| ЕвроТатарин | Дата: Вторник, 20 Января 2015, 18:32:12 | Сообщение # 524 |
Группа: Поиск
Сообщений: 384
Статус: Отсутствует
| Из моей книжки:
Выпускником исторического факультета Сталинградского пединститута был и командир отделения 8 роты 455 полка сержант Владимир Васильевич Пономарев, с которым автор этих строк встречался в конце сентября 2012 года.
94-летний фроловчанин встретил меня на балконе своей пятиэтажки — накануне сломал шейку бедра и не мог до возвращения супруги открыть входную дверь. Минут, наверное, тридцать он смотрел на меня сверху вниз, видя только какой-то громко говорящий силуэт — стало подводить зрение. Зато слышал хорошо, как, впрочем, и я его.
Собираясь во Фролово к последнему, наверное, живому защитнику Брестской крепости из Волгоградской области, чей адрес (не совсем, правда, точный) мне подсказал уже упоминавшийся Юрий Фомин из Брянска, я немного опасался, что могу не успеть — возраст все-таки весьма и весьма солидный!.. Мои опасения оказались напрасными, выглядит Владимир Васильевич на четверть века, пожалуй, моложе своих лет.
— Вот, сказал он мне через полчаса, показывая на разложенные по полу рыбацкие снасти, — кончилась моя рыбалка. — Не знаю, что теперь со всем этим делать: и выкидывать жалко, и держать незачем… А знаешь, каким я был рыбаком? Однажды вытащил сома на 130 килограммов! Не один, конечно…
— Когда это было!.. — подтрунила над мужем его супруга Людмила Федоровна, собирая на стол.
— Но ведь было!..
Говорили мы о многом, перескакивая с одной темы на другую. Впрочем, Владимир Васильевич не терял нить разговора и каждый раз возвращался к главному — событиям более чем 70-летней давности. А события эти в его пересказе выглядели совсем не хрестоматийно…Привожу его речь практически без изменений, лишь выстроив эпизоды по порядку:
«Если вам скажут о массовой обороне, каких-то прорывах – это все ерунда! Никакого единого руководства не было. Да и куда прорываться, если вокруг немцы? Мы сидели, оборонялись и ждали, когда наши придут, нас освободят. Это единственное, что нам оставалось. И после 25 июня в центральной части крепости уже никого не было. На окраинах, в Восточном форте, возможно, были, я не знаю, но небольшие группки. А мы только оборонялись.
Сам я с хутора Верхняя Бузиновка Клетского района, а призывался из Сталинграда, где закончил исторический факультет пединститута. Я в институте учился и одновременно в летной школе. Только в школе с обеда, с трех часов, а с утра в институте. В сороковом году призвался, осенью. Нас сразу в полковую школу, 53 человека с высшим образованием. Командиром у меня там был Иван Камарзин, тоже сталинградец, с области.
В нашем 3-м батальоне не было ни одного командира, ни одного политрука, ни одного замполитрука. Были у меня только два парня-сверхсрочника. Всех, кто воевал в Финляндии, распустили, а они в самом конце прибыли, еще не служили. Их надо было куда-то распределять. Они заправили 90 постелей, сделали мне «кабинет», койку откуда-то двухэтажную притащили металлическую. Я искал ножовку, чтобы попилить, не дожил до этого времени. Приходят как-то утром и говорят: «Владимир Васильевич, там пополнение пришло, идите, принимайте, больше никого в роте нет, одни Вы». Глянул я, ой, мать!.. Сплошная пестрота, халаты азиатские, самодельные чувяки. Вышел. Командир полка говорит, вот, мол, будет 8-я рота. Завел их в помещение, где все заправлено. Сажусь за стол составлять списки, два экземпляра нужно было отнести в штаб, а один оставить себе. Окружили меня, тысячу вопросов задают, ответы на которые я и сам не все знаю. Вдруг заходит парень: «Кто тут Пономарев? Комиссар дивизии вызывает, пойдемте со мной, так как один вы через проходные не пройдете». Отвечаю, что, мол, пишу списки, не хотелось бы прерывать. А один из вновь прибывших чеченцев говорит: «Дайте мне, я напишу, я закончил русскую среднюю школу, и почерк у меня хороший». Даю я ему эти списки и ухожу.
