| Саня | Дата: Пятница, 07 Сентября 2012, 02:12:14 | Сообщение # 775 |
Группа: Админ
Сообщений: 65535
Статус: Присутствует
| Nestor,
Читаем воспоминания:
И – Фамилия, имя, отчество?
Р – Свою ци девочую, ци гэтую?
И – Гэтую.
Р –Афонасьевка Мария Фёдоровна.
И – Год рождения?
Р – 25-ый.
И – Как началась война, помните?
Р – Помню. Ну, что Вам рассказать? Ну, мы ж казали. Деревня наша большая была, по 350 дворов, у нас сельсовет был. Мы даже до вечера не знали, что война. Радиво у нас не было. Тады уже увечары сказали, что едут у Слуцк беженцы, евреи. И говорят, что война. На завтра утром в сельсовете все люди собралися и с других деревень и з наших. Уже там митинг был, что уже кого направляли на Витебск, кого на Слуцк, кого на Бобруйск. Со Слуцка все вернулись, уже там было занято, не было чаго, когда им разбираться.
Ну, и жили, жили мы… Уже организовалась у нас в Дражне полиция, это пять километров от нас. У нас уже приписников было. Забрали всех в партизаны, а тады уже стали и хлопцев брать. Ну, и стали уже партизаны, объявилися, стали нападвать они на нас, эти дражневские полицаи тыя. Спалили нас на Троицу всё старое село. Осталися яшчэ тольки одно село за рекою, посёлки.
Р – Ну, ехали, нас провожал старший. Мы ехали через, як яго, последняя посадка у нас была со Львова. Там уже пятнадцать километров наш лагерь был. Погрузили две вобласти такие. Ну, тады ужо приехали у Осиповичи. «Кто со Стародорожского района, с Осиповичского - слезайте. Мы едем на Минск», - кажа провожаты. Мы послазили, и еще ехала со Стародорожского одна, с Орши одна, и одна ехала с Коугары. (Тихо) Так я тут убачыла, и я поеду. Познакомились мы там. Так яны мяне правяли, я села…
Приехали, приходят в скорости пять полицаев в разведку: «Чаго Вы не приезжали?» А Мы приехали на Покровы копать, четырнадцатого этого месяца. Так не было когда.
Яны гавораць: «У Вас бандиты были?» Ци яны партизаны назвали, ци бандиты? Что нам говорить? Бабы гавораць: «Мы не знаем. Мы поехали – не было». А мы знаем, что кто-то тутака сядзиць за конавкой, у лесеку там, у ельнику.
Ну, и яны тры оставили каля нас, а два пошло в разведку. Свояк казау, что ён не допустил в конавку, а мост спалили, только перила лежали. Яны перешли эту кладку, не дали перейти. Один выстрелил и, мабыць, ранил. А другие казали: «Хай яны перейдуць. Мы тут их покладём». Яны ишли, тоже жить хотели, боялися. Выскочили на дорогу и кричат: «Ранили, ранили! Помощь давайте!» Яны выскочили, няма когда разбираться за ими. А яны сказали, что не уцекайте, допросят и пустят. Ну, свояк гэты мой, брат орал, ага, орал мой брат, а други хлопчык водил волов. Они там полегли в кустах. Ды и мы бежим, чуем, уже в Дражне стреляют, едуць на машинах и на мотоциклах полицаи. И тут стреляют партизаны. Мы лежали, тады одна баба говорит: «Уцекаем у кусты!» Тут пули только летели. Так: «Фтью!» А тады – лоп - и разрываются. Жарко стало, жарко. Вот, кажется, скоро пуля в тебя попадёт.
Ну, уцекли в лес, до вечера уже сидели у лесе. Там в лес и с деревни поуцякали, кажуць, что той посёлок горит, той посёлок горит. А у мене жили семья большая, детей было богато. Ну, я говорю: «Живите». Мы с братом жили, веселей будет. Будем уцякаць, а Вы будете дома. Партизаны прыдуць, стукаюць – тоже страшно. И она уже перебралась у селище. Я вот выкинула, что у нас было, что мы сироты были, не было ничога.
Тады уже брат не вернулся. Мы двое. Можа, ён остался с хлопцами ночевать там ци что. Потым сказали уже, что убили его, той полицай сказал, что это бандит охранял, а ён бандитскую картошку приезжал копать. Яго убили. (Тихо) Ну, что, на колёсах он лежал, у лесе ночь ночевал и на колёсах ночь. Приехали, уже всё погорело. На колёсах ноч лежал, тады уже у огонь доклали. Стали доску дзе у кого, стали гвоздя якого шукать. Так яго мы сховали, усё.
Так мы боялися. Яны сюда приедут к нам в деревню, боялися, чтоб в Германию не взяли. А потом всё равно я попала в Германию. И в Германии пробыла. И так вот горевали, мучились. Никого не осталося. У нас такая деревня была, мо 300-350 дворов, большая деревня была. Было у нас девяносто семей у партизанах. Кого забяруць, этого, сына – бацька боялся, ишоу у лес. А могуць и сраляць, расстреляли были. Два хлопца забрали, расстреляли мать и батьку. Прыйшли мы, в крыви было всё, полная хата. А еты сказали. Я сижу: «Не хавайте! Мы и Вас побьём». Назавтра приехали, паглядели. Бабы гавораць: «Хлопцы, дайте, мы их закопаем, а тиф цяпер, хвароба такая». Так закопали.
