерь временный, как говорят, «пересыльный». Когда попадешь в стационарный лагерь, займись опять самодеятельностью, как в Чернигове до войны. Ты ведь артист, вот и прояви свой артистизм, умение перевоплощаться, способность общаться с любыми
- 11 -
людьми. Зачем? Надо, чтобы эти твои способности немцы заметили. Такие люди им нужны. Они сейчас усиленно вербуют таких людей в свою военную разведку и перебрасывают через фронт в наши тылы. Расчет у них прост: если даже один из ста переброшенных выполнит задание, то расходы на всех сто завербованных будут оправданы, а 99 переброшенных, убегут ли или их поймают, нее равно создадут в наших тылах обстановку шпиономании, а иногда и паники — это тоже входит в их планы.
Сам не напрашивайся, только после «раздумий» давай согласие. В разведшколе с курсантами общайся хорошенько и подбирай надежных — возможных напарников. Перебрасывают группами. Понял? Это тебе искренний, дружеский и, прямо скажу, отцовский совет. И прошу еще: мы с тобой не знакомы, не встречались никогда. Все! Удачи тебе, худрук!
Он сжал мой локоть и ушел в сторону.
В середине следующего дня немцы отобрали из общей массы 500 человек комсостава и 500 рядовых, погрузили в двадцать красных телячьих вагонов и отправили на запад.
В первую ночь, при замедленном движении в горку, через окошко в углу под потолком убежал один человек. Все оставшиеся волновались, боясь наказания за допущенный побег. В середине дня на какой-то станции отодвинулась дверь, и всем было приказано по коридору из немецких солдат добежать до середины перрона к столу с нарезанными пайками хлеба и, взяв свою пайку, примерно 500 грамм, быстро («шнель-шнелъ») вернуться в вагон. Когда все вернулись в вагон, фельдфебель около стола закричал:
— Was ist das? — На столе осталась одна пайка. Переводчик повторил:
— Что это значит? Кто не получил? Кто-то лежит больной?
— Нет-нет, больных нет. Все получили.
— Schaise mensch! Weg! (Дрянь человек! Прочь!)
Вагон закрыли. Вскоре после выдачи хлеба пленным по всем вагонам эшелон тронулся в дальнейший путь.
Во вторую ночь сбежали еще несколько человек, в том числе я и мой начальник штаба дивизиона — старший лейтенант П. Жеваго. Отойдя к утру от железной дороги на 10—15 километров, мы приютились в глухой деревушке (в маленьких глухих деревушках немцев не было). Отоспавшись и подкрепившись хлебом, картошкой и молоком у одинокой пожилой женщины, мы начали думать: «Что делать?» Родители Жеваго (он украинец) жили в городке Красный Луч, и он предложил добираться ночами к ним. Но я отказался из-за болей в паху, решив, что мне надо окрепнуть,
- 12 -
а заодно помочь этой женщине по хозяйству. Жеваго ночью ушел, расспросив хозяйку о дорогах и ближайших селениях.
На третий день пришла старостиха и сказала, что я должен у нее зарегистрироваться, так как, по законам оккупированной области, она обязана еженедельно сообщать о вновь появившихся людях. Через неделю старостиха сказала, что надо идти в район и оформить более подробную регистрацию. В районе таких «вновь появившихся» собралось восемь человек. Все, конечно, — бежавшие из плена. Без всякой регистрации нас погрузили в крытую немецкую автомашину и под присмотром двух вооруженных полицаев (они сидели в кабине вместе с солдатом-шофером, и один из них постоянно смотрел из кабины в окошко кузова) привезли к железнодорожной станции и поместили опять в небольшой лагерь военнопленных.
В конце октября 1941 года я уже был в стационарном лагере № 11-а офлаг (офицерский), который находился в старых николаевских казармах города Владимира-Волынского. Этот старый военный городок состоял из шести двухэтажных кирпичных корпусов, пищеблока-кухни, штабного корпуса (за зоной, около ворот) и некоторых подсобных хозяйственных построек и сараев.