Пришли к комиссару, он, оказывается, откуда-то знает, что я – снайпер, что два года учился в летной школе. Все знает. «Вы историк?» — спрашивает. – Да. – Так вот, в батальоне нет ни одного политрука, вам придется вести в роте политзанятия. Я буду вызывать вас на инструктаж, давать журналы, литературу, и будете проводить занятия». Долго он меня держал, уходя, дал пропуск: «Будете к нам вечерами приходить, тут кино бывает, танцы…»
Прихожу я к себе, Али этого, чеченца, нет. Говорят, что он уже все написал и отнес в штаб. И все уже одеты, как положено. А у четверых стерты ноги от тесной обуви, и он повел их переобуваться. Пришел Али и говорит: «Вы не будете возражать, что я списки переделал по своему усмотрению. В первый взвод своих друзей-чеченцев записал, ну и еще четверых узбеков, двух таджиков…»
Здорово он помогал мне – Али, несколько наречий понимал. Я расскажу, например, внутреннее устройство винтовки, а он переводит. На фотографии в книге, где мы с ним вместе сфотографированы, написано Дукаев, а он Гайдукаев. Это я виноват, сказал Ошаеву, что точно не помню, может, Дукаев. А он по отчеству Дукаевич. И в этой же книге он есть и как Гайдукаев.
В-общем, я пришел, а его нет. Потом появился и сказал, что переделал списки, но я об этом жалеть не буду. Ну, и, правда, ребята хорошие. Мой первый взвод на первых же стрельбах – ни одной тройки! И сразу нас – в оцепление. Вся дивизия стреляет, а мы каждый день в 5 часов позавтракаем сухим пайком и в оцепление. У нас свой штаб был около леса, сами себе готовили, чай пили. А недалеко деревня, стали туда ходить, отпрашивались у меня. Яйца покупали. Один раз поймали парня в зоне, говорит, что пропавшую корову ищет. Повели его в деревню, действительно, местный. Был такой случай. Потом Али и меня позвал в деревню – яиц купить, картошки. Однажды они барана притащили, на праздник. Привели его прямо через проходную, двое за уши вели, а третий сзади курдюк поднимал. Вечером они взяли 50-литровую посудину на кухне, заделали в ней свою еду, а это часов в 11, все уже спят. Вытащили курдюк вина. Выпили мы с дежурным по паре стаканчиков, а чеченцы — ни-ни, говорят, что им закон духовный не позволяет. Этот Али и переводчиком был, и писарем батальонным, здорово мне помогал, в моем кабинете больше находился, чем я.
Какое-то время в крепости до войны давали соленую треску, такая поганая. Сварят уху из нее, как назвать… Потом сменили на свинину, а взвод-то… мусульманский. Приносят на всех, а там сала сверху!.. Мне в котелок мяса натаскают, а сами не едят. А у нас столовая наружная на берегу Мухавца, метрах в десяти от реки. Я выберу мясо самое нежирное, поем, а остальное выливаю в Мухавец рыбам. Как потом я об этом вспоминал!..