Страховалися, горевали всю войну. Они прыедуць, всё побрали. То партизаны побяруць. И коровы, и куры, ничога не было. Ни куры не было, ничога не было. Такая деревня большая! Вот так мы горевали! (Пауза)
И – А в Германию как Вы попали? Расскажите, пожалуйста.
Р – А, в Германию. Приехали, у лесе ночевали. Приехали из леса, ага, свояк дома был. И я тады взлезла на печь, вот так вот ноги поставила, хоть бы погреться. И эыя, партизаны поехали два. Застауся один, а один сам сабе убиу, один остался, разведка. А сестра говрит: «Вроде машина раве. Пойду, послухаю». Ну, яна не вярнулася назад, уже не вярнулася. А свояк стал обуваться. А я вот так вот на печы ноги погреть. Вот так вот раскладем огонь. У войну ж ничога не было обувать, ничога. Это нас 24-го мая забрали, через месяц уже красные пришли.
Ага. Я так вот ноги поставила. Тады свояк стал обуваться. У стопочцы мы были. Хто землянку рабиу, а мы у стопачцы. Ён гаворыць: «Вот тогда попалися!» Ён тады: «Выходите, выходите!» И подруга пришла моя. Мы так дружили з ёй. (Тихо) Ну, и я так обернулась – няма яе. Ну, я ж не скажу: «Идите, в той стопочке деука сядзиць». И я так, когда уже приехала, говорю: «Як ты схавалася? Дзе ты схавалася? Мы ж разам были, разам пришли домой». А яна говорит: «Брат заболел с 27-го года крепко тифом. Мама у вакно убачыла, что идут». Яна гаворыць: «Палицаи идуць». Я платок завязала вот так вот и залезла за брата, а мама сказала, что больные они». Яны и пайшли. Потым того брата, была блокировка, ци то не разобралися, ци что, долго он болел, и яго забили. У землянке спалили яго, у стопочке спалили яго.
Ну, тады уже нас забрали: «Выходите, выходите!» Во дворе там сярод деревни много собралось машин. И ходят они по хатах и там стоят, пильнуюць нас уже. А там уже, кто брёвна понакладау, понаготавливал. Ага, складеные были, и сестра принесла вещи свои. Усих побрали по хатах, человек сорок. И мужчин побрали, и баб. А я говорю: «Не бегай». У неё было трое детей: одна с 32-го года, другой с 37-го, и одна с 40-го, девочка. Так я уже не бачыла (Очень тихо)…
И – А как Вы ехали, в чём, на машинах?
Р – На машинах, побрали нас, на машины погрузили, повезли. Там мы поночевали ночь, у тюрьме. А тады нас на разъезд, и сразу вагоны подошли. И нас назавтра погрузили в вагоны, и закрыли. И нас везли до самой Германии, покуда в Германию не приехали, тады уже открыли этыя вагоны. Ага, там была вонь, дыхать не было чым, мо якия удобрения ци что. И сикали там, яны когда выпустят посярод вулицы, окружат, деуки - хочешь выправляйся, хочешь сикай, хочешь что, и снова в вагон. Так что было плохо, у кого кусок хлеба, деуки делились. А потым нас завезли туды, карантин был три недели, только давали баланды в сутки раз.
Тады нас развозили. Деуки с другой деревни за рекой, а моих усих гэтых подруг оставили так. Я хотела уже помяшацца, каб со своими, что гуляли разам, и уже не дали. А тады на окопах встретились усе. Встретились на окопах, тыя две деуки за рекой были. А мои все попали туды. Ну, а тады мы на окопах, тады прыгнали усих гэтых девок. И гавораць, что всех белорусов пригнали. Мы пошли шукаць их. А чаго их звали деуки подореские, я не знаю. Гадоу по пятнадцать им было. Там их звали подоресские. Там мы попытались кого со Стородорожского района. Так он говорит: «Деуки подореские, во з Вашего района». Ага, как сказал, так Катя тая, матка моя была за бабку им, мы ходили гулять, она с 27-го года была. Так яе посадили на машину, так тая матка уже голосит: «Дачушачка моя, я цябе больш не убачу!» А яна: «Мама, не плачь!» Ну, а по мне ж не было кому плакать. Матки не было. Так яна тольки сказала: «Манька, гляди Катю мою. Яна молодейшая, а ты без матки гадавалася. Гляди!» Я кажу: «Добра!»
А тады что, разрознили нас, мы не бачылись уже. А тады уже, как соединились на окопах (Плачет), ага, яны там, мои подруги кажуць: «Мы цяпер не кинем Маню. Куда Маня, туда мы». А тая одна за рекою кажа: «Нет, мы будем хаваться. Утраёх нам легче схаваться. Мы год были вместе и цяпер будем вместе». А тыя уже говорят: «Деуки, не кидайте нас!» (Тихо) Ага, я думаю, что когда приеду, а я там не жила, там у сестры хата стояла, так пойдешь на завод и будешь работать. Я только пошла справку взяла. Председатель совета наш был в партизанах, так ён кажа: «Коля, ты знаешь, как её забрали, добровольно ци как. Добровольно поехала, ци силой забрали?» Так тот кажа: «У нас мало кто, можа, никто не поехал добровольно. Усих силой побрали». И мне дали справку, написали у дорогу, написали в сельсовете.
И – А в каком городе Вы работали в Германии?