Весь личный состав военнопленных разделялся по национальному признаку и по военным подразделениям (полк, батальон, рота, взвод).
Три русских полка занимали три корпуса. Украинский полк занимал один корпус, и сборный полк из кавказских и среднеазиатских национальностей размещался в пятом корпусе, а шестой корпус — медицинский — делился на два отделения: для общих больных и сыпнотифозных больных.
Ежедневно при построении-проверке на плацу весь состав выстраивался по этим национальным подразделениям, и каждый командир полка докладывал начальнику лагеря (тоже из пленных) полковнику Матевосяну о состоянии дел в полку — общую численность полка, количество больных, в том числе сыпным тифом, и сколько умерло. Ординарец Матевосяна все это записывал, после чего общая докладная от всего лагеря поступала в немецкий штаб, который находился вне лагеря.
Получалось так, что лагерь вроде жил под руководством самих пленных.
В зоне немцев было очень мало. Иногда при построении, в двух метрах от Матевосяна, присутствовал кто-нибудь из немецких офицеров — помощников коменданта. К каждому полку был прикреплен один немец в чине унтер-офицера или фельдфебеля
- 13 -
и по одному — к кухне-пищеблоку и медицинскому корпусу. Появлялись они три раза в день: утром, при раздаче хлеба, днем, но время обеда, и вечером, перед отбоем.
Ни один пленный не имел права подойти к немцу ближе чем па полтора—два метра (немцы очень боялись заразиться сыпным тифом). В руках у них всегда была или кожаная плетка, или приличная палка. Если кто-то из пленных оказывался вдруг ближе положенного расстояния, получал окрик «Weg!» (Прочь!) и один-два удара.
Питание в этом лагере было «трехразовое». Завтрак: 300 грамм хлеба (на весь день), ячменный кофе (мутная коричневая жидкость), 2 кусочка сахара (на весь день). Обед: около 800 грамм супа (мутная жидкость со вкусом неочищенного картофеля и запахом рыбы. Сам картофель или рыба присутствовали очень редко и в минимальном количестве). Ужин: чай (прозрачная теплая вода с запахом сухой травы) и оставшийся от утренней 400-граммовой пайки кусочек хлеба.
С 1 января 1942 года пайку хлеба увеличили до 500 грамм. Скудность питания немцы объясняли так: «По немецким правилам офицеры физически не работают. Вы все здесь офицеры. Не работаете. По советским правилам — кто не работает, тот не ест».
На работу выходила одна бригада в количестве двадцати человек, бригадиром был полковник Ступников. Эта бригада обслуживала немецкую комендатуру — пилила дрова, чистила картошку для немецкой столовой и выполняла другие хозяйственные работы по указанию немецкого командования.
Через эту бригаду осуществлялся товарообмен лагеря с внешним миром. Агентами товарообмена являлись четверо конвоиров этой бригады. Из лагеря на «рынок» поступали часы, портсигары, хромовые офицерские сапоги, то есть вещи, которые не успел отобрать конвой. Шли на реализацию за территорию зоны и солдатские сапоги, а также кожаные брюки, куртки и пальто. За все это в лагерь приносили хлеб, сало, чеснок, сигареты, табак в листьях, махорку. Цены устанавливались договорные, чаще диктуемые посредниками-конвоирами. Был и второй путь товарообмена. В лагерь два раза в сутки пропускали телегу с лошадью, на телеге лежала большая длинная бочка, но не для воды, а для вывоза из лагеря содержимого отхожих мест. Возчиком был пожилой еврей с желтой звездой на спине и груди. Он привозил только листовой табак, который находился под ним на сиденье. В воротах его почти не осматривали и не проверяли — эта «транспортная» единица издавала такой аромат, что немцы в воротах
- 14 -
только кричали: «Шнель, шнель! Век!» Этот посредник брал за табак только часы, портсигары и ювелирные изделия.