Когда все это началось, у нас три «фуражки» было, т.е., три командира. Один – Виноградов, он в ночь с 21 на 22 по штабу дежурил. И два младших лейтенанта, только что прибывших. А во время боя пограничники добавились. Но они потом ушли. С ними две женщины были, наверное, чьи-то жены. Пограничники сказали, что вернутся за ними, но так и не вернулись…
Я утром прибежал к Виноградову, спрашиваю, что делать? «Всё, — отвечает, —вскрывайте все склады, снимайте часовых и обороняйтесь в своем подразделении. А вот вам два младших лейтенанта, они в эту ночь только прибыли к нам, назначьте их на 2 и 3 взводы, у вас же нет там командиров». А те: « Да мы не знаем, мы лучше рядовыми будем». Оказалось правильно, не удалось им командовать. Вооружил их, потом перебежками пробрались на склад, взяли там свой старый «максим», который нам перед этим заменили на ручной пулемет. Чеченцы все время стреляли на «отлично», а из ручного набивали себе отдачей плечи. Там-то ничего не надо, нажал и все, а тут необходимо держать. Поэтому мы взяли свой пулемет, сняли смазку. Потом забрали себе склад медоборудования, а пока все собирали, двух взводов с молодыми командирами и не стало. Попало снарядами сначала в 9-ю роту, потом в нашу. От нашей остался кусок, а первый зал от 9-й роты сгорел, вместе с людьми, конечно. От двух взводов осталось 14 человек, и все раненые. Хорошо, что мы принесли все медицинское, что могли забрать. Потом к нам — и батальон связи, и 44-й полк, и 33-й. Все у нас, ни у кого больше нет медикаментов. И мы раздавали. А 25 июня меня тяжело ранило, так перевязывать было нечем, все раздали.
22 июня, в обед, вызывают меня в штаб полка. Он наверху был, а я знаю, что никого там нет. Иду, они обосновались в подвале батальона связи. Старшина Николаев взял в плен эсэсовца 45 дивизии. Надо допросить. Он подпитый: «Вы все вечером будете на том свете! Это я по глупости слишком далеко забрался». Некоторые предлагали его тут же расстрелять. Другие говорят: «Конвенция есть, пленных расстреливать нельзя». В-общем, понял, что делать мне там нечего, вернулся. А уже в плену встречается мне писарь штаба полка (вероятнее всего, И. Хваталин — А. П.), который там был. Я спрашиваю: «Ну что там с немцем, расстреляли?»
«Нет, — говорит, — раздели и в трусах отпустили домой. Ну, правда, самим нечего ни есть, ни пить, а тут еще его кормить…» Так он сказал, а там не знаю…
Когда мои ребята принесли медикаменты – бинты, йод и прочее, то увидели, что в казарме пожар. Был бак ведра на три с краником, все вылили. Кругом вода, а пить нечего. Чеченцы первой ночью полезли через Трехарочные ворота, где мост идет, и ползком вниз. А там стоял танк или танкетка с небольшой башней. Вот они ночью и полезли с флягой. В основном, на раненых делили водичку. Я отказывался. А однажды ночью бродил, на столе моего «кабинета» (был закуток в казарме отделен: шкаф большой, простыни висели, отгораживали, двухъярусная железная кровать. А посредине стены – бойница. В ветреную погоду я подушкой ее закрывал. И столик там.) стоит ведро, плещется что-то. Поглядел – никого близко нет, в углу спят, не ворочаются. Я потихонечку взял, потянул, да так хорошо! А потом почувствовал – мочой воняет. Днем спрашиваю, есть ли вода в «максиме»? Один говорит: «Да, мы вчера мочой залили». Они, значит, собрали, а я попил. Но в этот раз только и напился.
Однажды прилетела немецкая «рама», все по ней начали стрелять, но сбил ее, как мне кажется, москвич Глеб Смирнов. После его стрельбы из ручного пулемета она стала снижаться, но самого удара об землю я не видел, только слышал взрыв. А может, и не Глеб, тогда многие стреляли. Вот, кстати, чему я удивляюсь — приезжал к нам в Волгоград Сергей Смирнов. Мы беседовали, и я рассказал о Глебе Смирнове. Нигде он о нем не написал. А ведь москвич, земляк, однофамилец. Нигде. И мне он сказал: «О вас я ничего не пишу, вы понимаете, почему?». Конечно, понимаю, — я после войны 25 лет получил, что ж обо мне писать? «У вас образование есть, — добавляет. — Сами о себе напишете…»
В самой первой атаке через Трехарочные ворота автоматчики вошли в крепость прямо у конца 333 полка. Они вошли с автоматами в руках, направленными вертикально вверх. Прошли метров тридцать и стали стрелять вверх, думали, что нас напугают. А чеченцы мои и добровольцы из разных подразделений ударили по немцам. Начался муравейник, одни оттуда прут, другие убегают, а вал целый лежит убитых. Немцы возобновили бомбежку…
По ночам они не воевали, о чем объявили в первый же день с наступлением темноты. Пришла агитмашина, встала прямо напротив нас, на их, конечно, стороне, и громко, очень громко, чуть не до Бреста могли слышать, что, мол, «мы войну ведем культурно. Ночью не воюем, но вылазки будем пресекать. У нас очень большие потери, да и у вас тоже. Но наши сейчас бойцы купаются в Буге, ужинают, получили по десять сигарет. У нас сейчас большое количество осталось сигарет и харчей. Идите в плен, мы поделимся».