Р – Я у Кёльне работала. Сразу работало у Троездорхе, а потым нас перевели у Кёльн, а тады уже на окопах, я не знаю, яки город был. Я говорю, вот марки получала, я писала, то я не знаю яки там. Там, можа, хутор яки, тры хаты было. У хозяина у сараях мы ночевали и окопы копали. А сразу в Кёльне, сразу в Троесдорхе были. Фабрика была небольшая, одни девки были, восемдесят девок было нас, а тады уже в Кёльне были.
И – А фабрика чего? Что Вы там делали?
Р – Ну, я не знаю, что там делали. Етыя, такие капсульки нейкия делали. Вот как пустят машину, таки паз, большы цех, машина гуде, и кожны вот таки над тобою, таки станок. И я вельми ломала ножики. Я ж ничога, мы ж не знали, а деуки уже по три гады рабили, деуки понавучвалися. А я тольки знала «майстер клейстер капут». Я як ножак зламлю, а ён, так уже ломала, ён трохи показал мне, вот, как рабиць. Тут и на завод пойди, так три месяцы вучаць, а то ж пять минут. Ну, хотя б рассказал по-русски. Ци помалу там зажимать, трэба и так зажимать, и так. А тады трэба разжимать, каб снять, а тады трэба зноу аджать, каб это одевать. Так вот такую капсульку проробить, то одну рысочку, то другую. Нейкия такия капсульки. Что это за капсульки, кто их знает. Фабрика называлась.
Так я зламала, а ён як замахнул рукой. Ён вельми биуся. А я так плакала, так плакала, так из меня слёзы текли. Я говорю: «Я не виновата!» Деуки кажуць: «Маучы!» А ён так скосо поглядел и адняу руку, не ударил, не буду говорить. А деуки, мы стояли з одной деукой, а уночы вельми, мы по двенадцать часов работали. Неделю в ночную, а неделю в дневную. И вот уночы вельми спать хочется. Яна захотела спать, были стулики, яна заснула. Ён як прыйшоу, як дал ей по морде, так яна и ноги задрала. Каб я быстро не выключила, каб я быстро не выключила, могло и в машину, в станок уцягнуць яе. Так яна говорила: «Манька моя, больш николи не буду спать! Не засну». Ну, а як ты, ну, кажется, не будешь спать, а яно само наплетается у вочы. Спать захочешь.
А увечары прыйдешь, в шесть часов – баланды черпак и утром – в двенадцать часов. А раницай идём голодные. Покуда уже той обед. Увечары гаворым: «Ну, давай, поляжим спать». Шесть часов, ещё же рано, а яно не спиться, есци хочется, что ж яно не спится, есци хочется. Я подумала, что теперь старая, я б не выжила уже. А так ещё молодые были…
И – А где Вы ночевали?
Р – У нас был лагерь. Зарешеченный лагерь, решётки такие были с проволки. А тут вокны были, открывались. Так там на фабрыцы была такая келья, убежище, вот с плашек сбита. Ну, постольку поскольку, если б она упала, то не выдержила б, потому с плашек. А на фабрыцы не было. Як стало бомбить близко, сразу вокны посыпались все, столы попереворачивались. Мы у один угол, у други угол. Этыя деуки-хохлухи молятся. Говорят, чтоб убило сразу на смерть, чтоб руку, ногу не оторвало только. Тады давай у этых немцев прситься. А тут горит этот огонь, красно, что не можно. Только раз поразу – бах и бах, и бах в воздух. Побегли, стукали, стукали. Пусти, пусти по-немецки. Она не открывает. Тады гаворыць, что не чула. Можа, и не чула. Гаворыць: «Я не чула». Тады, правда, пустила она нас в подвал той, пустила нас.
И так часто бомбило, с неба бомбили. И нас американцы освободили. И стали говорить, что Вы не будите работать, что всех отправим домой. Тады один русский военнопленный як заплача. Тады прывяли русского переводчика, так ён говорит: «Мы летали, бомбили, бачыли, як Вы горюете. Освобождали Вас. Теперь Вы работать не будите. Мы Вас завтра заберём всех в военгородок. Будите, охрана там будет, всё. Мы на вражеской земле. В одну минуту может нас враг сорвать». Так хорошо уже выступал. А такие деревяшки были. Так оторвалась деревяшка, ён верёвочкой привязал. Нам деревяшки давали, такие по шоссе идёшь, тольки «чах»-«чах».
Так ён немцу сказал, скидай сапоги, ён уже лысы таки был, на фонте не был. Ага, и ён скинул: «Добра?» А ён гаворыць: «Добра, носи». Говорит: «Дай им ести и хай у сваим сарае поспят. И завтра мы заберём». И хлеба, правда, богато вынес булок, и молока. И сам черпаком ци кружкой, правда, попробовал, помешал и попробовал, что не отравлено уже. Мы поночевали и назавтра поехали. Американцы добро содержали, есци давали, по радио всё по-русски говорили, что водопроводы отравлены. «Не пейте воду, водопроводы отравлены, только на кухне берите». Чай всё давали, чай. Наберём чаю, пойдём, встретимся с девками своими. Опять встретились. Там мы восемь. Нас было двенадцать всего, хлопцев таких молодых, одного мина там забила. Я ж думала далёка, а мы ж во, Витебского района были. А что я тады думала, где той Витебский район, что я тады понимала. Это теперь же дети и кино глядят, и вучацца, грамотные. А я у дярэуни жила, сирота, так ничога не понимала.
И – Какие отношения с немцами были у Вас?
Р – Як?
И – Ну, вот, как… С хозяином как, вот Вы говорили… Как он к Вам относился, как Вы к нему?