Были случаи, когда некоторые пленные теряли рассудок. Так, один интендант в звании капитана целыми днями составлял МЕНЮ. В основном он составлял меню на обед из трех блюд, а иногда гостевые, свадебные, похоронные — из множества закусок и с таким разнообразным ассортиментом, что некоторые знатоки, которым составитель их зачитывал, удивлялись их изощренности и необычайности. Через два месяца немцы его куда-то увезли.
Табак всегда и везде был в дефиците, и заядлым курильщикам был крайне необходим. Недаром многие приговоренные, как описывалось в разных произведениях, последнее предсмертное желание выражали одним словом: «Закурить!»
В одном из русских полков был майор-танкист, весь в коже — хромовые сапоги, кожаные брюки, куртка, пальто, шлем. Жить без курева он не мог. Для покупки табака сначала поменял пальто на солдатскую шинель, потом куртку, брюки, сапоги, наконец, остался в одном белье и начал менять полпайки хлеба на табак. В конце концов, заболел дистрофией и умер.
Освоившись в лагере и заведя знакомства во всех полках, мы с моим новым знакомым Володей Каракозовым начали создавать самодеятельность. Володя был талантлив всесторонне. Он играл в теаджазе Бориса Ренского — втором в СССР после джаза Леонида Утесова. Этот джаз гастролировал перед войной в Западной Украине и с первых дней войны оказался в тылу немцев. Всех молодых артистов немцы посчитали потенциальными солдатами и поместили в лагеря военнопленных.
Настоящая фамилия Володи была Каракозян, и он сразу познакомился с Матевосяном — начальником лагеря, который очень помог нам в организации самодеятельности. Так, Матевосян купил через немцев старенький аккордеон, на котором Володя прекрасно играл и аккомпанировал певцам-солистам и танцорам.
Я, как и в Чернигове, вел концерт (опять с юмором), читал басни С. Михалкова, И. Крылова и, конечно, рассказ деда Щукаря из романа М. Шолохова «Поднятая целина».
В связи с тем, что с момента пленения и до декабря 1941 года мы находились в антисанитарных условиях, ни разу не мылись в бане, уж не говоря о смене белья, у нас завелись вши и начались болезни — сыпной тиф и дизентерия.
В нашем лагере в городе Владимире-Волынском первоначально была организована простейшая борьба со вшами. В каждом корпусе-полку на чердаке были устроены вошебойки. Боль-
- 15 -
шие чаны, в которых на воле варят асфальт, были установлены на спецфундамент со скамейками вокруг, и в них ежедневно с 1.1.00 до 17.00 горел не очень большой огонь. Пленные вставали на укрепленные скамейки вокруг чана и трясли над огнем свое белье и одежду. В воздухе стоял треск — это лопались и сгорали вши. Позже, в 1942 году, за зоной отремонтировали баню-санпропускник и стали туда водить пленных под конвоем на мытье и санитарную обработку.
В начале января 1942 года я заболел сыпным тифом и дизентерией и был переведен в тифозное отделение медицинского корпуса. За десять дней я, молодой здоровый парень, превратился в «доходягу» — кожа и кости. Все, что происходило вокруг, я слышал, но реагировать не мог. Лежал на спине с открытыми глазами и молчал. Есть сам не мог — руки не подчинялись. Ложка из рук падала, а затем руки падали на нары. Санитар с трудом мог накормить меня. Жизнь и смерть противоборствовали — кто кого?