Мы, конечно, не верили и все время дежурили – смотрели и в сторону Мухавца, и в сторону 333-го полка. Чеченцам я порядка не устанавливал, они сами себе цели наметили, кто где обороняется. Они всю ночь обязательно у «максима» дежурили. Но чтобы немцы ночью по нам стреляли – такого не было. Они стреляли, когда мои чеченцы ночью у воды из-за веревки поспорили. Что там, десятиметровый вал и они за ним. Услышали и стреляли, и несколько человек, четверых, по-моему, убили, но не всех. Это мы 23-го через Буг переплыли и веревку натянули для тех, кто не умел плавать. А они чего-то начали спорить, закричали… Немцы услышали, повесили ракету, мои ребятки бросили все, вернулись назад. Я тоже вернулся, не бросать же их…
22 июня немцы захватили церковь, в которой был клуб, но 333-й полк их сразу оттуда выбил. А утром они снова появились, но, по-моему, не ночевали. Я почему так думаю – к нам пришел боец из 333-го полка и попросил помочь. У них, мол, окна обыкновенные, из подвала стрелять плохо, а нам было бы удобно. Показал нам места, куда стрелять. Мы с Глебом Смирновым пролезли над развалинами 9-й роты, поднялись на второй этаж – у меня автомат, а у него пулемет. И как только заорали наши «Ура», мы видели, как они выходят из главного входа, человек 30-40, то немцы не успели выстрелить… Так вот, за все время только 333-й полк ходил в атаку.
О прорыве Виноградова ничего не знаю, при мне не было. Да и куда прорываться – к немцам? 22, 23, 24 июня – сплошной настил трупов. Что от них было? Запах. А конские трупы? Противогазов у нас не было. Немцы 24-го бочки с бензином сбрасывали, чтобы все пожечь. Вот говорят, Виноградов собрал два взвода. Да он один был – мой чеченский взвод. Два других погибли, а в остальных подразделениях – и в 455-м полку, и в батальоне связи были только дежурные и больные. 24-го мы еще прочно сидели, но — никуда, ни атак никаких не делали, потому что оборонялись. 25-го пробрались в казармы 333-го полка, там уже никого не было, кроме двух женщин. Стена на запад (это же не оборонительное сооружение было, а жилой дом) была вывалена на улицу, не знаю, как она держалась – на концах крыш, а в середине пролета не было. Вот на этом завале сидели два младших командира, точно не знаю, может, младшие лейтенанты. Возле радиостанции. Эти женщины рассказали, что они все время бились с нею, хотели связь наладить, не наладили, потому что питание иссякло. Они друг другу в лоб по команде выстрелили. Наши весь второй этаж пролезли и все подвалы. В одном подвале бомба образовала озеро, что им не жить, у них вода была. Вот 25-го и мы воду взяли. А в другом помещении – емкость диаметром, наверное, в три метра бетонная, и в ней – соленые огурцы. Почти полная. Вот тут мы как наелись огурцов!.. И рвало потом кого, и чего только не было с этими огурцами. И набирали в карманы…
Мы искали патроны в подвалах, нашли патронташ с одним патроном, потом еще два патрона, в общем, нашли кое-что. Я в подвале был и вдруг слышу два выстрела. Выскакиваю из темноты, вижу – кто-то борется. Пока сослепу пригляделся, меня что-то прижгло сзади, показалось, что подожгли. Потом меня кто-то свалил и, падая, придавил мне каской щеку. Так больно, но я ее оттолкнул и сразу подумал, хорошо, что нерусская, русская разрезала бы, а у немецкой тупые края.