Р – Ничога мы. Одна немка была, я ходила к ёй, помогала рабиць после работы. Яна хорошо обращалась, хорошо обращалась. Казала: «Зачем нам война. Хай бы Сталин с Гитлером воевал». И её сына забили. Её сыну восемнадцать гадоу. Яна плакала, что забили под Сталинградом, капут. А я не знала той, что за Сталинград, где той Сталинград. Это цяпер дети знаюць, кина глядзяць. А ничего, она так плакала, хорошо обращалась. Давала, кофточку дала и юбку дала. Так одеться, переодеться.
Яны там хорошо, не так страшно там. Только вот что на фабрыцы гэтай, начальник наш. А так там одни были, только бабы были и этыя, старики. Так усих побрали. Нейки молодой рабиу, таки, як мой Сярожка, як твой Женька, мо шестнадцать гадоу. Рабиу, так ён говорыу: «Мабыць, Вы политику читали?» Так ён говорил, что нас скоро заберут, войне капут, и нас заберут усих-усих у Сибир. А Сибиры «халь, халь» там. Так я говорю: «Ну, там мороз». Ага, а тады гляжу, стою я ля лагеря своего, выйшла. Едет автобус, кричит: «Мария, Мария, и махает рукой». Гляжу, а Кондрат в немецкой одежы уже поехал. Пришла к девкам, говорю: «Деуки, поехал наш Кондрат. Можа, где Коля трахне ему на передовую». Потому что подвучили, як стрелять и забрали. Уже там не было каго брать, всех забрали и молодого такого. Так яны по восемь часоу рабили, а мы по двенадцать. И ён рабиу з нами. Тады, кали идзе, поздароукается…
Вот так мы ходили к немкам, ну, и навучылися трохи гаварыць уже. Но мы год тольки пожили. Да и году не было, 24-го мая забрали, а 12-го апреля нас освободили. А девятого, когда уже освободили, мы были с американцами.
И – А с американцами как отношения были?
Р – Ну, мы их не бачыли. Мы при русских жили. Они отдельно стояли в штабе. А русским кто давал задания, я думаю и они ж давали. Бо были, у нас была старшая над нашим этажом, военная дисциплина была. До одиннадцати, каб никуды не ходили с двора, стояли часовые с повязками, у воротах стояли, каб не прорвалися. Знаешь, могут и подорвать, як той казау немец. Так военная была дисциплина, до одиннадцати часоу, никуды не ходили. У нас рядом жила старшая такая, цэлый этаж под яе было. Тады приехал русский полковник, собрание нам рабиу. Яна всех построила, сказала: «Одевайтесь, старайтесь белые кофточки, чёрные юбки». И мы шли с песнями.
Таки выгон, як за рекою у нас, цяпер огород, больши-больши выгон был. Там трибуна была, и он всё нам по-хорошему говорил. (Тихо) Что кажа: «Вам богато что надавают хто. Гавораць, что будут на границе отбирать у Вас ци что. Никто не будет. Что Вы прыдбали, то вязите домой. Особенно белорусы. Беларусь пострадала. Вас кожны день ждут братья, мужья, мацяры, братья, мужья. Вас встречают кожны день на поезде». Собрание провёл, сел на машину и поехал…
И – А вот расскажите, пожалуйста, как жили вот в последнем месте, где окопы копали? Как Вы там жили, как жили хозяева?
Р – Мы ж это не у хозяина работали, так неяк. На окопы это уже не хозяин командовал у нас. Там другая командовала, другие командовали люди, какие полицаи, ци добровольцы, кто их знае, кто командовал.
И – И как они?
Р – Ну, что они. Мы придём в сарай, поночуем да и всё. А день копаем там, на окопах. Баланды дадуць. А у сараи спали там на полу, там постели не было. Там постель была, нормальная постель, давали одеяла, подушечки давали, двухэтажняе койки у лагере. И была старшая немка над нами. А старший немец был, с палочкой ходил, поднимал. Спим, уже чувствуем, что надо вставать. Так вот он иде по калидоры, иде со своёй комнаты. Прыде, запаливае свет: «Ауштейн». Глядим, усе устаюць с этых двухэтажных, подымаются, одеваются, прыгают. Помыемся и бежим на работу уже. А тыя з работы прыходзяць ужо ложатся спать. До двенадцать часов спяць, покуль баланды не дадуць.
И – А чем мыться Вам давали?
Р – Там был умывальник, давали.
И – А мыло?
Р – И мыло, мабыць, давали. По кусочку якому, давали. Ну так давали нам, дали эты, комбезон, дали и деревяшки, дали юбку и косынку, и кофточку, и две рубашки. Давали уже переодеваться для работы. Так я не хотела гэты комбезон носить. А тады стала, привыкла, так и добра, прауда. Уже и немка мне дала нейкую кофточку. Я познакомилась, юбочку, хоть старенькую, але ж. У них ничога у шкапе не было, можа, тоже боялись, закапывали.
А гэта, бани у нас там не было, а таки быу котёл, комната такая, по очереди так, кто захочет, придёт, дасть она, распалишь, помыешься. А тады другие помыются. Мылися, бани не было, а котёл большы, напустим шлангом воды и мыемся. Ну, мыло нам давали кусок на месяц, ци на сколько давали. А так же ж там им не давали ничога. Карточная система была. Нам по десятке давала на месяц, уже эта самая старшая наша. Кто на цяжейшай работе рабиу, можа, токарем яны рабили, гэтыя две деуки. Бо я ходила наниз, я ж говорю: «От чего у них такие вот водянки были и нарывы?» А она говорит: «Это масло».