Однажды слышу и чувствую — меня поднимают, кладут на носилки. Я в одном нижнем белье. Шинель оставляют на нарах. Несут. Куда? Выносят на воздух. Холодно. Зима 1941/1942 года пыла очень холодная. Вижу уже звезды на небе — значит, наступает ночь. Куда же на ночь-то? Ставят носилки на снег. Очень холодно. Я начинаю дрожать. Открывают ворота сарая. Это сарай для трупов из тифозного барака. Почему? Я еще живой! Заносят в сарай. Один санитар берет за ноги, второй подсовывает руки под мои плечи. Я начинаю стонать и от холода дрожать еще сильнее. Второй, который руки подсунул под плечи, говорит:
— Слушай, он еще теплый и дрожит.
— Ничего. К утру дойдет и остынет, — отвечает первый.
— Да ведь это дед Щукарь! Помнишь, выступал на концерте, мы все смеялись тогда. Давай его назад отнесем, а к утру будет видно. Может, отойдет.
Отнесли назад. Положили на мою шинельку и накрыли теплым. Я начал согреваться. Отходить. Это был кризис — и тифозный, и дизентерийный. Согреваясь и почти засыпая, я вспомнил роман Джека Лондона «Смирительная куртка», или под другим названием — «Блуждающие звезды», про американскую тюрьму «Синг-синг» для пожизненно заключенных. Одно время вся тюрьма бастовала и буянила. Вся Америка была встревожена: в чем дело? Почему тюрьма буянит? Джек Лондон, будучи журналистом, добился разрешения тюремного начальства поговорить с заключенными. Первый вопрос его был: «Кто начал первым буянить?» По записям в тюремной книге, где регистрировались
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 21:24:30 | Сообщение # 104 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| Эминов Е. А. Смерть - самое страшное / предисл. В. Е. Эминова. - М. : Пенатес-Пенаты, 1999. - 398 с. : портр., 7 л. ил., фот.
Следующий блок >>
- 7 -
1. Мобилизация. Калуга
16 июля 1941 года я ехал в город Калугу, в распоряжение полковника Пашкевича, с мобилизационным направлением, полученным в Свердловском военкомате Москвы. Что меня ожидает в Калуге? В какой роли я буду в армии? Когда нас отправят на фронт? — вот вопросы, которые меня занимали в первую очередь, пока я сидел в товарном вагоне в обществе командиров запаса, едущих по тому же адресу.
Несмотря на уверенность, что меня мобилизуют в самое ближайшее время, звонок по телефону поздно ночью 15 июля был для меня неожиданным. Утром, в семь часов, я был в военкомате, а в три часа дня уже ехал в Калугу. Все произошло так быстро, что времени для размышлений не было. Уже позже, во время своих наездов в Москву из Калуги в июле и августе 41-го года, я узнал, что и для «Техрацнефти», где я работал главным инженером, это было неожиданностью. Ведь я имел броню для работы в промышленности. Правда, было известно, что командиры бронетанковой и авиационной специальностей были разбронированы специальным постановлением правительства.
Мой управляющий предлагал тем не менее похлопотать в Наркомнефти о новой брони. Однако я не разрешил ему что-либо предпринимать.
Я не имел права уклоняться от мобилизации. Я считал, что самое главное сейчас — это фронт. Так оно и было на самом деле. Я в этом скоро убедился.
Итак, я в Калуге. Первые же часы пребывания там и беседы с ранее прибывшими ознакомили нас с обстановкой! нам предстоит принять участие в формировании стрелковой дивизии — пока есть только командование и ядро некоторых подразделений.
Бытовые вопросы разрешили быстро.
- 8 -
После разговора с комдивом и начштаба я был назначен начальником автотракторной службы дивизии.
По-видимому, это было самое подходящее для меня дело. Дни проходили в горячке, связанной с формированием; случайный подбор командиров частей и начальников отделов штаба создавал много затруднений. В большинстве случаев эти люди, вырванные из мирной обстановки московских учреждений, зараженные канцелярско-бюрократическим духом, при всем своем искреннем рвении к делам формирования не могли освободиться от привычных методов работы: вместо быстрых и инициативных решений они пытались, боязливо оглядываясь, все согласовывать, оформлять бумажки, перекладывать принятие решений друг на друга и т.п.