Я в плен попал, наверное, в ночь с 25 на 26 июня. Как ожгло сзади, потом не помню, очнулся на понтонах в темноте, где меня, видимо, и прихватили – ближе к утру. В общем, когда я очнулся, меня тащили двое парней – ростовский Витя и воронежский Коля. Это не из нашего подразделения.
В Бяла-Подляску пришли мы, человек 30, наверное. Вел нас старший, с окаймленной белой полосочкой воротником, по-нашему, как я потом узнал, унтер-офицер. Я говорю: « Что-то плохо я вас понимаю, вы на каком языке шпрехаете? Он отвечает, что не чистый, мол, немец. В общем, познакомился я с ним. На первом же привале он спросил, откуда я. Отвечаю – из Сталинграда. Семья? Говорю, семья такая: мать, брат, сестра и у брата трое детей. И показываю фотографию двух племянниц, которых не отличишь друг от друга. Разговорились, он начал о своей семье рассказывать, у него тоже племянники есть. На втором опять, такой допытливый… Он шел метрах в пятнадцати впереди нас. Вот машина нам навстречу идет, он руку поднимает, они тормозят. А некоторые даже останавливались. Одни ехали в сторону фронта, остановились и стали есть. Один берет и половину банки с тушенкой бросает в сторону нашей группы. Наши ловят. Другие последовали его примеру. Одна банка упала и разбрызгалась, ничего, все собрали.
Проходили деревню. Пить охота, жара страшная. Немец спрашивает, могу ли я попросить у местного польского населения воды. Я женщине сказал. Она принесла ведро и две кружки. Одной черпает, в другую наливает и дает. А когда солдаты начали себе фляги наполнять и воду разливать, она им: «Псья кровь, холера!» Ругается полячка, что воду разливают. Напоил он нас, я вижу – более-менее человеческое отношение, я хуже ожидал.
Пришли, выходит какой-то офицер, я впервые увидел витые погоны. Поговорил он с нашим старшим, потом вышли еще офицеры. Слышу — «математик», обо мне речь. Один офицер спрашивал, кто я? Я не сказал, что я историк, сразу подумают – комсомолец. Назвался математиком. Я ее здорово знал в средней школе.
Пришли – ой-ё-ёй. Он говорит, вот, мол, и Белая Подляска. Там рядов восемь проволоки и еще над навесом четыре, с внутренней стороны спотыкач метров 20. Это колышки набиты сантиметров 60 и проволокой опутаны. Но мы придумали. Все, у кого были шинели, один бросает, уходит, другой по этой шинели или пиджаку проходит и свои бросает, и так, пока наверх не бросили. Под первое августа пытались убежать. Потом, когда нас вернули, рассказали, что вся проволока была увешена трупами.
Когда меня поймали после побега, я впервые попал в комендатуру. Завели в деревенский дом и докладывают офицеру, что поймали советского парашютиста. Получат ли они за это отпуск? Офицер говорит, что, конечно, получат. Потом вошел здоровый такой парень, говорит, подождите, я установлю, получите или нет. Они ушли, и адъютант его. Новый офицер начал расспрашивать, откуда я, кто по профессии? Отвечаю, что учитель математики. Он: «Этого не может быть, это я — учитель математики из Вены». Говорю: « А я из Сталинграда, работал преподавателем в средней школе». Он спрашивает: «Так вы парашютист или нет?» Ну, какой там парашютист, из Бялы-Подляски бежал. Он усмехнулся: «Так это недалеко, это можно легко проверить. Ну ладно, как коллеге, я дам вам конвой. Если только вы не окажетесь беглецом оттуда, то попадете в гестапо, где с вами будут разговаривать совсем не так, как я».