А тады у Толика моего такие вот ноги были, промокало масло. Я говорю: «Толик, у цябе масло тамака е?» А ён гаворыць: «Ну». А я это знала. А мой Сергей на меня: «Яна знае, масло, масло!» Я говорю: «Ну, что ты мне гаворыш, мне деуки рассказывали». Нешта яны закладаюць гэтыя кранты такия у машины. И яны тольки так вот: «тух, тух, тух, тух». Идуць, идуць. Ци яны секли их, ци что. Яж говорю, только раз сходила поглядеть это вот. А мы уже этыя готовыя рабили.
И вот нам привозят эту машину, стружки забирают в машину, привозят машину проволки какой ржавой, прутоу, вот такие в палец, а то и толще, чем в палец. Яны вот закладаюць, яны вот там. Яны говорят: «От масла». Этыя деуки. У нас не было. Мы рабили, сухо рабили. У нас тольки стружки были. Подметали ужо. И так уже добра было у комбизоне, уже нагнесся и подлятаешь, я привыкла. А то стыдно, як я ж не носила николи гэтых штаноу. А на нас крычаць, что надо штаны этыя одевать. И каб волосы хавали, бо бывае у машину попадзе.
И – Волосы длинные были у Вас?
Р – Длинные были волосы, толстые, косы были.
И – И не трудно было ухаживать?
Р – Ну, времени же нам хватало. Мы прыйдем, ну, хоть двенадцать часоу рабили. Ну, прыйдем мы утром, прыйдешь у шесть часоу вечара. А если на ночное, так не будешь же все часы спать. Можно было заплестися кожны раз.
И – А деньги на что тратили?
Р – Ничога не купляли. Только можно было вот гэта, брошку, грэбень купить, шпильки. Так вот, вот такое купить. Мо и пива, кажется, было. Так мы ж не пили. А там нам давали десять тысяч рублей у месяц.
И – И Вы не пили?
Р – Да, мы не пили, деуки, не пили. Мы там, у нас там одни деуки работали. Восемдесят девок было. Так сорок на одну смену рабило, сорок на другую.
И – А брошки какие покупали?
Р – Ну, я нешта не купляла ни брошек ничога. Мы не ходили, раз тольки одна нас звадила. И мы не ходили. Такие нюньки из деревни приехали, на что нам тое. Мы пацерак купили, по шнурку, ци по сколько и больш ничога. А каб с одежи что купиць, ци хлеба – всё на карточки. Яны семь гадоу на карточках жили. (Пауза. Тихо) У них тоже скупо было. (Пауза)
Вот там одна немка эта во очень хорошая была, только что это, ну, бедная она была. Можа у яе и не было ничога, шкаф пустой был. Она мне шкаф открыла, там два платки: один красивый такой вишнёвый, с кутасиками. Казала: «Это Ман прислал из России». А эта косынка из какой-то другой страны. А тады кажа: «Мой Ман приедет в отпуск на Новый Год. Прыйди ты». Я пришла. Он был одет в чёрную одежу, усё, хороший был, так умел говорить по-русски. По-русски пытае: «З якой Вы области?» Я кажу: «З Минской». «А я был в Смоленску». Так кали не забили, можа, и живы остался. Сына забили. Так она мне рассказывает: «Что мой Ман пиша письма, Мария, что у Вас печи большие – можно спать». Я говорю: «Ну, мы там спали на печы, у нас же там мороз там». А у их было тёпла, мы были на французской границе. Восемнадцать километров от французской границы. И сто километров от Берлина. (Тихо) Я говорю: «А чего Вы пошли воевать?» А она говорит: «Сталин с Гитлером пошли воевать. Зачем нам война».
И – Скажите, а их жизнь отличалась от Вашей? Как там в Германии?
Р – Ну, конечно, яны ж вольныя были. Мы ж невольные, подчинялися им. Мы ж боялись проговориться, каб не проговориться каб ничога, знаете?
И – А что проговориться?
Р – Ну, бывае, там сказать про их ци что. Гэты во один пытае. Она пришла с церквы и вяжет. Девочке было, девочка и хлопчык малые были. А девочка с 27-го года. Но я не знаю, она нейдзе работала, бо яна встретила, нас на окопы гнали. Яна дала мне досвидания и казала: «Марыя, вернуться тебе домой и всех родных побачыць». И просто слёзы у вачах. Я так думаю, она по мне не плакала. Но мы растягнулися богато, две фабрики гнало. Яна думала, что, можа, вот-вот прыдуць и им тое буде. А яны знали, что скоро уже фронт прыйдзе. Так думала и нам так будзе, что война, мы ж не виноваты, ничога гэтыя пленные. Так яна так уже скажа матке, что Марыю уже забрали, погнали.