Забавно было иногда наблюдать, как по какому-нибудь пустяку возникала между сидящими и работающими рядом людьми переписка, потом они спохватывались — и дело разрешалось в несколько минут.
Тем не менее формирование продвигалось быстро, и можно было ожидать, что в начале августа мы будем готовы. К чему?
Этот вопрос волновал многих. Часто можно было слышать разговоры на эту тему: куда — прямо на фронт или в тыл для обучения и превращения в полностью боеспособную часть? Всем было ясно, что в теперешнем состоянии, укомплектованная случайно подобранным командным составом, плохо обученным или совсем не обученным рядовым составом, дивизия, несмотря на прекрасное оснащение, без более или менее продолжительных занятий не может быть вполне боеспособной. Так говорили немногие квалифицированные кадровые военные, и это было ясно видно даже нам.
В течение второй половины июля и начала августа мне пришлось часто бывать в Москве.
Как правило, каждый мой приезд в Москву сопровождался бомбежкой.
Выезжали мы обычно из Калуги утром, попадали в Москву к вечеру, в момент объявления воздушной тревоги и
- 9 -
незадолго до налетов. Приходилось ночевать в общежитии МВО. Странно было наблюдать, как изменилось лицо города с начала войны. Трудно было себе представить возможность разрушений, и тем не менее они были.
Одним из первых пострадал дом, в котором я жил.
23 июля, приехав в Москву и остановившись, как обычно, в общежитии, я позвонил утром домой. К телефону никто не подошел.
Эта ночь была особенно неспокойной, все время объявляли тревогу, и бомбардировка была особенно сильной.
Заподозрив неладное, я сел в машину и поехал на улицу Горького. Уже подъезжая к дому номер 28, где я жил, я увидел следы бомбардировки. Въехав во двор я обнаружил, что дом пуст. Почти все окна и двери были забиты досками. С трудом разыскал управдома, который рассказал, что ночью во двор упала 500-килограммовая бомба, и воздушной волной были нанесены некоторые повреждения. Все жильцы выселены или эвакуировались. Куда — этого он не знал.
Квартира, где я жил представляла печальное зрелище: рамы отсутствовали, вместо них были прибиты доски. Внутри, очевидно — это было можно видеть через щели, — все, что уцелело, было погребено под камнями и обвалившейся штукатуркой. Я уехал, так и не добившись толком, куда уехали мои родные.
Мог ли я думать тогда, что через пять лет, вернувшись в Москву, из всех многочисленных родственников я увижу только двоюродных сестру и брата!
В этот момент я особенно остро почувствовал: это только начало того, что несет с собой война.
Мои жена и дети были на Северном Кавказе, и я был спокоен за них. Единственное, что меня волновало в тот момент, — это различные бытовые вопросы: как они выдержали дорогу, как устроились и т.д. В тот же день я уехал в Калугу.
Через три недели — 13 августа — я был в Москве в последний раз. Формирование закончилось, и мы ждали приказа. Завершив некоторые дела, я 15-го был уже в Калуге
- 10 -
и застал дивизию грузившейся в эшелоны. Мы отправляемся на фронт!
Из всех возможных направлений это было самым желательным — и в то же время самым непонятным.
Неужели нам так и не дадут времени для обучения? Единственным объяснением этому могло служить создавшееся положение на фронте — немцы быстро продвигались вперед, занимая все новые и новые пункты. Было очевидно, что нами собираются закрыть образовавшуюся в результате быстрого отступления брешь. Критическое положение, которое могло создаться на каком-либо направлении, не позволяло командованию в тот момент планомерно маневрировать кадрами. Мы были нужны.
Теперь, когда стало ясно, что мы едем на фронт, мы обсуждали вопрос о том, куда именно, на какое направление. Опять говорили о неожиданности назначения на фронт.
Уже на второй день стало известно: мы едем к Гомелю.