Мне, кстати, в лагере писарь наш помог. Сначала посоветовал говорить на допросе правду, чтобы потом легче было искать, а потом сказал, где можно взять банку и ложку. У нас же не было ничего. Я пошел, куда он указал, и, правда, – там была спрятана противогазная сумка, а в ней целехонькая литровая банка и ложка. Не знаю, почему он так помог, я его потом уже не видел. Банки если и находили, то грязные, гнутые. Но и таким радовались.
В Бяла-Подляске страшно было – просто голая земля и проволока вокруг. Трупы сначала за ограду вывозили, я сам «лошадью» был, только мы харчи возили. А потом, когда лагерь собрался переезжать, пришел трактор и выкопал траншею посередине, куда все трупы скинули. Не помню, присыпали или нет.
Потом нас в другой лагерь повезли. Приехали, ждем команду. Вдруг встречаю знакомого. Он говорит, чтобы я в этом лагере не оставался, в нем людей жгут. Это Освенцим был. Я говорю, мол, жгут евреев и политруков, а он – и командиров тоже, таких, как ты. Если будут выгружать, постарайся затеряться и уехать с другим эшелоном. Но нас не оставили, лагерь оказался переполненным, повезли в другой. Там уже новые финские дома стояли, но без отопления. И проволока еще не вся натянута была, ее местные горожане натягивали. Нас тоже заставили им помогать. Однажды повели ночевать на какую-то фабрику, лежали на мокром и холодном бетонном полу. Сразу многие заболели и умерли. Потом обратно привели.
Меня спасло знание немецкого языка и немного польского, иногда заставляли переводить, особенно в столовой, которая была по ту сторону проволоки. Там я с девушкой-полькой познакомился. Она иногда мне кусочки хлеба или картошку перебрасывала. Но добросить хлеб не могла, он слишком легкий. Я ей говорю, чтобы нашла плоский камешек и к нему привязывала. Однажды она так сделала, в газету камень и хлеба кусочек замотала, бросила, дождавшись, чтобы немец на вышке отвернулся. А он все же увидел. Хлеб перелетел, но я подойти к нему боюсь, вдруг выстрелит. Так, наверное, минут 10-15 стояли. Потом немцу надоело, он махнул и говорит, чтобы я хлеб подобрал, а записку, мол, ему передал. Я хлеб схватил, засунул в карман, а про газету сказал, что это не записка и я могу ее бросить обратно, не читая. Так и сделал…
Мать во время войны тоже в плен чуть не попала, хотела с детьми брата уйти от немцев — тут, под Сталинградом. У брата две девочки-двойняшки были 37-го года и сын 39-го. Брат потом в феврале 1945 на фронте погиб. Ну, попала мать на итальянца, который сказал, что у него тоже дети есть, и отпустил. Мать потом заболела, и мне пришлось девочек поднимать, замуж выдавать. А у племянника оказалась саркома, он в 20 лет умер. Племянницы месяц назад приезжали, им по 75. А неделю назад вдруг звонят, что одна из них умерла. Обнаружились камни, хотели дробить, но пока решали, упустили момент…
После войны я вернулся во Фролово, дом построил. Так мне 25 лет дали по двум статьям – 59—9 и 59—11. По первой – за клевету на советскую промышленность, по второй – за организацию восстания на Дону. (По уточнению работников Музея Брестской крепости, В. Пономарев был осужден по 58-й статье). Насчет первой это, наверное, сосед расстарался. Спрашивает как-то у меня, почему я ставни жердью придавливаю вместо того, чтобы крючки купить. А я ему будто отвечаю, что, мол, советская промышленность еще не научилась хорошие крючки делать. А организацию восстания на Дону пришил мне местный начальник КГБ – за то, что я отказался натаскивать его дочь по немецкому языку для поступления в институт. Потом, после освобождения, мне новый начальник сказал, что старого уволили из органов, и спросил, почему я не написал жалобы на него. А зачем, мне, что, мои годы вернут?..»
|
| |
| |