Ага, так вот я говорю, что у нас не робяць у няделю. А она кажа: «Можна, вот с церкви прыйти и можно рабиць всё». Ну, вот она вяжет. И я вязала в войну кофтку сабе и свояку вязала з шэрсти. Были овечки, так стригли. Я говорю: «Вы умеете по-русски говорить?» Ён говорит: «Не, нихт ферштейн». И вот з ею гаворыць и вот я понимаю, что с нею гаворыць про мяне что. А тады пытае: «А что вяжите, делаете?» «Ну, девочке кофтку вяжу». Я вязала и она. Я говорю, что у нас не можно у няделю. «Ну, а як Вас, скажите, забрали, силой или добровольно приехали?» Я говорю: «Силой забрали, окружили деревню и забрали». Ён говорит: « и мы так определяем, что там зрабили Вас». Ага, я говорю: «Добра у нас было. Колхозы давали хлеба нам и по шесть соток, и корову держали мы, и свиней». Да и боюсь говорить. «Только культуры такой не было, як у Вас». Ён говорит: «По городах и у Вас была культура». Я говорю: «А хиба Вы там были?» Ён посядзеу-посядзеу и говорит: «Я сам русский». Я говорю: «Чаго Вы попали?» Ён говорит: «Я у тую войну остался в плену. Ага, и вот ци верно это, ци не верно. Мои друзья написали, что твой отец живёт с твоей женою. Мне стало стыдно и обидно, и я не поехал, остался тут. Ага, и вот хочется, если можно будет, вот война кончится, хочу туда поехать, на Родину. Я со Смоленской области. Хочу поехать».
Ну, и ён дал адрес, гэты мне сказал, где дом. Ну, я два раза ходила к яму, ён на гумне там был. Яна дасць мне столик сести: «Пойду Мана позову». Ён прыйде, по-русски уже поговорит. Ну, я два раза сходила, а тады думаю: «Ну, что мне ходить, каб ты мне что дал, есци, ци что дал. А чаго я буду ходтить к табе гулять?» Я больше не пошла к нему. Так и жизнь моя прошла тамака.
Так они не чапали, яны старые ужо, не чапали. Но у них тоже дисциплина была. Яны ж ета на фабрыцы, ци дзе, яны, эта в келью мы хавалися, потому что яны заставляли работать, ци хозеява, ци что. Так як келью хавалися мы там, яны ж тоже расписывались за этих русских там, тоже. Ну, которые вредные были, так казали. Вот деуки у хозяина были, а которым хорошо было деукам, хорошо было. Казала одна: «Колбаски съела целый чердак. Я пойду, оторву одну и рассуну, тады зъем один, яшчэ схаваю один». А други раз… Конечно, у хозяина, корову она доила, так яна хоть молока попье. А мы что – ничога, жалеза того не укусим. А норму зраби – четыреста. И каб браку не было, бо дали табе мерку, каб браку не было – раби. Так и рабили.
Николи мы не думали, что вернемся домой. Сказали, что, если заберут уже в Германию немцы, то мы будем уже двадцать гадоу рабами, а немцы будут гулять уже, а мы рабиць на их. Але им не удалося, нас через год, я в августе и приехала уже.
И – Скажите, а одежда Ваша, которую Вы носили дома и та, которую носили немки в Германии, она отличалась чем-то?
Р – Она ничем не отличалась. Ну, такая, надта хорошая, нам не попадало хорошей. Немки хорошо ходили, одетые чисто, которые деуки и бабы рабили, и на нашем заводе. Ну, они же не рабили с нами, за станком. А там проверяли только брак, мерили, проверяли. Так идут чистые, ну, куда там разодетые идут. Ну, яны, можа, ещё до войны одежи назапасили, ну, можа, по талонам им давали что-нибудь. Быть не может, мо и обувь давали и одежу давали, я этого не знаю уже. А нам же не давали, нам только дали юбку, комазейная такая у белые бубочки, зелёная юбка такая и всё. Давали это переодеться. А то комбизон – брюки и пиджак, и деревяшки давали.
И – А кто был красивие, наши девушки, которые там работали или немки?
Р – Их немецки народ тоже таки, як наш, не отличался. Такие, як и наши. Были у их там усякия, и у нас были усякия. Наши ж так не могли одеться, як яны.
И – А расскажите, как Вы вернулись домой? И что изменилось, чем Вы занимались дома?
Р – Ну, я вярнулася домой, так эты, ну, я ж говорю, приписалась. Тоже мне сказали – справку с сельсовета. И пошла в сентябре, приехала я в августе, а пошла в сентябре, в 45-ом году на завод работать, у спиртзавод, у Коугорах. Проработала там десять гадоу, не было квартиры, и Вова у меня там родился. И я тады уже переехала…
И – А замуж Вы когда вышли?
Р – Я?
И – Ага.
Р – В 52-ом году вышла.
И – А Вы во время войны не влюблялись?
Р – Ну, я в войну, один у нас был разведчик, так мы встречались. А там же в войну боялись мы. Я никуды не ходила, боялись ходить куды, ды нас никуды не пускали. До девяти часов, не пускали. Хлопцы дзе были там, которые, я не знала их, мы не знали, не ходили. Вот собираемся, пяем, рассказываем, что як дома было, песни пяём, як уже в няделю, у субботу, ци у няделю. Уже в выходные усе – восемдесят девок.
И – Домой хотелось?
Р – Хотелось, яшчэ як! Хоть у мяне не было никога. А у которых, як уже освободили, так ходили по комнатам письма писать. Так написала одна деука, як казала мне племянница рассказывала: «Тётка, як прислала письмо и сказала, яких няма, а якия мы вместе, этыя восемь девок, так тыя матерки, мо по пять раз брали тое письмо чытать. Кто там написаны». А тады, як приехали яны, так я ж поехала, у Коугары, а яны до дому. А сестра казала, так яны собралися усе, матерки, кто якой горелки, кто яйцо, кто что, да в одну хату, да пили, да пели. И казали, что и Маня приехала. Так яна говорит: «И я уже, и у меня была горелка тая, сивуха. И бы уже дала». Так я говорю: «Я уже поехала».