Еще в Калуге в сводках Информбюро мы читали об ожесточенных боях на этом направлении и о постепенном отходе наших войск. Стало совершенно очевидным, что нас бросают для прикрытия какого-либо участка и обеспечения обороны на этом направлении.
На третий день, 18 августа, наш эшелон, идущий пятым по счету, вынужден был разгружаться в нескольких десятках километров от Гомеля. Город уже был занят немцами, которые быстро продвигались вперед. Командир дивизии приказал мне командовать разгрузкой.
В эшелон были погружены автомашины и трактора с боеприпасами. Маленькая станция, где должна была происходить разгрузка, не имела никаких приспособлений для выгрузки тяжелых машин. Несмотря на это, быстро приспособив все необходимое, в сравнительно спокойной обстановке мы начали выгружать машины и остальное. Однако спокойствие вскоре было нарушено. Над станцией появились немецкие самолеты. Все дальнейшее происходило под разрывами бомб и пулеметной очередью.
Так продолжалось до конца выгрузки. Потеряв несколько человек и машин и оставив горящий в нескольких местах...
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
| Геннадий | Дата: Суббота, 05 Января 2013, 21:25:14 | Сообщение # 105 |
|
Группа: Модератор
Сообщений: 26523
Статус: Отсутствует
| - 11 -
состав, мы укрылись в лесу, километрах в пяти от станции, где было приказано расположить автобатальон и некоторые другие подразделения.
Итак, с этого момента началась наша фронтовая жизнь. К несчастью, для меня она кончилась очень быстро. Все это время, вплоть до 5 октября, наша дивизия, неся большие потери, вела неравный бой с рвущимися вперед немцами. С утра до вечера над нами висели немецкие бомбардировщики и штурмовики, осыпая нас бомбами и пулеметным огнем. Несколько коротких ночных часов отдыха и сна — и опять переброски на новые рубежи обороны. Уже многие из окружавших меня погибли; было тяжело и от тех сведений, которые мы получали: всюду шло отступление, и никто ничего не понимал. Быстрое наше отступление нарушало связь, и не было никаких надежд на получение писем от родных.
Получают ли они мои письма? Уже в первые часы напряженной обстановки на фронте стало ясно, насколько неудачен был, в ряде случаев, подбор и распределение некоторой части командного и начальствующего состава: одни, подавленные обстановкой, пассивно выполняли обязанности, другие, совершенно растерявшись, являли собой жалкое зрелище, вызывая насмешку, а иногда и открытую неприязнь подчиненных. К последним принадлежал и командир автобатальона Михеев. Странно было наблюдать, как он, еще в Калуге обращавший на себя внимание самоуверенной и крикливой манерой держаться, сразу увял и почти все время проводил в укрытии. Его растерянность, если не сказать больше, оказывала дезорганизующее действие на всех, и мне пришлось осторожно сказать ему об этом. Однако это не помогло, и после одного случая, когда, имея ясное указание не трогать с места батальон до выяснения обстановки и получения приказа, он тем не менее, поддавшись панике, ночью отвел батальон в тыл на 15 километров, Михеев был снят с командования и отдан под суд.
Этой беспокойной ночью я, после рапорта комдиву, возвращался с передовой линии в распоряжение автобатальо-
- 12 -
на для выполнения приказа командира о переброске автороты на участок обороны одного из полков. Уже около двух ночи я был в лесу, где еще вчера оставил батальон 2-го эшелона дивизии, однако никого не было. Проблуждав на машине остаток ночи в лесу в поисках, я только под утро узнал о выходке Михеева. Младшие командиры открыто осуждали комбата. Стала очевидной его полная непригодность. Другие делали все возможное в тех условиях для выполнения боевых приказов, сохранения порядка и организации стойкой и прочной обороны, — но что можно было сделать в обстановке быстрого отступления, отсутствия надежной связи и общей угнетенности от неудач?
Растерянность чувствовалась всюду, даже в Штабе армии, где я был несколько раз. Это действовало сильнее, чем неудачи на отдельных участках фронта. Я видел, как некоторые, стиснув зубы и перестав обсуждать положение, с ожесточением делали свое дело, стараясь не отвлекаться. И я старался не думать о том, что происходит, — так было легче! Помогала мне постоянная напряженность обстановки: круговорот боев, бомбежек; переезде командного пункта дивизии на передовую, обратно во 2-й эшелон, штаб дивизии и армии. У меня не было времени даже задуматься над тем, что происходит вокруг, многое бессознательно фиксировалось в памяти: отдельные деревни, около которых мы задерживались для обороны, жители их, смотревшие на нас сначала с надеждой — когда мы входили, — потом с недоумением и отчаянием — когда новая перегруппировка заставляла нас отступать.
Напряжение нарастало, мои попытки разобраться в обстановке, чтобы определить свои действия, ни к чему не привели. Начальник штаба и другие командиры, находящиеся в этот момент на командном пункте дивизии, были совершенно не в курсе происходящих в данный момент событий.
Полученное сообщение о прерванной связи со стрелковым полком, прикрывающим переправу через Десну, еще более усугубило неопределенность, штаб оказался совершенно оторванным от фронта и линии обороны.
- 13 -
Было уже 3 часа дня, и я вспомнил о машине, оставленной на том берегу. Надо было уезжать, тем более что предстояла поездка в штаб армии. Однако что-то меня удерживало. Вспоминая позже этот момент, я, вероятно, правильно объяснял, почему я не уехал: мне казалось, что окружающие решат, что я струсил перед приближающейся и весьма ощущаемой опасностью. И хотя было совершенно очевидно, что делать на командном пункте мне больше нечего, я остался; тогда я объяснял себе этот шаг желанием дождаться какой-либо определенности и затем уехать. Так прошел, вероятно, еще один час.
Вдруг раздались крики «Воздух!». Посмотрев наверх, мы увидели приближающуюся на небольшой высоте эскадрилью немецких бомбардировщиков. Через несколько минут на деревню, переправу и мост посыпались бомбы. Наша зенитная батарея в километре от моста открыла огонь, несколько самолетов с пикирования пытались подавить его. Нам ничего не оставалось, как наблюдать за происходящим. Бомбы ложились все ближе и ближе. Одна разорвалась почти рядом и заставила нас уйти в щель; было обидно сознавать свою беспомощность. Телефонист безуспешно пытался добиться связи с подразделением дивизии. Следующая бомба уничтожила комендантский взвод, расположившийся в соседнем дворе. Из 25 человек только трое или четверо нуждались в помощи, остальные были убиты. Санитаров не было, пришлось использовать индивидуальные перевязочные пакеты. Дивизионный врач — единственный представитель санчасти дивизии — с нашей помощью перевязывал и осматривал раненых.
— Вызовите машину и отправьте раненых в медсанбат! — приказал комдив.
Я бросился в соседний двор и передал шоферу ближайшей машины, укрытой во дворе, распоряжение комдива. Сопровождать раненых по приказу комдива отправился помначальника химслужбы капитан Николаев. С удивившей меня и всех быстротой он вскочил на подножку машины — и машина ушла. Самолеты улетели, стало тихо. Оставив дивврача и нескольких красноармейцев из тро-
- 14 -
фейного взвода с убитыми, мы вернулись во двор, где расположились комдив и начштаба.
Неожиданно возникшая стрельба из автоматов и несколько орудийных выстрелов, раздавшихся совсем рядом, заставили нас вздрогнуть, мы услышали шум моторов, кто-то крикнул: «Немцы!» Во двор вбежал один из красноармейцев, бывших в соседнем дворе с дивврачом:
— В деревню ворвались немецкие танки и мотоциклисты-автоматчики!