А тады, яшчэ сестра была у Коугорах моя, жила. Яна тоже собрала. Я жила там до войны там у яе, у Коугорах, два гады. А тады пайшла уже, як война, перед войной брат ажаниуся, ещё до армии жил, мо, полтора года. (Тихо) Я жила у яе, яна 21-го года. А тады пайшоу на фронт, на войну, ну, у солдаты пайшоу. Так один брат яшчэ остался. Я поехала. Не хотела. Мне у сястры было добра, и есци было что. Так она тоже знала, где я. Так прыходили тоже к ужину.
Потом я пошла в 45-ом, в сентябры пошла, в августе приехала, не знаю якога, но в августе приехала. У 45-ом, у сентябре я пошла на работу. Месяц побыла и пошла на работу, на завод. Тоже трудно было. Ну, работала.
И – Расскажите немножко про своего разведчика.
Р – Ну, ён убачыу мяне, и так уже встречался, приезжал когда к своеку, закурить приезжал. А потым, ну, я стеснялася з им. А потым раз приехал и гаворць, что ён жил у тётцы, а батькоу яго спалили, там пять километров, всем селом спалили. И матеру спалили, и батьку спалили, и сестру спалили. А тады назаутра прыехау на кони, деуки с того посёлка прыходять и кажуць, что Вы наших хлопцау поотбивали, ага, гулять к нам пришли с другого посёлка. (Тихо) Яны едуць, разведчыки, и не пазнали яго, у яго конь быу красны. Гавораць: «Глядите, скора опять будут забираць». А мы кажам: «Мы ж хаваемся у лесе». А потым через чатыры дни мяне ужо и забрали. Ну, к свояку приезжау, каб табаку дау, ён накрышиць нажом. Ну, и я ж там была, познакомился так. Свояк кажа: «Жанися, я гарэлки нагоню, покуль не забили». (Усмехается) Посмеялись. Так мало и встречались мы з им. По-хорошему встречались. Только что было трудно, война.
И – А после войны?
Р – Я не видела, он погиб под Берлином. А брат старший яго, ён с 21-го года, а ён с 23-го, так вярнууся живы, а батькоу пабили.
И – Вы переживали из-за этого?
Р – Кто, я?
И – Да.
Р – Ну, переживала… (Очень тихо) Нравился. Ну, что ж, война была. В войну трудно было, знаешь, ци застанешся живы, ци не застанешся. Вот всё это и кончилось.
И – А из Ваших близких кого-нибудь убили на войне?
Р – Брата ж моего убили, не вернулся. И етага брата, другого убили немцы. Картошку ж копали, привезли хоронить. И свояка таго убили… (Тихо) Он был в плену, в Осиповичах, не вернулся…
И – А какой-нибудь смешной случай был? Смешное что-нибудь с Вами происходило?
Р – Ой, не. Як усе гады прайшли, кали нам было веселиться, знаете. Усе боялися, что ци останемся живые…
Наши все пошли в партизаны. Кто пайшли, а кто силой побрали хлопцы. Уже и батьки пайшли у лес, и батьки винтоуки побрали. Боялись, бо адных забили батькоу. Два браты забрали, сыны, а их забили у хате. А ещё, як тады поехали с Сяргеем памятник устауляць. И сестра, и нейки хлопец, мужчына усыпае молодой. Ну, а эты, можа, то дзиця было, ци что. Она говорт, сестра: «А кого ты там шукаешь?» Яна: «Батькоу». «Ци не тут твой батька ляжить?» «Не тесть с тёщей, а мой батька под Варшавой ляжить». А яна рассказала, что тых девочек оставили, а гэтыя хлопцы пайшли у партизаны, так батькоу их порастреливали, мати. (Пауза)
И – А как Вы назад ехали из Германии?
Р – Назад ехали?
И – Ага.
А тады уже на Покровы, в 43-ем году уже мы поехали картошку копать, сестра одна моя пошла в партизаны. Ён быу председателем колхоза, можа, ён чаго им не угадил, ци что. Ён один, приехали полицаи, гавораць: «Мы Ваших бандитов половим». Приехали в белых халатах, семь человек пазбирали. Бабы шэпчуць, кто таки прадае их, прадае их, знаюць. Тады мы поехали туды картошку копать. Мы поехали копать, а яны тут зрабили засаду недалёка у лесе, такая полянка такая, Дражню видать, наша дярэуня была не видать, что як лощина была. Тады, гэта, выйшау свояк, гаворыць: «Едьте смело, копайте». Мы кого там были, пустили, а так жа мы не перебедим.
И – А вагоны какие были?
Р – Такие, як и все были.
И – Как туда ехали, так и обратно?
Р – Так и обратно. Этых мало, ходили ещё в 45-ом году. Война ж была.
И – Скажите, а после того, как объявили о поражении Германии, Вы общались ещё с немцами или нет уже?
Р – Не, мы уже не бачыли, бо нас, как побрали, допросил як Игорь Каменский, забрали у военгородок. И мы по комнатах спали, там и стол был, и кровати были – всё. И зеркало, и шкаф, и утюг – усё было. Так яны поуцекали, усё покидали. Мы уже и не бачыли их. Нас уже не пускали, у нас охрана уже была у дверях, была у воротах, чтоб немцы не прорвалися сюды. Ужо не бачыли, только своих.
И – А скажите, никогда не хотелось поговорить с теми, с Маном, как Вы его называли, с хозяйкой?