Надо было что-то предпринять. Стрельба усиливалась. На улице, отгороженной от нашего двора невысоким плетнем, мы увидели легкий танк, который остановился напротив и, повернув башню в сторону моста, открыл огонь из пушки и пулеметов. Оправившись от неожиданности, мы ждали приказа. Комдив приказал всем находящимся около него (нас было человек 20—25) разбиться на три группы и пробиваться к реке и мосту. Старшими групп он назначил себя, начштаба и меня. Каждая группа должна была двигаться самостоятельно.
Нельзя было терять ни секунды. В моей группе было восемь человек: дивврач, начхимчасти майор Пономарев, два воентехника — Гулев и Маркин, начальник связи капитан Сорокин и три красноармейца, фамилии которых я так и не узнал. Мы бросились за дом, где начинался огород. Если не считать личного оружия — пистолетов ТТ, — только у троих были винтовки. Я предложил двигаться через огород к реке; со всех сторон раздавалась стрельба, пули ложились рядом, начали гореть дома. Немцев еще не было видно, но чувствовалась их близость, так как совсем рядом слышался шум моторов и огонь автоматчиков перебрасывался с одной улицы на другую. Несколько автоматных очередей раздалось на улице, к которой мы приближались и которая отделяла нас от реки и переправы. Надо было готовиться к броску через улицу. Я приказал рассыпаться и, не теряя друг друга из виду, подтянуться к плетню, отделяющему огород от дороги и берега реки. Пули все гуще ложились вокруг нас, справа от меня раздался крик. Обернувшись, я увидел капитана Сорокина, лежав-
- 15 -
шего ничком, он был ранен в грудь. Когда я подполз к нему, он был без сознания. Все остановились. Дивврач осмотрел Сорокина.
— Убит! — сказал он.
Дальше мы двигались ползком. Подтянувшись к плетню, мы услышали голоса немцев, перебегавших через улицу. Хаотическая, то усиливающаяся, то ослабевающая, стрельба по разным направлениям указывала, что немцы только в отдельных случаях встречали сопротивление небольших разрозненных групп наших (бешеная стрельба автоматчиков объяснялась, очевидно, намерением посеять панику). Это было естественно, если учесть, что в деревне совсем не было войск, если не считать работников штаба комендантского взвода, уничтоженного с воздуха, нескольких связистов и трофейного взвода, расположенного на окраине деревни. Когда наша группа пыталась выйти через огород к реке, мы потеряли связь с остальными группами, возглавляемыми комдивом и начштаба. Оказавшись во главе группы, я чувствовал в этот напряженный момент, что все ждут от меня какого-то решения. Все было сложно и непонятно. Впереди была река, к которой нам нужно было пробираться.
Что ждет нас на берегу? Может быть, там уже немцы? Было ясно, что до последнего момента — броска через улицу к реке — нам нельзя обнаружить себя. Мы лежали у плетня. Вдруг справа раздался взрыв автоматной очереди. Через плетень я увидел нескольких автоматчиков, которые согнувшись проходили вдоль него, стреляя вперед. Они были так близко, что было слышно их дыхание. Еще секунда — и нас обнаружат. Я вполголоса сказал:
— Надо обстрелять их!
Мы начали стрелять через плетень. Раздались крики и беготня. Посмотрев на улицу, я ничего не увидел. Очевидно, немцы забежали за дома на противоположной стороне улицы. Посреди дороги лежал немец, он что-то кричал, по-видимому, звал на помощь. Я решил воспользоваться передышкой в стрельбе и пустынностью улицы и дал знак своим перебегать. Опять раздалась стрельба и крики нем-
- 16 -
цев. Подождав несколько минут, я поднялся над плетнем, чтобы перед броском в последний раз осмотреться вокруг.
С уважением,
Геннадий
Буду благодарен за информацию о побегах советских военнопленных
Suche alles über Fluchtversuche von russischen Kriegsgefangenen.
|
| |
| |