Р – Так нас уже ж отвезли далёка.
И – Ну, я имею в виду после войны, когда Вы уже здесь были, приехали в Беларусь.
Р – Ааа. Так они уже поумирали, можа. Я уже и забылася про это. Жили своей жизнью, разживались тут. Приехали к Сергею, спалена тоже их хата была. Строили калидор, строили сарай. Не было когда, уже своя жизня была, не думали.
И – Скажите, а Ваши родители, где они были на войне?
Р – У меня не было родителей, поумирали.
И – До войны?
Р – Батька, мне было два гады, як помёр. А матеры – одиннадцать. Мати у 36-ом году померла, батька – у 27-ым помёр. Мы жили сиротами. Пока у сестры пожила два гады. Як брат уде ажаниуся…
И – Скажите, а девочки, с которыми Вы работали, они, может быть влюблялись в кого-то, с кем-то встречались? В Германии или здесь, Вы ж много с кем дружили. Какие-нибудь истории…
Р – Я ж это ж, я ж осталася ж тут уже ж, в другой деревне жить. Я не знаю, как они уже тут…
И – Не, я имею в виду, когда Вы вместе были в Германии…
Р – Не, не с кем они там в Германии не встречались, мы в лагере жили, никого не бачыли, не ходили. Тольки пойдешь когда, там одни немки были, старые уже. А так же всех побрали их на фронт. То погаворыш, то работы немножко поможешь рабиць. Яна даст поесци, ци юбку и кофтку давала. Тоже ничога не было, ци, можа, закопано всё было. Бо раз в подвал слоики носили, а у нас же не было, так яна гаворыць, что тут будем жыць, як война будзе, идти фронт. «У подвале будем жить», - яна рассказывала.
И – А расскажите поподробнее, как она жила, чем, как хозяйство вела, что варила, готовила?
Р – Яна ета ничога не готовила. Сколько я ходила, раз давала супу, готовила, и раз картошку жарила, давала. Яны без карточки, яны ничога не получали, не было у их и яна не хозяйкой была. А так вот была, можа, рабочей якой, а, можа, яна ужо старая была, а дачка работала яе.
И – А суп они так же варят, как мы?
Р – Ну, варила так суп, трохи мяса кусочки маленькие кидала, так вот, рисовы, кажется, ци что варила. И эты, горох, горох добры. Правда, она была хорошая. Картошки жарила, так она: «Мешай на плите». Такая бляшка была, яна мяшала, так она мне больш наклала. Я кажу: «Чаго Вы мне больш наклали?» Так яна гаворыць: «Ты в лагере мало ешь». Так больш наклала. Так больш и ничога не варила, вот, я приду…
И – А вязали, шили они сами?
Р – Ну, яна умела гэта во, шить, вязать. Девочкам вязали кофточки.
И – А одежду они, в основном, получали или сами делали?
Р – Яны?
И – Да.
Р – Я ж не знаю, можа, получали. Ну, каб я жила у их всё время, так я б знала.
И – Понятно.
Р – А так же, кали я приду, так хиба я пытаюся? (Пауза) Яна мне старенькое дала такое – пиджачок, кофточку, юбочку. (Тихо) Можа, туфли якия получали. Я ходила к одной, разговаривала. Яна, тая деука пытае: «Ци кавалер е?» Я кажу: «Няма. А у цябе на фронте е?».
Яна высыпала карточки военные. Нашла тая девочка: «Мария, во, посмотри». Ну, военный, ци живы остался, ци не. И тоже, бомбило их, всё…
Ну, везли яны траву на этых колясках. Уже работали, ну, и такие хаты были, только шлакобетонные, крашеные такие. Такие хаты были узенькие и дворы узенькие. Можа, земли мало у них было, хто их ведае. Так ничога больше не было, хозяйство было.
Той Кондрат с нами ходил. Так ён гаворыць, дал по два яблока. Так я говорю: «Чего ты ещё не принёс нам?» А ён говорит: «Няма». А Надя: «Он же рабочий, может где украл?» Так я говорю: «Так няможна, у Вас же не крадуць?» Надя кажа: «Можно, можа, у лес дзе сиганул, у сад». (Усмехается)
Кажа няма, так дал нам по два яблока. Каб быу у нас хлеб, так дал яму, так он бы взял. Ён жа тоже получае по карточкам, вот так Надя сказала.
Были которые хозяева богатые, были, так мы ж не бачыли. Вот, ехали, так бачыли, что земли было, мо, по гектару, там ци что, и коров богато было, и возеры были. Ну, мы ж тольки проезжали, ещё только поездом ехали, нас везли, так там и богатые были. Ну, правда, у нас тут вот была, молочная рядом. Так деуки были, у хозяйки рабили, так яна попросила, мы з одной девкой брикет возили туда. Так мы б весь перенесли, так яна нешта: принеси в подвал корзину, склади аккуратненько. Так я трохи не донесла, яна дала мне тольки булку хлеба, а ёй молока кружку. Так яна: «Дала мне молока и табе ещё даст». Я говорю: «Так я ж не доносила». Яна: «Так яна дарма дасць».
Назаутра вышла, стою. Яна мне махае: «Хадзи сюды». Я подошла, яна дала мне молока, говорит: «Паяси, доносишь». Я говорю: «Добра». Две деуки у яе были с Подоресся, давала девкам по кусочку хлеба, молока по кружке (Тихо)… Хлеба е, а у нас карточек няма, т
Qui quaerit, reperit
|
| |
| |
